Читать книгу Офицерская кровь «бескровной» революции. Февраль – Июль 1917 года - Владимир Шигин - Страница 3

Февральская революция грянула внезапно. На Балтийском флоте она вообще произвела эффект грома среди ясного неба. При этом в первые дни петроградских волнений, в главных базах Балтийского флота Гельсингфорсе (где базировались главные линейные силы флота) и в Кронштадте (где были сосредоточены тыловые и учебные части) было достаточно спокойно. Личный состав занимался текущей боевой подготовкой, готовясь к новой морской компании, которая должна была вот-вот начаться. Командование флотом, имея прямой провод с Петроградом, было хорошо проинформировано о происходивших там событиях. Опасаясь волнений среди матросов, командование в течение нескольких дней скрывало от них сведения о происходящем, однако, в конце концов, информация всё же просочилась к матросам. Решающими моментами для начала выступлений в военно-морских базах стали известия о приказе № 1, который был понят матросами однозначно – отныне офицеры никакие не начальники и можно делать все, что душа пожелает. Первым поднялся тыловой Кронштадт, следом за ним главная база Балтийского флота – Гельсингфорс. И понеслось!

* * *

1 (14) марта, когда до Кронштадта дошли известия о приказе № 1, там начался мятеж. Уже через несколько часов начальник Морского штаба при Верховном Главнокомандующем адмирал Русин доложил царю, что «в Кронштадте – анархия и станция службы связи занята мятежниками».

Первой жертвой мятежников стал военный губернатор Кронштадта адмирал Р.Н. Вирен. Что и говорить, адмирал Вирен был фигурой малосимпатичной. На посту Главного командира Кронштадта он запомнился мелочным соблюдением всех параграфов устава. Однако, при этом Р.Н. Вирен никого не расстреливал и на каторгу не ссылал, хотя унизить подчиненных умел. Впрочем, и здесь рассказы о его придирках к матросам обросли легендами.

Совсем недавно вышли в свет посмертные мемуары адмирала Г.И. Левченко, начинавшего службу в дореволюционном Балтийском флоте. Адмирал оставил весьма любопытное воспоминание об отношении Сталина к адмиралу Вирену: «На одном из совещаний в Кремле в 1939 году после всех дел товарищ Сталин И.В. спросил товарища Кузнецова, почему бы Наркому ВМФ не установить в военно-морских базах порядок, подобный тому, какой был в Кронштадте при Вирене. Для этого нужно снять виреновскую монархическую ржавчину и царский деспотизм самодержавия, заменив его нашим советским укладом жизни, воинским порядком и дисциплиной, уважением и любовью к матросу и солдату. Не забывать и гражданское население. Ведь матросы от тех порядков не умирали, если исключить эту чепуху, а порядки были, и не плохие, – добавил товарищ Сталин. Нарком Н. Кузнецов обещал это выполнить… Прошла Великая Отечественная война и в 1946 году товарищ Сталин И.В. опять напомнил о порядках Вирена. В то время командиром Кронштадтской военно-морской базы был назначен контр-адмирал Румянцев. Он пытался кое-что сделать, но у него не получилось, ибо он все переложил на коменданта города. Мне приходилось проверять порядок и работу командира базы, будучи главным инспектором ВМФ». Воспоминания Г.И. Левченко говорят о том, что Советская власть, в лице ее вождя И.В, Сталина, прекрасно представляла разницу между революционной пропагандой и реальностью. Причем Сталин, не понаслышке знавший о событиях февраля 1917 года в Кронштадте, требовал от своих адмиралов наведения там именно такого твердого уставного порядка, какой был там при царском адмирале Вирене.

Но вернемся к событиям 1 марта 1917 года в Кронштадте. Вначале беспорядки начались в казармах 1-х крепостного пехотного полка на Павловской улице. Там сопротивление бунтовщикам оказали полицейские, жандармы, некоторые офицеры и воспитанники Морского Инженерного училища Императора Николая I на Поморской улице. Около 23.00 адмирал Вирен по телефону докладывал в Генмор, что в беспорядках участвуют лишь солдаты крепостных частей, на судах же всё спокойно. Как видно, он совершенно не владел обстановкой, так как в это время толпы матросов уже заполнили городские улицы, вытаскивая офицеров из квартир. Флота генерал-майор Н.В. Стронский, командир 1-го Балтийского флотского экипажа, был первым, кого под конвоем привели на Якорную площадь. Вдоволь поиздевавшись над 55летним офицером (заставляли маршировать с набитым кирпичами ранцем), его закололи штыками. Когда другая группа матросов после митинга в манеже привела на площадь адмирала Р.Н. Вирена, тот, увидев тело Стронского, все понял и попросил разрешения проститься с женой. Как вспоминал матрос Учебно-минного отряда А.Г. Пронин, адмиралу отказали в последней просьбе и под рёв толпы «кончайте его!» подняли на штыки на Якорной площади, после чего тело было сброшено в доковый овраг.

Вот как описал убийство адмирала Р. Вирена один из очевидцев: «…Дикие, разъяренные банды матросов, солдат и черни со зверскими лицами и жаждой крови, вооруженные, чем попало, бросились по улицам города. Прежде всего, выпустили арестантов (в том числе и уголовников – В.Ш.), а потом, соединившись с ними, начали истребление ненавистного начальства. Первой жертвой этой ненасытной злобы пал адмирал Р.Н. Вирен, главный командир и военный губернатор Кронштадта, человек по натуре прямой, властный и храбрый, но бесконечно строгий и требовательный. Когда толпа подошла к дому главного командира, адмирал Вирен, услышав шум и крик, сам открыл дверь и, увидев матросов, стремительно распахнул ее настежь.

Похороны убитого морского офицера

…Толпа, заревев, бросилась на адмирала, стащила его вниз и поволокла по улицам. Матросы улюлюкали, подбегали к адмиралу Вирену, плевали ему в лицо и кричали с площадной бранью. Толпа была одета в самые фантастические костюмы: кто – в вывернутых шерстью наружу полушубках, кто в офицерских пальто, кто – с саблями, кто – в арестантских халатах. Ночью, при свете факелов, это шествие имело очень жуткий вид, точно демоны справляли свой адский праздник. Мирные жители, завидев эту процессию, с ужасом шарахались в стороны. Посреди этой толпы шел адмирал. Он был весь в крови. Искалеченный, еле передвигая ноги, то и дело, падая, медленно двигался мученик навстречу лютой смерти. Из его груди не вырвалось ни одного стона, что приводило толпу в еще большее бешенство. Пресытившись терзаниями жертвы, палачи окончательно добили ее на Якорной площади, а тело сбросили в овраг. Там оно лежало долгое время, так как его было запрещено хоронить».

Одним из первых был убит старший лейтенант Н.Н. Ивков на учебном судне «Африка» (здесь располагалась водолазная школа), который отказался выдать команде винтовки, за что и получил девять пуль в спину.

С полным достоинством принял смерть начальник штаба Кронштадтского порта контр-адмирал А.Г. Бутаков. Перекрестившись, он сказал своим убийцам: «Я готов». Его тут же застрелили, а труп в остервенении кололи штыками. После этого пьяные матросы пришли к нему домой и штыками закололи престарелую мать (вдову знаменитого российского флотоводца Г.И. Бутакова).

Из воспоминаний Н.А. Бутакова: «Адмирала (А.Г. Бутакова – В.Ш.) расстреляли у памятника адмиралу Макарову. Первый залп был неудачен, и у адмирала оказалась простреленной только фуражка. Тогда, еще раз подтвердив свою верность государю, адмирал спокойно приказал стрелять снова, но целиться уже как следует». Два дня после того, как Григорий Александрович Бутаков сам похоронил отца своего, вырыв собственноручно ему могилу, к нему явилась толпа убийц, с шапками в руках. «Мы пришли к Вам просить прощения», заявил их руководитель, пока другие, потупив глаза, мялись на месте. «Мы не хотели стрелять в Адмирала. Хороший был Адмирал. Честный и справедливый. Потому мы целились выше. Ну, так что… Поймите, мы не вольны были. Нами командуют посланные из Питера. Сами каемся и просим прощения.»

Александр Григорьевич Бутаков

Многие офицеры были ранены, избиты и изолированы в кают-компаниях своих кораблей. Некоторые погибли уже после ареста, как, например, участник обороны Порт-Артура А.М. Басов, которого просто пристрелили конвойные, которым захотелось пойти на митинг… Историки считают, что в первые дни мятежа в Кронштадте было убито от 28 до 50 офицеров.

Из воспоминаний радиотелеграфиста матроса В.С. Бусыгина: «В учебном минном отряде летом 1917 года нас человек десять выгнали на двор. Сказали, что надо расстрелять нашего ротного Юрьева. Мы стоим табунком одурелые. Вдруг из комитета выходит комиссар – он был хороший человек – и говорит: «Ребята! Не надо его расстреливать». Мы Юрьева отпустили, а он сказал: «Спасибо вам, ребята!» И разошлись!!!

По воспоминаниям очевидцев, «зверское избиение офицеров в Кронштадте сопровождалось тем, что людей обкладывали сеном, и, облив керосином, сжигали; клали в гробы вместе с расстрелянными живого, расстреливали отцов на глазах у сыновей».

От рук взбунтовавшихся матросов пали комендант Свеаборгской крепости В.Н. Протопопов, командир флотского экипажа генерал-майор Н.В. Стронский, командир линейного корабля «Император Александр II» капитан 1 ранга Н.И. Повалишин (расстрелом лично руководил председателя судового комитета известный в будущем матросский лидер П.Д. Хохряков), командиры кораблей «Африка», «Верный», «Океан», «Рында», «Меткий», «Уссуриец» и другие морские и сухопутные офицеры. Всю ночь убийцы рыскали по квартирам, грабили и вытаскивали офицеров, чтобы с ними расправиться. В числе убитых были: капитаны 1 ранга К.И. Степанов и Г.П. Пекарский, капитан 2 ранга В.И. Сохачевский, старшие лейтенанты В.В. Будкевич, В.К. Баллас и мичман Б.Д. Висковатов, другие офицеры по Адмиралтейству, подпоручики и прапорщики.

К утру 2 марта Кронштадт был почти полностью в руках восставших. От пуль городовых, да и просто от случайных выстрелов в те дни погибли семеро матросов. Через несколько дней их торжественно хоронил весь Кронштадт, как «героев революции».

В этой связи интересны воспоминания Н.В. Вилькицкой, супруги командира эсминца «Летун» Б.А. Вилькицкого, оказавшейся в феврале 1917 года в Кронштадте. Для понимания ситуации немного предыстории. Эсминец, которым командовал ее муж, активно участвовал в боевых действиях, и после подрыва на мине, был отправлен в Кронштадт на ремонт. Сам Б.А. Вилькицкий являлся выдающимся гидрографом, недавно вернувшимся из знаменитой полярной экспедиции Гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана, в ходе которой он открыл архипелаг Северная Земля, и первым совершил сквозное плавание Северным морским путем, имел чин капитана 1 ранга и звание флигель-адъютанта императора. Кроме этого он являлся настоящим боевым командиром и был исключительно порядочным человеком, за что его обожала команда. Н.В. Вилькицкая пишет, что в начале мятежа сплоченная в боях команда «Летуна» с возмущением восприняла происходящие в Кронштадте события и еще больше сплотилась вокруг своего командира. Матросы «Летуна» не только не желали идти на митинги с «пораженцами», а были готовы вступить в бой с предателями Отечества. Желая избежать открытого противостояния команды «Летуна» с окружившей корабль очередной агрессивной толпой, Б.А. Вилькицкий был вынужден сам приказать своим матросам отправиться на митинг. Но прошло буквально несколько дней и разлагающее влияние вседозволенности и анархии проникло и на «Летун».

Н.В. Вилькицкая пишет: «Матросы с эсминца мужа по-прежнему наведывались к нам, поднимаясь по черной лестнице. Они приносили мне записки от мужа, хлеб и молоко детям, но я замечала с тяжестью в сердце, как они все сильнее поддавались увлекшему их вихрю событий. Было страшно и смешно видеть, как они старались вести себя развязано в моем присутствии. Они без приглашения садились, закуривали, грубо выражались… было видно, что им неудобно так себя вести со мной. но теперь их пугала мысль, что о них могут подумать, как о плохих революционерах. Их решимость стойко защищать своих офицеров постепенно слабела. Тот же матрос, уверявший меня, что они не позволят тронуть своих офицеров, принес записку от мужа со словами, что готовится арест офицеров с последующим содержанием в тюрьме. Матрос говорил, пряча глаза, что все офицеры потенциально опасны и экипаж эсминца не может пойти против кронштадтского гарнизона, который. предъявил им ультиматум, требуя арестовать офицеров.» Спустя пару недель команда «Летуна» была уже полностью разложена бесчисленными агитаторами и ничем не отличалась от местных анархиствующих матросов. Увы, но матросская (т. е. классовая) солидарность даже для сплоченной команды «Летуна», оказалась крепче боевой солидарности со своими командирами.

* * *

Любопытно, что по всей логике вещей именно Кронштадту надлежало быть не осиным гнездом революционеров и убийц, а форпостом православия и монархизма всей России. И это не простые слова. Вспомним, что именно в Кронштадте с 1855 по конец 1908 года служил в местном Андреевском соборе и проживал в Кронштадте знаменитый митрофорный протоиерей Иоанн Кронштадтский, один из главных и самых авторитетных духовных лидеров всего православного мира начала ХХ века, возведенный еще в 1964 году в ранг святых.

В годы служения Иоанна Кронштадтского в Кронштадт толпами валили паломники, искавшие исцеления и утешения у знаменитого пастыря.

Частыми посетителями Андреевского собора были офицеры и матросы местного гарнизона.

Почему же столь знаменитый духовник не смог посеять среди своей матросской паствы милосердие и добро? Почему не какой-нибудь уездный Урюпинск, а именно Кронштадт стал в 1917 году синонимом звериной матросской жестокости, богохульства и попрания всех православных заветов. Почему не знаменитый православный пастырь, а недоучившиеся курчавые студенты смогли найти путь к сердцам матросов?

Иоанн Кронштадтский

Чтобы попытаться ответить на этот весьма непраздный для нашей темы вопрос обратимся к тому, что писал о своей личной встрече со знаменитым проповедником известный писатель-маринист 30-40-х годов прошлого века А.С. Новиков-Прибой, сам начинавший матросскую службу в Кронштадте. В своем, так и оставшимся незаконченном романе «Капитан первого ранга», писатель описал собственные матросские годы в Кронштадте. Разумеется, не обошел он вниманием и столь знаковую фигуру как Иоанн Кронштадтский, уделив ему несколько страниц. Можно соглашаться или не соглашаться с Новиковым-Прибоем, но перед нами единственное описание взаимоотношений знаменитого пастыря с матросами, написанное одним из этих матросов. Автор просит прощения у читателей за последующую достаточно длинную цитату, но она помогает не только понять отношение определенной части матросов к Иоанну Кронштадтскому, но и хотя бы немного понять и сам внутренний мир матросов, которые, спустя несколько лет, будут хладнокровно убивать своих командиров.

Побываем же в Андреевском соборе вместе с А.С. Новиковым-Прибоем и его товарищами – кронштадтскими матросами: «Каждый из нас, будучи еще в деревне, много понаслышался об Иоанне Кронштадтском. Слава о нем гремела по всей стране. Почти в каждой избе среди икон можно было увидеть его портрет. Этот священник заживо был зачислен в бесконечный сонм святых. О нем писали в газетах, а устная молва разносила, что он может изгонять из женщин бесов и вообще творить всякие чудеса. Был случай, когда буйно помешанный будто бы сразу же вылечился от одного только его благословения. Кроме того, он считался ясновидцем. Достаточно человеку лишь о чем-нибудь подумать, как он узнавал его мысли. В необыкновенную силу этого священника люди верили, ему молились, и каждый просил о своем: хворые – об исцелении от болезней, преступники – о прощении грехов, богатые

– о ниспослании еще большего богатства, бедные об избавлении от голода, бесплодные – о нарождении детей, нелюбимые – о любви. И как магометане в Мекку, так и православные со всех концов России тянулись в Кронштадт, чтобы присутствовать при богослужении отца Иоанна. От наплыва людей в этот город хорошо богатели хозяева гостиниц.

Иногда матросы назначались начальством для охраны священника. Выйти ему из боковой двери Андреевского собора и пройти до кареты, стоявшей за оградой, было очень трудным делом: богомольцы, бросаясь под благословение отца Иоанна, могли сбить его с ног. Вот здесь-то и требовалась помощь со стороны солдат или матросов. Они выстраивались в две шеренги, одна против другой, и, ухватив друг друга за руки, образовывали собою коридор. В такой коридор могли проникнуть только богатые люди, подкупив полнотелую женщину Снигиреву, "батюшкину овцу", как она сама себя величала, или проворного белокурого псаломщика.

Старые матросы по этому поводу смеялись:

– Выходит, что без денег так же нету тебе божьей благодати, как и хорошей выпивки и закуски в трактире.

От них же мы узнали, что Иоанн Кронштадтский очень богатый человек. Ему шлют деньги со всех концов России. Секретарь его ежедневно ходит с большой кожаной сумкой на почту и получает там мелкие и крупные переводы. Правда, когда отец Иоанн едет в коляске, то разбрасывает нищим медные и серебряные монеты, но это все делается больше для славы. Крупные суммы остаются при нем. Он имеет собственный дом, выезд и пароход. Какой же это святой? Вся эта критика, услышанная нами от старых матросов, сопровождалась страшной руганью.

Один из новобранцев нашего взвода, метко прозванный Стручком, был высок, тонок и сутул. Судя по его гибким и нежным рукам, он никогда не занимался физической работой. Во время молитвы в роте он отличался большим усердием и, обладая хорошим баритоном, очень красиво пел. В его синих, как весеннее небо, глазах светились наивность и задушевная простота. Но за этими располагающими внешними признаками в нем скрывалась большая хитрость. Как только он заявился в экипаж, то первым делом подарил инструктору Храпову серебряные часы.

Тот ко всем новобранцам относился с особой жестокостью, а к нему сразу же проникся любовью. У Стручка было много денег, и каждую неделю появлялись новые карманные часы. От родителей он ничего не получал. Откуда же у него такие доходы? И только, поживши с ним, мы узнали, в чем дело. Это был мошенник-профессионал. С неподражаемой ловкостью он, как выражаются матросы, "запускал водолаза" в чужие карманы. Но, как волк не беспокоит скотины той деревни, вблизи которой он проживает, так и этот новобранец никогда не позволял себе обидеть кого-либо из своих людей. Наоборот, он старался всячески ублажать нас.

Под видом набожного человека он каждый праздник отпрашивался у инструктора в Андреевский собор, где обыкновенно отправлял свое богослужение Иоанн Кронштадтский. Храпов охотно отпускал Стручка. Мы оставались в роте и скучали. Как дети ждут ласкового отца с базара, зная, что он привезет им подарки, так и мы с нетерпением поглядывали на дверь. Появление Стручка было для нас большой радостью. Он приносил карманные часы, бумажники, портмоне. Инструктор Храпов получал от него денежную награду. Не оставались и мы в обиде: для нашего взвода он покупал пуд баранок, полпуда колбасы, полведра водки, наделяя при этом каждого доброй горстью конфет. Новобранцы, изголодавшиеся на казенных харчах, с жадностью набрасывались на еду и водку. Если у Стручка выручка была особенно солидной, то пиршество продолжалось два дня. Товарищи, подвыпив, хвалили его на все лады:

– Ты наш благодетель.

– Пошли, господи, многолетней жизни тебе и отцу Иоанну.

– Без тебя, Стручок, где бы мы могли отведать такое кушанье? Да еще с выпивкой.

Стручок добродушно посмеивался, прищурив невинные синие глаза. Он жил среди нас аристократом. Всеми почитаемый, он выходил только на учебные занятия, но никаких казенных работ не выполнял и даже не стирал для себя белье. Все это делали за него другие новобранцы. Инструктор Храпов, пользуясь его подачками, во всем ему потворствовал.

Однажды Псалтырев спросил его:

– Не грех тебе заниматься в церкви такими делами?

Стручок спокойно возразил ему:

– Пойдем как-нибудь со мной к обедне, – я тебе покажу настоящих грешников. Ты сразу поумнеешь.

Мы с Захаром Псалтыревым имели к Андреевскому собору двойной интерес: хотелось увидеть священника, совершающего чудеса, и работу Стручка.

В один из праздников, по ходатайству Стручка, Храпов отпустил нас в церковь. Для нас это был удачный день: в Андреевском соборе служил сам Иоанн Кронштадтский. По этому случаю в храме собралось столько народу, что с трудом можно было передвинуться с одного места на другое.

Сначала мы стояли втроем недалеко от алтаря. Потом Стручок, чтобы не подвести своих товарищей, начал понемногу отодвигаться от нас. Мы с волнением следили за ним и за алтарем.

Наконец, блестя золотой ризой с голубой вышивкой, появился на амвоне отец Иоанн. По всему храму, словно от порыва ветра в лесу, пронесся сдержанный шорох. Тысяча рук взметнулась, – люди стали креститься. Молился и сам священник. Он был среднего роста, худощав, с русой бородой, с жиденькими волосами, выбившимися на затылке поверх ризы. Но во взгляде его светлосерых глаз было что-то суровое и настойчивое. Возглашая молитву, он как-то странно всхлипывал и произносил каждое слово резко и нервно, как будто отрывал его от своего горячего сердца. Казалось, что он беседует с живым богом, которого никто, кроме него, не видит. Но в то же время не верилось, что это был тот самый священник, слава о котором гремела по всей Руси.

Может быть, потому, что мы успели наслышаться от старых матросов немало насмешек о его делах, у меня невольно возникал вопрос: что это за человек? Действительно ли он обладает чудодейственной силой или просто занимается шарлатанством? Верит ли он сам в свои чудеса? Справа, недалеко от нас, около какого-то купца, стоял Стручок. Когда мы взглянули на него, он приподнял левую бровь. Это, как мы условились, означало, что чей-то карман был им уже очищен. Он стал передвигаться дальше, боясь, очевидно, что обворованный человек, спохватившись, может его задержать. Но могло быть у него и другое соображение: он наметил себе новую жертву. А момент для этого был самый удобный: внимание всех молящихся настолько сосредоточилось на священнике, что они не замечали чужой руки, шарившей в их карманах. Я испытывал двойственное отношение к отцу Иоанну: мне хотелось верить в его священнодействие, и, наряду с тем, меня разъедало сомнение. Если он ясновидец, то почему бы ему сейчас не изобличить этого мошенника? Он должен бы повернуться к народу и громогласно крикнуть:

"Православные! Среди вас есть один человек, по прозвищу Стручок. Это – карманник. Он забыл бога и потерял свою совесть. Вот там он стоит в матросской форме. Один богомолец уже пострадал от него…"

Это произвело бы на всех потрясающее впечатление. Самые отъявленные скептики поверили бы в чудеса отца Иоанна. Но он, как ни в чем, ни бывало, продолжал свое богослужение, а Стручок, оглянувшись на нас, второй раз приподнял левую бровь.

В соборе пахло ладаном. Перед иконами горели свечи, освещая нарядные лики святых. Множеством огней сверкала богатая люстра. Отец Иоанн скрылся в алтаре. С амвона провозглашал ектенью дьякон, громадный и пышноволосый. С его раскатистым басом как бы перекликался налаженный хор, наполняя храм стройным пением. Все это располагало мирян к молитве и надежде.

Наступил самый напряженный момент, когда все приготовились к всеобщей исповеди. Отец Иоанн вышел на амвон, постоял с минуту перед алтарем, сосредоточенно глядя на царские врата, словно вдохновляясь божественной силой. Внезапно его плечи вздрогнули. Он порывисто повернулся к народу и, нахмурив брови, молча осмотрел всех, грозный, как судья. Тысячи человеческих грудей, раздавленных тяжестью грехов, перестали дышать. Стало так тихо, как будто весь храм сразу опустел. Казалось, не отец Иоанн, а кто-то другой взволнованно заговорил за него, необыкновенно строгий и повелительный, не допускающий никаких сомнений:

– Братие во Христе! Я – немощь, нищета; бог – сила моя. Это убеждение есть высокая мудрость моя, делающая меня блаженным. И вы станете блаженными, если избавитесь от грехов своих. Будьте искренни на исповеди. Господь бог наш бесконечно милосерд, он все простит. Кайтесь в содеянных вами грехах. Он замолчал и, ожидая покаяния мирян, стоял в такой позе, словно приготовился взвалить на свои плечи непомерную тяжесть чужих преступлений.

Какая-то женщина громко взвизгнула:

– Батюшка!

И вслед за этим, словно по сигналу, весь храм наполнился гулом голосов. Это был вопль не менее трех тысяч человек, опускающихся на колени. Казалось, закачались стены Андреевского собора. Я взглянул на Псалтырева. Упрямо наклонив голову, он удивленно озирался, точно бык, попавший не в свое стадо. Чтобы не выделяться среди других людей, мы тоже опустились на колени. Кругом происходило какое-то безумие. Ни в одном доме для умалишенных нельзя услышать того, что происходило здесь. Лишь немногие каялись тихо, а остальные как будто старались перекричать друг друга. Очевидно, им хотелось, чтобы священник услышал их слова, – иначе душа не очистится от грехов. В этом разноголосом гаме можно было понять только тех, кто находился ближе к нам. Рыжебородый купец, мотая головой, признавался:

– Я застраховал свои товары, а потом сам же их поджег. Мне досталась большая страховка. А за меня пошел на каторгу мой сторож.

Пожилой чиновник бил себя в грудь и стонал:

– Грешник, батюшка, я изнасиловал десятилетнюю девочку.

Лысый человек, похожий на ломового извозчика, выкладывал свой грех с надрывом:

– Я спьяна избил свою жену, а на второй день она умерла. И теперь не могу забыть своего горя…

Молодой деревенский парень, несуразно широкий, с уродливым лицом, хрипел, как в бреду, о том, что он занимается скотоложством.

Около нас худая женщина рвала на себе волосы, колотилась в истерике и вопила:

– Батюшка! Я собственными руками задушила своего ребенка. Сердце мое почернело от греха… Нет мне больше жизни…

Некоторые фразы долетали до нас издалека, и мы не видели, кто их произносил:

– Я родную мать уморил голодом…

– На суде под присягой я был лжесвидетелем…

– Из-за меня удавился мой родной племянник…

Чем дальше шло покаяние, тем сильнее было от него впечатление. Очевидно, к отцу Иоанну съезжались люди, может быть, почитаемые и уважаемые дома, но втайне подавленные ужасными грехами. С высоты амвона он мрачно смотрел на свое коленопреклоненное человеческое "стадо", собранное из непойманных преступников. Что он думал в это время? На его окаменевшем лице не было никаких признаков брезгливости перед мерзостью, извергаемой устами трех тысяч людей. Может быть, он привык к этому, и никакая, самая жуткая, тайна человеческого бытия его уже не удивляла. Но нам было страшно. Здесь, в этом прославленном храме, никто не говорил о каком-нибудь добром поступке. Каждый выворачивал свою душу наизнанку, и сочилась она, как запущенная рана, смердящим гноем. Даже в воображении нельзя было нарисовать себе то, что выкладывалось на всеобщей исповеди. Казалось, вся человеческая жизнь состоит из одних только подлостей.

Началось причастие. Люди, приняв его, будут считать себя очищенными от грехов. Потом они разъедутся по домам, чтобы снова творить свои гнусные дела.

Мы с Псалтыревым вышли из храма.

От ограды собора, около которой уже стояла карета в ожидании отца Иоанна, и до самого его дома вытянулись ряды нищих и калек. Тут были безрукие, безногие, слепые и всевозможные уроды. Они ждали того момента, когда рысак помчит карету. С нее священник одной рукой будет благословлять их, а другой – бросать им медные и серебряные монеты.

– Больше я не ходок в эту церковь, – задумчиво сказал Псалтырев.

– Почему? – спросил я.

– Тошнит, точно я мух наглотался.

Он кивнул головою на калек и заговорил:

– Посмотри на них. Хоть сто раз встречайся они с Иваном Кронштадтским, а все равно у безногих не вырастут ноги, безглазые не станут зрячими, уроды не превратятся в красавцев. Будто бы с божьей помощью он творит чудеса, а такого пустяка не может сделать. Выходит – бог создал солнце, звезды, землю, людей, а помочь этим несчастным у него, оказалось, силы нет. Нет, брат, тут что-то не то.

К нам присоединился Стручок, весело ухмыляясь.

– Ну, как сегодня твоя выручка? – спросил у него Псалтырев.

– Подходящая. Дома подсчитаем. Идем скорее, есть хочется.

И мы втроем, дыша свежим морозным воздухом, быстро направились в экипаж».

Разумеется, революционер и бунтарь с многолетним стажем А.С. Новиков-Прибой в принципе не мог написать ничего положительного об Иоанне Кронштадтском. К тому же, свой последний роман он писал в то время, когда отношение советского государства к церкви было сугубо отрицательное, тем более, что одной из задач данного романа было оправдание будущих зверств в феврале 1917 года в Кронштадте. И все же остаются вопросы, почему в отличие от десятков тысяч наезжавших в Кронштадт паломников со всей России, вчерашние крестьяне-матросы в своей подавляющей массе к проповедям знаменитого проповедника остались слепыми и глухими. Кто в этом виноват, вопрос для меня открытый.

* * *

Из воспоминаний капитана 1 ранга Г.К. Граф: «Кронштадт прогремел на всю Россию. Можно бы написать целую книгу относительно этой революционной вакханалии, к прекращению которой Временное правительство боялось принять должные меры. Вся психология Кронштадтской эпопеи носила грубый, варварский, настоящий революционный характер. Ничего идейного в ней не было: было только стремление разрушить, уничтожить дотла все, что создано веками, стремление удовлетворить свои животные инстинкты. Вот в какой обстановке узурпаторы власти готовили тип нового матроса, своего верного клеврета, который должен был сыграть решающую роль по «углублению революции»…

Цитата С.Н. Тимирева интересна тем, что он уже тогда увидел то, что многие не увидели и много позже – матросская вольница поднялась вовсе не из-за каких-то революционных принципов, а, как бы сама по себе. Именно так родился удивительный российский феномен – революционные матросы. Но не следует думать, что все происшедшее с еще вчера законопослушными матросами было случайностью. Нет! Тому, что произошло в Кронштадте, имелись и объективные предпосылки. Историк военно-морского флота К.Б. Назаренко пишет: «Причины возмущения матросов в Кронштадте в марте 1917 г. и позднее имели сложный характер. Вне всякого сомнения, в основе протестных настроений моряков лежали причины социального характера. При этом рабочая прослойка среди матросов, хотя и была в меньшинстве в процентном отношении, но, безусловно, задавала тон в кубриках. Почва для выступления матросов под социалистическими лозунгами к 1917 г. была подготовлена социально-экономическими и политическими условиями русской жизни. Однако на флоте общий фон протестных настроений дополнялся другим важнейшим фактором психологического, а не политического свойства. Все тоже накипевшее возмущение, складывавшееся из двух основных составляющих – томительного бездействия и ощущения непроходимого барьера и отчужденности между офицерами и нижними чинами – толкало матросов на выступление против самодержавия…»

«Кронштадт и Питер в 1917 году» Ф. Ф. Раскольников

В книге воспоминаний «Кронштадт и Питер в 1917 году» Ф.Ф. Раскольников писал: «В истории Октябрьской революции Кронштадту принадлежит исключительное место. В течение всего 1917 г. Кронштадт играл выдающуюся политическую роль, зачастую сосредоточивая на себе внимание всей России, вызывая вокруг своего имени лживые, фантастические хитросплетения и неистовые, озлобленные проклятия буржуазии. В глазах последней Кронштадт был символом дикого ужаса, исчадием ада, потрясающим призраком анархии, кошмарным возрождением на русской земле новой Коммуны. И этот панический страх буржуазии при одной мысли о Кронштадте являлся не случайным недоразумением, порожденным лживыми выдумками капиталистической прессы. Это было вполне естественное опасение за свои интересы, продиктованное классовым инстинктом буржуазии. Совершенно иные и прямо противоположные настроения вызывал в то время Кронштадт в рядах революционных рабочих, солдат и крестьян. Кронштадт 1917 г. – это была недоступная революционная цитадель, надежный опорный пункт против какой бы то ни было контрреволюции. Кронштадт был общепризнанным авангардом революции». В основе наступательной революционной роли Кронштадта лежат специфические социально-экономические условия. Прежде всего, Кронштадт – это военная крепость, защищающая подступы к Питеру с моря, и вместе с тем главная тыловая база Балтийского флота. Гражданское население Кронштадта, сравнительно немногочисленное вообще, всегда состояло, главным образом, из рабочих казенных заводов, доков и многочисленных мастерских, принадлежащих морскому ведомству. Гармонируя с общей картиной Кронштадта, во всех предприятиях царили суровые, драконовские порядки. Везде во главе стояла военная администрация, промышленность фактически была милитаризована. Рабочее движение при царизме было настолько угнетено, что в Кронштадте даже не существовало профессиональных союзов. Но в процессе революции классовое самосознание, несмотря ни на что, развивалось, крепло, закалялось и, волей-неволей, приводило рабочих в лоно большевистской партии. В результате рабочий класс вместе с матросами составил главнейшую опору нашей Кронштадтской партийной организации, и все время играл передовую, руководящую роль. Весьма немногочисленная и политическая невлиятельная кронштадтская буржуазия состояла из домовладельцев, трактирщиков и купцов среднего достатка. Эта малопочтенная группа под покровительством выгодного для нее «Городового положения 1890 г.», захватила в свои руки кронштадтскую городскую думу и полновластно распоряжалась местным хозяйством. Разумеется, во всей муниципальной политике настойчиво проводились лишь меры, выгодные своекорыстным, хищническим интересам буржуазии. Да и высшее начальственное око, зорко наблюдавшее за деятельностью городского самоуправления, отнюдь не поощряло к проявлению инициативы и самодеятельности. Ограничив «общественную» деятельность рамками городской думы и скудной филантропической благотворительностью, кронштадтская буржуазия политически ничем себя не проявляла. Часть буржуазии, группировавшаяся вокруг ханжи-лицемера Иоанна Кронштадтского, открыто примыкала к «Союзу русского народа»… В кронштадтском революционном движении сразу в резкой форме обозначилась гегемония пролетариата. Подавляющее большинство населения Кронштадта составляли матросы и солдаты, причем численность первых значительно превосходила общее количество вторых. Это численное преобладание матросов, задававших тон в политической жизни, наложило неизгладимый отпечаток на весь ход развития революции в Кронштадте. Кронштадтские матросы в политическом отношении представляли собой передовой элемент. Дело в том, что самые условия морской службы требуют людей со специальной технической подготовкой, предъявляют спрос на квалифицированных рабочих. Каждый матрос, прежде всего специалист: минер, гальванер, комендор, машинист и т. д. Каждая специальность предполагает определенные знания и известную техническую, приобретенную на практике, выучку. В силу этого приему во флот, главным образом, подлежали рабочие, практически прошедшие школу профессионального обучения, изучившие на деле какую-либо специальность. Особенно охотно принимались слесари, монтеры, машинисты, механики, кузнецы и т. д. Пролетарское прошлое огромного большинства судовых команд, эта связь матросов с фабрикой и заводом придавали им особый социальный облик, налагали на них рельефный пролетарски-классовый отпечаток, выгод, но отличавший их от сухопутных солдат, рекрутировавшихся главным образом из деревенской мелкой буржуазии. Определенный классовый дух, порою даже большевистский уклад мыслей, известное умственное развитие и запас профессиональных знаний – вот что обыкновенно приносил с собой рядовой матрос при поступлении на военную службу. Если в подавляющем большинстве случаев под матросской форменкой и бушлатом легко было прощупать пролетария, то кронштадтские матросы – это были почти сплошь вчерашние городские рабочие. Такая исключительность положения создалась оттого, что с отдаленных, незапамятных времен Кронштадт являлся рассадником специальных морских знаний для всего Балтийского флота. В Кронштадте с давних пор были сосредоточены различные специальные школы, эти своего рода факультеты матросского университета. Не считая школы юнг, низшего учебного заведения, дававшего элементарное образование будущим унтер-офицерам, здесь находились: учебноартиллерийский и учебно-минный отряды, а также машинная школа. Таким образом, каждый специалист-матрос непременно должен был пройти через горнило кронштадтского обучения. Ясно, что для приобретения новых званий в Кронштадт отправлялись наиболее смышленые, наиболее толковые матросы. А таковыми, в первую голову, могли быть фабрично-заводские рабочие. Немудрено, что, благодаря такому искусственному подбору, контингент кронштадтских матросов, всегда представлявших собой матросскую интеллигенцию, состоял почти исключительно из вчерашних пролетариев, хотя и сменивших черную блузу на синюю голландку, но ничего не забывших из своего классового социально-политического инвентаря, приобретенного во время работы на фабриках и заводах. Да, наконец, и самый характер службы на современных судах, напоминающих фабрику, закалял пролетарскую психику. Этот преобладающий классовый состав кронштадтских матросов определил собой их политическую позицию и обусловил совершенно исключительное, можно сказать, безраздельное господство боевых лозунгов, выдвинутых партией пролетариата. Вполне естественно, что матросы, наряду с рабочими, составили главное, очень крепкое и влиятельное ядро нашей Кронштадтской партийной организации. Если, с одной стороны, Кронштадт исполнял культурную миссию, являясь просветительной школой, то, с другой стороны, он был и тюрьмой. Уже один внешний вид города производит мрачное, угнетающее впечатление. Это какая-то сплошная, убийственно однообразная казарма. И в самом деле, едва ли где людям приходилось столько страдать, как в Кронштадте. Когда начальство списывало матросов с кораблей и отправляло их в Кронштадт, то они рассматривали это назначение как самое тяжкое административное наказание».