Читать книгу Кровь на мантии. Документальный роман - Владимир Сергеев - Страница 14

Отец Георгий взглянул на часы. Обе стрелки застыли на цифре шесть. «Вот и утро! – вздохнул он. – Как быстро пролетела эта ночь!» Он встал, прошел в угол комнаты, где перед образами горел живой огонек лампады, поднял глаза к потемневшей от времени иконе. В колеблющемся, неярком свете, казалось, живые глаза Спасителя смотрели на него со спокойной строгостью и одновременно добротой, проникая в самую его суть.

Отец Георгий опустился на колени и долго молился, не замечая, как слезы текут по его щекам.

«Господи, помоги… Спаси и помилуй нас, грешных…»

Он встал и, словно очнувшись от забытья, взглянул в окно. За ним уже забрезжил тусклый рассвет. Он машинально оторвал листок настенного календаря.

«1905 год. 9 января. Воскресенье – прочел он. – Что ж, пора!..» Что принесет ему, его сподвижникам и России этот день?

Отец Георгий собирался медленно, обстоятельно, словно воин перед боем. Надел чистую рубаху, подрясник и черную рясу. Сверху – тяжелую овчинную шубу с большим воротником и, перекрестившись на образа, вышел из дома.

Когда он на извозчике в сопровождении двух охранников подъехал к нарвскому отделу «Собрания», здесь уже собрались тысячи рабочих.

– Приехал! – пронеслось по толпе, и тысячи взоров обратились к нему.

В центре возбужденно гудевшей, празднично разодетой толпы возвышалась наспех сколоченная из грубых досок трибуна. Возле нее отца Георгия уже поджидали Иван Васильев, возглавлявший «Собрание» и пользующийся непререкаемым авторитетом у рабочих, и кузнец-великан Михаил Филиппов.

Толпа расступилась, и решительным шагом в сопровождении своих телохранителей отец Георгий направился к трибуне.

Издали увидев священника, Иван радостно замахал ему рукой. Взобравшись на шаткий помост, отец Георгий скинул тяжелую шубу, оставшись в одной черной рясе, поправил большой серебряный крест на груди и с замиранием сердца окинул взором море людских голов. Тысячи глаз с верой, надеждой и отчаянной решимостью смотрели на него. И его сердце замерло. Чтобы хоть немного успокоиться, он вздохнул полной грудью, так, что морозный воздух обжег легкие.

– Братья и сестры! – срывающимся голосом воззвал он в толпу. – Дорогие мои!

Час пробил! Так дальше жить нельзя! Ненасытные заводчики, фабриканты, капиталисты, продажные чиновники пьют вашу кровь. Они не считают нас за людей, втаптывая в грязь жесточайшего рабства, сами купаясь в роскоши и вывозя за границу свои капиталы, нажитые нашим трудом. Нам не от кого больше ждать милости, кроме нашего царя, помазанника Божия, нашего отца и заступника. И мы идем сегодня к нему, чтобы рассказать о наших бедах и просить у него защиты!

Толпа рабочих откликнулась на его слова гулом одобрения. Словно холодный питерский ветер пронесся над площадью.

Он порылся в своем потрепанном портфельчике и извлек из него папку с бумагами.

– Вот послушайте! Это наша петиция, наши требования, это ваше рабочее слово к царю.

«Государь! Мы, рабочие и жители Санкт-Петербурга разных сословий, наши жены, и дети, и беспомощные старцы-родители пришли к тебе, государь, искать правды и защиты.

Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать. Мы и молчали, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душат деспотизм и произвол, и мы задыхаемся.

Нет больше сил, государь. Настал предел терпению… Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества… Не дерзость в нас говорит, а сознание необходимости выхода из невыносимого для всех положения…»

Отец Георгий перевел дыхание, окинул взглядом замершую толпу.

К нему были устремлены тысячи глаз. В одних светилась надежда, в других отражалось сомнение, кто-то не мог скрыть откровенного недоверия и все же стоял здесь, вместе со своими товарищами.

«А что, если царь не выйдет к нам, не захочет услышать, так же, как не захотели выслушать и понять его министры? – мелькнула коварная мысль. Он уже знал, что все подступы к Дворцовой площади заняты войсками и что им отдан приказ не пропустить рабочих к Зимнему дворцу. – Но не посмеют же они разгонять мирное шествие, стрелять в свой народ, вышедший на крестный ход? А если все же… Что тогда?!»

Однако он надеялся на то, что эти расставленные по всему городу солдаты, еще вчера такие же рабочие или крестьяне, которые, сняв шинели, снова вернутся к своим станкам, к своей земле и окажутся в таком же бесправном положении, поймут и с благодарностью оценят этот массовый мирный порыв своих обездоленных братьев и сестер и не применят против них силу.

И все же на душе было тревожно, как и у всех тех, кто сейчас стоял на этой площади и с надеждой смотрел на него. Его одолевали сомненья. Простит ли его Бог, если все обернется трагедией? И простит ли он сам себе, сможет ли жить дальше, если… Отец Георгий постарался отогнать от себя эти мысли, однако он слышал, как о том же перешептываются люди, от одного к другому передавая весть о стянутых в город войсках.

Несмотря на мороз, его бросило в жар. Дрожащей рукой вытер мгновенно вспотевший лоб. Он вгляделся в лица людей и в большинстве из них увидел решимость.

– Сегодня или никогда! – сквозь стиснутые зубы, из-под густых насупленных бровей сверкнув глазами, процедил его давний знакомец слесарь Федор Елисеев.

– И то верно. Мы ж мирные люди – нас грех обидеть… – с надеждой поддержал Федора стоящий за его спиной тощий мужичонка, поеживаясь на морозе. – Нет сил дальше терпеть!

– Да лучше смерть, чем такая скотская жисть! Ни сна, ни отдыха, по четырнадцать часов у станка!..

– Мы ж по-доброму просим…

– Братья и сестры! – волнуясь, продолжил отец Георгий. – Вы уже знаете о том, что в город стянуты войска, что Зимний оцеплен ими со всех сторон и продажные министры и готовые воевать со своим народом, как с врагом, генералы не хотят допустить нас к царю, позволить нам поведать о своих бедах и изложить свои требования. Поэтому все может случиться. Даже самое невероятное, самое страшное… – Он помедлил, переводя дух и подбирая нужные слова, и продолжил, – Солдаты могут применить оружие, даже стрелять. А значит, могут быть жертвы. Готовы ли вы рисковать своими жизнями ради свободы и справедливости?..

– Готовы! – ответила ему многоголосьем толпа.

– Мы не отступим!

– Веди нас, отец Георгий, не сомневайся!

– Чай, мы не трусы!..

– И все же, – продолжил священник, – я советую не рисковать, оставить по домам хотя бы женщин и детей, не брать их с собой. Все может случиться…

– Нет, мы не останемся, не отпустим одних наших мужиков! – в ответ на эти слова дружно зароптали женщины. – Умирать – так вместе, и нам без них, без наших кормильцев, не жисть!

– Да не посмеют солдаты стрелять в баб да малых деток! Ведь не ироды же они! Мы ж с миром, с иконами да с хоругвями идем, а не с дубьем да дрекольем…

– А ты говори, говори дальше, отец!

И отец Георгий продолжил, уже не заглядывая в бумагу, которую держал в руках.

– Братья, вы вправе требовать уважения к вам, к людям труда, ведь вы в поте лица умением своим и радением за матушку Россию создаете ее мощь и богатство. Перед Богом и царем все должны быть равны – и богатые, и бедные, и сильные мира сего, и убогие, и немощные. Я верю, царь не даст нас в обиду, он услышит, поймет и поддержит нас, своих верных ему подданных!

«В таинственно неясных очертаниях развевающейся над толпой рясы, в каждом звуке доносившегося хриплого голоса окружающему очарованному людскому морю казалось, что наступает конец, приближается избавление от чудовищных вековых мучений». Он увидел слезы на глазах многих стоящих у подножия трибуны женщин и стариков. Отец Георгий воздел к небу руку с крестом и осенил им обнаживших головы рабочих.

– С нами Бог и наша правда!

Отец Георгий спустился с трибуны и вместе с Иваном Васильевым и кузнецом Филипповым встал в первом ряду. Колонна колыхнулась и двинулась. Справа и слева от них шли люди с хоругвями, крестами, иконами и портретами императора. Они двигались плотной массой, взявшись за руки. По их просветленным лицам было видно, что всех пронизывает единая энергия, гордое осознание того, что сегодня они сбросили с себя гнет рабской покорности, удивленно и радостно ощутив себя единой силой, способной одолеть все преграды.

– Спаси, Господи, люди твоя… – затянул женский голос где-то в толпе. Ряды подхватили. Сначала неуверенно, неслаженно, затем все стройней, все мощней и вдохновенней пели люди. – …И благослови достояние Твое, победы православным христианам над сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство…

День был морозный, но, несмотря на сильный холод, почти все участники демонстрации шли с непокрытыми головами, желая тем самым выразить уважение к царю.

По мере приближения к Нарвской заставе толпа все разрасталась, словно ручейки в большую реку, из переулков стекались люди, не только рабочие, но и торговый, служивый и прочий люд. Там и тут вспыхивали огоньки самокруток, поднимались над головами людей сизые табачные дымки. Обсуждали между собой сложившееся положение. Скептики говорили о том, что все напрасно и царь не пойдет ни на какие уступки, против них с горячностью выступали полные надежд оптимисты. Говорили о забастовке и отчаянно ругали заводское начальство, о том, что дома совсем не осталось денег и завтра нечем будет кормить детей. А кто-то просто молился шепотом, то и дело осеняя себя крестным знамением.

– Разве ж мы не хотим работать! Но ведь сил больше нет… У станка от зари и до зари, а в кассе получать нечего, штрафами замучили. И в кармане – вошь на аркане – как, спрашивается, жить?

– Управы на них нет!..

– Жене, детям в глаза смотреть стыдно!

– Ничего вы от Николашки не добьетесь! – зло сплюнул под ноги тощий, сутулый малый с бледным, испитым лицом и голубовато-белесыми глазами. – Зря время тратите. Свободу только оружием можно завоевать!..

– Ты что тут агитацию разводишь! Что воду мутишь! По роже видать – каторжник! – разом зацыкали на него справа и слева. – А ну-ка вали отседова подобру-поздорову, пока мы тебе шею не намылили!

И вытолкали смутьяна прочь.

В первых рядах колонны шла семья Кузнецовых – муж Илья, жена Мария и семилетняя дочка Полинка, закутанная в серый пуховой платок так, что из него торчали только большие озорные глазенки да курносый нос. И Илья, и Мария – оба работают на Путиловском. Он в горячем цеху, а она на подсобных работах. Они и не пошли бы, дома дел хватает, да разве можно такой шанс упустить – самого царя живьем повидать. Потому и дочку с собой взяли, хоть и совсем мала еще. Повидать царя-батюшку. Это ж радость-то какая!

– Ну что, не замерзла, Полинка? – то и дело спрашивала, наклоняясь к дочери, Мария.

– Нисколечко не замерзла…

– Далеко ли еще идти? А то вдруг опоздаем. Ведь царь не станет нас долго ждать на таком морозе!

– Уж немного осталось, скоро, скоро придем, доченька… Взял бы ты ее, Илья, на руки. Идешь, даже внимания не обращаешь, словно она и не твоя дочь вовсе! Сердце у тебя каменное!

– И что ты все ворчишь, весь праздник портишь! Эх, лучше бы я вас дома оставил! Вон посмотри – люди как люди, идут – радуются, с песнями, с хоругвями, а ты все причитаешь да причитаешь!

Он наклонился, взял дочку на руки.

– Иди ко мне, моя хорошая…

А отец Георгий шагал все шире, все устремленней.

Он видел светящиеся глаза своих соратников – блуждающую улыбку на раскрасневшемся от мороза лице Филиппова, решительный взгляд Васильева. Видел и радовался этому душевному подъему давно ставших ему близкими, почти родными людей.

Время от времени по пути их шествия к нему подходили возбужденные посланцы отделений «Собрания» в других районах Питера. Они рассказывали о том, как обстоят дела на Шлиссельбургском тракте, близ Троицкого моста, на 4-й линии и Малом проспекте Васильевского острова, у Александровского сада. Всюду многолюдные колонны начали свое движение к Дворцовой площади. По приблизительным подсчетам, общая численность участников демонстрации уже приближалась к ста пятидесяти – двумстам тысячам человек.

К полудню возглавляемая отцом Георгием колонна вышла к Нарвским триумфальным воротам. Еще издали идущие в первых рядах рабочие увидели, что путь им преграждает плотная шеренга солдат. Где-то позади, за их спинами, в морозной дымке высилась серая громада Зимнего дворца.

– Что это?.. Зачем это?.. – то ли с сомнением, то ли с испугом вполголоса пробормотал кто-то из первых рядов.

– Да это так, для порядка… – неуверенно произнес кто-то идущий рядом.

– Ах, Господи!.. – всхлипнула Мария, прижав к себе дочь.

Чем ближе шеренга солдат, тем больше замедляют шаг передние ряды рабочих. А те, кто сзади, не понимая, в чем заминка, продолжают напирать.

– Гренадеры! – то ли восхищенно, то ли с испугом прошептал кто-то.

И вот две шеренги, две молчаливые, настороженные силы замерли. Между ними лишь мост через речку Таракановку.

Отец Георгий осенил крестным знамением шеренгу солдат и, высоко подняв крест над головой, шагнул вперед. Следом за ним двинулись председатель «Собрания» Васильев с портретом императора в руках и кузнец Филиппов с большой, в серебряном окладе, иконой Богородицы.

Перед серой шеренгой солдат выступил полковник на белом коне.

– Да это ж граф Татищев! – узнал всадника отец Георгий.

– Граф он или князь – все одно, мы для него грязь!.. – напряженно вглядываясь в застывшие лица солдат, сквозь зубы процедил Филиппов. – Нутром чую, сейчас будет жарко. Пустит нам кровушку этот граф.

Между тем полковник, лихо гарцуя на своем породистом скакуне, выхватил из ножен саблю. Стальное лезвие жутко блеснуло в холодном свете дня. Он обернулся к шеренге солдат, коротко выкрикнул что-то. И солдаты дружно вскинули винтовки наизготовку, упершись черными зрачками стволов в толпу.

Коротко звякнули металлом затворы.

– Стой! – угрожающе двинулся офицер в сторону оторопело замершей толпы рабочих. – А ну поворачивай!

– Не имеешь права! Мы к государю нашему с миром идем, нам бы… – начал было председатель «Собрания», но офицер не дал ему договорить.

– К государю?! Я вот те дам – к государю! Ишь чего возомнили! А ну живо расходись по домам!

Толпа зароптала в ответ:

– Не смеешь!

– А ты кто здесь такой, чтоб нам указывать?!

– Нам с царем поговорить надо!

– Да что вы его слушаете! Не станут солдатики в народ стрелять!

– Расступитесь, братцы, нам к царю надо…

– Наболело!

Шаг за шагом колонна медленно продвигалась вперед.

Офицер натянул удила и, зло оскалив зубы и скверно выругавшись, отступил к шеренге солдат.

– Ну вот, давно бы так! – победно хохотнул кто-то. – Пошли, братцы!

В этот миг полковник взмахнул саблей и грянул нестройный залп. Из стволов винтовок вырвались синие дымки. Пронзительно и жутко взвизгнули пули. И тут же – крики и стоны в рядах рабочих. Несколько человек в первых рядах, словно подкошенные, рухнули на заснеженную мостовую.

Отец Георгий с ужасом увидел, как, не выпуская иконы из рук, медленно оседает на снег кузнец Филиппов. Он упал навзничь, широко раскинув руки, а на груди его медленно расплывалось пятно крови, алой струйкой стекая на оледенелую брусчатку мостовой. И еще живые удивленные глаза его устремились в серое январское небо.

– Как же это?.. Зачем?! – пробормотал отец Георгий.

Какая-то женщина склонилась перед кузнецом на колени, приподняла его голову. Но в глазах Филиппова уже нет жизни. Она подняла с мостовой икону, обтерла платком с нее кровь и отчаянно встала рядом со священником.

Толпа рабочих замерла оцепенело, казалось, не веря в то, что произошло.

А тем временем офицер снова взмахнул саблей. И снова раздался залп.

Потом другой… третий…

Люди падали и падали в снег. Передние ряды в панике ринулись назад, сбивая с ног, сминая тех, кто стоял за их спинами. Началась давка. Крики… Стоны…

Вот и Васильев, охнув, упал в снег, так и не выпустив из рук простреленного пулей царского портрета.

Рядом с ним, сраженные пулями, распростерлись тела Марии и ее маленькой Полинки. А над ними, в отчаянии обхватив голову руками, упал на колени Илья.

Залп следовал за залпом. Пороховой дым окутал все вокруг, накрыл лежащих на земле людей. Отовсюду слышались стоны и крики о помощи.

Отец Георгий смотрел, как рассыпается толпа, как продолжают падать убитые и ползут, оставляя за собой страшный кровавый след, раненые…

– Господи! Что же это? За что?! Это же конец… Конец всему…

Но это был еще не конец. Шеренга солдат расступилась, и в образовавшийся просвет ринулась конница. Гренадеры с гиканьем и свистом – сабли наголо! – врезались в разбегающуюся толпу. Они остервенело, не разбирая, рубили направо и налево – по головам, по плечам и спинам – стариков, женщин, детей. Рубили так, словно это не свои, родные русские люди, а заклятые враги, угрожающие отечеству. А люди кричали, стонали, умирали, падая под копыта лошадей…

Отец Георгий в оцепенении стоял посреди этого кошмара, среди окровавленных тел, не замечая, что продолжают свистеть пули, что правый рукав его рясы почернел от крови. Коварная пуля – царская милость – достала и его.

Он увидел, как офицер поднял руку с револьвером, прицелился, прозвучал выстрел, и совсем рядом с его головой просвистела пуля. Однако он не двинулся с места. Он хотел умереть здесь вместе с теми, кто сейчас лежал без признаков жизни у его ног.

Но офицер не успел сделать второго выстрела. Кто-то дернул отца Георгия за рукав, с силой увлек в близкий переулок. Это был Пинхус Рутенберг, инженер с Путиловского завода.

«Как он здесь оказался? – ненадолго мелькнула мысль. Мелькнула и исчезла. – Какое это имеет значение!..»

– Бежим, бежим скорее отсюда! Здесь смерть… Смерть! – на бегу повторял Рутенберг.

– А как же они, те, кто остался там? Я должен быть с ними и вместе с ними умереть! – выдернул свою руку Гапон.

– Это глупо! – возразил Рутенберг. – Вы должны жить и отомстить за тех, кто лежит теперь на мостовой, кто пал от рук этих палачей!

Их тут же окружили выбежавшие из-под обстрела рабочие.

– Да, да, он прав, вы не должны умереть! Мы вас никуда не отпустим!

– Но как они могли стрелять в своих, в безоружных, мирных людей!

– Это он их послал!

– Он же наш царь, наш отец!

– Кровавый он и есть кровавый!

– А тебе, отец Георгий, до поры прятаться надо. Снимай-ка ты свою рясу. Вот… Поддевку мою одень…

– Да ведь ты, кажись, ранен!..

– Ерунда! – отмахнулся отец Георгий. – Чуть зацепило. Я и не заметил.

Кто-то снял с себя и накинул ему на плечи пальто. Кто-то шапку отдал.

– Надвинь-ка пониже на лоб да ворот подними… Вот так. Чтоб эти ироды тебя не признали. А то ведь тебя теперь будут искать по всему Питеру, а найдут – вмиг упрячут в Петропавловку.

Но отец Георгий все еще никак не мог прийти в себя. Машинально повинуясь действиям рабочих, он все повторял:

– Я знаю, знаю, вы будете отомщены!..

Если властью, данной Богом, монарх служит дьяволу, то монархия обречена лететь в преисподнюю…

Манифестанты были расстреляны и на других направлениях.

Однако, несмотря на вооруженные кордоны солдат и казаков, на безжалостный разгон и расстрелы демонстрантов, тысячи рабочих со всех концов Петербурга продолжали упорно продираться к центру города, к Дворцовой площади.

– Царя! Царя! – теперь уже неистово, остервенело неслось по толпе.

– Трусы! Японцы вас бьют, так вы на своих решили отыграться, расстреливаете безоружных!..

Внезапно эскадрон кавалергардского полка бросился на толпу. Солдаты рубили людей саблями, избивали нагайками. Один за другим десятки людей замертво падали на залитый кровью снег.

Отец Георгий был полностью оглушен случившимся. Он бежал вместе со всеми – увлекавшим его куда-то Рутенбергом и пятью рабочими, его добровольными охранниками. По пути им то и дело попадались разбегающиеся от расправы люди. Одни обгоняли их, другие бежали навстречу. Но никто не узнавал отца Георгия, длинные волосы которого скрывал поднятый воротник пальто, а низко на глаза был надвинут меховой треух.

– Куда мы бежим? – наконец спросил отец Георгий.

– В надежное место, – прошептал ему на ухо Рутенберг так, чтобы никто из сопровождавших их рабочих не мог его услышать. – Да мы уж почти на месте. Надо бы их отпустить, – кивнул он в сторону добровольных телохранителей, – а то мало ли что… Ведь мы их совсем не знаем.

– Да не предадут они. Это ж наши, путиловские, – возразил отец Георгий, но спорить не стал.

Он остановился, пожал каждому руку.

– Спасибо, братья. Дальше уж мы сами доберемся. А на прощанье скажу: знайте, наша борьба не закончена, она только начинается. Не мы первые начали… Что ж, царь отказался от нас. Так и мы теперь отказываемся от него!

Наконец они добрались до своей цели. Остановившись у подъезда одного из домов, прежде чем открыть дверь, Рутенберг опасливо огляделся по сторонам. Не заметив ничего подозрительного, подтолкнул своего подопечного в глубину подъезда. По гулкой чугунной лестнице они поднялись на второй этаж, и Рутенберг дернул цепочку звонка на одной из дверей. За ней послышались осторожные шаги, звякнули ключи, и на пороге появился крепкого телосложения детина. Он явно был хорошо знаком с Рутенбергом, но на отца Георгия уставился подозрительно.

– А… Пинхус Моисеевич!.. – протянул он Рутенбергу руку. – А кого это вы с собой привели? Что-то лица не припомню…

– Это отец Георгий. Георгий Апполонович Гапон-Новых, идейный вдохновитель «Собрания русских фабрично-заводских рабочих», организовавший и возглавивший нынешнее шествие рабочих…

– Отец Георгий! Неужели это вы!.. – ахнул детина, сразу потеплев в лице. – Так проходите, проходите же скорее! – и отступил, приглашая их войти.

Закрыв за пришедшими дверь, он помог им раздеться, все время приговаривая:

– Ах, беда! Ах, беда!.. Как же это, а?

– Тимофей! Кто там пришел? – послышался из комнаты мужской голос.

Вместо ответа человек, открывший им дверь, подтолкнул пришедших в гостиную.

Отец Георгий вошел первым. Его знобило. То ли от давней простуды, то ли с мороза, то ли от пережитых событий дня.

Не вставая со своего места за письменным столом, видимо, только что оторвавшись от исписанного листа бумаги, с «вечным» пером в руке, к ним обернулся человек с густой гривой откинутых назад волос, широким лбом и богатыми усами.

– Неужели отец Георгий? Герой дня! – вдруг воскликнул хозяин квартиры. Порывисто вскочив со своего кресла и широко раскинув руки, он шагнул навстречу неожиданным гостям.

– Слава богу, живой! А с рукой-то что?..

Отец Георгий тоже узнал так радушно встретившего его человека. Это был Алексей Максимович Пешков, известный писатель, подписывающий свои произведения псевдонимом Максим Горький. Отец Георгий, конечно, читал его романы и повести, которыми зачитывался в то время весь Петербург. Пешков писал ярко, убедительно, со знанием жизни и пониманием души русского человека. Отец Георгий знал, что и сам Пешков был не из графьев, вышел из народа и на собственной шкуре, во время своих многолетних скитаний по России, испытал все тяготы и лишения простых людей.

– Алексей Максимович… Прости, что я живой!.. – только и произнес он, едва сдерживая слезы.

– Нет, нет, что вы, батюшка! – обнял его Горький. – Вы сделали все, что могли, и вы теперь особенно нужны рабочим и нам всем. Вина за то, что произошло, лежит на Николашке и его прихвостнях министрах. Страшная, неискупимая вина!

И не надо отчаиваться, мы еще покажем им неодолимую силу русского духа! – При этих словах он погрозил своим крепким кулаком кому-то за окном. – Я ведь тоже был вместе с рабочими у Троицкого моста. Все видел, все перестрадал вместе с ними и все понял. Хватит просить милостыню!..

Да что это я! Вы же пришли совсем холодные и голодные, так что перво-наперво надо отогреться, подкрепить силы. А ну-ка, Федор, для начала обработай рану батюшке, перевяжи, а потом приготовь перекусить чего-нибудь горяченького! И по лафитничку «Смирновской» не забудь налить – это им сейчас будет очень кстати… А я, вы уж извините великодушно, пока допишу то, что начал по следам этих мерзких событий.

Они не стали возражать, а когда, перекусив, вернулись, застали Горького стоящим у окна с листами только что исписанной бумаги и что-то бормочущим себе под нос.

– Ага, пришли! Ну, тогда послушайте, что у меня получилось.

И начал читать.

Это было обращение к российскому обществу, в котором он писал, что расстрел мирной демонстрации – преступление царизма и что пролитая 9 января кровь взывает к отмщению.

Вскоре Рутенберг откланялся и ушел.

– Встретимся вечером, – коротко бросил он Горькому уже в дверях.

А отец Георгий остался. Идти ему было некуда. Дома наверняка его уже поджидала полиция.

– Теперь, – взяв его за плечо, мягко, но властно произнес Алексей Максимович, – вам непременно надо хоть пару часиков отдохнуть. Вечером вместе поедем на Невский. Там в Вольно-экономическом обществе намечено собрание либеральной интеллигенции. Я тоже обещал там быть. И вам непременно надо выступить со своим словом. Только, конечно, инкогнито. Признаться, народец там хлипкий, мятущийся, ненадежный. Да что с них взять – либералы! Но и они теперь могут быть нам полезны. И Рутенберг тоже придет… Кстати, давно вы с ним знакомы?

– Да нет, с месяц назад появился в «Собрании». Рабочие его поначалу не приняли, не нашего, говорят, поля ягода. Зачем он нам? Но я их уговорил. Пусть, говорю, приходит, с нас не убудет, хоть он и не из рабочих.

– Не знаю… Мне он что-то не по душе. Верно говорили рабочие, у них чутье, не нашей он крови. И вообще… себе на уме… Ну да ладно, время покажет… Так, я говорю, идите вздремните чуток…

Но уснуть отец Георгий так и не смог. Долго лежал и глядел в потолок, перед глазами вновь проносились леденящие кровь картины минувшего дня. В груди клокотала ненависть и боль, а в голове уже роились мысли о том, что же теперь делать, как жить дальше после того, что произошло. Так пролежав около часа, наконец не выдержал и встал. Осторожно ступая, чтобы никого не тревожить, подошел к старенькому бюро у окна, отыскал лист бумаги, карандаш и начал писать.

«Родные товарищи-рабочие! Итак, у нас больше нет царя! Неповинная кровь легла между ним и народом. Да здравствует же начало народной борьбы за свободу! Благословляю вас всех…»

Прочитав написанное, отец Георгий задумался, почему-то вдруг вспомнилось далекое прошлое.

Он заканчивал учебу в Полтавской духовной семинарии, когда судьба свела его с замечательной девушкой. Звали ее Любонька. Очень скоро они полюбили друг друга. Сыграли свадьбу, и вскорости новоиспеченный священник приступил к службе в церкви Всех Святых. Так Георгий Аполлонович стал отцом Георгием.

Постижению глубин православного христианского вероучения, молитвам, служению прихожанам церкви он отдавался всецело и неистово.

– Ты знаешь, Любонька, – не раз говорил он жене, – здесь я понял свое предназначение, оно в беззаветном служении Богу и людям, тем убогим и сирым, кому уже не от кого ждать помощи.

Эти годы, наверно, были самыми счастливыми и безмятежными в его жизни. Жена понимала его как никто другой и во всех его начинаниях помогала, как только могла. И это сплачивало их, давало возможность их любви материализоваться в конкретных делах, разгораться еще сильней.

Очень скоро у них родилась дочь, милая черноволосая девчушка, вся в отца. Назвали ее Машенькой – Марией. Она росла здоровой и спокойной девочкой. А через два года на свет появился и сын Алеша.

Казалось, ничто не могло разрушить их счастливой жизни. Но случилась беда. Вскоре после рождения сына его Любонька заболела и как, ни бились врачи, как ни молился за жену отец Георгий, отошла в мир иной.

Оставаться в этом городе он был не в силах. И молодой священник уезжает в столицу, поступает в Санкт-Петербургскую духовную академию.

Еще во время учебы в академии отец Георгий получил известность и признание как талантливый проповедник и воспитатель. Патриархия оценила его способности и рвение. Его назначают священником и настоятелем церкви Приюта Синего Креста и одновременно законоучителем Приюта трудолюбия Святой Ольги.

Маленькие обитатели приютов души не чаяли в новом проповеднике, у которого для каждого находилось доброе слово. Его проповеди получили такую широкую известность, что на них собирались люди со всей округи, причем самых беднейших сословий. Потому что отец Георгий искал и находил тайные, сокровенные тропки к душе каждого человека, не гнушаясь приходить в гости к беднякам в самые глухие трущобы. Переодевшись в лохмотья, чтобы не привлекать к себе внимания, он посещал ночлежки и работные дома, чтобы лучше понять жизнь людей самого дна.

Насмотревшись там всякого, он загорелся идеей создания организации, основной целью которой стало бы улучшение жизни рабочих. И вот его стараниями в апреле 1904 года на Выборгской стороне состоялось открытие «Собрания русских фабрично-заводских рабочих города Петербурга». Так у отца Георгия появилась организация, развитие которой станет делом всей его жизни. Он привлек к работе в ней ученых, специалистов по истории, культуре, экономическим проблемам, географии, геологии, политике.

По его задумке, со временем «Собранию» предстояло объединить не только рабочих, но и всю здоровую часть российского общества для противодействия донельзя расплодившимся в последние годы группировкам всяческих экстремистов, террористов-бомбистов, анархистов, социал-демократов и прочих, по его мнению, разрушающих устои государства Российского.

Отец Георгий видел свой долг в том, чтобы вырвать рабочих из лап этих смутьянов. Но для этого нужно, чтобы сама власть встала на сторону рабочих в борьбе за их экономические нужды, борьбе, которая на самом деле является борьбой за существование не только их, рабочих, но и самого государства. Но власть не оценила его трудов, его добрых помыслов.

«Как мы переоценивали ее! – с горечью подумал отец Георгий. – Как мы ошиблись в своем монархе и как дорого заплатили за эту ошибку сегодня!..»

– Это что же, батенька, я вижу, что вы так и не уснули! – прервал его воспоминания незаметно вошедший в комнату Алексей Максимович. – И напрасно. А теперь уж нам пора ехать. Внизу извозчик ждет. Только сначала… Вот… – Он протянул отцу Георгию пакет.

– Что это?

– Здесь другая одежда для вас на этот вечер – студенческая форма. Вы так молодо выглядите, что за студента вполне сойдете. Федор где-то разыскал эту одежонку. Так что надо переодеться, так будет безопасней, я думаю, и бороду хорошо бы сбрить, чтоб, не дай бог, кто-нибудь не узнал. Вас ведь теперь наверняка полиция разыскивает по всему городу.

– Да, да… Конечно, вы правы… Я сейчас… – заторопился отец Георгий.

К тому времени, когда они вышли на улицу, уже совсем стемнело. Извозчик, подняв воротник своего тулупа и надвинув на самые глаза шапку, дремал, сидя на козлах своего экипажа. Видно, совсем заждался, замерз.

– Хватит спать, любезный, пора ехать! – окликнул его Горький.

Старик извозчик радостно ощерился беззубым ртом.

– Куды изволите, господа хорошие? – услужливо встрепенулся он, вскочив с козел и отряхивая снег с полости экипажа.

– На Московский проезд, – пояснил Горький. – Только давай поспешай, а то мы уже изрядно опаздываем.

– Не извольте беспокоиться, мигом долетим! – сделал широкий приглашающий жест извозчик и, кряхтя, взгромоздился на козлы. Дернул за поводья, взмахнул кнутом, и застоявшиеся лошаденки нехотя тронулись.

– Но-о, милай! А ну-ка поддай жару!..

Однако мигом долететь не получилось. То и дело приходилось останавливаться, то уступая дорогу колонне солдат, то пропуская печальные процессии фургонов с убитыми и ранеными. Над городом нависла зловещая тишина, нарушаемая лишь цоканьем копыт, окриками извозчиков да редкими свистками полицейских.

К началу собрания они, конечно, опоздали. Когда наконец вошли в заполненный до отказа зал, с кафедры вещал о событиях минувшего дня, о необходимости объединяться и переходить к решительным действиям, к политической борьбе невысокий пухленький человечек с одутловатым лицом и коротко стрижеными волосами.

– Это Новиков, публицист, – шепотом пояснил Горький, увлекая за собой на свободные места в последнем ряду отца Георгия.

Новиков с высоты кафедры сразу их приметил, в приветствии кивнул головой Алексею Максимовичу.

– Вот и наш великий русский писатель Максим Горький здесь с нами! – картинно распростер он руки в зал. – Милости просим, Алексей Максимович!

Все разом завертели головами – кудрявыми, лысыми, с набриолиненными проборами и бобриком, заблестели стеклышками очков и пенсне.

– Где, где он? Где?

– Да вон же, вон!

– А кто это с ним?

– Не знаю, по виду какой-то студентик.

– И зачем он его приволок? Здесь ведь люди серьезные собрались…

Один за другим на кафедру поднимались ораторы. Они рассказывали о том, что своими глазами видели в разных частях города. Наконец ведущий предоставил слово Горькому.

– Господа! – начал тот, едва взойдя на кафедру. – Кровь безвинных людей – мужчин и женщин, стариков и детей – на руках царских палачей. Ею теперь забрызган и сам царский престол. И эта кровь взывает к отмщению!

На этих словах зал взорвался аплодисментами и возмущенными выкриками:

– И мы отомстим!

– Нет прощения убийцам!

– Теперь не время для бесплодных стенаний, – продолжил Горький. – Сегодня рабочие, обманутые в своей вере в царя, прозрели, доказав, что они умеют бесстрашно умирать, но они были безоружны, а без оружия невозможно противостоять пулям и штыкам. Поэтому теперь настало другое время – время силы…

– Ну, как? – спросил Горький отца Георгия, вернувшись на свое место рядом с ним.

– Не знаю… – неуверенно произнес отец Георгий. – Я все же остаюсь при мнении, что вера и любовь сильнее ненависти и насилия…

После трудов праведных на благо отечества император уже собирался на боковую. Но по давно заведенному и неукоснительно соблюдаемому правилу перед сном открыл свой заветный дневничок. Что же запишет он в нем в этот роковой для страны день, как отразилась в его душе эта трагедия?

«9 января. Воскресенье.

Тяжелый день! В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело! Мама приехала к нам из города прямо к обедне. Завтракали со всеми. Гулял с Мишей. Мама осталась у нас на ночь».

И все!

«Тяжелый день» – и только!

И это в день, когда по его высочайшей воле были убиты сотни, ранены тысячи, исполосованы казачьими нагайками и потоптаны копытами лошадей десятки тысяч мирных граждан, повинных лишь в том, что они хотели увидеться – глаза в глаза – со своим «батюшкой-царем», выплакаться ему о своих бедах и несчастьях и испросить высочайшей защиты!

«Войска должны были стрелять в разных местах города, – холодно констатирует “батюшка-царь”, – вследствие желания рабочих дойти до Зимнего». – Да не до Зимнего они хотели дойти, а до сердца твоего достучаться! До сердца, которого, как оказалось, у тебя нет. Ведь будь у тебя сердце, ты не смог бы как ни в чем не бывало «завтракать со всеми» и «гулять с Мишей» в то самое время, когда на улицах и площадях Петербурга солдаты по твоей воле или по твоему безволию и трусости расстреливают в упор создающих твои богатства и обеспечивающих благосостояние твоей страны и твоей семьи рабочих, их не видавших радостей жизни жен и матерей, их худосочных, вечно недоедающих детишек, благоговейно, сняв шапки, несущих твои портреты вместе с иконами святых и церковными хоругвями. А когда вместе с прибывшей из Питера мамá ты стоял в храме у обедни, не проклинал ли мысленно священник царя-убийцу?..

Не только простой народ, но даже многие приближенные ко двору чиновники, честные генералы и аристократы осудили Николая за его нежелание выслушать народ, за трусость.

А на следующий день Ники и совсем успокоился, вернулся к своей обычной размеренной жизни, в свое болото недалекого, коронованного случаем обывателя. Вот что он сам, по обыкновению, пишет об этом в своем дневнике.

«10 января. Понедельник.

Сегодня особых происшествий в городе не было. Были доклады. Завтракал дядя Алексей. Принял депутацию уральских казаков, приехавших с икрою. Гулял. Пили чай у мамá. Для объединения действий по прекращению беспорядков в Петербурге решил назначить ген-ла Трепова генерал-губернатором столицы и губернии. Вечером у меня состоялось совещание по этому поводу с ним, Мирским и Гессе».

И в тот же день бывший московский обер-полицмейстер Трепов, прославившийся своей тупой необузданной жестокостью в борьбе со всякого рода инакомыслием в Москве, росчерком высочайшего пера был назначен генерал-губернатором Петербурга. В его руках сосредоточилась вся военная и гражданская власть в северной столице.

Сам же Ники решил из своей резиденции в Царском на всякий случай носу не высовывать. Мало ли что!.. Как говорится, береженого и Бог бережет…

Сразу же по вступлении в должность новый генерал-губернатор начал закручивать гайки. В домах и на квартирах выявленных участников демонстрации были произведены обыски, и многих арестовали. Однако репрессии – это хорошо, это будоражит кровь, вселяет веру в собственные силы, но как утихомирить начавшиеся массовые волнения среди рабочих?

И министр финансов Коковцев придумал, как ему казалось, отличный ход. Надо натравить одних рабочих, тех, кто хочет работать, на других, саботажников, забастовщиков, смутьянов и бунтовщиков. Надо столкнуть их лбами. А для этого нужно… А для этого нужно… И он предложил Ники свой план.

Ники план одобрил.

На следующий день в приемной генерал-губернатора толпились заводчики и фабриканты – хозяева крупнейших питерских предприятий.

Волновались, потели, вытирали носовыми платками вспотевшие лбы.

– Что такое?..

– Зачем это?..

– По какому такому поводу собрал нас всех здесь новый генерал-губернатор? Чем это мы провинились?

– Ох, не к добру это!

– Уж не хочет ли господин Трепов заставить нас в ущерб себе пойти на уступки этим распоясавшимся смутьянам?!

– Да не может быть, он не покажет свою слабину, он не из таковских, он быстро отобьет у них охоту бунтовать!..

Все их опасения оказались напрасными. Очень скоро стало понятно, что вызваны они совсем по другому поводу.

– Господа! – несколько высокопарно и свысока, очевидно, на первых порах упиваясь свалившейся на него властью и неожиданной близостью к самому императору, обратился Трепов к приглашенным. – Государь император, будучи возмущен событиями, на днях имевшими место в нашем городе, и учиненными бунтовщиками беспорядками, тем не менее изъявил добрую волю встретиться с лучшими представителями ваших фабричных работников, с теми, для кого долг перед отечеством, рабочая гордость, вера и любовь к помазаннику Божьему не пустые слова, а смысл жизни. Так что…

Так что на вас, господа, легла ответственнейшая задача – отобрать для этой встречи – только представьте себе, беседы с самим государем императором! – самых надежных, самых лояльных, самых преданных трону рабочих.

И прошу вас не тянуть. Времени нет. Завтра у меня на столе должны лежать списки рекомендованных вами лиц с исчерпывающей характеристикой на каждого. А уж мои люди после тщательной проверки представят мне на утверждение окончательный состав депутации.

Через несколько дней депутация рабочих в составе тридцати четырех человек была направлена в Зимний дворец, откуда, в сопровождении полицейских, без каких-либо объяснений, их экстренным поездом отправили в Царское.

И только здесь, уже в Александровском дворце, Трепов наконец объяснил, что им предстоит встреча с самим государем императором.

Молча, в томительном ожидании переминаясь с ноги на ногу, довольно долго стояли рабочие посреди бесстыдной роскоши, блистающей золотом отделки и сверкающей хрусталем пудовых люстр залы.

Наконец в сопровождении свиты появился император.

Следом за ним, вздернув подбородок, торжественно вышагивали министр финансов Коковцев, министр двора Фридерикс и несколько генералов в богатых парадных мундирах.

То ли из опасения, то ли из брезгливости царь остановился на довольно почтительном расстоянии от рабочих. Коковцев сунул в его руку бумажку с текстом, и Ники, почти не отрывая от нее глаз и спотыкаясь чуть ли не на каждой фразе, начал зачитывать ее вслух:

«Я вызвал вас для того, чтобы вы могли лично от меня услышать слово мое и непосредственно передать его вашим товарищам.

Прискорбные события с печальными, но неизбежными последствиями смуты произошли оттого, что вы дали себя вовлечь в заблуждение и обман изменниками и врагами нашей родины.

Приглашая вас идти подавать мне прошение о нуждах ваших, они поднимали вас на бунт против меня и моего правительства, насильственно отрывая вас от честного труда в такое время, когда все истинно русские люди должны дружно и не покладая рук работать на одоление нашего упорного внешнего врага.

Стачки и мятежные сборища только возбуждают безработную толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы.

Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливым и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах – преступно.

В попечениях моих о рабочих людях озабочусь, чтобы все возможное к улучшению быта их было сделано и чтобы обеспечить им впредь законные пути для выяснения назревших их нужд. Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю им вину их.

Теперь возвращайтесь к мирному труду вашему, благословясь, принимайтесь за дело вместе с вашими товарищами, и да будет Бог вам в помощь».

На этом текст закончился.

Ники помолчал, вертя в руках уже не нужную бумажку, и вдруг продолжил, глядя куда-то поверх голов стоявших перед ним рабочих, судя по всему, совершенно неожиданно для сопровождавшей его свиты.

– …Вот вы, я слышал, требуете восьмичасового рабочего дня, но что вы будете делать со свободным временем, если станете работать так мало?

Я, царь, и то тружусь по девять часов в день. А ведь моя работа гораздо напряженнее вашей, ибо вы работаете только для себя, а я – для вас всех. К тому же, если у вас будет много свободного времени, то, чего доброго, полезете заниматься политикой. Но, скажу прямо, я этого не потерплю!

Вашей единственной целью должна быть ваша работа. И не вздумайте мне возражать! – с внезапным раздражением заключил он и даже при этом притопнул ногой в начищенном до зеркального блеска сапоге.

– Вот и все, что я хотел вам сегодня сказать. А теперь идите, я распорядился, чтобы вас накормили. И даже… – он заговорщицки щелкнул пальцами по своей шее, – …слегка напоили. Ведь, как я понимаю, вам сегодня уже на работу не идти… Я бы и сам к вам с удовольствием присоединился. да не могу. Дела!..

В сопровождении двух офицеров рабочих препроводили в церковную трапезную и накормили сытным обедом.

«В меню были жирные щи и разварная рыба, куры, а также водка и пиво в количестве двадцати бутылок. А под конец еще и чай со сливками».

За обедом все подавленно молчали. Только кто-то самый отчаянный, неумело подняв налитый до краев хрустальный фужер водки, не выдержал, брякнул:

– За царя-батюшку! Сперва расстреливает, а опосля прощает. Вот здорово!

Но на него тут же зацыкали.

– Да помолчи ты, терпежу у тебя нет, что ли? Кругом уши!..