Читать книгу Гоу хоум, мистер Щербаков! - Владимир Софиенко - Страница 1

Вадик открыл глаза – на него немигающим взглядом бесцеремонно уставилась жирная морская чайка. Расправив крылья, она зависла в воздухе, чтобы получше разглядеть возможную добычу. Ветерок живописно играл белой каймой оперения, обрамлявшей крылья, сквозь иссиня-белые кучевые облака робко проглядывали солнечные лучи. Но Вадику было не до этих красот – назойливо ныл ушибленный затылок, давала о себе знать рука. Все еще пребывая в тупом дурмане, он оторопело пялился на всеядную птицу, будто ждал от нее чего-то.

Что же с ним случилось? Почему он лежит на рифленой металлической поверхности? Малейшее движение на этом жестком ложе отзывалось болью. В голове путались мысли, мелькали какие-то несвязные обрывки сцен.

– Хайя-хайя?! – будто вопрошая, раззявила чайка длинный, с хищным крючком на конце клюв цвета спелой моркови.

Вадик припомнил, как поскользнулся на ступеньке трапа верхней палубы, как скатился по нему, как во время падения левая рука, державшая «машку», застряла между поручнями… Хоть тут повезло – правая-то вроде цела! Теперь Вадик отчетливо почувствовал, что боль накатывала именно слева. С усилием повернул голову, пытаясь разглядеть свою неестественно согнутую руку, – ниже локтя она сильно распухла и стала фиолетово-синей. В общем, как будто и не его.

– Хайя-я! – опять раззявила свое морковное гайло пернатая.

И в следующую секунду тело Вадика пронзила острая боль, выгнула его дугой, заставила вздрогнуть каждый мускул.

– Ой-ой-ой! А-а-а-а! – что есть мочи завопил он, скривив мучительную гримасу.

Завалившись на правое крыло, чайка тут же испуганно отвалила в сторону. Голову Вадика затуманило болью. Он услышал беспорядочный топот ног и даже немного успокоился – его услышали, значит, скоро придет помощь. Боль не отступала. Перед глазами замелькали лица людей. На палубе кричали, кого-то зычно звали.

На недолгое время, когда боль, тянущаяся по жилам огненной рекой, отступила и с глаз сползла пелена, он заметил, что старпом переломил о колено деревянную ручку «машки» – швабры, приложил два обломка вдоль его руки и начал бинтовать. Перед тем как потерять сознание, Вадик еще успел испугаться, но жгучая волна снова накрыла его тело…

Когда он снова пришел в себя, первое, что услышал, была английская речь. Вадик поднял отяжелевшие веки: над ним склонились люди в красных касках с белым крестом. Догадался: спасатели. Среди их напряженных, сосредоточенных лиц мелькало еще одно – бледное и растерянное лицо старпома.

– Go back, give him the air[1], – начальственным тоном повелел человек, судя по всему, главный в группе спасателей, и показал остальным жестом, что именно надо делать.

Люди вокруг Вадика расступились. Теперь он смог увидеть и ребят из команды, столпившихся чуть поодаль. Возле него присел все тот же человек в красном, в руке он держал красный чемодан с белым крестом по бортам.

– Has the sailor got allergy on any medical preparations?[2] – Вопрос был адресован старпому.

– Вася, – старпом тихо позвал из кучки притихших матросов виновато переминавшегося с ноги на ногу здоровенного верзилу в тельняшке, – Щербаков с вами пил?

– Анатолий Ефремович!.. – грудным басом возмутился верзила.

– Ему сейчас обезболивающее колоть будут, а от вас за километр «свежаком» несет! – На обескровленном лице старпома с плотно сжатыми губами читалась решимость.

Не выдержав взгляда, матрос опустил глаза.

– Да было-то всего чуть-чуть… – буркнул он и густо покраснел, как застуканный с сигаретой школьник.

– The sailor has got allergy[3], – сказал старпом спасателю с чемоданом, терпеливо ожидающему ответа. – А с тобой я позже разберусь, – гневно обернулся он на детину.

– Он уже выпил обезболивающее средство – другое ему ни к чему, – мстительно добавил он, с ухмылкой заглянув в растерянное лицо Вадика. – Ему теперь больно не будет.

Пострадавшего уложили на носилки и понесли к трапу, в это время он приметил и капитана. Рядом с ним стоял незнакомец – высокий худощавый мужчина с короткой стрижкой и пушком вытертых на макушке рыжих волос, темными веснушками и голубыми глазами.

– Как ты? – с волнением в голосе спросил капитан, стараясь поймать взгляд Вадима.

– Спасибо, Павел Митрофанович, нормально, – вымученно ответил Вадик, силясь придать твердости своим словам.

– Вот представитель нашего пароходства здесь, в Великобритании, – Гевин Эдли. Мистер Эдли… Он обо всем позаботится. Сразу после больницы тебя отправят домой. Я договорился с мистером Эдли. Если что, все вопросы решай с ним. Ты хоть английский знаешь? Какой в школе язык учил?

– Мазе-фазе, Москоу, – выдавил из себя Вадик лингвистические познания и кисло улыбнулся.

– Значит, до дома доберешься, – резюмировал капитан и одобрительно подмигнул. – Вот тебе «Книжка моряка» и сто семьдесят фунто́в на первое время, остальное получишь по возвращении домой.

Вадик осторожно сунул в карман темно-синюю книжицу и свернутые вдвое цветные бумажки с благородным ликом стареющей женщины, а капитан начал прощаться:

– Ну, давай, удачи тебе, – дружески похлопал он раненого по плечу и кивком дал понять спасателям, что можно покинуть корабль.

– Put the oxygen mask on him[4], – раздался у изголовья Вадика все тот же начальственный голос.

Матросы торопливо разошлись по своим штатным местам. Только Вася, лучший друг и собутыльник Вадика, понуро побрел за старпомом, виновато опустив глаза. Возле самого трапа он было обернулся на дружбана и махнул на прощание рукой, но тот уже устало прикрыл глаза.

Под лучами непривычно жаркого для Британии августовского солнца плавилась палуба корабля, но морской ветерок не давал перегреться. С каждым вздохом боль все больше отступала, а еще Вадик успел заметить, как Васина физиономия расползалась в стороны и плющилась улыбкой.

Случилось это в Северном море, у восточного побережья Великобритании. На ту пору шло третье плавание Вадика на торговом судне «Блюинграхт». Он уже давно привык к его то ли шведскому, то ли немецкому названию, к беспошлинному «удобному» флагу какого-то островного государства, под которым они ходили, к табличкам на японском языке. «Конечно, японские иероглифы! – заверил его бывалый моряк Вася. – Судно-то построено в Японии. Мадэ ин Джапан!» А потом, раскрасневшийся, он, всякий раз энергично и щедро жестикулируя, в красках расписывал, как по дороге в Шанхай «Блюинграхт» арестовали, и почти два месяца они болтались в порту Китакюсю на севере японского острова Кюсю, пока хозяин судна, проживающий на Мальте, улаживал с местными властями все вопросы. «Нам-то какая разница, – деловито заканчивал Вася свое полудетективное повествование, – где судно построено, кто хозяин – лишь бы денежки шли. Главное, экипаж у нас русский. А то, знаешь, как бывает? Поставят старпома или капитана немца… Им русской души не понять!» – о чем-то своем многозначительно хмурился Вася и умолкал. «Ну, хайку месака»[5], – частенько добавлял полиглот Вася, поднимая утопающую в огромной ладони свою «фирменную», расписанную под хохлому, деревянную стопку с разбавленным спиртом.

Вадим Щербаков в торговый флот попал, можно сказать, случайно. Родился он и вырос в небольшом северном поселке – в Чалне. Вроде и не самая глухомань, до карельской столицы, Петрозаводска – рукой подать, но с работой там было действительно глухо. Только вальщиком леса в поселке и можно было устроиться – и то по великому блату. Так что места в бригадах передавали по родственной линии от отца к сыну, за работу держались. А Вадик рос без отца, не от кого было получить такое «наследство».

Жили они вчетвером с двумя младшими сестренками на одну мамкину зарплату. Мамка – Люся, как звали ее соседи – с утра до ночи горбатилась в поселковой столовой, славившейся в округе своими пирогами да калитками (даже городские за ними приезжали!), мыла полы в школе, зимой там же и сторожила… В общем, тянула, как могла, на жизнь кое-как хватало. Когда Вадик подрос и на него можно было оставить малышей, Люся вечерами бегала в бывшую библиотеку, где открыли клуб самодеятельности, пела в хоре, валяла валенки в женском кружке, сначала все для своих, а потом и на продажу. Возвращалась она домой, когда дети уже спали. Бывало, проверит кроватки, укроет одеяльцами до самой макушки, а сама сядет у слепого окна белой ночи, распустит волосы, собранные в дулю на затылке, и, подперев руками голову, долго смотрит куда-то в темную стену леса. Осторожно приподняв одеяло, Вадик часто подглядывал за ней в щелку. Тогда он подолгу мог любоваться мамкиным лицом – красивым, спокойным, излучающим непонятную тогда для Вадика тихую печаль.

Вадик, конечно, помогал по хозяйству, сколько силенок хватало, – работы не гнушался. Дров наколоть, огород вскопать, забор поправить, воды родниковой принести, да мало ли чего еще, деревня не город – дел всегда досыта. В старших классах они с ребятами повадились ходить в лес к Черной речке, разбирали невесть откуда взявшуюся там узкоколейку, сдавали в чермет.

Зимой кололи налима на порожистой реке Шуе. Летом на Лебяжьей ламбе ловили плотву, леща, окушат, а на Урозеро ходили за щукой. Как-то с ребятами они даже на Шотозеро поехали, что под Эссойлой – то озерцо побольше, да и путь неближний. Но местные рыбаки отправили их обратно. Сказали, чтобы без старших сюда даже носа не совали. Стращали, будто видели там лешего не лешего, а гнома в колпаке и с бородой. Пришлепал он прямо к рыбакам на бивак, к костру подходить не стал, а снасти, что на берегу оставлены были, все порвал, судачка из лодки обратно в озеро выпустил, погрозил мужикам пальчиком и обратно в озеро на островок свой так по воде и ушлепал. Мужики те так и а́мештались[6]. Местные клялись, что домой те рыбаки седыми воротились. Соврали, наверно, чтобы пришлым их судак не достался. Хотя каждый, кто живет в Карелии, знает: есть здесь места, куда без приглашения или слова нужного идти не следует. Так и вернулись они ни с чем. Разве что грибов притащили немерено. Слабое утешение. Этого добра и у них хватает, нечего за сто верст ездить!.. Бывало, идешь к ламбушке – в оба глаза под ноги пялишься. Коряги да палый сухостой перепрыгиваешь, кочки, камни мхом поросшие обходишь, и не надо тебе этих грибов в помине, глядь, а он стоит под осинкой, своей палевой шапкой так и лезет сквозь листья прелые и хвою – смотрит на тебя, будто любопытно стало ему: кто там шумит в лесу, кто шагает? А другой – белой – крепкой ножкой стоит на земле, будто, подбоченясь, хвастает силой своей, мол, не сорвать его ни в жизнь! Как мимо пройти? Выйдешь к болоту – а на нем морошка желтым рафинадом рассыпана! Видимо-невидимо, будто и не болотина это вовсе, а ватрушка мамкина, что по воскресеньям она из печи вынимала. Какая уж там рыбалка?!

Жить матери стало полегче – подрос мужичок в доме, помощник. Да вот беда – Вадик с ребятами начал попивать горькую, потом и первые приводы в милицию пошли за хулиганку… Поэтому, когда пришло время идти в армию, отправила Люся своего сына с легким сердцем и надеждой, что уж там-то выбьют из него дурь, может, и научат чему. Вернулся Вадик окрепшим, возмужал – голубой берет, тельняшка… Устроился в пожарку, поработал на карьере, сосед пристроил валить лес. Два года пролетели незаметно. Тесно ему стало отчего-то в деревне, тоскливо. Вроде бы и при деле, а все чего-то не хватало, все не так – работа не по душе, сестренки подросли, того и гляди замуж пойдут, а он все один мается. Тут он и вспомнил о своих прошлых друзьях-товарищах.

За Вадиком тогда уже водился грешок: как только выпьет сто грамм – его тут же тянет на приключения. Не сидится ему на месте. Много успел набедокурить. Работу из-за пьянок потерял, спустил старого «жигуленка», что взяла ему мамка в кредит сразу по возвращении из армии, стал шататься где ни попадя, дома неделями мог не появляться. Намаялась с ним мать.

Да как-то раз в начале лета Люся поехала по делам в город, а вернулась не одна – привезла своего родственника, Петра Алексеевича. Был он майором в отставке. У всей родни Петр Алексеевич пользовался непререкаемым авторитетом. Вадику казалось, слушали его оттого, что служил его дядя в ракетных войсках на Кубе. Важный человек! Помнил он его еще с детства – всегда подтянутый, чисто выбрит, в форме с колодками наград на груди. Пожил он у них немного, но, как только Вадик заявился домой отлежаться да привести себя в порядок, состоялся у них с дядей долгий и обстоятельный разговор, после которого забрал Петр Алексеевич его с собой в Петрозаводск. А еще через месяц по их с дядей уговору Вадик поступил в Речное училище. Потом учеба затянула, время прошло – на корабль попал. Так и оказался чалнинский мальчишка в Англии.

Очнулся Вадик в больнице. Его левая рука покоилась в прочном коконе из синего дутого материала на ярко-оранжевом перехвате, перекинутом через шею. Он осторожно потрогал – действительно, складывалось ощущение, как будто повязку накачали воздухом. Рука его больше не тревожила, а сам Вадик полулежал в удобном кресле. Молодая симпатичная саксонка в стерильном белом халате, впрочем, как и все здесь вокруг, доброжелательно улыбнулась ему, показав редкие остренькие зубы.

– How are you feeling, Mr… Scherbakov?[7] – Его фамилию она прочитала в карточке больного, с трудом ворочая языком.

– Ага, чего еще спросишь? – с досадой ощетинился Вадик. – Русский в школе надо было учить, – буркнул он и демонстративно отвернулся, уставившись глазами в угол возле двери в палату.

А там, в углу, рядом с пластиковым контейнером для мусора, лежали «останки» «машки» с острыми шипами-занозами на обломанных концах, забытые в палате. Медсестра проследила за его взглядом.

– The poor Russian[8], – с сочувствием покачала она головой.

Из больницы Гевин Эдли забрал Вадика уже через пару часов. Они ехали в блестящем синем «Aston Martin» по ухоженным улицам города Ипсвич. Ехали молча. Мистер Эдли не спешил с общением. Еще на судне он понял, что его клиент не понимает по-английски, чтобы не тратить время на «игру в одни ворота» и не объясняться на пальцах, он уверенно крутил баранку своего авто, но все же, проезжая мимо очередного храма, коротко бросал: «Church of Saints Peter and Paul»[9]