Читать книгу Апокалипсис, белый танец - Владимир Селянинов - Страница 3

В месяц цветения ландышей и дальних перелётов чёрных стрижей, способных преодолеть тысячи километров, за что они заплатили природе своей беспомощностью на земле, хорошо в этот тёплый месяц лежать сорокалетнему старику у крыльца посудо-хозяйственного магазина. Лежать расслабленным солнышком, посасывая пузырёк голубенькой импортной смывки. Хорошо ему говорить непонятный набор слов, выказывая превосходство над теми, кто перешагивает его. В неухоженной бороде труха, нехорошо штаны испачканы, ботинок у его головы рваный. Кто-то из шутников пару монеток в него бросил.

Да, цвели ландыши, на голубом небе светило ласковое солнышко, но сотни покинутых стрижами нор в стенах недальнего оврага смотрели в небо пустыми глазницами. Нет, не вернутся птицы, прошло время красивых, почти неземных созданий. Не вернутся стрижи к тем, кто и раза не поднялся над землёй.

* * *

В один из таких славных дней начала лета ноги лежащего у магазина бывшего советского гегемона перешагнула женщина. Был на ней грязного цвета длинный сарафан со многими значками на нём. На ногах зимние ботинки без шнурков, гребень едва держится в волосах – поседевших и, кажется, давно не мытых. В руках – термос.

Расскажем о ней, главном герое нашего повествования.

Ещё и трех лет не прошло, как двое её близняшек-грудничков заживо сгорели в их только что построенном доме. Нет и ничего не может быть, что могло бы её утешить, потому что никогда у неё не будет пахнущего пелёнками и сосной дома. Никто ей не улыбнётся, спрашивая о здоровье её детей. Не услышать ей их тихого посапывания во сне, откушавших её молочка. А какие же были у неё счастливые глаза от слов мужа, что она лучше всех. А в это время вокруг их рабочего посёлка море хвойного леса, уходящего за горизонт. И эта гладь огромной реки, величественно огибающей посёлок!

Три года скоро уже тому, как уютно посапывали носики, был муж, которому хорошо было положить голову на плечо. Казалось, нет силы, что способна разрушить их мир, раньше времени её волосы сделать белыми. А походку – человека, несущего груз. Не забыть ей белое шёлковое покрывало, скрывавшее обгоревшие трупики. И ещё: не забываются, как перст это свыше, чёрные крашеные усы почти незнакомого мужчины с тонкой полоской её грудного молока. Между его сжатых губ – молока данного природой для продолжения жизни на земле.

Спрятаться, забыть бы лицо мужа – почерневшее, перекошенное от злобы: «Ты, ты оставила детей одних в доме»… Прямо с кладбища он и ушёл к другой, их поселковой, о которой Варе говорили давно. – «Зачем, ну зачем ты попёрлась к ним, этим соседям, которым ты и нужна, чтобы денег перехватить без отдачи до получки, – почти на крик он срывался. – Тебе что, в своём доме делать нечего?» – уходя, обернулся он к Варе, стоящей в ступоре у свежих захоронений. Ночью, когда все уснут, когда становится совсем тихо, страшится она вспомнить этот голос.

В те дни прошла борозда в жизни Вареньки, поселковой звёздочки. В прошлом – родные ей запахи, нежные слова, взгляды мужчин, провожающих молодую маму с коляской для двойняшек. И как же весело поблескивали на солнце спицы у той коляски! Теперь же наступило время, что и в страшном сне ей не могло присниться, время стонов. «За что это мне, Господи?» – терзала она себя, оставшаяся некрещёной.

За той бороздой, где ей было так хорошо, а будущее казалось заманчивым, остались цветы, кедры до самого неба и стрижи, чертящие клювами водную гладь реки. Вечерний воздух, насыщенный запахами хвои, трав и реки. И она, такая желанная заезжему молодцу из области, что трясущимися руками расстёгивал на её груди кофточку. Странным, болезненным теперь ей кажется её желание бросать навстречу летящим птицам горсти мелкого гравия. Успеют ли увернуться быстрые стрижи? Их смех остановил только вид стрижа, беспомощно бьющего крылом по воде.

Но они молоды и они возвращаются в подрастающий кедрач. Густой, и в пяти шагах не видно того места, откуда слышатся их шёпот, сдавленный смех. Их понять можно, потому что кровь в их жилах бежит быстро. Да и будущее обещает быть славным. Их дорога так длинна. Какой запрет на мясо, молоко (через два дня уже Пасха), если всё так хорошо?

Но, случилось, нынешние ночи у Вари длинными, с отрывочными воспоминаниями. Откуда и взялось, вспомнила как-то она о давнем-давнем разговоре родителей, подслушанном в их уютном сельском доме. Об арестованном старике и его мучительной смерти в их районной милиции. В груди, где бьётся сердце, нехорошо ей стало в ту ночь.

С полгода как умерла, сразу за отцом, её мать. Тихо, почти и не слышно. Попросила обнять, сама крепче прижалась к Варе, всем телом вздрогнула несколько раз. Руки – кожа да кости – тихо опустила как после тяжёлой работы. Как исполнившая всё, что смогла она в этой жизни.

В большой городской квартире теперь ходит Варя, виски сжимает ладонями, как быть ей – не знает. В окна посмотрит и там ей неинтересно. На кровати взгляд остановит, тревожно ей от приближающейся ночи.

После смерти матери соседи стряпнёй её угощают. Утешают, советуют – ещё такой молодой, приятной во всех отношениях. Вспоминала одна, дверь напротив, как Варенька, девчонкой ещё, бегала быстро. По ступенькам стучала каблучками – не угнаться! Улыбалась своим словам.

– Тебе же и тридцати нет, – говорила, а в глазах неподдельное страдание. – Мне бы твои годы, – хмыкала ободряюще.

Давние, ещё по институту, подружки как-то пришли. С собой конфетки к чаю у них.

– Хорошие конфеты. Московские, – говорила одна. И, между прочим, добавляла, что недалеко от её дома живет один мужчина-вдовец. – Из обеспеченных. Дача. Машина… Большая такая, вся блестящая, – глаза щурит, к Варе присматривается. Другая, тоже из студенческих лет, пальчиками в бок ей игриво тычет. Мол, не сидеть же тебе вечной вдовой.

– Есть вариант, – это из школьных подружек, зашедшая по пути, на огонёк. – Вдовец, правда, в годах. Но бодр, дача из красного кирпича. В два этажа, а на трубе петушок крутится от ветра. Туда-сюда, туда-сюда, – изобразила она смешок, зовущий к жизни.

А как-то был ещё вариант.

– Разведён. Двое детей, платит алименты. Ну и что? Немного, в меру, выпивает. Но, если правду сказать, это же много зависит и от нас – женщин. От недостаточного внимания к ним, – вздохнула подружка, у которой тоже была проблема «от невнимания к мужу».

Не забывали подругу и те, с кем она когда-то работала в посёлке. Одна из них как-то заглянула. Мимо проходила, вот и зашла. Бутылка вина у неё в пакете, а у молодого человека букет красивых цветов. Между прочим, молодой человек – лет к сорока, холостой, в хорошем костюме, галстук… какой-то заграничный, красивый. Красивая обувь и как раз к его костюму. Все при нём.

Чай подруга заварила, глазами раз-другой Варе на букет цветов показывает, пытаясь разговор завязать. И чтоб посвободней он был. О разном. Но всё более и более оптимизм у подруги какой-то квелый. Мрачнеет и случайно встреченный на улице мужчина с букетом красивых цветов. Вокруг себя он стал осматриваться. Под кроватью какие-то сумки, чемодан. Кровать неприбранной видит. В соседней комнате огромный стеллаж с книгами. Фарфоровые статуэтки, хрусталь чешский. А напротив его хозяйка – возраста неопределенного, неряшливо одетая. Гости попрощались, повинилась подруга, как бы совершившая что-то непристойное.

А как-то заявился дальний родственник. Помнит его Варя ещё маленьким, как он косил одним глазом. Странное он имел прозвище среди своих – Копчёный. Посочувствовал он Варе, поинтересовался, чем занимается, спросил о муже. Долго молчали. Оказывается, родители Вареньки должны ему крупную сумму. Смотрел вопросительно, цифру называя. Деньги у неё тогда были, оставшиеся от матери. Посмотрев косым взглядом на купюры в руке дальней родственницы, кивнул согласно.

Ещё одна явилась. С порога, видимо для острастки, судом стала грозить. Если ей не выплатят компенсацию. Стала показывать свою покалеченную ногу. «Прошлой осенью повезла я родителям твоим три ведра картошки. Хорошая у меня картошка – Адретта называется. А когда стали сгружать, то отец твой – он же старенький, – посочувствовала, – не удержал да прямо мешок-то и на мою ноженьку, – ещё показывает, морщится от боли, ступая. Если теперь денег нет, могу и ваш садово-огородный участок взять. В порядке компенсации. У меня же двое маленьких детей. Мальчик и девочка», – ещё показывает кривую ногу. От боли морщится. Всхлипывает от горя, двое у неё – мальчик и девочка. Маленькие.

В другой мир стала погружаться Варя, понятный тем немногим, что почувствовали пустоту вокруг. Насколько хватает глаз – пустота, без всякой надежды. Во дворе на скамейках старушки-старички, в магазинах они продукты выбирают, о ценах на них сетуют. Некоторые парами на улицах гуляют. Что-то говорят, могут и улыбаться. А у Вари слёз нет, запах горелого мяса она чувствует, ожесточенное лицо бывшего мужа может вспомнить, ушедшего прямо с кладбища к другой. И эти чёрные усы начальника, приехавшего с проверкой в их комбинат. Кажется, эти капельки молока на его усах скоро сведут её с ума…

Утром надо вставать, что-то же делать ей надо, денег на хлеб уже нет. И ей снова надо идти в клуб букинистов и нумизматов, где её уже хорошо знают. Улыбаются, каждый старается заполучить её первым. Варя понимает: её обманывают, но сопротивляться нет сил.

С полгода прошло после смерти матери; в один из дней – тусклых, не обещающих ничего, кроме тоски, унылого вида из окна и всё более непонятных ей людей, в незапертую по забывчивости дверь настойчиво позвонили. Не спрашивая разрешения, вошли незнакомые мужчины. Впереди горбатый. Не сказать, совсем горбатый, а как-то неровно сложен. Под левой лопаткой неровно наросло, потянуло в левую сторону. Но взгляд его был цепким, какой бывает у понимающих наперёд, где та дорога, по которой всем идти надо. Чтоб, значит, не заблудиться. Он кивнул другим, предлагая пройти в комнаты. Хозяйским широким жестом пригласил зашедших за ним располагаться в креслах, на диване. В его руке калькулятор, в другой – папка со многими гнездами для цветных ручек. Таких удобных для формирования товаров по группам и транспортировки по схемам назначения. Едва кивнув Варе, он стал обходить квартиру, как бы уже знакомую ему. Другой, его партнер, в безупречном европейском костюме, едва перешагнув порог, стал заносить в свою папочку данные о находящихся в комнате предметах. Иногда, довольный, он улыбался себе.

Вошли ещё двое. Первым – высокий, лицо нервное. Почти с порога он стал присматриваться к Варе. Другой, в белом халате, выбрав на столе место для сумки, расположился в мягком кресле, на каком Варина мама любила смотреть передачи о садово-огородных делах. И про бандитов.

Присматриваясь к Варе, высокий шагнул к ней.

– Варенька, – головой скорбно покачал, платочком глаза промокнул. – Я давний друг вашего папеньки, – всхлипнул, обнял по-отечески. Ещё в глаза заглянул, а на его лице – боль от понимания, какое великое горе пришло в этот дом. – Как мы дружили, – тихо сказал, подняв над собою руку. Платочком слезу утёр.

– Ещё с революционных времен, – поддержал разговор в белом халате, а сам всё вглядывался в лицо Вари. От него попахивало лекарством. Держал он себя уверенно, даже властно, как это бывает у человека, уверовавшего, что государство оскудеет, как только потеряет его. Даже если он в оппозиции к нему. Его интеллект так высок! Вот почему он поглаживал блестящую бронзовую пряжечку на сумке с медикаментами с подобающей ему величайшей задумчивостью. Изредка посматривал на Варю, как на исследуемый им объект. Как-то особенно красиво, устало он мог откинуться на спинку кресла. А когда вопрос к нему, он мог в ответ также хорошо ладошку впереди себя выставить, подтверждая несомненность диагноза заболевания.

Послышался звонок, хлопнула входная дверь, в коридоре кто-то засмеялся. Охранник, открыв дверь в комнату, сказал учтиво: «Проходите». Вошла беременная, следом молодой губастый, кудрявый мужчина, поддерживающий её за локоть. Он извинился за опоздание, усадил даму на диван, сел рядом и стал нежно поглаживать ее руку.

– Я так взволнован, что забыл представиться, – продолжил высокий, – Я начальник Департамента адресной социальной помощи нуждающимся Зиновий Филиппович Правдин.

«Что они говорят? Что им нужно?» – подумала Варя, покорно подставляя руку для укола.

– Такой же достойной была и ваша матушка, – говорил начальник Департамента. Он взглянул на беременную, отчего у неё хитринка обозначилась в глазах. Отвлёкся от своих серьёзных размышлений и человек в белом халате, на неё стал смотреть, ожидая, что она скажет.

Беременная, не менее как по девятому месяцу, всхлипнула, платочек к глазам приложила. Нет, это не показалось: по обеим щекам одна за другой стали катиться слёзы. Наблюдая это, Варя почувствовала себя виновной, сидела как школьница, не выучившая урок. Правда, ещё могла удивиться словам высокого, что её мама умела ездить на лошади и тому, как её мамочка в Гражданскую носилась по полям сражений на арабском скакуне. И что шашка в её руке, и что «Бей беляков» кричала.

– Бывало, как загнёт трехэтажным матом, – рассказывал, открыв пошире глаза, начальник Департамента, – и нам становилось страшно.

В комнате запах лекарств, а из другой комнаты:

– Какая славная книжечка. В Лондоне букинисты с руками оторвут, – восхищается горбатый. – Где-то у кого-то хорошо хапнул. Как теперь стали говорить, используя служебное положение.

– О, да! – не скрывает своего восхищения партнёр, – хороших дене́г стоит этот антиквариат. (Странным был этот человек, как оказалось, родившийся и проживший жизнь в России и выучившийся делать акценты в родном ему языке).

– Не будет ли проблем с реализацией? – послышался натужный голос горбатого, передвигающего что-то из мебели. Доносились звуки падения на пол тяжёлых книг. (Рукописных, на старославянском. Видимо, из реквизированных).

– Я Коваль-Авелев, Ираклий Никодимович, – сделав укол, называет себя пахнущий больницей. Наклоняется к Варе, прищуренным глазом наблюдает за ней. – Для вас – просто Ираклий, ведь я вам конфетки приносил, когда вы были малюсенькой, вот такусенькой, – собрал он вокруг глаз морщинки, и, делая жест рукой, показал тогдашний рост от пола маленькой Вареньки.

– Да какие церемонии? – удивился муж беременной. – Мы в этой стране почти что одна семья, – и, откинувшись на диване, он устроился поудобнее, как это бывает в театре. Кивнув супруге, он стал наблюдать за тем, что происходит.

Странное имя имел этот человек, пожелавший обменять свою комнату в коммуналке на роскошную «сталинку». Необычной была и его биография.

Его папа, Стенли, во времена сталинского интернационала изъявил желание переехать из США на постоянное место жительства в СССР. Захотелось ему поучаствовать в грандиозном проекте построения социализма в отдельной стране. Некоторое время он ходил по Красной площади с портретом отца народов, сидел в президиумах на фабрично-заводских собраниях. Ему стали доверять, нет-нет да к микрофону пригласят сказать об угнетённых в Америке неграх. Но что-то не состоялось у него с построением коммунизма в отдельно взятой стране и после смерти Сталина он запросился снова в Америку вместе с русской женой, уже там родившей мальчика, названного в честь пра-прародины отца Нямбой. Подрастая, мальчик был замечен в желании бузить, за что оказался на учете в полиции. Юношей был крайне недоволен положением негров в США. Одновременно возмущался нищетой трудящихся в СССР. Как-то даже его рисунок Хрущёва в рубище, но с атомной бомбой на телеге, поместили в университетской газете. Ему заплатили, но показалось мало, за это Нямба назвал редактора скотиной. Только без рог.

Всё проходит, прошли и увлечения молодости. Захотелось Нямбе поработать по-крупному в стране, где стали всё-всё ломать. Запросился он во время перестройки в Россию, где оклады для иностранных специалистов по особому параграфу. Не проработав и двух лет в качестве консультанта в одной из гуманитарных организаций, он получил престижное назначение в Зеленоярскую область в фирму «Транснациональная компания по мониторингу при производстве канцелярских принадлежностей». Вот почему, одобрительно кивнув сидящей рядом заплаканной даме, он стал зорко наблюдать за тем, что происходит в комнате, где идёт мониторинг обмена его жилой комнатушки на квартиру в центре города.

Сцепив за спиной руки, в задумчивости по квартире прохаживался ещё совсем недавно такой слезливый начальник Департамента Правдин, присматриваясь к аккуратности выполняемой работы теми, кто при деле. Прошёл в коридор, где имел серьёзную беседу с охранником. Посмотрел у горбатого некоторые адреса отправлений багажа. Пальцем щёлкнул по адресам в папке, хмыкнул удовлетворенно. Перекинулся парой слов с его помощником, что шебаршил в тёмном чулане. Вернувшись к своему креслу, он в задумчивости качнулся несколько раз с пяток на носки. Смотрел выше тех, кто рядом. Видно, в ожидании он, в размышлениях о судьбоносном.

Трудился и гуманист в белом халате, давший клятву, а теперь аккуратно выполняющий работу по контракту:

– Вчера, уже поздно вечером, мы узнали о вашем великом горе, – наклонившись к Варе, стал говорить Ираклий Никодимович, наблюдая боковым зрением за высоким начальником. – Мы всегда рядом с такими, как вы. Прислушайтесь к нашим советам, – на что семейная пара, покачивая головами, подтвердила и своё согласие помогать адресно.

– Всю ночь мы думали, как реально помочь вам, – вступил в разговор муж беременной. – И решили предложить помощь в обмене этой большой квартиры недостаточно ухоженной при её размерах, на другую, – он замолчал, смотря на Правдина З. Ф., недавно слезливого, а теперь сидящего в кресле, нога на ногу, с видимым удовольствием раскуривая сигаретку. – Ну скажите, зачем вам такая большая, вызывающая зависть, наконец, – повернулся он корпусом к двери комнаты, откуда наблюдали горбатый и его компаньон. – Да, у нас есть поменьше, уютная, в индустриальном районе, с хорошо развитой инфраструктурой. К сожалению, и сегодня достаточно семей, живущих в стесненных условиях, – говорит Нямба Станиславович, муж беременной. Скорбно головой кудрявой кивает. – Как уже говорили, мы живём в одной комнате, стеснены. Первенца, мальчика, ожидаем… – На что его супруга тяжело вздохнула, платочек к глазам приложила. От переживаний руками его мнёт. В это трудно поверить, но из-под платочка тут же слёзка за слёзкой стала течь. Муж к себе её прижимает и сам почти плачет.

«Что всё это значит?» – смотрит на них Варя. Ей так хорошо теперь, как давно не было. И ей жалко живущих в таких стесненных условиях. Ожидающих ребёночка, которому надо побольше воздуха, места для игр.

– За маленькой легче ухаживать, – говорит горбатый своему компаньону. Погромче говорит, чтоб и другие слышали.

– Поможем, – выглянул из комнаты его компаньон.

– И со значительной доплатой, – Нямба Станиславович, ладошки вперёд ещё выставил, тарелочку из них сделал. Покачал ими перед собой, показывая Варе, как много она получит денег в качестве доплаты.

– И в любой валюте, – уточнил тот, что с акцентом, похлопывая ладонью по горбатой спине. – Комната, дай бог всякому, европейского образца. Мага́зины разные. Много их – мага́зинов. Покупай, что пожелаешь. А продуктов видимо-невидимо, со всего мира, – говорил убедительно тот, кто в тёмном чулане шебаршил, который с акцентом выучился говорить. И улыбку умел хорошо сделать.

– Мы должны помогать друг другу, – поддержал разговор прислонившийся к косяку двери горбатый.

Внимательно слушал каждого начальник Департамента адресной помощи нуждающимся, согласно кивал каждому, иногда для убедительности своего согласия он делал жест правой рукой, как отсекал возможные сомнения.

– Мы должны помогать друг другу. Наконец, мы – европейцы, – посмотрела на него беременная. Платочек мнёт, видимо, от значительности скорого события – обмена своей невидной хрущёвки на бо́льшую. С потолками высокими, коридорами просторными.

– Все заботы по оформлению обмена, – из-за плеча горбатого выглянул тот, у которого акцент, – и переезд мы берём на себя, – смотрел прямо, как не верить?

– Не пожалеете, – Нямба из Америки прозрачный пакет с колен берёт, поднимает повыше. Пакет под завязку набит пачками десятирублевок в банковской упаковке. Глаза щурит, улыбается широкими, как бы вывернутыми губами. Пакет Варе и потом остальным показывает. – Надолго их вам, Варенька, хватит. Надолго, – и улыбается обаятельный мужчина, и исчезает с его лица постоянная ухмылка человека, который знает наперёд, о чём вы подумаете завтра. Лицо широкое, кудрявые волосы с проседью.

Его жена ближе подсаживается к Варе, начинает по плечу гладить. Варя носом хлюпает от большого сострадания к ней. Беременная к себе её клонит, к тому месту, где зарождается новая жизнь. Присутствующие молча наблюдают сцену. Беременная взгляд переводит на высокого начальника Департамента, покуривающего ароматную сигаретку, тот кивает ей.

– Как же тебе, милая, тяжело было без добрых-то людей, – глаза закатывает, одной рукой Варю к себе тянет, другой свой большой живот поддерживает, где новая жизнь пульсирует, в новый мир она собирается. Вот от великого сострадания к ближнему и преждевременные роды начались. Схватки у неё! Стоны всё громче, протяжнее. «Скорую» умоляет вызвать. И поскорее!..

Её муж почти в безумном состоянии, за Варины руки хватается, о большой доплате при обмене уверяет. Роженица стонет тяжко, стон переходит в крик. Под окнами начинает реветь «скорая». И всё громче, кажется, она уже в квартиру въезжает.

Неожиданно на лестничной площадке послышались голоса, сдавленные крики и в комнату, минуя охранника, ворвалась соседка. Та, что приносила Варе домашнего приготовления пирожки. Она, наконец, хотела бы сказать… Но руководитель Департамента адресной помощи остронуждающимся, а в прошлом и лихой кавалерист, подскочил к ворвавшейся в квартиру бабе, хорошо толкнул её в грудь. Крикнул: «Охранник!» После небольшой схватки в коридоре, на лестничной площадке послышался звук падающего тела. «Пардон, мадам», – сопроводил падение охранник. Причём сказал он это с настоящим английским акцентом: «Падэн, мадам». Чувствовалось, чувствовалась среда, в какой он воспитывался.

– Случай заболевания тяжёлый, – сказал Ираклий Никодимович, кивнув в сторону входной двери. – А вам, Варенька, не стоит так близко принимать к сердцу эту неразумную женщину. Она же зашла на наше поле, – с укоризной в глазах он посмотрел на дверь. – А как вы-то, как чувствуете после использования нами проверенных заграничных лекарств? – спросил озабоченно Коваль-Авелев Ираклий Никодимович. – Если головка и болит, то это проходит быстро, – ещё гладит у Вари плечо. На неё посмотрел – лучиками морщинки вокруг глаз.

Варя находилась в приятной полудреме, когда к ней подсел ближе обменщик афроамериканской наружности и стал говорить о необходимости срочно подписать бумагу по обмену квартиры. Тыкал пальцем, где подписать, улыбался, радуясь за Варю. Ещё сильнее стонала роженица, умоляя быстрее подписать; под окном ревела «скорая». В белом халате Коваль-Авелев по головке гладил Варю нежно. А ей так хотелось прижаться к этим милым людям и чтоб побыстрее разрешилась бременем роженица. Как же она страдает…

– Варенька, не подписывай никаких ихних бумаг, – донесся с площадки голос соседки. (Из каких-то северных народов. Последний год она с матерью дружила. Любили обе вспоминать. Со слезой). – Тебя дурят, – послышалось с площадки прежде, чем захлопнулась дверь. На это специалист по оказанию срочной помощи остронуждающимся, находясь в одном из мягких кресел, изобразил из своего маленького кулачка пистолетик и, направив его в сторону представителя малочисленного народа, сказал: «Пиф – паф».

Довольный шуткой, он рассмеялся и, сделав серьёзное лицо, предупредил охранника, чтоб, значит, тот не пускал местных дебилов. «Тебе за что деньги платят?!» – и это уже с угрозой. Незамедлительно послышался глухой удар, а потом и звук падающего тела на железячку «радиатор М–140», расположенного на площадке ниже. Там послышались возня, стоны, хлюпанье носом. А пусть знают представители малочисленного народа, что бывает с теми, кто мешает инвестировать транснациональные компании. Пусть помнят, есть у власти сила, достаточно у неё радиаторов марки «Москва-140». На всех этих малочисленных эвенков хватит. Да и другим не покажется мало!

На этом борьба с хулиганами, имеющими низкую социальную ответственность перед обществом, закончилась. Правда, уже под занавес, ещё кое-кто захотел свое благородство выказать.

– Это, матушки мои, что же вы делаете?! – послышался дребезжащий голос соседа-скрипача. Видите ли, из областной филармонии он. Как не заявить о себе?

– Тебя дурят, – ещё одна, этажом ниже живёт. Слышно плохо через закрытую дверь. Да и говорить она стала тихо последний год. Внук у неё повесился в армии. Но, скажем честно, как оно было: привезли его в хорошем гробу, похоронили по-человечески. Одет, обут – всё по-людски.

– Милицию надо вызвать, – встревает скрипач, бородка седенькая, клинышком. Взгляд задумчивый. Зря, конечно, он встрял – люди работают, у них процесс пошёл, а он?..

– А зачем вызывать? – открыл дверь охранник. Спокойно спрашивает. Из своего пошитого заграничного костюма несколько разноцветных удостоверений достает. Пальцами перебирает, как из колоды, нужное ему достаёт.

– Пусти-ка на минутку, – вставая с кресла, охраннику говорит Коваль-Авелев, свой халат белый без единого пятнышка, поправляет. – Того, у кого голос старческий, хочу посмотреть: как он до такого возраста дожил, а умом – ребёнок. Строитель коммунизма хренов.

– Милицию надо вызвать, – входит в комнату знаток всяких Сибелиусов и Сен-Сансов, к обстановке присматривается. На белом халате взгляд останавливает.

– О, да мы уже и не понаслышке знакомы со старческим маразмом-то, – совсем к лицу наклоняется поклявшийся Гиппократу. – Бес-со-вестный, – тянет слово он.

– Но, как же, – что-то пытается возразить ему старик. Да, видно, сробел интеллигент, глаза свои бесстыжие не знает куда деть. У порога комнаты стоит, с ноги на ногу переминается, как ему быть, не знает.

– Идите! Идите и по капле выдавливайте из себя раба, – выказал Коваль-Авелев признаки интеллигента. – Потолерантнее надо быть. О традиционном гостеприимстве русского народа не надо забывать. О бескорыстной его помощи другим, – говорит вслед уходящему «Сибелиусу и Сен-Сансу». Улыбку делает кривую, символически плюёт на то место, где стоял старик, возвращается к своему креслу. Много ли проживёт музыкант после такого-то стыдобища? Обласканный прежде дипломами, престижными поездками по стране.

В квартире устанавливается рабочая обстановка. Слышится тихий убаюкивающий голос Коваль-Авелева Ираклия Никодимовича – специалиста по капелькам. Постанывает беременная. Положив ногу на ногу, колечки дыма сигареты пускает в потолок главный начальник по состраданию Зиновий Филиппович. Как бы в ожидании он. Из соседней комнаты слышится передвижение мебели. Называются цифры, адреса складов. На непрозрачных мешках – бирки, пломбы. Там старинные книги на старославянском. Начальник Департамента в креслах, усталые глаза его прикрыты набрякшими веками. Сигарета дымок пускает из откинутой в сторону руки. На столе покоится «гиппократов» портфель, очень даже заграничный. Холёными пальцами его хозяин по столешнице перебирает. Начальник Департамента кому-то звонит, иногда ему звонят. Он им, как это бывает в военных кинофильмах, себя «третьим» называет.

– Звонили, – говорит он в другую комнату. – Минут через сорок обещали вернуться. Главное, подписали. Какие-то ещё дополнительные бумаги надо составить, – пожевал губы. Из Вариной чашки, расписанной гжелью, глоточек кофе сделал.

– Одиночество среди людей – тяжкое бремя цивилизации, – говорит по телефону кому-то, скорбно покачивая головой. Глаза прикрывает от тяжести того, что он видит. – Не мешайте нам работать, – отчитывает кого-то. – Не нарушайте право человека распоряжаться своим имуществом. Да, всякий раз, когда нам становится известно о нарушении прав человека – мы рядом, – на Варю посмотрел. Как она глазки в заторможенном-то состоянии открывает; умилился этим. Плеча её коснулся, как это бывает, когда человеку доверяют.

В дверь позвонили. Вошли двое: незаметно исчезнувший муж беременной – обменщик и… какие бывают среди особенно чистых. Ни единой складочки, ни пятнышка на его одежде; свежевыбрит, хорошо причёсан. Явно, он с претензией на право требовать аккуратности в работе и чистоты помыслов у подчинённых ему людей. Безусловно, со знанием дела подобранных.

Пока вновь прибывший, а судя по осанистости, важный гость, изволил пользоваться туалетом, сопровождавший его губастый обменщик спешил сообщить Правдину об успехах и мелких-мелких помехах, легко устранимых.

– Всё хорошо, – докладывал, – только бумажку одну надо поправить, – на стол бланк с цифрами кладет. – Много времени ушло на то, чтобы убедить уважаемых людей, что клиент подготовлен достаточно. И что специалист у нас самый-самый, – на доктора посмотрел, а потом на Варю. – Я говорил о нашем полном понимании, как много нынче крикунов-радетелей России. Из-за куска земли порвать готовы, о возможном резонансе в прессе.

После продолжительного пребывания в туалете к ним неспешно подошёл, потирая руки, как это бывает с мороза, по-особенному чистый. Оказалось, человек он весьма известный, из крупных юристов – Сирин. Поговаривают некоторые о возможном его скором отъезде в Москву. И вопрос уже почти решён о его высоком назначении. Вот почему ещё в коридоре сам Зиновий Филиппович помог снять с дорогого гостя длинное пальто и долго тряс обеими руками его мягкую ладошку. Услужливо предложил располагаться в роскошном кресле из натуральной кожи, с которого он совсем недавно пускал колечки дыма от сигареты известной фирмы. Тот же в ответ только кивнул на это. И попросил на хорошем английском Нямбу Станиславовича приготовить ему кофе мелкого помола. А такому учтивому Правдину он начал говорить уже по-русски. Жёстко, иногда и по слогам как недопонимающему многого.

– По дороге сюда Нямба Станиславович мне говорил, – он кивнул в сторону кухни, – что обкатка нашей новой системы прошла хорошо. Но вы включили старый, уже давно используемый вариант с комиссарами, их кожаными куртками и маузерами, – непродолжительно задумался. – Нет, не надо. Не надо повторяться.

– Мы, Роберт Робертович, только ещё собирались, – стал оправдываться Зиновий Филиппович.

– Не надо собираться, – властно оборвал юрист-законодатель. – А вот, как говорил мне Станиславович, – он кивнул на вернувшегося с подносом, – вы придумали нечто новое, весьма свойственное русскому, – награждения. Если у вас все готово, извольте показать.

Из соседней комнаты наблюдали двое, в коридоре тихо поскрипывали половицы под тяжестью упитанного охранника. Варя голову поворачивает к тому, кто говорит. Ей казалось, что она смотрит спектакль, в котором ей иногда приходится играть роль. Голова её была тяжёлая, большая, боль виски стала сдавливать.

Далее случилось то, что не всякому фантасту под силу. Правдин поворачивается к большой сумке у стены и кивает Ираклию Никодимовичу помочь ему в переодевании Вари. Из сумки он вынимает большой сарафан неопределенного цвета, а из портфеля – одну за другой разноцветные коробочки. Лицо его всё более торжественнее, подбородок повыше. Варю, едва поднявшуюся с дивана, просит слушать внимательно-внимательно. Запомнить об этом на всю-всю жизнь. Рядом с ней становится супруга Нямбы. Она, только что благополучно разродившаяся подушкой, не стесняется этого. Как не стесняется актер своих накладных усов после спектакля. Ухоженными пальчиками она крепко держит своего партнёра, вставшего рядом, за брючный ремень. К себе его притягивает. На это Станиславович скромно улыбается, смущаясь присутствия областного законодателя. Из соседней комнаты вышли горбатый со своим компаньоном. Найдя место, где сесть, они стали молча наблюдать за происходящим, временами переглядываясь между собою. Их лица выражали удовлетворение происходящим процессом. Трудно сказать, кто в этой квартире был главным, но одно несомненно – союзники они все, компаньоны, занятые одним делом. Как принято говорить на воровской малине: карта их в масть пошла.

От этой «масти» у Вари в голове и самой трудно понять – что. Мешанина какая-то. От: кто эти люди и что им здесь надо до полного удовлетворения тем, что происходит. Вот, стоит она в ожидании, пока Ираклий Никодимович с Правдиным переодевают её в чей-то сарафан. И её это не раздражает, не удивляют и крепко привинченные к нему какие-то значки.

– Родина-мать награждает вас, – торжественно объявил начальник Департамента, – награждает Вас за проявленную крепость духа орденами. – И, повертев перед лицом Вари изначально пустыми коробочками, он положил их обратно в сумку у двери.

– И все первой степени! – радостно вскричал Никодимыч. Старенький уже, а как задорно он сверкнул глазами.

– Слава! – крикнули супруги.

– Слава, – поддержали их другие. Стали хлопать. Варя улыбалась.

– Думаю, достаточно, чтобы осталось в памяти её, – повернулся областной чиновник к Ираклию Никодимовичу – человеку в белом халате. – Надеюсь, до этого не дойдёт, не потребуется какому-либо придурку дополнительная экспертиза в институте Сербского. При вашей-то богатой практике, – кривя губы, сказал он врачу. И продолжительно посмотрел на «третьего», но главного здесь по адресной помощи и правовой защите объектов приватизации и обмена.

– Да хоть в Страсбургском суде докажем, – ответил темпераментный психиатр. – Шизофрения у неё! Шизофрения малопрогредиентная с галлюцинаторно-бредовыми приступами.

На этом и закончили уважаемые люди своё совещание. Собирались не спеша, как это бывает после трудной работы, окончившейся на о’кей.

– Да смотрите, – напомнил Правдин, чтобы из её старой одежды не уехало что-нибудь вместе с ней, юродивой, – добавил с удовольствием. – Ничего из её вещей, кроме самого-самого необходимого, – предупредил. – Пожалуй, это всё. Поехали? – спросил у чиновника. С этим вопросом и в соседнюю комнату заглянул к горбатому, вернувшемуся закончить «шмон» по антиквариату. Из тёмного чуланчика для всякого старья выглянул его помощник, шебаршивший старыми бумагами с грифом «секретно».

– Угу. Заканчиваем, – и постучал тонкими пальцами по книге учёта с бумагой кремового цвета.

– Ну, вот и ладненько, – улыбнулся заготовленной шутке специалист по адресной помощи. С этого и начнем новую жизнь наших варвар, – и, кивнув в сторону двери, – пусть заходят. Зови, – распорядился.

Зашли трое рабочих, на голубых комбинезонах: «Адресная помощь нуждающимся». Они брали накладные у горбатого, а его помощник делал пометки в журнале.

«Процесс пошёл», – говорил горбатый, потирая руки и подмигивая, выносившим мешки с имуществом из дома Вари. Родительскую одежду, приличную одежду Вари, они заталкивали в мешки с надписью «Мусор». Рукописные книги на старославянском, архивные документы из спецотдела милиции, отрывочные пояснения отца о его работе в органах укладывались в специальный ящик с латинскими буквами по бокам. Чувствовалась квалификация прибывших из Департамента адресной помощи. Едва ли прошло более четырех-пяти часов как они зашли в квартиру, и вот они уже заканчивают адресную помощь.

Смотря перед собой, в сопровождении своего телохранителя и такого услужливого Зиновия Филипповича, не смотря по сторонам, прошёл уже известный в московских кругах крупный законодатель. «Сирин», – шёпот восхищения послышался из толпы. Какие-то, из узнавших о его приезде, подскочили к машине, чтобы открыть ему дверцу. На это законодатель, сверкнув очками, кивнул благосклонно.

Двое из тех, кто пришли посмотреть большого начальника, подошли к его машине о чём-то просить. Мужчина держал за руку мальчика лет трех и, видимо, его жена с двумя совсем маленькими на руках. Женщина стала говорить, на что Сирин сделал выражение лица: «Как мне работать с ними? – выше голов собравшихся стал смотреть по сторонам, – ну, проходу же не дают», – отвернулся. Женщина стала плакать, захлюпали носиками маленькие на её руках, а глядя на них, и мальчик лет трех. Из толпы вышел мужчина – невидный такой, как все, он, и стал разъяснять, куда надо обращаться с просьбой. «Есть же порядок, – говорил, подталкивая её уйти с дороги. – Есть же регламент, – объяснил». Да, помощник у известного законодателя был хорошо осведомлён о регламенте. Школу он прошёл, руководимый настоящим до мозга костей юристом. Не побоимся сказать, международного уровня. Закончившего в порядке обмена студентами, в советское ещё время, один из лучших университетов мира – в Оксфорде. И теперь, прощаясь, он имел право, со знанием дела, наставлять Правдина.

– И потом… – в хорошей задумчивости он протирал очки специальной тряпочкой, – и потом, по информации Нямбы Станиславовича, а он, как вы понимаете, мониторит не по пустякам, нет органики в переходе одной сцены в другую, – совсем негромко говорил он, куратор проекта, облокотившись на открытую дверцу автомобиля. Одевая очки и устремляя свой взгляд на подрагивающее веко на нервном лице Правдина. – В этой непростой для него обстановке не пренебрегайте игрой актёров второго плана. Работайте по системе Немировича-Данченко. Владимир Иванович понимал в полной мере как создать образ героя-чудотворца. Плавно, незаметно для зрителя, – поучал он голосом тихим. Как бы, размышляя о непростом времени на дворе. – Отпустите с богом на покой горбатенького и его помощника, – продолжал он в той же задумчивости. – Они имеют право на достойный их отдых.

С осторожностью погрузив своё негрузное тело в недра автомобиля, он начинает думать о концентрации финансовых ресурсов области на реализацию крупного проекта. Очень крупного, как это любит народ. Хорошо, если бы одобренного Самим…

Из маленькой упаковки Сирин вынимает влажную салфеточку с ароматом какого-то фрукта. Долго вытирает ею правую руку. С брезгливостью на лице он нюхает смятую бумажку и выбрасывает комочек в окно автомобиля. Не меняя выражения лица. И в этом чувствовалась его порода. Его закваска…

Да, Роберт Робертович был сыном крупного советского учёного, почетного доктора философии одного из европейских университетов. Он был один из известнейших поборников гуманистического психоанализа, он мечтал с помощью средств массовой информации о создании в СССР нового человека! Не такого, каким он был всё время… Помешала Перестройка. Но одно из учреждений этого профиля теперь заслуженно носит его светлое имя. А совсем недавно в газете «Наша область» была статья о значительности вклада Роберта Робертовича Сирина-отца в сокровищницу мировой науки о психоанализе. Там какой-то учёный профессор предлагает наградить доктора философии посмертно второй звездой героя соцтруда. И увековечить имя монументально.

…Быстро мчится машина Роберта Сирина-сына мимо площадей и скверов. Нет-нет да мелькнёт там памятник какому-нибудь из местных человеку-легенде. «Сегодня стране нужны герои на белом коне… А на рутинной работе, как на кривой кобыле, далеко не уедешь… Остальное спишется», – отворачивается стратег от вида неопрятного мужика, с трудом удерживающего пьяное тело. Одной рукой слёзы умиления по щекам размазывает, другой за ногу «легенды» он ухватился – не упасть бы ему.

Зиновий Правдин долго смотрел вслед машине фактически незнакомой ему марки. И всё явственнее проступали на его лице черты человека, уставшего притворяться. «Народ должен созреть», – вспомнил он ключевое выражение, услышанное им от того, что только что отъехал в автомобиле, изготовленному далеко. И не может он понять, радоваться ли ему от своей причастности к «созреванию народа». Стало грустно ещё не утратившему ностальгии по прошлому.

Подошедшим к нему горбатому и тому, кто любил шебаршить по тёмным чуланчикам, Правдин крепко пожал руки и совсем по-братски обнял. Прощаясь с недавно беременной, сердечное спасибо сказал. Очень даже продолжительно посмотрев в глаза Нямбе Станиславовичу, он долго тряс ему руку. Последним обнял пахнущего лекарствами. Кажется, не совсем искренне. Быстро отвернулся. Но сделав несколько шагов, обернулся к Ираклию: «А вы, любезный, надолго не отлучайтесь. Народ нуждается в царе, – и, подумав, добавил, – как и в плохих боярах. Вам придётся работать и работать в средствах информации, – ещё подумал, сардоническую улыбку сделал на нервном лице, – при вашей-то квалификации». – И от этих слов улыбка сходит с лица, к Ираклию он присматривается, если не сказать – взглядом впивается. И всё более брезгливости на лице. Казалось бы, ему ли брезговать-то?

В сопровождении охранника последней вышла Варя. Соседка, что умеет печь очень даже славные пирожки, плакала. Старичок, отмеченный значком с изображением золотой скрипки, покачивал головой скорбно. Морщился, поглаживая что-то под пиджачком, видимо, гематомку, какую получают распустившиеся деклассированные элементы, позволившие себе поднять руку на представителей государственных социально-ориентированных структур.

Езда заняла часа полтора, впереди на «вольво» расположились Правдин, охранник. Ещё какой-то, видимо, из спецотдела по обмену. Лица у всех усталые, несмотря на непродолжительность их рабочего дня. Дважды на «красный» проехали, подав сигнал и включая маячки. Варю с каким-то охранником разместили в кабине «воровайки». На её коленях сумка с пачками десятирублевок вперемешку с двумя-тремя пачками пятидесятирублевок. Из нагрудного кармана сарафана явно слишком на виду торчала сторублевка. Ехали молча. Думала ли эта ещё нестарая женщина о том, куда её везут и что ей приготовили эти люди, утром ворвавшиеся в её дом, наговорившие ей много и разного, так что она, не успев опомниться, оказалась в положении пассивного наблюдателя. И потом, она ещё не отвыкла, что кто-то беспокоится о ней. Теперь в её воспоминаниях только отрывки сегодняшнего дня, которые она, если бы и захотела соединить в единую картину, то уже не смогла бы. И не было никакого на это желания у неё – двадцативосьмилетней. К тому же у неё снова разболелась голова, стало подташнивать.

Часа через полтора машина остановилась на окраине посёлка с типовыми панельными домами. Рядом сквер с серыми полузасохшими кустарниками. Из машины вышли рабочие, чтобы убрать с дороги перевёрнутый мусорный бак. Небольшая грязная собачонка огрызнулась, отбежав, затявкала.

Стали выходить из машины; впереди Правдин. Грузчики, не мешкая, сняли с «воровайки» немногие вещи. Подъезд Варе показался знакомым, как она уже видела эти отвалившиеся от стен куски штукатурки и рыжую грязную кошку у двери. Странно, но не иначе кошка эта тихо, чуть слышно, мяукнула Варе. Да, казалось, такое уже было у неё, только очень давно.

Соседи коммуналки (на четыре хозяина) сгрудились в коридоре. Стали присматриваться к новой соседке. Между собой переглядываться.

– Что же это будет? Она, что, у вас с приветом? – спросил один, не в меру осмелевший. Тревожно ему за сына-несмышлёныша. К себе его прижимает.

– Не твоё собачье дело, – спокойно ответил крепкого телосложения мужчина, одетый в голубой комбинезон грузчика. Он крепким кулаком правой руки звучно шлепнул в ладонь левой: «Смотри, ты у нас тут не балуй», – пригрозил.

– Держись, сестрёнка, – проходя к выходу, наклонился к Варе другой грузчик. Пахнуло духами, из недешёвых. Как бы, из бывших военных, в запасе он. А на что собственно намекал? Если для Вари большой пакет с деньжищами в прикроватную тумбочку едва-едва вошёл. Тяжёлый такой, чего ей тревожиться?

В пыльной комнате с одним немытым окном в сторону умершего завода, оказалась женщина. Совсем одинокая, на вид – за сорок. Вокруг её на полу сумки с посудой, узел из оставшегося ей имущества. За окном через запущенный сквер видны заводские трубы, взметнувшиеся высоко, а и малого дымка из них не видно. Из больших ворот, с изображением мускулистого рабочего, улыбающегося счастливо, большущие грузовики, крытые брезентом, выезжают. Из окна просматривается сквер. Слабый ветерок шевелит обрывки газет, пакетов, а на бетонной стенке скамейки, недалеко от её окна, трое мужиков сидят. Что-то эмоционально обсуждают. На сиденье с редкими брусочками на нём – газета, на ней остатки огурца, булки и селёдки. Под сиденьем – опрокинутые бутылки, в определенных кругах называемые «огнетушителями». Унылый вид из окна, что Варе этих мужиков стало жалко. Время к вечеру, пасмурно, обрывки газет, яркие упаковки рекламы в сторону Вариного окна машут. Как же ей грустно… Так бывает у человека на душе, когда он живой, а будущего нет. Комнату она взглядом обвела. Кажется, сам воздух вокруг пропитан безысходностью. Не на чем ей глаз остановить, на каком предмете его задержать.

«Он – гений, – убеждала кого-то на кухне женщина. – Когда он пришёл в мой творческий кружок, я сразу поняла: он гоним толпою! Да, выпивает, но он обещал мне «завязать» с этим. Я вам гарантирую, он никогда больше не станет приставать к вашему мальчику». Другая грозит в ответ: «Ещё раз – и под фанфары загремит».

По коридору пацаненок пробежал, лопоча о своём детском. И от его смеха ей не легче. Предчувствует она дурное, что непременно случится скоро. Невыносимо тяжело ей услышать детский смех, как напоминание о своём нынешнем одиночестве, которому нет и не может быть конца.

Но вот Варя, опустившись на колени, смотрит на голубенькую, в цветочках, кастрюльку. Остановила взгляд, посмотрела выше и на лице всё больше беспокойства от воспоминаний. Её подбородок… На нём обозначились маленькие бугорки, ямочки. Мелко подрагивали они, перемещаясь выше, становились морщинками. Легкое подергивание кожи пришло с подбородка, задрожало под нижним веком, оно увлажнилось, обозначилась капля. Вначале робко, а потом всё увереннее она стала спускаться к дрожащему подбородку. И всё это оттого, что очень давно, кажется, ещё в начальных классах, в кастрюльке этой мама делала настой трав для лечения горлышка у Вареньки. Нет, никогда уже никто не будет настаивать кому-то травку для лечения детского горлышка! Дрожащими руками она стала размазывать по щекам слёзы.

Два дня прошло в отрывочных воспоминаниях на диване, прежде чем она стала разбирать свои вещи. Сходила в магазин – самый близкий, в трех кварталах от её нынешнего жилья. Какой-то хлеб купила, ещё что-то. На общей кухне с соседкой-старухой поздоровалась, в цветастой кастрюльке чай заварила. В своей пыльной комнате стала бутерброд кушать. Как бы, с сыром он. Кто-то в коридоре сказал что-то. Как на другом конце земли сказал. Обречённо смотрела Варя на вещи, сумку с надписью на иностранном, пока не стала различать среди них давнишнюю шаль, модную в те давние годы, когда мужчины провожали её взглядами. На стол бутерброд отложила, рот открылся, показывая неразжёванное. Припомнились отец, мать, так радовавшиеся её первенцам. Ещё полчаса назад ей казалось: тяжелее на душе уже быть не может.

С соседями отношения сразу не заладились. Сторонятся в коридоре, молча провожают взглядом. Хотя Варя при встрече первой старается поздороваться, на кухне всякому место уступит. Крышкой не стукнет. А ей через неделю: «И откуда она взялась на нашу голову?» или «Как же нехорошо после неё в туалете».

«Густой такой запах», – поддерживает разговор, услышанным от своих родителей, мальчик шести-семи лет. Не прошло и месяца, как он стал показывать язычок в спину Варе. А ведь ему галстук «бабочку» родители повязывали на белую рубашку, провожая в танцевальный кружок. Те родители, после которых в туалете устойчивый запах фиалок. Рубашечка с рюшечками, а обувь у мальчика чистая, блестит, как могла его бабушка удержаться, не высказать своего негодования по поводу неаккуратно поставленной на общий стол кастрюли.

– Ты, ты – ду-ра! – рука у бабушки стала трястись сильнее. Лицо покраснело от праведных негодований. Как было не прикрикнуть, если её семья как семья, а тут… Да что там говорить, много, много имеет их семья. Компьютер уже сын приобрел. Последней модели. Об айфоне её невестка Гульнар подумывает.

И ничего нет в этом особенного, если её внучек шалит: шваброй, что в туалете, дверь «этой» подопрёт. Язычок показывает, фигу (пока ещё в спину).

Всё меньше Варвара обращает внимания во что одета, зашнурованы ли ботинки. К наградам, намертво привинченным, почти привыкла. Но ещё понимает: денег у неё мало и скоро совсем не станет. Куда-то подевались из тумбочки те, что с собой привезла. Великое горе сжимало сердце бывшей звёздочки рабочего посёлка, способной блеском спиц детской коляски гипнотизировать некоторых. Об одном таком, загипнотизированном, мы рассказывали. Сладострастнике, совершившим глумление над сакральным символом бесконечности мира – молоком матери.

* * *

Вернёмся к тексту нашего повествования.

Напомним, Варя пришла в посудо-хозяйственный магазин с термосом, купленным вчера. Он оказался негодным. А ей нужно вечером залить кипяток. Потому что соседский пацаненок, были случаи, подпирал её дверь шваброй. А главное, чем реже она появляется на общей кухне, тем ей лучше.

Вот почему Варя потряхивает термосом с булькающей в нём водой. «Мне бы спросить, – робко приближается она к кассирше. – Термос неисправный, сосуд Дюара, – говорит, делая два шага в сторону кассирши. Да не вовремя она сделала эти шажки, не вовремя. Не в настроении была Натали, раздражённая воспоминаниями о неуспехе, но в особенности – как их немало было, этих неуспехов. А тут перед ней, какая-то баба термосом трясёт. Там у неё какой-то сосуд Дюара лопнул.

«Чтоб ты сама лопнула», – думает Натали в расстроенных чувствах от недавно пережитого. А ещё немножечко волнуется от того, что через два человека в очереди один покупатель стоит. «Лет сорока-сорока пяти. Интересный, – находит она. – С большим шрамом на лице, возможно, – военный. Они рано уходят на пенсию. И хорошо получают, – присматривается Натали. – Бывает же, ни жены, ни детей, – профессионально, быстро её пальцы бегают по клавишам калькулятора. – Взгляд должен быть твёрдым. Определенно, военный. Возможно, участник локальных войн. Они много получают. – Что сказать ему, – прикидывает Натали. – Если в случае чего».

– Вы же видите, я обслуживаю покупателя, – резко в сторону Вари. А боковым зрением ещё в сторону «ветерана, возможно, неженатого», по очереди взглядом прошлась, зная по опыту, как много среди них, кто всегда встанет на её сторону. «Сама-то она хоть знает, что нацепила на сарафан?» – радуется кассирша своему превосходству.

Загар дальних стран привлекал внимание к Натали, два месяца как вернувшейся из знойных мест. Где шум морского прибоя успокаивает, а прилично одетая беззаботная публика призывает надеяться на большие перемены. «Есть ещё время. Известны случаи», – хотелось мечтать, наблюдая красивую жизнь.

В мечтах на далёком пляже Натали виделась устроенная жизнь в хорошей квартире. Нет, лучше – в небольшом особняке на окраине города, в сосновом бору. За высоким забором тот особнячок в два-три этажа. С прислугой, какую принимают в приличные дома только по рекомендации специализирующихся на этом фирм. В одной из комнат её уютного особнячка дорогой дорожный чемодан – большой, серого цвета, какой был у известной американской актрисы, когда она посетила свою историческую родину Австралию.

Непонятно и самой Натали, размечтавшейся не в меру, но всегда рядом – Он! Готовый пойти на крайность, чтобы она поверила: до последнего своего дыхания он её и только её! О их связи, кажется, всё более догадывался муж. А что из себя этот «Он»? Натали допускает, что у него усы. Лучше – узкие, какие бывают у запоминающихся героев американских фильмов. «Очаровашка, – представляет его себе Натали под шум волны, набегающей на пляж. – Костюм у него деловой, из тонкой шерстяной ткани в крупную голубую клетку. И непременно с хорошей дикцией, – как же ей надоел один из её нынешних приходящих – гундосый. (Из вахтовиков. Очень застуженный). – Слушать противно», – вспоминает, носик морщинит.