Читать книгу Сиреневый бульвар. Московский роман - Владимир Шмелев - Страница 3

День только начинал угасать. Весеннее солнце еще радовало глаз, окрашивая все в неповторимый цвет ожидания новой жизни, пробуждения природы.

Воздух, напоенный прохладой весны и запахом набухающих почек, будоражил что-то забытое, какие-то неясные чувства, дремавшие зимой. Разум говорил о долгожданной свободе, когда можно будет скинуть вместе с одеждой усталость от короткого дня и долгой ночи и, наконец, вновь насладиться солнцем.

Ожидая троллейбус там, где 9-я Парковая пересекает Сиреневый бульвар, образуя перекресток, напротив знаменитой стелы, посвященной первому спутнику Земли, восхищаюсь любимым монументом. Он стоит на массивной белой железобетонной основе – подставке, абстрактной формы, напоминающей фантастическую птицу, с широко расправленными по кругу крыльями. Стремительный завиток, изображающий поток воздуха в форме спирали, состоит из вздыбленной серебристой линии, рассекающей атмосферу, широкой снизу и сужающейся кверху. Она включает в себя ярко-красные, поперечные сечения, что венчаются на стыке блестящим металлическим шаром с характерными торчащими сзади антеннами. Спутник – символ эры космонавтики.

Опасался, что снесут. Стоит, тревожа разум трепетной мыслью, что можно преодолеть земное притяжение. Поразительная экспрессия движения линий вверх дает надежду когда-нибудь обрести межпланетные, галактические знания. Человеческое воображение воспрянет, избавившись от пут, мешающих познать непостижимое.

Природа удивительна, приход весны всегда праздник.

У павильона на остановке шебутные воробьи, ватагой высыпавшие на солнечное тепло, без умолка что-то чирикая, больше всех, казалось, были рады солнцу. Голуби искали оттаивающие лужи, барахтались в них, ворковали, целовались. Первые грачи подавали свои голоса откуда-то сверху, похоже, с небес.

Люди по-разному воспринимали весну, на лицах многих отражалась игра солнца, что слепила, радовала, кого-то раздражала. Одни прятали глаза и лица, другие, напротив, подставляли солнцу. Мимо шли смельчаки, рискнувшие одеться легко, смело, броско, почти по-летнему, без головных уборов, в солнцезащитных очках. Молодые ребята и девушки, перепрыгивая лужи, громко смеялись, в их глазах была весна.

За солнечным великолепием, как-то не сразу разобрал возбужденные голоса двух женщин, что доносились с самого крайнего места на скамейке в глубине павильона, за фигурами людей, плотно стоящими передо мной. Они говорили, словно, не слыша друг друга, стараясь убедить в своей правоте. И что-то непримиримое и нервное, не оставляющее равнодушным, было в их речи.

– Вот она, эта весна, будь она неладна. Опять призыв. Армейский замах на моего парня. Вот куда ему бежать ума не приложу. Где схоронить? Откупиться нечем. Врачи бесплатно непригодным не признают.

Это отчаянный вопль правды со своей колокольни. Народной колокольни, где другой звон, далеко не малиновый. День и ночь слышен человеческий ропот, что как девятый вал, начинающийся с ряби морской глади, не ровен час, перерастет в бунт.

– Да пусть идет, – резко отвечала ей другая женщина, навьюченная сумками, уставшая и взлохмаченная. Хоть год на твоей шее сидеть не будет, и харчи дармовые, тоже не тратится. Войны с Украиной не будет, не самоубийцы же они, – горячо убеждала она.

Женщина демонстративно резко стала подбирать под берет красного цвета выбившиеся седые пряди.

В этих движениях была решимость, что явно не доставало соседке по скамейке.

– Чего сюсюкаться, с ребятами надо по-мужски. Я вон четверых подняла одна. Вышколила их так, что они женатые, с семьями, по струнке у меня ходят. Сейчас к младшему еду, невестке помочь, третьего мне родила. Не будь последней дурой потакать бездельнику. Маменькин сынок, может, ты ему до сих пор сопли вытираешь. Армия им только на пользу, там живо научат, как Родину любить, человеком сделают, лень из него вышибут.

– А если душу? – чуть ли не плача продолжала мать. – Жалко, дитя то одно, а там порядка нет. Он не выживет, не выстоять ему. Сломают его. Еще чего сделает над собой.

– Ничего с ним не будет, – оборвала ее собеседница, – вот, поверь мне. А быть дезертиром! А если посадят, лучше будет?

– Господи, что же ты меня стращаешь?

– Надо было растить парня, а не пальму.

* * *

Меня невольно раздражала незамысловатость таких выводов. Хотя сознавал у каждого свое понимание этого сложного времени. Дух войны витает над Европой, отвратительный и мерзкий, преступный, издевающийся над человеческим разумом, не поддающийся логике. Оголтелый, лишенный морали, понимающий только силу.

Тревожные чувства ожидания, все может быть, ничего не исключено. Люди чутко прислушивались к гулу духа войны с опаской: как бы он не перекинулся, не проник в их дом, тогда беда.

В просвещенный гуманный век убивают людей только за то, что решили жить, как посчитали правильно, не отрекаясь от своего прошлого, своих отцов, что освобождали Европу от фашистской нечисти, поднимали Украину из руин, отстраивали Киев.

Воинственный дух отдавал душком национализма, ненавистью, насилием, обескураживал неприкрытым цинизмом и вероломным неприятием другого взгляда на будущее.

Коварный дух войны проник в Россию, где люди с замиранием, отвращением и болью следили за истреблением славян, посчитав происходящее своим общим горем. Об этом невозможно не думать, даже глядя на долгожданную весну из яркого солнечного света.

* * *

Люблю Сиреневый бульвар, его аромат, толчею, торопливость. Архитектура несовременная, невыразительная, убогая. Как правило, пятидесятых – семидесятых годов: хрущевки, брежневки и даже шлакоблочные дома, построенные пленными-немцами сразу же после войны, с претензиями на барокко, с элементами соответствующего стиля, с лепниной на фасаде домов. Несколько типовых школ, украшенных над входом барельефами русских писателей. Интересны дома с символикой советского времени сталинки, со звездами, серпом и молотом.

Когда весна возьмет свои права окончательно, все украсит зелень, прихорашивая бульвар, делая его привлекательным. Расцветет сирень. Её так много, сиреневое море. Кусты растут небольшими островками, вокруг которых культивированную почву ровным кругом обрамляет газон. Нередко прячась в затаенные листвой места кто-то бесстыдно справлял нужду. Были и такие, что скрывали там свои пламенные чувства, объятия и поцелуи под роскошной кроной. Сирень белым или сиреневым куполом дурмана нежно накрывала влюбленных.

Сирень разная: белая, сиренево-бледная и яркая. Век ее короток. Быстро выгорает на солнце, морщится и осыпается. Романтики с грустью замечали, что она недолго радовала, но были и такие, что даже не обратили внимания на праздник сирени, ее цветение.

Кто тайком, а кто не стыдясь, ломали ее пахучую, несли в дом, ставили в вазы, банки, втягивали носом, восхищенно восклицали: «Какой запах!»

Кавалеры пользовались моментом цветения, дарили букеты своим дамам. Каждый день свежие. При этом уверяли окружающих, делавших замечания, мол, что вы не даете природе себя проявить, это же варварство ломать деревья!

– Да ей только на пользу: быстрее обновляется, отрастает новыми ветками.

Сирень – сама любовь. Упоительно одаривая все окрест своим неповторимым ароматом, обволакивая им, словно ласкает незримыми руками. Сладчайший, редчайший запах любви, нежности, с тонкой грустью и нотками печали по быстро проходящему времени.

«Любите меня», – говорит она, – «пока я цвету, пока я горю чувствами и желаниями».

Роскошная, ослепительная, каждым соцветием пышных сиреневых гроздей, она стремится сделать вас счастливым и подарить хотя бы на мгновение чувства безмятежности.

Хозяева собак, близлежащих домов облюбовали Сиреневый бульвар для выгула своих питомцев, те, в свою очередь, спешат сюда на встречу со своими приятелями, виляя хвостом, проявляя дружеское расположение, бывало, и злились, друг на друга лаяли.

Мамы с колясками и малышами постарше, что ведут за руки. Старшие спешат показать самостоятельность: носятся, галдят, шумят. Обычная игра – возня, нередко заканчивающая падением, толкотней, слезами.

Сиреневый бульвар – это не бульварное кольцо, что можно назвать бриллиантовым, дорогим, антикварным. Кольцо со знаменитыми памятниками и храмами. И публика там другая, другой дух. Сиреневый – берёт своей необычностью, здесь преобладает одноименное растение. Люди попроще, много приезжих из бывших республик. Кто называет его спальным районом, окраиной, но от того он не теряет своей привлекательности и очарования. Я люблю тебя, Сиреневый бульвар, за простоту, ты не притязателен, не кичлив, скромен и мил своей незамысловатостью. Женщина бульвара в лиловом наряде, что благоухает самыми дорогими духами природы, в мае встречает всех цветущей, сиреневой улыбкой, и никто не в силах не ответить ей тем же. Она, распускаясь, плывет фиолетовым облаком, вспыхивая ледяным белым взором, робко и не спеша цветет сиреневым в наших глазах. Наберу сноп пахучей, понесу его, обхватив двумя руками в светлый майский день, и буду думать, что для счастья мне больше ничего не надо.

* * *

Немало занятного и интересного наблюдалось вокруг монумента первому спутнику Земли. Стараясь быть незамеченными, собирались любители выпить, порассуждать о политике. Алкашня, бомжи самого непотребного вида. Случалось, были чисто, хорошо одетые молодые люди, желающие принять для храбрости.

Напротив, через проезжую часть 9-й Парковой, примечательное кафе «Алло, пицца», желтоватого цвета в три яруса: верхний, вроде веранды, открыт летом. Возле него стая автомобильчиков желтого цвета, издалека, словно игрушечные, с красно-зелеными шашечками на боку, как у такси. Юркие, компактные, они снуют по бульвару и вблизи, развозя горячую пиццу.

Пришла мысль сравнить кафе с большой собакой, а малолитражки со щенятами, что сосут не молоко, а пиццу. Молодые ребята в спецформе, в оранжевых жилетах, деловито и расторопно выходят из кухни что в нижнем этаже, с упакованными в термосумки пиццами, быстро загрузив, мчатся по вызову. От них вкусный запах теста, что вызывает аппетит.

Основной, второй этаж, обслуживает посетителей. Завсегдатаи кафе предпочитают открытую веранду, как только позволяет погода. Летом там нет свободных мест. Много желающих полюбоваться видом окрест, вздохнуть сиреневый аромат.

Сиреневые кущи. Не удержаться, чтобы не сломать веточку. Говорят, если умыться цветущей сиренью, станешь обновленной, красивой.

* * *

Однажды был свидетелем, как молодой парень пустил с веранды в сторону стоявшей поблизости девушки, видимо, поджидающей его по уговору, сложенный из салфетки самолетик. Обескураженная вдруг упавшим возле ее ног самолетиком, девушка обернулась и засмеялась:

– Спрятался, а я гадала, придешь ли.

Милая юность, чистая линия овала лица, все черты безупречны, никакой погрешности. Молодость сродни совершенству. Волосы в беспорядке от легкого дуновения. Жаль, с возрастом лицо стирается, трескается, нет уже былой привлекательности, ясности во взгляде.

– Решил пораньше место застолбить, поднимайся, – позвал он ее. Здесь такой потрясающий вид на кинотеатр «Софию» и детский городок развлечения. Может, потом на паровозике покатаемся и в кино сходим.

Она появилась на веранде, он встал навстречу ей, объятия и поцелуи. Окружающие отметили, что это не тот обычный поцелуй при встрече одноклассников или однокурсников. Поцелуй по-взрослому, подразумевающий уже не дружбу, что-то большее.

Он был явно рад видеть ее. Ждал этой встречи, может быть, думал о ней всю ночь, представляя в темноте ее обнаженной, ощущая прикосновение к телу.

Молодые люди, более чем раскрепощенные, одетые, как многие, в джинсы и цветные футболки, в кроссовках. Искатели приключений, как казалось на первый взгляд. Достав телефон, по инерции проверили смс сообщения. Попытались сделать заказ на английском языке, чем смутили официанта. Рассмеявшись, сжалились над растерявшимся парнем и изъяснились по-русски.

В ответ официант более чем изысканно ответил также, по-английски, что обескуражен плохим произношением, их безграмотностью. Прежде чем вы хотите блеснуть, будьте уверены в своих возможностях.

– Вы знаете, – заговорила девушка, пытаясь исправить плохое впечатление, произведенное на официанта. – Меня обслуживали в парижских кафе и в Риме, но вы куда элегантнее.

Смысловой посыл фразы был таков:

«Может быть, у нас не совершенное английское произношение, но мы повидали мир и знаете ли, не лыком шиты. Если мы производим впечатление недалеких, то вы ошибаетесь».

– Я понимаю вас, – ответил официант. – Хорошая погода, хорошее настроение, вот и Париж. В отношении языка, простите мою строгость. Я лингвист, заканчиваю университет.

– А вы были в образе преподавателя, – засмеялась девушка, – уже примеряете эту роль.

– Я бы так не сказал, просто не могу слышать, когда говорят безграмотно.

Молодые люди оживленно заговорили о Москве, не уступающей своими красотами ни одной европейской столице, стали восторгаться Сиреневым бульваром. При этом всем своим видом показывали заинтересованность в общении. Официант, удаляясь, с извиняющейся улыбкой напомнил, что он на работе и при всем желании не может поддержать разговор.

Ребята смотрели друг на друга влюбленными глазами. На лицах более чем красноречиво было написано, что они не решались сказать вслух.

«Ты такой милый», – говорил ее взгляд. Сколько в нем было игры и озорства. Девушка была словно сама весна, порывистая, стремительная.

«Меня она возбуждает. Хочется с ней быть. У нее такая потрясающая улыбка, так и тянет к ней», – думал он, чувствуя, как по всему телу растекается сладостное желание.

– Расскажи, как съездил в Таиланд, почему один? Не предложил мне составить компанию.

При этом попыталась надуть губки изобразить обиду, но не получилось, прыснула смехом и глаза вновь заиграли, как два бриллианта.

– Аааа, – разочарованно протянул он. – Это была деловая командировка. Наша фирма работает над логистикой товаров из Бангкока.

На восклицательный звук «а» оглянулись все присутствующие.

– Вы что, в лесу по грибы, – заметили с соседнего столика серьезный мужчина с дамой. Видимо, в ответственный момент встречи, когда мужчина говорил что-то важное, парень произнес «а», тем прервав его, внеся сумятицу в беседу.

Ребята хихикнув, продолжили вполголоса. Парень, закинув ногу на ногу, казалось, принявший самый расслабленный вид, продолжил:

– Ты в курсе, в связи с санкциями меняем поставщиков? А как твой сетевой маркетинг? Давай вместе рванем в Южную Корею. Ты тоже там не была. Виза не нужна. Посмотрим на цветение сакуры, купим тебе кимоно и какую-нибудь потрясающую вазу. А хочешь на Курилы, там неповторимая природа, как говорят, аналогов нет.

– А хоть завтра, – с азартом ответила она и громко раскатисто рассмеялась, вновь обратив на себя внимание. Смелая девушка, без комплексов. Полная желаний она не сводила с него взгляда. Похоже, она готова была ехать с ним хоть на край света.

– Тем более есть схема распространения корейской косметики. Может быть, там у них уточню кое-какие нюансы. Будет проще, делать заказы по интернету. Ты посмотри, на «Софии» новая реклама. Теперь у них помимо боулинга, бильярда, аттракцион «Космический драйв». Вот о чем я мечтала.

Более чем смелая, отчаянная, – подумал я. – Азартная. Такие люди непременно попадают в какие-то истории, в лучшем случае, забавные, но чаще печальные.

– Ты случайно не знаешь, Марьянка поменяла номер мобильного? Звоню, не отвечает. По приезде из Таиланда, зашёл в одноклассники, на ее сайт, вдруг вижу, он удален.

На эти слова парня девушка опустила глаза, с трудом заговорила, подбирая слова. Было видно, что именно, этого вопроса она боялась и избегала, в который раз убеждаясь, что когда стараешься от чего-то уйти, напротив, с этим сталкиваешься.

– Тебе никто не сообщил?

– О чем?

Неужели произошло что-то плохое, – мелькнуло в его голове.

– Марьянки больше нет…

Девушка смолкла, не зная, как продолжить, досадуя, что приходится ей рассказывать о трагедии. При этом глаза ее погасли вместе с пропавшим интересом ко всему.

– Что случилось? – насторожился парень.

– Возле подъезда ее дома убил наркоман, отнимая телефон, наверное, под кайфом.

Досада проявилась более отчетливо. Была расстроена тем, что на эту встречу у нее были другие планы. Теперь какое кино и паровозики!

– Как?

– Вот так. Это стало нормой, в порядке вещей, И никого не удивляет.

Она готова была закричать, вдруг вспомнив, как провожали Мирьянку. Почему я должна об этом сказать? Ни у одного из его дружков не хватило духу.

– За сотовый целую жизнь? – В этой фразе, произнесенной вполголоса было столько горечи. Видно было, что это не умещается в сознании парня.

– Какая-то сволочь из параллельного мира скотов, где не люди, а звери лишил ребенка жизни белым днем. Никто даже не обернулся на ее крик. Камеры слежения зафиксировали, как люди спокойно шли мимо. Хотя, может, она кричала беззвучно. Такое, знаешь, бывает, от ужаса и страха сдавит горло, и ни одного звука не произнесешь. Люди не поняли, все куда-то спешат по своим делам, при этом ничего не замечают, это не значит, что они равнодушные.

– Как же теперь ее «Ванильное небо?» Кто же будет меня смешить?

Губы парня дернулись, в улыбке разочарования. Это было похоже на что-то истерическое, нервное, от растерянности.

– Представляешь, перед отъездом в Таиланд, сбросила мне на телефон свое селфи, где она в модном, винтажном, желтом платье в белый горох, пятидесятых годов. В маленькой шляпке, таблеточке с накидной сеточкой в перчатках по локоть. Потешная, улыбается во весь рот возле раритетной Волги на фестивале ретро автомобилей. В смс пояснила, что ее пригласили, как и весь ее актерский курс из Щукинского училища статистами.

– Она всегда где-то участвовала, старалась заработать в массовках, презентациях, на телевидение, в шоу. Ее же мать одна растила. Мы решили в память о ней издать книжечку ее стихов «Ванильное небо» с ее рисунками. Ты нас поддержишь?

– Какой разговор. Сколько?

– Мы не обговаривали сумму.

– Ясно. Сейчас бы водки, – неожиданно для себя сказал он.

– Мне до сих пор не по себе – продолжала девушка. – Пойдем отсюда, пока не принесли заказ. Просто, побродим по бульвару.

Девушка тоже сникла, куда девалась ее отчаянная смелость.

– Верно, – согласился парень, – желание поесть мороженое пропало начисто.

Сиреневый бульвар место забытья. Он успокоит, как тихая мелодия. Они взялись за руки и медленно пошли вперед, не оглядываясь, смотря друг на друга, еще не в силах забыть потерю подруги.

Играет солнышко, отражается с каждой гладкой поверхности. Солнечные зайчики забавно прыгают, по лужам, стеклам машин, витринам. Может, один из этих зайчиков улыбка Марьянки?

* * *

После печального диалога молодых людей решил, что только в космосе возможно забыться от земных невзгод. Вся надежда на аттракцион «Космический драйв».

У входа кинотеатра «София» стоит из белого камня огромная скульптура, изображающая женскую фигуру, что олицетворяет святую Софию. Это дар болгарской столицы Софии, городу побратиму Москве. Кинотеатр облеплен неоновой рекламой, самых изощренных подсветок. Кажется, здесь есть все, развлечения на любой вкус. Где-то в утробе центра, ходят слухи, было подпольное казино. «София» всегда была местом притяжения, культурным центром Сиреневого бульвара. Выставки, фестивали, встречи со знаменитостями. Люди тянулись сюда, интерес к кино был огромным. Постоянные поиски лишнего билетика. Помню, сам с трудом достал два билета, чтобы сходить с женой, на показ фильма Андрона Кончаловского, снятого им в Голливуде.

Рядом в детском городке пыхтел тихоходный паровозик, время от времени подавая сигналы, забавно раскрашенный, ехал осторожно, медленно, по кругу маленькой железной дороги. С десяток пассажиров-детей махали руками родителям и были рады, как самому большому счастью. Другие аттракционы были посмешнее. Надувной городок, яркий, зазывной, оглашался ребячьим криком. На горках творилось что-то невообразимое, все сталкивались, падали друг на друга. Рядом, на сплошном батуте, огороженном надувными стенами, детвора подпрыгивала как можно выше, пытаясь кувыркнуться, сделать сальто.

Увы, билеты на аттракцион «Космический драйв» закончились. Раньше в «Софии» был огромный зрительный зал. Сейчас он разбит на шесть небольших, где одновременно показывают шесть разных фильмов, как правило, американских. Голливуд представлен во всей красе.

К слову, о красе. Здесь же, на перекрестке, знаменитый салон красоты «Виктория». Приземистое двухэтажное здание с огромными окнами, с рекламой стильных причесок, маникюра, педикюра и разных омолаживающих лицо и шею процедур.

Женщины надеются стать, посетив его, счастливыми красавицами.

Вдоль бульвара много разных заведений с характерными вывесками: спорт-бар «Допинг», где в витрине вывешена целая коллекция шарфов разных футбольных, хоккейных команд. Здесь же электронное табло ставок, тотализатор работает бесперебойно на законных основаниях. У окошечек молодые ребята заполняют талоны, на предстоящие матчи футбольных команд, с азартом обсуждают, на что менее рискованно делать ставки. Как же хочется выиграть. Это случается редко. Лохи всегда проигрывают, чутья у них нет.

Здесь можно увидеть под одной крышей детскую кухню, где спозаранку толкутся в очереди, позёвывая, молодые папаши. Парикмахерскую. Ремонт обуви, где неунывающий башмачник постоянно что-то мурлычет себе под нос. Ателье с сосредоточенным портным с иголками, большими ножницами примеряет платьице выпускнице. Ювелирный магазин с охранником на пороге. И библиотека, где книги, да и сами сотрудники покрыты внушительным слоем паутины пребывают в сладостной дрёме.

Идешь по милому бульвару, до боли знакомому, каждая травка и каждый листочек родной и такая благость на душе от мирного неба, солнца, спешащих людей на работу, по делам со своими житейскими заботами. Как же дорог покой в этой привычной суете, толчее и, казалось, в бестолковой жизни. Как дорог нам хрупкий мир благополучия и ускользающая жизнь каждым мгновением, которым мы трепетно дорожим.

Люди, как люди. Обычные люди, как сама жизнь. Свободно идти, дышать, думать, видеть чистое небо над собой, чувствовать жизнь, ее биение, ее пульс, слышать разговор людей, детский смех.

Как же не хочется, чтоб кто-то покушался на это, не отнимал жизни, не нарушал этот привычный ритм. Неужели война, даже выговорить это страшно.

* * *

Весна навеяла в памяти мелодию Дунаевского «Кричат скворцы» из кинофильма «Весна». В связи с этим сразу же возникла мысль о музыке советского периода. Это не случайно. Меня включили в государственную комиссию по разработке концепции создания «Музея СССР». Кино и музыка тех лет, как глоток воздуха, как кислород, дыхание надежды и мечты.

Первомай – это не только вожди на мавзолее, народ, приветствующий власть. Люди искренно верили КПСС, в будущее, шли под марши с цветами и транспарантами: «Мир, труд, май». Пляски под гармошку, радость на лицах от мысли, что «жить стало веселей», так говорил отец народов.

Как громко был воспет простой человек, трудовой народ во всех жанрах социалистического реализма. Вопреки идеологии авторам удавалось подняться до истинных высот подлинного искусства.

В музее СССР должен быть раздел, где будут материалы об авторах романов, пьес, музыки, живописи, что не поддакивали власти. Пришло время вспомнить таланты, пропавшие без вести в идеологической пропасти. Разверзлась земля российская, и миллионы пали в небытие.

Пока ждешь троллейбус, чего только не вспомнишь. Война 1905 г. Первая мировая. Октябрьский переворот. Гражданская. Голодомор на Волге. Исход в иммиграцию. Гулаг, рабский труд и страх. Насильственная коллективизация. Разорение деревни. Идея фикс о мировой революции. Вторая мировая. Непостижимая стойкость советского солдата. Победа. Воскресшая Россия из руин покорила космос. Безграмотные управленцы, неквалифицированные специалисты, и зашоренная партийная элита привели к убийственной перестройке. Грабительская приватизация, петля дефолта. Коррозия коррупции. Аборты в норме вещей и незаживающая язва наркомании.

Выйдем на улицу, запоем «Широка страна моя родная», собьемся в колонны и сольемся в едином порыве необъяснимого энтузиазма, с плакатами за социальную справедливость, смело шагнем на проспекты, площади и улицы. Советская музыка, песни не имеет аналогов. Они до сих пор строить и жить помогают. Люди помнят их, поют и будут петь, потому что в них душа, радость, надежда.

На Украине маршировали другие колонны с факелами в руках и масками на лицах. Почему они прятали их, выдавая этим свои недобрые намерения. Под бой палок по металлическим бочкам, в гари и копоти от горящих шин, бойцы, подготовленные в спецлагерях, с нашивками, напоминающих гитлеровцев, громили все на своем пути. Они поджигали коктейлями «Молотова» здания, машины и людей. Вакханалия, безумие, отсутствие всякой логики напомнили нацистские шабаши. На Западе об этом молчок. Там создали поле искаженной реальности, где все с ног на голову, вверх тормашками или с больной головы на здоровую. Мирные жители восставшего юго-востока стреляют сами в себя, также поджигают и разрушают свое жилье.

Должно ли это отразиться на стендах музея СССР? Не следствие ли его распада.

Весна, унеси своим половодьем разлившихся рек мелкими ручейками, все, что тяготит память, пусть дожди и грозы, пусть ливни смоют все, что несправедливо. Да воспрянет род людской и человек вспомнит, что он человек.

* * *

Дебаты на остановке продолжались. Протиснулся вглубь павильона, чтоб зрительно запечатлеть женщину, плачущую о сыне.

– Вот что теперь делать? В армии все взрывается, дедовщина, а как там воруют?

Женщина, сидевшая на скамейке, выделялась не только причитающим голосом и согбенным видом, словно приплюснутая безысходной мыслью, со следами бессонницы на лице, но и какой-то изношенностью во всем.

Словно опавшая, оголенная до боли, с невидимыми ранами, рубцами в душе о своем сыне, что не спрячешь в чулане. Бедность скрутила ее да страх, рожденный неразберихой на Украине.

– Но почему не пойти служить? – заговорил пожилой грузный мужчина с портфелем внушительных размеров и заметной резной деревянной палочкой с ручкой в форме рыбы, отполированной до блеска временем, на которую опирался, до этого напряженно молчавший и внимательно слушавший разговор.

– Не надо думать, что ваш сын непременно погибнет. Кто-то должен Родину защищать. Войны не будет, это однозначно. Если к власти пришли одержимые, им не дадут на кон человечество поставить. Американские хитрецы-мудрецы всех и все посчитали, одной базой больше или меньше, а дойдет до атомной кнопочки – всем каюк. Украина думает, содержанкой, к кому побогаче. Только Запад и ломаный грош просто так не даст. Довели страну до ручки, а народ пустили по миру. Вместо одних кровососов пришли другие, похлеще. Америка – держатель контрольного пакета акции Земли, за доллары, за бумажки купила целую планету. Россия у Америки, как кость в горле, стоит поперек.

Замолчав, мужчина взглянул на рядом стоящих людей, пытаясь разобраться по выражениям лиц, понятно ли выразился, ясна ли его мысль. Может, надо было сказать попроще, а так, как из телевизора, агитируя, вещал. А новости оскомину набили, отрыжка от них. Кто-то вовсе их не смотрит.

Люди, вроде не слышали его, были рассеяны, отвлеченно смотрели по сторонам, и каждый думал о своем. Причитавшая женщина о сыне, словно оглохшая, никого не слыша и не видя, продолжала сокрушаться и плакать. Другая женщина, ругавшая ее, та, что в красном берете, с сединой, поняла всю бесполезность что-либо доказывать.

– Каждый себе на уме, – рассуждал мужчина, теребя рукой то ручку портфеля, то делая какие-то нетерпеливые движения палкой.

«Что-то заждались мы транспорта», – хотел он посетовать, но не стал говорить вслух, посчитав это лишним.

Он знал, казалось, всё, что происходит вокруг, не иначе, как бывший сотрудник КГБ. Лицо его предельно спокойное, сосредоточенное на какой-то мысли, наверняка, глобальной. Он понимал, несмотря на трудности, как и прежде, Россия выстоит.

* * *

Не все стоявшие на остановке, ожидавшие троллейбус, готовы были шагнуть через лужи, стряхнув с себя каждодневные заботы, колоннами демонстрировать свое несогласие с социальным неравенством. Я присмотрелся: в большинстве своем, пожилые люди, пенсионеры, им не до этого, как бы выжить – одна забота.

Когда приглядывался, среди стоящих под крышей стеклянного павильона, не сразу заметил Софью Федоровну, давнюю и близкую подругу моей покойной тещи, Анны Николаевны. Женщина лет семидесяти пяти, ухоженная, со вкусом одетая, резкая и прямодушная, говорившая откровенно то, что думала. Взгляд ее, всегда цепкий, все замечающий, по ее словам, настроенный, как геодезический прибор.

– Мы – геодезисты, с особым зрением, должны видеть широко, далеко.

Она в силу своей профессии не только хорошо ориентировалась на местности, но также прекрасно разбиралась в людях и взяла себе за правило – не делать поспешных выводов. Вырастила двух детей, сына и дочь, двоих внучек, что вот-вот должны выйти замуж. Олечка и Юля, обе окончили МГУ, чем бабушка очень гордилась. Сын Андрей – известный архитектор, работает в Германии, дочь Таня – библиотекарь, сейчас педагог в детском доме. Муж, Анатолий Сергеевич, умер два дня назад.

Опутанная своими тягостными заботами, Софья Федоровна ничего не замечала вокруг. Молча подошел к ней, погруженной в печальные мысли, обнял и поцеловал, прижав к себе.

– Это ты, Володя? – ей достаточно было мельком взглянуть, чтобы узнать, тихо заплакала у меня на груди. – Ты все знаешь? – спросила она, – Вера тебе сказала? Я ей звонила. Не стало Толи, мы только отметили золотую свадьбу. Через несколько дней у него день рождения. Было бы восемьдесят пять лет.

Она говорила и плакала, вокруг переглядывались люди, я подыскивал слова утешения, потом вдруг сказал:

– Не слезы нужны, а залповый салют, он сражался за Родину до последнего…

Софья Федоровна не поняла моего оптимизма, напротив, она изобразила недоумение. Моя патетика ее явно раздражала, а может быть, и злила.

Я помню, как-то при разговоре, она резко заметила, когда расписывал прелести нашей дачи и Верочкиного цветника.

«Мне вензелями не надо, все эти завитушки в разговоре ни к чему. Приглашай, приеду, сама увижу. Как говорится, удостоверюсь. Ты, Володя, не обижайся, знаешь, мы люди простые, все говорим прямо в глаза. А эти твои высокохудожественные отступления от сути, вроде трепа, ты всегда грешил словесными балясинами. Это не по мне».

– А ты знаешь, как он умер? – встрепенулась она, на лице появилась свойственная ей грустная улыбка сожаления и досады. – Как всегда стал спорить, ты же знаешь его, упертого, если разговор о войне, то последнее слово за ним, он воевал. Да еще на Украине жуть да страсть добили его.

Я его увещевала:

– Хватит тебе убиваться, первый раз у них майдан, и все закончится, как всегда будут христарадничать. Ты вспомни, как у них чуть голод не был и кто им крупу, муку послал. Сейчас будут просить газ подешевле. Всю перестройку Украина с протянутой рукой, позор. У нас воруют, а там, видно, до порток народ обобрали.

А он сидел у телевизора, все охал:

– Апокалипсис, апокалипсис…

– Таблетку за таблеткой. Ну, что ты делаешь, – говорю, – доведешь себя, удар хватит. Как в воду глядела, схватился за бок, и дышать не может. Его по скорой в 57-ю больницу с подозрением на инфаркт в терапию, в общую палату, под капельницу, а там – до утра разберемся. На следующий день прихожу с припасами, он бодрый, с мужиками о войне спорит:

– Да не так все было, – горячится, – войну не расскажешь, не опишешь, на ней побывать надо, чтоб потом всю жизнь хотелось забыть, чтоб спать спокойно, чтоб в башке постоянно не стреляло и не взрывалось. Когда рядом твой друг из родного хутора, с кем ты за одной партой в школе учился, вдруг замертво падает, и лишь вспоротый ватник на груди указывает, что в него попал осколок от снаряда прямо в сердце. А ему было восемнадцать лет. Тогда только охнешь, и нет сил даже заскулить, как щенку, так схватит за кадык, не вздохнуть, не выдохнуть.

И всего-то я хотел еще раз на прощанье посмотреть в его глаза, да закрыл он их, чтоб я не видел ни страха, ни боли. Не успел он испугаться или застонать, как не успел много чего в жизни. С девчонкой ни разу не был.

После этого вдруг в палате стало темно, страшно и тоскливо, никто уже не мог говорить, молча смотрели куда-то в себя.

Потом зашел разговор про Киев.

– Вот тебе и братский народ, первым делом русский язык запретить, да памятники сковырнуть, постаменты освободить другим, героям – националистам, а те, кто Родину освобождали, – предатели. Наверное, это его доконало. Он громыхал. – За что новая Киевская власть на Россию взъелась. Как оголтелые, кто их натравливает. Мы ж им ни в чем не отказывали. Как в бездонную бочку миллиарды, словно в прорву какую, в яму провальную, что стараниями олигархов выкопана.

– Толик, окликнула его, – я тебе гостинцев принесла.

А он мне вдруг:

– Дай я тебя напоследок обниму. А на ухо шепчет: – Прощай, мать, не поминай лихом, иди домой, тебе еще жить и жить. Ты еще молодая, может, правнуков увидишь…

Я в слезы. – Толя, – кричу, – что ты!

А он:

– Я книгу почитаю, успокоюсь. Это я так, на всякий случай, не бойся, – и улыбнулся, и книгу взял, читает, к стенке отвернулся.

Я к дежурному врачу, мол, чует мое сердце неспроста это. Она заверила, если что, в реанимацию, будут следить. Я стала проситься остаться, она мне:

– У нас всё отделение такое, что ж все с родственниками ночевать будут, переволновался он. Хорошо, что под капельницей, сейчас ему снотворное введут.

– Утром звонок. Ты знаешь, как в наших больницах лечат, во сне от разрыва сердца умер. Андрей специально из Германии приехал отметить юбилей. Теперь другие хлопоты. Сказал, что все устроит.

* * *

Подошел троллейбус, нашлось и нам местечко. После паузы трудно было возобновить разговор. Не знал, что сказать. Мужчина, державшийся за поручни, возраст которого выдавали только глаза проникновенные, очень располагающие, говорившие о том, что знает жизнь, готов проявить сострадание каждому. Ему явно немало лет. Склонившись, над нами посмотрел мне в лицо так пристально, словно что-то читал на нем. Так и хотелось спросить, что там написано, что интересного, чего сам не знаю о себе, о чем, может быть, не подозреваю.

– Как ваша радость, доченька, Лиза, там, в Новой Зеландии»?

Софья Федоровна спросила это в силу своей воспитанности. Надо было проявить заинтересованность в том, что волнует меня больше всего.

– Да Бог ее знает, отсюда не видно.

Помолчав, я добавил:

– Может, зря отправили туда учиться.

Больше ничего сказать не мог. Не хотелось расстраивать, у нее и так потеря. Не буду же пояснять сейчас, что дочь там вышла замуж за индуса из касты воинов. Нас поставила в известность по скайпу, не спросив совета.

Софья Федоровна увидела, что я не расположен к разговору. Сходя на своей остановке, попросила ее не провожать, правда, почему-то заметила.

– А где же твоя машина, в ремонте?

– Мы ее продали.

– Почему так? – но, махнув рукой, добавила, – ладно, потом об этом.

Вопрос о машине давно был решен, еще, когда я ушел из журнала «Иносфера», где отработал тридцать лет.

Сейчас мне машина ни к чему, прежде ездил на работу, отвозил Лизу в школу, потом в институт. Жена пользуется общественным транспортом. На дачу теперь редко, только в сезон, на электричке – так проще.

* * *

Мужчина, оказавший мне внимание, сел рядом на освободившее место.

– Мне кажется, что мы знакомы, – сказал, приятно улыбнувшись.

Нет, он не старый, но, наверное, очень искушенный, многое повидал, прошел через испытания, может, служил в горячих точках или работает спасателем, скорее, психологом в МЧС и каждый день сталкивается с трагедиями. Вначале я не понял, что он обращается ко мне.

– О чем вы? Простите, мне не только не до вас, мне не до чего, даже до себя.

Я пытался освободиться от роя мысли, что жалили со всех сторон. Не мог отвлечься, переключить свое внимание.

– Вот моя визитка, он торопливо открыл бумажник. Моя остановка, пояснил он, кивнув на дверь, давая понять, что ему время выходить.

– Позвоните, мне много что надо вам сказать. У вас поразительное лицо, – продолжал мужчина. – Вы словно предок…

Последнее слово я не расслышал. Из динамика громко объявили остановку, и двери с шумом открылись.

– Какая глупость, – сказал я себе молча, даже не взглянув на визитку, машинально положив в карман, вновь погрузился в свои мысли.

* * *

В перестройку в журнале «Иносфера» мы стали печатать исторические экскурсы. В этом русле хотели осмыслить современность. Но что-то пошло не так, крен на критику прошлого очевидно не верен. Социалистическая идеология была извращена, хотя народ был героем, все преодолел и выжил в этом чудовищном эксперименте. И все же возможно ли социальное равенство, было ли оно в годы советской власти, может быть это миф о свободе, братстве? Над этим вопросом мы работаем в правительственной комиссии по разработке концепции «Музея СССР», со своими предложениями посещаю ее раз в неделю.

Консультанты, специалисты и эксперты – все мы общаемся через сеть. Пока на стадии только разработка самой идеи. На чем она будет основана?

И будет ли там отражена тема русского мира, что возникла сейчас в связи с событиями на востоке Украины. Много русских осталось в бывших республиках союза. Создана программа переселения соотечественников, что бы ни случилось геноцида русских, что происходит в Новороссии, где нашли массовые захоронения мирных жителей. История знает страшные эпизоды подобного, начиная с начала двадцатого века, когда уничтожали в концлагерях русинов, под городом Талергоф, который называли галицкой Голгофой. Истребление проходило под лозунгом «Уничтожим москвофилов!». Убивали за их стремление создать русский мир от Карпат до Сахалина. Было замучено 160 тысяч русских галичан.

* * *

В троллейбусе послышались голоса. Люди громко обсуждали события на Манежной площади, где фанаты протестовали против бездействия полиции, что отпустили убийцу футбольного болельщика. Я обернулся: сзади меня сидели две пожилые женщины, вели разговор об этом.

– Разве это было возможно в наше время? Тогда не делили людей на национальности и вероисповедования, – говорила одна из них, с крашеными волосами, прибранными заколкой в виде обруча. Я отметил про себя, что эта женщина следит за собой. Соседка была заметно проще, как и выражение лица, не выразительное, с блуждающим рассеянным взглядом. Заинтересованность в разговоре она проявляла лишь внешне, не вникая в его суть. Глядя на нее, понимаешь, что губная помада и какие-либо украшения не про нее. Не то, что она о них не подозревала, скорее пренебрегала. И не только этим. Во всем проявлялась неряшливость. Замусоленные обшлага рукавов, давно вышедшего из моды пальто, дополняла изношенная обувь, что забыла, когда ее чистили.

– Я вот всю жизнь прожила с мордвой, такой же мужик, как и другие.

На этот ляп простоватой бабы в салоне переглянулись.

Мне хватило пару раз взглянуть на женщин, чтобы предположить, какая разная была у них жизнь. Дама, исполненная достоинства, всем своим видом подчеркивала свое материальное благополучие. Эта кожаная сумочка, которую крепко держала в руках, перчатки и брошь на пальто из шерстяной ткани. Возможно, она работала за границей в дипломатической миссии, говорит на иностранных языках. Всего лишь догадка. Может, педагог или театральный критик, без сомнения, человек образованный, грамотная, чистая речь. Вынужденное соседство она переносила с трудом, это было выше ее сил. Брезгливость проявлялась в том, что она старалась насколько это возможно отодвинуться от неблагополучной бабы. «Видимо, неудачно вышла замуж, не смогла получить приличное образование», – думала она при этом.

– За что убили парня, так и не поняла, – продолжала ухоженная дама, – какая причина? Или сейчас могут убить беспричинно.

Вывод, что сделала дама, поверг ее в уныние, она сникла, отвернулась и молча, смотрела в окно. Женщина, что всю жизнь прожила с мордвой, заерзала на сиденье и стала кричать.

– Да это чушь, что не русские убивают русских. Бывает и наоборот, это просто такой случай. Ребята всегда бузят, все им не так. У меня свой такой, сорок лет, все на футбол ходит. Там дерутся просто так, фанаты приходят мутить, только бились бы кулаками, как раньше, нет же, теперь ножи, пистолеты. А полиции на все наплевать…

* * *

На выходе, у задней двери услышал совсем другой разговор компании молодых людей. Ничего особенного в них не отметил: одного роста, одинаково подстрижены коротко и одеты, словно специальный дрескод, брюки темные и белые рубашки. Так ходят представители тоталитарных сект, что мягко и вкрадчиво объясняют всем о ближайшем конце света. Все трое одного возраста, где-то двадцать с небольшим плюсом. Ни солнечных очков, бейсболок, ни наушников, телефонов и прочей электроники, без чего современный человек не чувствует себя полноценным. Наколок, сережек, в разных местах нацепленных железок, что говорило бы о причастности к какой-нибудь субкультуре. Не заметил в руках сумок, папок или рюкзаков. Только у каждого был приколот на верху рубашки небольшой значок «70 лет Победы». «Ну, вот же», – воскликнул я про себя, можно встретить и правильных ребят. Интересно их послушать.

Один из парней громким голосом повествовал о только что произошедшем с ним.

Я ему говорю:

– Как работает этот мобильник?

Главное, в салоне связи ни души. Консультант – только он.

Он в ответ, мол:

– Как все, принцип один.

Подумал, – дебил в белой рубахе, в парусиновых тапочках на босу ногу. Изображаю удивление. В ответ что-то мямлит.

– Функции больше, дизайн стильный, корпус стальной, противоударное стекло.

Думаю, логично, вроде парень вменяемый, только странно, зевота его одолевает…

– Тогда поясни, чему отдать предпочтение?

Смотрит на меня с интересом:

– Я посчитал, что ты продвинутый, сам разберешься.

У меня так и вырвалось:

– Значит ты здесь для «тупых»?

– Точно для них.

И уже какое-то пренебрежение в нем, мол, и ты недалекий. Ну думаю, я сейчас тебя причешу.

– Ты что, из подвала на разгрузке стоял?

Он опешил:

– Точно, ты откуда знаешь?

– Иди обратно, я новый системный администратор, чтоб духа твоего в зале не было.

Помялся, глаза опустил.

– Ааа, понятно.

И пошел, видимо, в подвал.

С тоской посмотрел на салон, на выходе девушке за кассой сказал:

– Вы в зал «идиотов» набираете покупателей пугать?

Она, похоже, ничего не поняла, вид у нее был инопланетянки. Впрочем, пояснила, что парень беженец из Украины, там объявили всеобщую мобилизацию. Здесь у него родственник заведует складом, взял к себе, в зал на замену вышел первый раз.

Верно – думаю, – у парня, нет – нет, да акцент проскакивал. А так, никакой разницы не замечал между русскими и украинцами. Вернулся и прямо в нижний этаж. Смотрю, он на ступеньках. Говорю:

– Извини, братан. Не поняли мы друг друга. Насчет системного администратора, шутка. – Значит, ты беженец, от произвола бежал? Что же там такое?

Парень смерил меня взглядом: своим каким-то внутренним аршином, располагаю ли я к доверительности, стоит ли со мной заводить разговор. Поколебавшись, подал руку, назвался Олегом.

– Украина, понятное дело, стало еще одной битой картой Америки. Вот как разошлись мы с Россией, так нам и вдалбливают, втемяшивают, что она наш первый враг. Все беды от нее, поганой.

Говорил извиняющимся тоном, с явной грустью и сожалением, испытывая неловкость за своих соплеменников. Парню на вид было лет двадцать, высокий и худощавый с настороженными глазами. Видно, многое здесь ему в новинку, еще не совсем он разобрался, что к чему. Разговорились, выяснилось, что он брат народного губернатора Донецка Павла Губарева, которого насильно увезли в Киев.

– Мне пригрозили, что если не смоюсь из города, худо будет. – Бежал без оглядки, так, что сверкали пятки, – улыбнувшись, продолжил он. Народ потянулся в Россию, начался исход.

Парень не то, что не смел или робок, не освоился еще. Рассказал, что родственник, приютивший его здесь в Москве, входит в совет украинской общины. Они обустроят его. Люди добиваются создания Донецкой республики, а на них орды военных и майдановцы, да еще иностранный легион.

Приятели, слушая товарища, старались не загораживать проход к задней двери, не мешали пассажирам, не спешили сесть в редеющий с каждой остановкой троллейбус. Интересно, кто же они такие. И вдруг все стало понятно.

– Ты бы предложил парню пойти с нами вместе по Красной площади после военного парада, по случаю 70-летия победы в колонне бессмертного полка. Пусть сделает фото родственника, участника Великой Отечественной, наверняка такой есть и присоединяется.

– Точно. Я же забил его телефон в свой мобильник. Скажу, что мы волонтеры по организации этой акции, окажем ему содействие. Брат его Павел Губарев открыто заявил протест против вступления Украины в НАТО. Депутата рады Царева за это же избили. На экране телевизора, в новостях он предстал с окровавленным лицом.

* * *

Мне вначале показалось странным, что говорят только двое, третий, словно, в стороне, стоит, молчит. Те, вроде активные, особенно тот, что про брата Павла Губарева – Олега сказал, а этот что-то выжидает. И вот слышу:

– Алик, ты как политический аналитик готов ознакомить со своим заключением. Ты там в МГИМО поднаторел в этом.

– Собираюсь с мыслями, – серьезно заметил Алик. – Думаю, вы поняли, в чем дело. Как говорится, ларчик просто открывался.

Здесь он остановился, посмотрел на друзей и наткнулся глазами со мной, увидев, что я тоже проявляю интерес к их разговору, заметно отчетливее продолжил:

– Украина, всего лишь звено цепи баз вокруг России. Слышали, план Анаконда, удавка змеи. Не случайно в Черное море прибыли американские авианосцы. В Севастополе застолбиться не смогли, теперь цель – Одесса.

На это ребята хмыкнули, перекинулись взглядами.

– Эксперт, тебе не кажется, что ты осведомлен не лучше нас.

Активные, таких еще заводилами зовут, всегда что-то придумывают, – стали смеяться над Аликом.

– Намерения Америки невооруженным глазом видно, к гадалке не ходи. Их цель захомутать все страны, теперь понятно многим, так что, не надо показывать, что ты, мол, умнее всех.

– А что, это не так? – обиделся Алик.

– Опять будешь кичиться своим МГИМО, думаешь, в Физтех легче было поступить.

– Ты всего лишь технарь, я – политолог. Чувствуешь разницу?

– Твой прогноз, только кратко и четко.

Заводилы искали повод в очередной раз низвергнуть друга с Олимпа под названием МГИМО.

– От новой Киевской власти не жди хорошего, если они на свой народ войной пошли. Понятно, что это последнее дело. Люди увидят, что они собой представляют. Как интересно расследовали дело снайперов, с больной головы на здоровую. Во всем прежняя власть и Россия виноваты. Естественно, против себя свидетельствовать глупо, это значит, признать свою вину.

Под конец я услышал:

– В твоих заключениях ничего оригинального нет. Ты, Алик, не способен проанализировать ситуацию.

Активисты по очереди спокойно высказали свои предложения. Донецкой, Луганской республики быть, это их вердикт. Было видно, что Алик дорожит дружбой ребят.

– Да и я про то же, – нисколько не обидевшись, поняв намек друзей, сделав лицо попроще, Алик выразительно ухмыльнулся:

– Все ясно, завидуете. Да и ладно, МГИМО, Физтех какая разница? Главная – одна компания.

И как ни в чем не бывало, рассказал о родителях.

– Мои родичи организовали сбор гуманитарки в нашей девятиэтажке на юго-восток Украины. И телик не выключают ни на минутку, новости смотрят. Их предки оттуда. У меня не случайно украинская фамилия, дед с Луганщины, погиб на фронте. Я с его портретом по Красной площади в марше «Бессмертного полка» пойду с гордо поднятой головой, мне есть, чем гордиться.

– Алик, опять тебя от гордости распирает, а у меня бабушка санитаркой была, знаешь, сколько бойцов из-под огня спасла.

Ребята никак не хотели мириться с каждым заявленным превосходством Алика. Во всех трех явно просматривались лидеры.

Продолжение этого диалога я не услышал, сойдя с троллейбуса, побрел домой.

* * *

Сиреневый бульвар, ты как маленькая артерия большой кровеносной системы огромного мегаполиса, что как великий молох перетирает людей, их судьбы в муку. Сочинители берут ее, смачивая своими слюнями, лепят в коврижки, посыпают своей выдумкой, солят соплями, кровью и потом, жарят и парят, варганят, а потом этим травят или воскрешают.

Иду по бульвару, словно плыву в своем времени, в своем измерении. Так каждый из нас к чему-то гребет и как всегда ни к тому, что хотел. Где ж ты, мой берег, где ж ты мой сад, мой душевный рай. Кто скажет?

Мой дом, подъезд. Обычная девятиэтажка. Милый дворик, где на лавочках дремлют бдительные старушки, промывая соседям косточки добела. Иногда нетрезвые буяны развлекают народ своей тупостью, пугают детей на детской площадке.

Поднимаюсь на свой этаж и слышу голоса жильцов, в каждой квартире по кому, а где и по два.

За стальными дверьми разыгрываются все направления драматургии, от трагедии до фарса. Самые интересные комедии, суть их, как правило, в том, что люди искренне пребывают во мнении, что они в чем-то преуспели, и, главным образом, материально.

Иметь или не иметь, вот в чем вопрос. Слушаю вариации на эту тему, и ни чему не удивляюсь, люди, человеки каждый включает в себя историю с незамысловатым сюжетом. Сколько интересных подробностей. Если в них вникнуть глубоко и серьезно, не хватит жизни описать.

* * *

– То же, мне какие люди, что у них есть?

Это голос женщины из 613-й квартиры. Старшей по подъезду. Есть и такая должность, правда, общественная и добровольная. Строгая, с короткой стрижкой крашеных волос, с палочкой и зорким взглядом. Она нюхом чует, где, что не так. Много лет была директором ювелирного магазина. Баба оборотистая, люди удивлялись, зная ее спекулятивную деятельность, что осталась жива. В лихое время покушались на нее, да вот как-то вывернулась. Все наезды закончились тем, что ее золотое дно досталось другим. Хотя в накладе она не осталась, подсуетилась. Все дефолты ей только на пользу пошли. За глаза ее миллионершей зовут. Сейчас никого не боится, теперь ее никто не достанет. Два сына в органах – большие начальники.

– Одеваются, как в деревне, машины подержанные, у них все б.у. – бывшие в употреблении. И отовариваются в пятерках и семерках, все по акциям и на скидках. Нищеброды, живут в халупах, без ремонта, не знают, что такое заграница.

О соседях она не лестного мнения. Знает, кого в чем упрекнуть. Кто шумит, кто после ремонта мусор оставил. Чья собака в лифте помочилась. Кто и где делает закладки спайсов.

– Да они сами придурки.

Это голос молодой девушки. Живет в однушке, ищет мужа, пока безуспешно. И стройна, и мила, словно заговоренная. Никто на нее глаз не положил, никто не оглянулся вослед. По интернету боится знакомиться, а так не получается. Ей советуют познакомиться на кладбище, с вдовцом, еще вариант в храме или на танцплощадке в Сокольниках или в Нескучном саду. Бродить по набережной в надежде, что кто-то подойдет и спросит: «Который час?», улыбнувшись, продолжит: «Вам не одиноко?»

– Напялят на себя невесть что, выпендриваются, ни образования, ни ума, так одна хитрость, где бы словчить. А эта из 315 квартиры, не учится, уже с мужиками шляется. Мать с отцом пьют, какой ей пример, по рукам пошла.

Свою соседскую девчонку не возлюбила, зовет ветреной маленькой шлюхой. Может, завидует, за ней мужики, как кобели, табуном.

– Все такие скрытные, как бы чего кто не узнал. Все тайком от людских глаз. Только шило в мешке не утаишь, на морде все написано.

– Да пошли они куда подальше, – гремел мужской голос из 617, громила с выдающимся животом. Еще о них разговор вести. Мне это надо. Пусть в своем дерьме плавают. Что мы не знаем, что пацан их наркоманит. И кто продает ему дурь, знаем. Про всех все известно. Пусть рот закроют. Я не там машину ставлю. Где хочу, там и ставлю. Еще раз хавальник откроют, нас тучу, куда следует, квартиру сдают, налоги не платят. А этот, что в прошлый раз, на меня наезжал, вроде его место занял, свой мерс не знал, куда поставить. Даже мать по-человечески похоронить не захотел, в черном мешке на тот свет отправил.

Эти монологи бесконечны до поры до времени, как и наша жизнь. Нет правых и виноватых, каким судом судите, таким и судимы будете. Только любовь всегда права, но есть ли она, как и Бог.

* * *

Наверное, лучше Пушкина не скажешь.

Москва – людской океан, новый Вавилон. Стоит на семи холмах, обдуваемых семи ветрами, омываемых пятью морями. Семь сталинских высоток, осколки прежней империи социализма, поражавшие наших отцов своим размахом и замахом на что-то величественное и непоколебимое. Высотки с любопытством, когда-то завидуя Кремлю и драгоценному центру, храмам и монастырям, вдруг обнаружили, задрав свои башни конкурентов, небоскребов Москва – Сити, что уперлись в небо. Нагловатые, из стекла и бетона, как длинноногие дамы, вышедшие пощеголять яркими нарядами, претендуют на достопримечательность. Они видны всем со всех сторон, тогда, как глубокие раны на прекрасном лице Москвы от трагедии терактов не так заметны. Но их не забудут те, кто в них потерял своих близких. Их боль, не затихая, поминальным звоном раздается в разбитых сердцах.

* * *

Моя квартира пристанище комедиантов. Только давно в ней не слышно смеха. Ни прежней суеты, чехарды с друзьями, с праздниками. Постоянно что-то отмечали, мы так и называли эти дни, «отмечалочки», то выход моей книги, то запуск сценария и фильма по нему, ёлки, октябрьские, майские праздники, восьмое марта, окончание учебного года у жены Веры, учительницы начальных классов. Дни рождения дочери Лизоньки и получения гонорара закадычного друга, художника Петра Владимировича. Тогда непременно пир в самом дорогом ресторане, вкуснятины полный стол и танцы до упада. Дочь выросла, уехала учиться, и тихо стало в квартире, неуютно.

Как же ее не хватает.

* * *

Дома хотел рассказать жене о встрече с Софьей Федоровной. Но по всему было видно, что Вера, явно озадаченная одной мыслью о дочери, не расположена слушать. Привычная поза в ее любимом кресле, рядом журнальный столик, на нем разложены ученические тетради.

«Это ты ее туда отправил», – читалось на ее лице.

После того, как дочь уехала в Новую Зеландию, она не находила себе места. Немой упрек проявлялся в ее взгляде, усталом и разочарованном. Ее терзала мысль, как она там. Какой-то неизвестный человек с темной кожей и черными, смоляными волосами ласкает ее ребенка.

– Боже, – молила она, – только б ей не было больно. Господи, не допусти позора и унижения. Почему это случилось с моим ребенком? Почему индус из касты воинов? Я же просила тебя, – плакала она. – Зачем ты отправляешь ее в такую даль? Почему не в Европу или Америку? Ты же боготворил ее. Я сердце надорвала, спать не мог у.

– То же самое могу сказать о себе, – ответил я. – Страдаю, мучаюсь, но что можно сделать? Мне тоже видятся ее маленькие нежные ручки, разве я забуду ее детский запах и лепетания. Когда я вижу, как ты каждый день гладишь и прижимаешь к себе ее игрушки, меня душат слезы. Остается уповать на счастливый случай и на Бога. Он сбережет ее, ведь она еще ребенок.

– Давай уговорим ее вернуться в Москву. Сейчас здесь можно устроиться. У нее своя квартира. Машину подарим и дачу отдадим. Будем сидеть с детьми, если появятся.

Жена говорила это как заклинание, словно молитву, блуждая глазами вокруг, переводя взгляд с одного предмета на другой, пытаясь найти какую-то опору, поддержку. Вроде как обращалась к дочери, представляла ее рядом, остановив взгляд на ее портрете, висевшем в гостиной на самом видном месте.

– Это надо говорить ей, – оборвал я, чувствуя, что она впадает в истерику.

– Ей и говорю, – отозвалась жена, – она слышит меня на другом континенте. Она всегда понимала меня, чувствовала мои мысли. И сейчас до нее должны дойти частотные колебания моего сознания и боль, что не пройдет, пока ее не увижу.

Что в этом было, отчаяние, патология? В любви к дочери, казалось, скрывалось что-то большое, помимо материнских чувств. Словно, какая-то часть души была опустошена, а с ней утрачена щемящая сладость, что испытывала Вера, когда Лиза была рядом, вселяя в нее жизнь, наполняя ее смыслом.

– Давай соберем тебя и ты полетишь к ней. Что-то встрепенулось в ней, при этом слова звучали тихо, примирительно и просительно. Она смотрела вопрошающе.

Испытующий взгляд говорил о том, что решусь ли я? После этого я встал и ушел к себе. Слушать ее дальше было невыносимо. Каждый раз слезы выводят меня из себя. Опять придется пить лекарства. Все в каком-то тумане, ни на чем не могу сосредоточиться, начну заниматься бумагами проекта музея СССР, забудусь.

* * *

Завтра очередное заседание консультативного совета по созданию музея СССР. Впервые будет президент по приглашению директора института истории. Думаю предложить в своем докладе концепцию: что на мой взгляд заключается в самой простой и естественной мысли. Народы России должны сплотиться, чтобы выжить в этом мире глобальных угроз.

Советское время у меня в кабинете представлено маленькой коллекцией предметов. Вот карбоновая лампа, бюст Ленина, Дзержинского, приобрел на Блошином рынке. Фигура рабочего и колхозника, статуэтка Василия Теркина с гармонию.

Обстановка уюта тех лет, которую я пытался воспроизвести, заключалась в оранжевом абажуре, что делал свет теплым, этажерка с часами с несколькими книгами да радио в форме черной тарелки, из которой иногда угрожающе звучали указы и постановления. Богатство, о котором можно было говорить в пятидесятые: швейная машина и велосипед. Телевизоры, еще из ряда фантастики.

Письменный стол завален бумагами с разными мыслями, как и мое сознание. Осталось лишь необходимое пространство для листа бумаги. На нем в очередной раз размышления отразятся словами, буквами и предложениями.

Сколько бы ни перекладывал, уплотняя, трамбуя стопки, страницы текста свободное место не увеличивается, оно сжимается все больше, фантазии заполняют все новые и новые листы.

Но вот наступает момент, перечитывая, осознаю: это не то, надо не так. Нервно начинаю рвать, мять и швырять в корзину.

Взгляд останавливается на маленьком фото Лизоньки. Ангелочек обхватил мою шею, сидя на руках, и нежно целует в щечку. Такое же фото есть, правда, меньше, в портмоне.

Когда в голове появляется шум, тяжесть, не могу сосредоточиться на работе. Смотрю на эту умилительное фото, улыбаюсь, становится легче.

* * *

Монолог, что-то вроде мольбы, звучит в Вере постоянно, беспрерывно и надрывно. Каждое слово капля за каплей, собираясь во вселенскую тоску, скребет по душе острием безысходности. Понурая под тяжестью беспокойства, она кажется растерянной и потерянной.

«Как она могла так поступить, – думала она о дочери. – Разве это я заслужила? Лелеяла ее, как цветочек, надышаться над ней не могла, даже во сне боялась за нее, тревожилась о душе ее драгоценной. Лизонька – прозрачная нимфа в девственном лесу, где только чистота, благоухания цветов. Почему именно индус? Не было кого-то другого, европейца? Еще рассказывают о наших русских женщинах, попавших в сексуальное рабство».

Вера вставала с кресла, подходила к окну, бросала взгляд на улицу, где люди спешили по своим делам, также чем-то озадаченные, потом возвращалась на место.

От этих мыслей голова наливается жуткой болью. Невыносимая тяжесть делает раздражительность спасением. Только не сорваться, не довести себя до исступления.

«Лизонька, доченька, слышишь, мое сердце разрывается. Ты не подумала, что ранишь мою любовь. Если что-то случится с тобой, меня не будет. Господи, безумие овладевает мной. Надо успокоиться, рассказать Володе о своем состоянии, пригласить психолога или просто пойти в церковь, там моя душа воспрянет».

Обо всех ее мыслях догадаться не мог. Знаю, у нее всегда что-то подобное, что вслух, что про себя. Стоит мне только переступить через порог, одно и то же, о Лизоньке.

У меня то же самое, только молчу, стараюсь отвлечь. Сейчас утихнет в ней тревога, сядем ужинать, сделаем вид, что все нормально. Вот уже и за стол зовет. Поцелую, обниму, скажу: «Наберись терпения». Или нет, ни слово о дочери и переживаниях. Просто прижму к себе, прикоснусь к влажным глазам.

* * *

Три чудные птицы, обозначить коих память не смогла, не похожие на тех, кого знал, смотрели на меня, стоящего у окна. Как по команде, вдруг помахав крыльями, снялись с провода, плавно и синхронно, очень красиво, сделав необыкновенно грациозный вираж, улетели.

Что бы это значило, подумал я, и не смог ответить, чувствуя в своей душе какую-то необъяснимую, но приятную радость. Мне показалось это хорошим знаком. Птицы – вера, надежда и любовь. Может у Лизоньки все будет хорошо. Она девочка не безрассудная. Там за морями и океанами, за тридевять земель, аленький цветочек встретила любовь. Хотелось, чтобы избранник был с мягким сердцем и доброй душой. Наша Лиза, словно белая береза, красна девица, в хороводе с венком из полевых цветов с тихими, трогательными песнями. Стройная русская девушка с русыми волосами, белой, нежнейшей кожей, с голосом горлицы. Она выросла в искренней любви и бесконечном обожании. Прививал любовь к России, думал, в Новой Зеландии станет специалистом, вернется, буду ею гордиться.

Сейчас смотрю на ее портрет, где пятилетняя девочка в белом летнем платьице без рукавчиков, в соломенной шляпке. Сидит на скамеечке в дачном саду, на руках любимый пёсик Степа. Эта работа незабвенного друга – Петра Владимировича, всеми любимого художника, сотрудника нашего журнала «Иносфера». Я благодарен ему за то, что блестяще оформлял мои книги, делал иллюстрации к ним, стал за много лет знакомства членом нашей семьи. Он так привязался к Лизоньке, что если не видел ее больше трех дней, то без предупреждения прилетал с каким-нибудь очередным подарком, безделицей, чтобы целовать ее пальчики. Делал много набросков дочери, в итоге получились два замечательных портрета. Запечатлел жену и тещу, Анну Николаевну.

* * *

Анна Николаевна удивительнейшим образом преображалась при появлении Петра Владимировича, становилась возбужденной и разговорчивой. Теща – волевая женщина, колоритная, с лицом исполненного достоинства, самоуважения. Гордыня во всем: голосе, осанке, манерах.

– А вот и наш завсегдатай Петя, – этой привычной фразой встречала его Анна Николаевна. И глаза ее с хитрым прищуром загорались азартом. Видно было, что старухе с ним интересно.

– Сейчас я буду тебя донимать вопросами, что нового в мире искусства, был ли на выставке Караваджо, в Цветаевском? Говорят, потрясающие полотна, но я не смогу выстоять очередь в музей, оттого не пошла.

При этом она не стеснялась своей радости и подъема и не пыталась это скрыть. Только криво улыбнувшись, начинала язвить.

– Увы, я тоже не был, свободного времени не случилось.

Петр Владимирович всегда настороженный, ждал какого-нибудь подвоха от Анны Николаевны, как он выражался, очередного подкола, старался отвечать ей в тон и таким же манером. Получалось, вроде, соревнование в остроумии.

– Ты как «милый друг», герой романа Мопассана, скажи, картинки в стиле ню, что сейчас в моде, хорошо продаются? Падок народ на порок.

Анна Николаевна сморщилась и отвернулась, словно отчего-то похабного.

Деньги то теперь чем только не делают.

– Да вы, Анна Николаевна, готовы плюнуть в сторону художников, а это труд, и обнажёнку писали во все времена. Это свойство человеческое, ему интересно о себе красивое узнать.

– Ах ты, проказник, певец телесных чувств! Наверное, и мою дочь этим тронул. У тебя случайно ее портрета в нагом виде нет, на который тайком любуешься? Ладно, ладно, я знаю, ты ее много лет любишь. Это только недоумок, наш Володька, не видит, а может делает вид. Ты хоть и монархист, Петя, а нравишься мне. И бородка твоя аккуратненькая, и усики, одет, как заслуженный артист Малого театра. Известный художник. Только все думаю, с чего? Ну что ты такое изобразил? Где твои картины, в какой галерее?

Анна Николаевна щебетала, а Петр Владимирович, нисколько не смущаясь, как обычно, доставал блокнотик с карандашом и ластиком на конце и начинал делать наброски. Это стало привычкой со студенческих лет. Педагог посоветовал постоянно рисовать, чтоб набить руку.

– Наш Володя тоже какие-то романы пишет. Я их, правда, не читала и не собираюсь. Что он можем там понаписать, индюк на дутый? Ноздри распушит, великий до невозможности, а самому невдомек, что смахивает на юродивого.

«Люблю мужиков, но с этим, прости Господи, зятьком, ни за что бы ни связалась. Впрочем, как и с Достоевским. Вообще мне писатели не нравятся, бесцветные личности и всегда в душу лезут», – думала она при этом.

– Я все боюсь, – засмеялась Анна Николаевна, продолжая уже в полголоса, – что его как-нибудь так раздует и разнесет, что лопнет. Такая, знаете ли, величина из величин. А, да Бог с ним! Сыграем что ли в подкидного. Должна вам заметить, что у вас много свободного времени для знаменитого художника или заказов нет?

– Вы же знаете, я очень разборчив в клиентах, пишу портреты только достойных людей. Или хотя бы тех, кто мне приятен и дорог. Вот, к примеру, Элиза. Моя прелесть.

С этими словами он поднял глаза на портрет дочери в гостиной. Для меня всегда были загадкой отношения Лизы с Петром. Как-то я случайно услышал такую фразу, произнесенную Верой: «А вот и твой второй папа, сегодня с ним занятие, будете рисовать».

Дочь так пристрастилась к бумаге и карандашам, что я думал отдать ее в художественную школу. Но Петя убедил, что это у нее для души. И он всему обучит. И действительно, Лиза увлеклась океанологией, бредила подводным миром. Оказалась в Новой Зеландии – один из лучших университетов, где изучают эту науку. Мы долго ломали голову, почему океанология, потом сами поразились, как мало мы знаем, о морях и океанах. Все были против Новой Зеландии, но Лиза попросила, я согласился. Петя так яро отговаривал ее, что во мне зародил сомнения, с чего бы это. На портрет дочери Петя может смотреть долгое время, что-то невидимое, неуловимое связывало их. Меня смущала их далекая схожесть.

Там она студентка университета океанологии. В маминых украшениях, нитка жемчуга на шее и жемчужные сережки. Взгляд тот же детский, наивный и доверчивый. Лицо еще не тронуто ни переживаниями, ни пороком. Полу улыбка и открытые большие, голубые глаза, полные мечтаний и надежд. Вглядываются в этот мир так волнующе и трепетно, словно ожидая чего-то необыкновенного, несбыточного, наверное, любви и счастья.

Может быть, только мое обожание дочери как-то сглаживали все наши семейные шероховатости.

* * *

Теща меня не жаловала: образование не то, что за профессия журналист? Почему такое отторжение, категорическое неприятие? Всем не устраивал: внешним видом, не было лоска, манерой говорить, тембр голоса не тот, не волнующий. В ее глазах я был невзрачным мужичком, без роду, без племени, у которого ни кола, ни двора, да еще безлошадный, без авто.

– Ты посмотри на мою дочь! Разве ты ей пара? Она красавица, все при ней: статная, в глазах огонь, волосы как смоль. Ты не можешь ее оценить по достоинству. Любви у тебя нет, денег тоже.

Казалось, не могла она так думать и уж тем более говорить. Пусть я беспородистый кобель, дворняга, нечесаный, в репейниках. Бегал по заданию редакции, за чушью собачьей, высунув язык. Пинают меня, обзывают. Я огрызаюсь. Дома тоже сплошное унижение. А скажи что, в ответ:

– Ты мастак с бабами язык распускать. На работе ты его в одно место засунешь. Спроси редактора о зарплате, скажи, на эти деньги жить невозможно. Тогда поверю, что ты мужик, – кипятилась теща.

– Нет, не могла она так сказать, – возразит каждый, кто ее знал. Анна Николаевна была душой компании. Непререкаемый авторитет, перед которым трепетал даже герой войны, орденоносец Анатолий Сергеевич.

Как-то он мне сказал, был случай, пересеклись мы с ним.

– Ты что там голос повышаешь? – видимо, теща с ним поделилась. – Был бы жив Ростислав Николаевич, ее покойный муж, он заступился бы за Анну Николаевну. Он бы тебя на место поставил».

* * *

Что касается Ростислава Николаевича, то его звали не иначе, как «прокурор», все законы на зубок. Про таких говорят, «заведет, не выведет».

«Он бы тебя умыл одним словом, Он мастак, любого за жабры брал».

Внезапно умер Ростик, так звали его родные. Вслед за своей мамой. Говорят, после ее поминок он отмечал день рождения одного из своих сотрудников.

Анатолий Сергеевич не хотел верить в это. Были они закадычные друзья. У них было взаимное уважение и тяга к друг другу на почве знаний. В бараке их так и звали «знатоки». Что один, что другой, любое любопытство удовлетворить могли. Соседи побаивались и чтили, раскланивались. Если какой вопрос, обращались к ним, бумагу какую написать, жалобу, прошения.

– Сердце Ростика не выдержало, больно много на него взвалил, – сказал, прощаясь с ним на похоронах, Анатолий Сергеевич, – мы с ним оба за справедливость стояли.

Жаль было всем: брату, жене, дочери и его друзьям. Сокрушались, что так нелепо, бесславно закончилась жизнь умнейшего человека, у которого, казалось, должно быть все блестяще.

* * *

– А что, Анну Николаевну можно обидеть? – На своем лице я изобразил удивление, похоже, разговор обернется чем-то неприятным. – Мне думалось, напротив, она хозяйка.

– Она не из тех людей, что будет что-то терпеть, овцой никогда не была и с «прокурором» Ростиком расправлялась в один момент.

– В вашей семье она старшая, именно хозяйка и слушай ее, – и с этими словами Анатолий Сергеевич для пущей убедительности рассек воздух, своим здоровым кулаком. Мол, баста и точка. – Анна Николаевна кристальной души человек! И пусть заглавная, она плохого не пожелает и не сделает. Суровая, с характером, нужно, приструнит для порядку. Зато у нее во всем осечек не было.

– А как со мной быть? Почему себе другого зятя не подобрала? Это не осечка?

– Вера от отчаяния замуж вышла за тебя.

– Бог ты мой, какие подробности узнаю.

Теперь на моем лице было не поддельное любопытство. Почему-то от самой Веры я таких откровений не слышал, – подумал про себя. Надо было давно раскрутить Анатолия Сергеевича на такие секреты. Но, может, не все он знает. А если не только от отчаяния, пошла за меня, но и со зла. Потому и вышло все наперекосяк.

– У нее такие ребята были! – и вновь последовала жестикуляция. На этот раз он выразительно поднял большой палец и ткнул им с силой вверх. – Летчик, программист, а еще один парень спортсмен. Но не сложилось, ни с одним. Подозреваю, причиной тому Верин характер: вся в отца, горячая, хотя быстро отходит. Анна Николаевна мудрая женщина, но строга чересчур. Потому со Славой так получилось. Прогнала его ни за что, ни про что. Ну, бывало, заливал он за воротник, так это на работе. Одни взятки брали, а он дурак, бутылкой обходился.

– Вот видите, Анатолий Сергеевич, согласитесь со мной, что Анна Николаевна бывает резка.

– Ты меня на слове не лови, подколоть я тоже мастак. Обговорить бы тебя мог Ростислав Николаевич. Он бы такие словеса сплел, не выпутался бы. У него такой язык был, заслушаешься. Талантище. Сгубил себя сам, да добродеи, лизоблюды, дружки, в кавычках, помогли. Да, бывает крута, но мне это по душе. Люблю сильных, волевых людей, только они могут чего-то добиться. Те, что сюсюкают, мельтешатся: пустобрехи, пустоцветы, пустозвоны.

* * *

Уважал Анатолий Сергеевич Анну Николаевну, за то, что не стеснялась называть вещи своими именами. Твердость – ключевое слово к характеру Анны Николаевны. Ирония, шутка ее оружие, умела высмеять. Натура цельная, уверена в своей правоте. Мнение о перестройке, о Горбачеве, что сдал позиции Европе, у Ростика, Анны Николаевны и у Анатолия было единое. Республики разошлись с Россией, забыв, что она сохранила их идентичность, язык, фольклор, культуру и создала государственность. Объясняли это близорукостью и неблагодарностью.

Анатолий Сергеевич любил беседовать с Анной Николаевной о Боге, пытаясь разобраться в ее миропонимании, бывшего секретаря партийной организации огромного института.

– Толя, только про Бога не надо. Не люблю я этих страстотерпцев воссиявших. Разве в этом подвиг? Он в труде, или ратном деле, благородном поступке. Зачем на Бога кивать? Сам за себя отвечай и на себя надейся. Святость – человеком остаться. Это труднее всего. Особенно среди людей, в миру. А спрятаться в скорлупу, затвориться – удел слабых.

– Ты права, Аня. Только мне так спокойнее, потому не могу ослушаться родителей, наказали от Бога не отказываться.

– Это личное дело, каждый решает сам, во что верить. Может православие сохранит идентичность славян. Есть в этом резон. Беда в религиозных распрях, у кого вера правильная, у кого неверная. Извини меня, такая дремучесть, когда человечество избавится от этих пут. Неужели без Бога люди станут людоедами?! А совесть, это уже доказано – нейроны мозга, высокоразвитая материя. Хотя при этом остается много вопросов, как формировалась и под воздействием чего эта материя. У человечества хватит ума, расшифровать многие проблемы. Задачи будут решены как самые сложные уравнения.

Анатолий Сергеевичу, не со всем согласному, была люба сама эта уверенность. И потому не стал говорить, о том, что вера в коммунизм, пусть уже в прошлом, была изнанка христианства. Но в одном они сходились, в вере в Родину, в Россию.

* * *

– А вам не кажется, Анатолий Сергеевич, что это завуалированная грубость? Мне претит все резкое и крайнее.

– Ты хочешь сказать, что мы невоспитанные хамы? Что ты за цаца? Тебя правда коробит! Мы – люди простые, Кембриджи не кончали, лихого хлебнули с лихвой, – с этим Анатолий Сергеевич сменил иронию и сарказм на громовое и победное в своем тоне. Теперь на его лице проступило пережитое, что было суровым горьким и страшным.

– Голод, война, разруха, черт побери, не до того было. По думаешь, теща матюгнулась. Да она лучше тебя в стократ.

Откровенно говоря, такого поворота в нашем разговоре я не ожидал. Все они – люди этого поколения, такие прямодушные, особенно если их что-то взволнует, нервирует. Здесь уже не до дипломатии, послать могут куда подальше. И не обидишься на них, потому что, если рассудить, они правы. На их долю выпало немало, и все что у нас есть их рук и ума дела. Советский Союз строили они. Думал, наш разговор окончится ссорой. Накричит на меня Анатолий Сергеевич от обиды не только за Анну Николаевну, за все его поколение. С тем и разойдемся. Но не такой он был человек.

– Ты не серчай, Володя, мы старые, нас любой обидеть может. Потом я скажу тебе, между нами, личная неприязнь к тебе Николавны не только от того, что ты по ее мнению, на мужика не похож. У нее, как и у нас, такого понятия нет, вшивый интеллигентишко. Жалко, конечно, денег ты не можешь заработать для нормальной жизни. Думаешь, просто так она тебя журналистишкой называет? Ты, там, в своем, извините меня, в затрепанном журнале, изгаляешься. Думаешь, я не читаю твои опусы. Вот статья о Дзержинском. Помоями его облил. Это не честно, тебе человек из могилы ответить не может.

Вот он камень преткновения, мое мировоззрение. Как объяснить, что не могу я мыслить, как он или как Анна Николаевна. Если даже мыслят они правильно, и убеждения их неоспоримы.

– Статья построена на архивных документах, – возразил я.

– Понятное дело, как же иначе, только, наверное, не на всех документах, есть, видимо, и другие, где тот же Дзержинский предстает другим человеком. Только сейчас время прошлое порочить. Ты смелый человек, черкани правду о Ельцине или, на худой конец, о Горбачеве.

Сколько же в словах Анатолия Сергеевича было язвительности! С подтекстом, ну что, брат, подловил я тебя?

– А руками разводишь! Архивных документов нет, а те, что есть под грифом «секретно»! Ты напиши о том, как в перестройке десять миллионов человек сгинули от хорошей жизни. О штурме Белого дома до сих пор молчат. Ты не обижайся. Журнал ваш поганый. Владелец-то, у вас сволочной олигарх. У него еще две газеты и канал на телевидении. Ясно, что он двигает демократические идеи. Только в их понятии демократия – это когда можно безнаказанно воровать. Дебилов из нас делаете. С нами это не пройдет. Молодежи мозги дурите. Журналисты, как проститутки.

После этих слов я встал и хотел уйти.

– Нет, ты постой, сиди, – Анатолий Сергеевич говорил настойчиво, в приказном порядке. – Я на правах старшего, ветерана войны, ты меня должен выслушать.

– Позвольте возразить, – сказал я, при этом подумав: «Я тертый калач, говорить умею.

При Советах журналисты не обслуживали власть? Может, они правду писали, их как назвать? Теща неравным браком попрекает, для вас, Анатолий Сергеевич, я идеологический враг. Не правда ли, смешно. Откуда такая непогрешимая вера в свою правоту, ни тени сомнения на свой счет.

– Ты заумь не молоти, а правду свою мы выстрадали. Кто на войне, кто в тылу. Наша правда на крови, поте и слезах.

Что после этого скажешь, остается молчать, люди просто аннексировали права на правду под предлогом неоспоримых заслуг. Возражать я не стал, хотел просто заметить, каждый остается при своем мнении, и добавить, пожалуй, мне пора домой.

– По рукам, Володя, без обид. От меня всему вашему поколению достается. Я и Андрея с Таней отчитываю, и Лешу, ее муженька. Правда, Юлю большую и маленькую я ни-ни. Уж очень обидчивые эти дамы, чуть что, так губы надувают.

До этого разговора, я думал, что Анатолий Сергеевич расположен ко мне. Как-то он пригласил меня в гости, ознакомиться со своими воспоминаниями.

* * *

Анатолий Сергеевич пишет не спеша, скорее для себя и внучек, хотя по просьбе совета ветеранов. Симпатичный, бравый, опрятный и приятный. Он любит жизнь, об этом вы сразу догадаетесь. Хитрый прищур насмешливых глаз, видно, человек не разучился смеяться, шутить, подтрунивать, рассказывать анекдоты. С ним легко говорить, общаться, совсем не старый. За обычным столом, накрытом простенькой клеенкой, он весь лучится и светится. Невольно завидую, хотелось спросить, как удалось остаться таким молодцеватым, сохранить память, писать таким ровным, красивым почерком.

– Почерк от характера зависит, поясняет он. Ухабистая у меня судьба. Наше поколение жило во время перемен. Шли дорогой немощёной, но, как видишь, добрались до Берлина, освободили Варшаву, Прагу, построили новые города, целина, БАМ, всего не перечислишь. Никогда я не терял присутствия духа, доверился Богу, судьбе и ровной линии не изменил, она и в почерке.

Телевизор он не любит, смотреть нечего. Вечером он читает Лодзинского, описывающего Киевскую Русь.

– Хочешь почитать? Ты как писатель оценишь мои писульки. У меня в кармане всегда припасена гость сухариков, спать нельзя было на фронте, вот и гоняешь их во рту, как конфетку, чтобы сон не одолел, и так к ним привык, что и сейчас они у меня в кармане. А вспомню, как на передовой рад им был, аж слюни текли, какими они тогда сладкими казались, не забудешь. Вот о солдатской славе молва, сейчас на нас смотрят, приглашают везде, подарки, а прежде-то не вспоминали. Города брали солдаты, а маршалы и военачальники, прославившись, не всегда вспоминали о нас. Не за маленькую толику славы клали мы свои жизни, даже и мыслей таких не было. За то, что мы пережили на фронте, павшим и кому посчастливилось выжить, хотелось справедливости, Победы. Сейчас не вернувшихся надо чтить, а о нас заботиться. Хорошо, что ты не видел этой войны. Не найдешь самых поганых слов обозвать ее. Я видел, как рвало людей на куски, как кишки наматывались на гусеницы. Круглые сутки в снегу на морозе, а было мне восемнадцать лет. Вначале запасной полк в Харькове, сорок третий год, осень. Город был в руинах после немцев. В своей одежде мы месяц обучались. Кто должен был остаться в живых? Из восемнадцати ребят нашего класса с фронта вернулись трое. Мы были по существу не обучены. Много попало в плен. Кто-то в Польше, в Майданеке под Краковом, где делали из кожи человека абажуры и перчатки, был замучен. Воевал на первом белорусском фронте, командовал Рокоссовский. Брал Кенигсберг, Берлин, Прагу. В районном городе Гомеле началось наступление, я был наводчиком сорока пяти миллиметрового противотанкового орудия, проще сорокопятки, наш расчет подбил танк «пантера», за это я получил свой первый орден.

Мы шли сутками, спали на ходу. Вдруг стрельба и немцы, разрывные пули, казалось, что стреляют со всех сторон. Крик «танк» и один из них на нас идет, в прицел вижу, стреляю, рикошет. Он же идет, стреляет, кругом грохот, скрежет. Второй раз опять столп искр. И вот вижу совсем рядом, уже гусеницы в глазах вращаются, кричу «осколочный». Все завертелось, закрутилось, ору «бронебойный». Бронебойный не берет, бесполезно. Осколочный разорвал гусеницу. Когда встал, на гусенице завертелся, показал бок, там броня поддается. Немецкие танки на бензине, бью бронебойным, загорелся. Когда понял, что подбил, остановил, все стало безразлично. Не пойму, что и где. Вижу, из горящего танка вылезают немцы и их наш расчет расстреливал. В этом бою у моего товарища Коли Москальца, моего однокашника, из одного расчета, вся шинель была порезана осколками. Мы рассуждали, хорошо это или плохо. А после перекрестились и опять заняли боевые позиции. Было приказано взять стратегическую высоту, на которой стояла деревня, того же хотели и немцы. Сделали передислокацию, для орудия вырыли огневую позицию, а для себя каждый мелкий ров, обложили ящиками и залегли. Захотелось вдруг закурить, свернул цигарку, нагнулся, и в это время меня вдруг взрывной волной обдало, рядом мина разорвалась. Вот как мы встречали смерть, она, незрячая, вслепую лупила без разбора. Всего один осколочек и прямо в сердце Коли, котелок в стороне. Коля, Коля, что с тобой? Перевернул его, застывшее лицо слилось со снегом. В тот ровик, что он сам себе вырыл, положили его, завернув в плащ палатку, а сверху просто поставили снаряд. У меня обмотки на ногах обгорели, прилипли, полуистлевшие. Ходить уже было невмоготу. Постоял я возле убитого, на нем они целые были, обмотки-то. Но не смог снять, промучился в них до госпиталя, когда раненого меня свезли. Там их с меня срезали вместе с кожей, пятнадцатого апреля я был ранен, пять месяцев провалялся в койке. Города оставляют солдаты, а берут города генералы. Вот что бы это значило. Никогда я не курил, а когда Коля погиб, до того момента цигарку свернул. Может огоньком Богу повестил, вспомнил Его, а Он и спас меня.

Вот она, проклятая Германия, ходил я по Берлину, стреляли отовсюду, из пустых окон, подворотен, из углов. Я понял одно: война ненасытная смертью. Цеплялся за веру, как за подол материнский в детстве, чтобы не упасть и не пропасть. Девятого мая немцы стали сдаваться, над рейхстагом наши знамена. Нас двинули на Прагу. Было еще много потерь и смертей молодых ребят.

А что сейчас, эти америкашки санкциями говорят, бесполезно. Трудности нас только мобилизуют. С Украиной у нас одна судьба, мы лишь по недоразумению разминулись. Переустройство души человеческой идет невидимо, но нет силы разъединить одну кровь. Сердце, обожжённое болью, ноет оно во мне, сплю и вижу Украину. Ох, и глубокий ров роют между русскими и украинцами недруги, но как говорит пословица: «не рой яму, сам в нее попадешь».

Когда умру, душа крохотной птицей невесомой и прозрачной, как легкая дымка, как еле различимое облако устремится в то место, где родился. На хутор, о котором только я и ведаю. Прощаясь с Родиной, окину взглядом памяти, где будет все, люлька с колы белью, что качала мать ногой, привязанной бечёвкой, ухитряясь при этом еще и прясть. Ее сладкий напев забытой песни, такой тихой и такой тонкой, словно сон. Убаюканный, я видел такие неведомые сны, в которых тепло, светло и все так близко и дорого. Когда душа ребенка с небесной чистотой, еще невесомая между небом и землей не ведает, что ей грядет. Время терзало эту душу, и она обугленная возвращается, как небесный дар к дарителю. К нелицеприятному судье. Боже, взмолюсь я, не прощения взыскаю со слезами, даруй мир Украине».

Анатолий Сергеевич, простой и великий. За свою жизнь выслушал много подобных рассказов ветеранов о подбитых танках. В моей памяти стоят эти исполины гарантами будущего России. Они не дадут нам сбиться с пути, их подвиг – наш компас.