Читать книгу Беседы с усопшими, или Гримасы славы - Владимир Сенчихин - Страница 6

Если бы время представляло собой линейную величину сродни подзабытой в эпоху компьютеров логарифмической линейке, путешествие по нему не представляло бы никакой сложности. Передвинул бегунок по шкале в заранее просчитанное место – и ты на острове Пасха, в тот период, когда местные жители истово ваяют исполинов. Как бы не так. Почему вы решили, что окажетесь на искомом острове? Земля огромна, не исключено, что попадёте в объятия султана ас-Салиха Айюба, разгромившего крестоносцев, или угодите в Египет, чтобы вкусить плоды очередного государственного переворота. Все дело в особом пространственно-временном факторе, пренебрегать им не следует.

Человеческая память напоминает склад, заваленный в беспорядке всевозможным товаром. Попробуйте найти нужные вещи, если не знаете схему их размещения и принципы расположения на стеллажах и полках. Любой человек не раз сталкивался с так называемым ускользающим воспоминанием. Это может быть то или иное событие или, например, знакомое лицо, которое он где-то видел. Мучается имярек, злится и проклинает себя за дырявую память. Между тем никаких провалов в ней нет, в мозге хранится вся информация начиная с рождения человека, только доступ к ней затруднён. В какой—то мере своеобразным компенсатором может стать личный дневник. Если вы десятки лет систематически отражали в нем чувства, мысли и события, то, прочитав ту или иную запись, с легкостью восстановите мельчайшие подробности конкретного периода своей жизни. Не пренебрегайте ручкой и блокнотом, они удлинят вашу жизнь. Её продолжительность определяется количеством полученных впечатлений, а не прожитыми годами.

С большой натяжкой дневником человечества можно назвать публичные библиотеки. Забудьте об Александрийской, она окончательно утрачена (впрочем, не совсем, но выдавать местонахождение уцелевших двадцати тысяч экземпляров я не собираюсь), гораздо нагляднее выглядит хранилище книг конгресса США в Вашингтоне, насчитывающее более ста пятидесяти миллионов наименований. Оно состоит из трех зданий, только в одном насчитывается двести девяносто километров стеллажей. Если вы зайдете в это хранилище, не имея представления, где находится искомое произведение, то потратите уйму времени, чтобы его найти. Тут и скажется пространственно-временной фактор, о котором я упоминал, ибо вам придется часами бродить по длинным коридорам, нагибаться, взбираться на стремянку меж стеллажей. К счастью, есть библиотечный каталог, а также опытные сотрудники, готовые разыскать и вручить вам нужный экземпляр.

Зачем я объясняю эти прописные истины? Для меня перемещение во времени и пространстве, несмотря на искушенность, выглядят совершенно не так, как вы это себе представляете, приходится учитывать множество факторов, включая географические координаты. Системами глобального позиционирования не пользуюсь, поскольку они в отношении прошлого бесполезны. У меня нет под рукой ни одного гида, зато есть собственный каталог истории человечества, однако ошибки (курьезные и досадные) все же случаются. Учитывая их, я не спешу покинуть ту или иную эпоху, если в ней помимо главного персонажа присутствует другой, пусть и не столь заметный, но не менее любопытный. Я уже упоминал, что в числе прочих моих задач – развенчание мифов. А потому решил встретиться с Геростратом, который якобы сжёг храм Артемиды в Эфесе.

У древних философов нет мнения относительно обмана как такового. Платон, хоть и с оговорками, приемлет полезное враньё: «Уж кому—кому, а правителям государства надлежит применять ложь – как против неприятеля, так и ради своих граждан, ради пользы своего государства, но всем остальным к ней прибегать нельзя. Если частное лицо станет лгать собственным правителям, мы будем считать это таким же – и даже худшим – проступком, чем ложь больного врачу».

Аристотель признаёт, что «обман сам по себе дурен и заслуживает осуждения», но вослед Платону допускает ложь во спасение. Если тиран заточил в темницу супружескую пару и требует выдать местонахождение сына, то почему бы им и не соврать.

Цицерон категорически против несправедливости и придает ей юридическую окраску. Философ указывает, что обман свойственен лисице, а насилие – льву. «И то и другое совершенно чуждо человеку, но обман более ненавистен». В то же время он увязывает нравственность с полезностью. Ложная клятва пирату – не повод каяться в проступке.

Их громит Иммануил Кант в эссе «О мнимом праве лгать из человеколюбия». Он утверждает, что «ложь всегда вредна кому-нибудь, если не отдельному лицу, то человечеству вообще, ибо она делает неприменимым самый источник права». По мнению Канта, «тот, кто лжет, какие бы добрые намерения он при этом ни имел, должен отвечать даже и перед гражданским судом и поплатиться за все последствия».

«Правдивость есть долг, который надо рассматривать как основание всех опирающихся на договор обязанностей, и стоит только допустить малейшее исключение в исполнении этого закона, чтобы он стал шатким и бесполезным». Кант непреклонен: правдивость – «священная, безусловная повелевающая и никакими внешними требованиями не ограничиваемая заповедь разума». По его словам, «долг говорить правду» – безусловный, независимый от личности. Особенно мне нравится следующее высказывание Канта: «Не право к политике, но, напротив, политика всегда должна применяться к праву».

В какой-то мере я согласен с мнением уважаемых мною древнегреческих философов, хотя само понятие «ложь» размывается ими до такой степени, что трудно определить границу между искажением истины и правдой. Можно оспаривать и категоричность Канта. Но вот что меня удивляет. Люди устроены своеобразно. Когда на них возводят напраслину, они, задыхаясь от негодования, вопиют о безнравственности распространителей слухов и о скудоумии тех, кто им верит. Но если клевета не касается их лично, безоговорочно доверяют выдумкам.

Вот на чем основана убеждённость в том, что именно Герострат непосредственно причастен к погибели храма? В том, что одно из семи чудес света античности сгорело дотла, нет никаких сомнений, но по какой причине и как оно выглядело до пожара, доподлинно не знает никто.

Первоисточником служат труды историка Валерия Максима. Рассуждая о земной славе, он указывает, что она всеядна и, кроме достойных, «трогает людей самого подлого состояния». Далее он вспоминает Павсания, телохранителя Филиппа (отца Александра Македонского). Этот никому не известный ничтожный страж зарезал царя в театре. Чем же руководствовался Павсаний? Спустя тысячи лет после этого события историки выдвигают множество версий, однако ни одна не выглядит убедительной. У Валерия Максима собственная точка зрения. Он пишет, что когда Павсаний поинтересовался, как прославиться, ему посоветовали убить знатного человека, поскольку «слава оного к нему обратится». Павсаний, недолго думая, тотчас убил самого известного в Македонии человека и получил, что искал: «Учинил себе известность столько же злодейским убийством, сколько и добродетелью Филиппа».

Об этом прискорбном происшествии Валерий не зря вспоминает. Далее он переходит к описанию святотатственного желания славы. «Нашелся такой человек, который вознамерился сжечь храм Дианы Эфесской, чтобы его имя стало известным во всем мире. Однако такое неистовство в мыслях показал он только под пытками. Эфесцы разумно поступили в этом деле, истребив память о нем молчанием, и никто бы не узнал, ежели бы Феопомп по великому своему красноречию и разуму не внёс оного в свои повествования», – пишет Валерий. Вполне вероятно, что в то время труды историка Феопомпа были на слуху и Валерий не указал имя поджигателя исходя из моральных соображений. Книги Феопомпа не уцелели, зато имеется «География» Страбона, в которой автор пишет: «Первым строителем храма Артемиды был Херсифрон, затем другое лицо его расширило. После того как некий Герострат сжег храм, граждане воздвигли другой, более красивый, собрав для этого женские украшения, пожертвовав своё собственное имущество и продав колонны прежнего храма».

Делать вывод о виновности Герострата на основании таких скудных сведений по меньшей мере опрометчиво, а потому я выбрал наиболее приемлемый вариант – оказаться в Эфесе неподалеку от сгоревшего храма и узнать подробности у местных жителей.

Судя по описаниям древних историков, храм в честь Артемиды поражал величественностью и стройной геометрией: расположенные по периметру в два ряда сто двадцать мраморных колонн высотой восемнадцать метров легко несли на своих плечах увесистую крышу. Что было внутри, никто не знает, могу предположить, что убранство ничем не уступало впечатляющему внешнему виду.

Раннее утро, пред глазами печальное и поучительное зрелище. Крыша обвалилась, растолкав величественные колонны – одни покосились, другие разбились на куски. От скорбного пожарища, окутанного черным дымом, исходит неприятный запах. Размышляю. Внутри этой громадины была адская температура. Но чему в ней гореть, если внизу – сплошной мрамор, а до деревянных перекрытий наверху огонь вряд ли бы добрался. Среди простолюдинов, скорбно взирающих на останки храма, замечаю двух мужчин, не принадлежащих к низшему сословию. Один из них, благообразный, чернобородый, горбоносый и приземистый, в длинной зеленоватой тунике, напоминает борца, наделенного чересчур длинными и мускулистыми руками. У второго туника чуть выше колен, поверх наброшена хламида. Он высок и худосочен, на ногах сандалии, лодыжки препоясаны кожаными ремнями. Хоть и говорят, что с лица воду не пить, не думаю, что у жителей Эфеса этот человек вызывает симпатию: перекосивший лицо косой фиолетовый шрам на щеке, затекшее правое веко и рот в щелочку.

– Больше ста лет строили, Херсифрон (древнегреческий зодчий шестого века до нашей эры, родом из Кносса на Крите) со своим сыном Метагеномом в гробах переворачиваются, – комментирует борец.

– Вместе с Пеонитом и Деметрием, они тоже руки к строительству приложили, – ворчливо уточняет костлявый собеседник. – Не говоря уже о Крезе, столько денег вбухал.

– Такую красоту, ироды, сгубили.

– Ты о чем? Говорят, Галлус Страт учудил. Его в нижнюю агору (рыночная площадь) уволокли, пританы (члены государственного совета) с ним разбираются.

– Ага, нашли на кого вину свалить. Этот убогий психопат только и может как в голом виде по улицам бегать. Хороша придумка, с дурака взятки гладки. Знаешь, сколько талантов драхмы, золота и серебра в подвале храма сберегалось? И я не знаю. Без смолы и ещё кой—чего тут явно не обошлось.

– Сдурел! – гневно шипит борец, испуганно оглядываясь по сторонам, и переходит на шепот. – А ну как донесут, горя не оберёмся.

– Да пусть клевещут, – отмахивается собеседник, однако на всякий случай осматривается и, заметив меня, мрачнеет. Наклонившись к уху товарища, шепчет:

– Вот увидишь, Страта казнят, а храм перестроят, хотя я бы оставил его в нынешнем запустении: пусть детки любуются и черпают уроки.

Неспешно удаляюсь, радуясь, что вышел на верный след. Перемещаться в пространстве в пределах одного дня несложно, особенно когда известно имя персонажа, с которым хочу поговорить.

Галлус Страт валяется на полу в подвале, лишённом какого-либо убранства. Негостеприимное каменное узилище. Отсутствие света не мешает мне разглядеть страдальца. Выглядит скверно: лежит на боку, руки и ноги безжалостно переломаны, в некоторых местах из смуглой кожи выпирают острые кости. Удивляюсь, что узник все ещё в сознании.

Размышляю, каким образом нарушить его уединение, чтобы он окончательно не свихнулся. Честно говоря, я преуспел в перевоплощениях, если того требуют обстоятельства, могу заговорить и женским голосом, но представляться матерью мученика мне претит. С другой стороны, только она и может смягчить его предсмертные муки. Миллионы мужчин вспоминают своих матерей в минуты наивысшей опасности, что не требует пояснений: отрезанная после родов пуповина в духовном смысле не исчезает и навсегда связует младенца с женщиной, подарившей жизнь.

– Сынок, я с тобой.

Галлус рывком переворачивается на спину, не в силах оторвать отяжелевшую голову от каменного пола. После того, что с ним сотворили, ему надлежит скончаться, а он все ещё сопротивляется, будто хочет в живучести сравняться с богами.

– Мама?

Вытаращив глаза, Галлус усиленно вглядывается в непроглядную тьму.

– Как ты сюда попала?

– Меня пропустили, чтобы с тобой повидалась.

Честно говоря, я сомневаюсь в милосердии тех, кто обрек его на погибель, но, с моей точки зрения, в такой ситуации лучше слегка приукрасить действительность.

– Мама, я умру?

Ох уж эти люди. Меня порой поражает их ничем не оправданный оптимизм. Твердо зная, что никому из смертных не удалось перехитрить Аида, поставившего у ворот в подземное царство неподкупного трехглавого Цербера, они живут так, будто ничем не уступают Зевсу.

– Ну что ты, сынок? Скоро тебя выпустят.

Мне бы возложить ему на лоб всепрощающую материнскую руку, но, увы, я физически лишен такой милосердной возможности. Пора расставаться. Геррус Страт помрет через несколько часов, не узнав, что приобретёт сомнительную всемирную славу.

Когда я рассказал об этом историческом казусе Переговорщику, тот злорадно расхохотался. По его мнению, человечество неустанно сочиняет мифы, в которые само же охотно верит.