Читать книгу Мы и Они. Краткий курс выживания в России - Владимир Соловьев - Страница 2

Наша жизнь, по большому счету, прекрасна. Особенно вначале. Помните, с чего все начинается? Да, все начинается с детства. Задумайтесь, почти у каждого из нас было просто замечательное детство. Совершенное и безоблачное. Этого вы, несомненно, не вспомните, но появления каждого из вас на свет ждали. Рождение ваше сопровождалось любовью, весельем и искренним обожанием. Буквально всех окружающих волновали важные именно для вас вопросы: «Боже мой, как же мы назовем ребеночка? Каким он или она будет? Не знаете, кстати, мальчик родится или девочка? А где будем рожать?» И так далее.

Вас любили тогда. И как вас любили!

А вы, признаться, в то время, как никогда более, были достойны такой любви. Какими вы были нежными и тонкими! Какими замечательными! Когда вы проклюнулись и вылезли на свет, вы громко кричали только по делу: когда надо было срочно что-то менять или срочно вас покормить. С вами еще никто не был знаком. Вы были совершенны. Вы были твердо уверены, что вы-то и есть центр вселенной. В том не было никаких сомнений. Еще бы, любое ваше самое простое, естественное и физиологическое действие вызывало абсолютно у всех такую дикую радость и наслаждение, которых в дальнейшем уже никогда не удастся достичь. Ну, подумайте, когда еще пук или отрыжка вызывали у ваших родителей сокрушительный прилив радости и немедленное стремление поделиться впечатлениями о прослушанном со всеми членами семьи.

Больше никогда.

Вы постепенно росли и крепли, по-прежнему оставаясь такими же маленькими и хорошенькими. Вас все так же обожали и любили. Ведь вы будущий центр вселенной. Вы были уверены, что все игрушки создаются только для вас. Да что игрушки – ВСЕ вокруг только для вас. Вся вселенная ваша. А если кто-то этого не понимает, надо громко заплакать, надуться или проявить характер, и все моментально упадет в ручки. И вот в один не самый прекрасный день, когда с утра все шло как обычно и ничто не предвещало беды, вы заглядываете в вашу любимую песочницу. Замечу – только ВАШУ песочницу. Но что-то не так. Что-то определенно не так! И действительно, ваши подозрения оказываются небеспочвенными: рядом с вами в ВАШЕЙ песочнице возится такая же очаровательно-сопливая вселенная. И этой другой вселенной тоже почему-то очень многого хочется. Мало того, эта непонятная «другая», которой тоже хочется, вдруг недовольно спрашивает: «Как это ты – центр вселенной? Ты, родной, наверно ошибся. Это не ты, это я – центр вселенной. Постой, постой! – говорит она, желающая многого. – Что это значит, «твоя» лопатка? Это МОЯ лопатка! Как это – «немножко поиграть в лопатку» и что это значит – «отдать лопатку»?!»

Вот тогда-то и появляются эти могучие ОНИ.

Родители.

И они, те самые родители, которые всегда с обожанием смотрели тебе в рот и даже в разные другие места, вдруг начинают говорить: «Ну что же ты, надо ведь делиться…» – Почему? – изумляешься ты. – Почему это вдруг надо делиться? Отчего до этого любое мое желание воспринималось, как лучшее и единственное в мире, а теперь вдруг «надо делиться»? Какая-то глупость!!! А главное, бессмысленно как-то. Оттого, что ТЫ делишься, именно ТЕБЕ ничего и не прибавляется. В лучшем случае, тебе дадут мерзкую, гадкую и обтрепанную машинку, которой и так никто играть не хочет. А ты за это должен отдать прекрасную и замечательную пожарную машину, привезенную папой из-за границы?! Зачем? Почему?

А потому, говорят ОНИ, что тебе надо быть хорошим. В детстве такое поведение называют «хорошесть», хотя в зрелом возрасте это назвали бы глупостью. Никто ведь не подойдет к взрослому человеку и не скажет: «Так, давай ты сейчас будешь со мной делиться. Что значит «как»? Просто: я заберу твой «Мерседес», а ты пока возьми мои «Жигули». Ненадолго, потом вернешь!» Абсурд! Но почему-то считается, что детям только так и правильно поступать. А как же иначе? Ты ведь должен любить этого мальчика или эту девочку. «Любить? – спрашиваешь ты. – Да я их даже не знаю! Почему это я уже что-то должен любить? С каких таких пирогов я должен изначально хорошо к ним относиться? И что, дорогие родители, мне будет, если я вдруг все же начну к ним относиться хорошо?»

Ну, как, что будет. Во-первых, когда ты пойдешь в школу, ты потеряешь свое имя. Если до этого ты все время жил по милейшему алгоритму, вроде: «Мальчик, а как тебя зовут?» – «Ваня». – «Ой, ты такой хорошенький, Ванечка. Расскажи нам стишок». – «Фе-фе-фе». – «Замечательно!» Зрители аплодируют и умиляются. А когда ты научишься делиться и относиться к непонятно кому хорошо, ты пойдешь в школу, где вдруг выяснишь для себя, что рассказывание стихов в твоем гениальном исполнении возымеет успех, только если воспроизводить текст на скорость. Никого не будут волновать такие мелочи, как интонация или смысл рассказанного. Нет, все будут озабочены только тем, чтобы ты помнил все слова. И все! Поэтому нет ничего глупее и хуже, чем дети, рассказывающие стихи. Это же абсурд: выходит эдакая дородная маманя, гордостью превосходящая свои антропометрические размеры, и ставит на стульчик своего ребеночка. И не менее гордый малыш с выражением начинает декламировать:

Зачем? Зачем он произносит слова, смысл которых не понимает? Зачем он коверкает великую классическую русскую литературу в угоду своим родителям, которые тоже не имеют ни малейшего представления о назначении этой самой литературы? Этого же никто и никогда не поймет. Может, для того, чтобы мамам казалось, что у них растет интеллигентный ребенок? Увы, они воспитали скороговорящее, скоропортящееся, ничего не понимающее в литературе создание. Но зато в них всех навсегда будет жить крепкое, внутреннее, передаваемое из поколения в поколение, ощущение, что мы русские – интеллигенты.

Мы ведь помним наизусть очень многое, правда, ни черта в этом не понимая. Но суть-то не в этом. Суть в удовольствии, которое мы доставляем окружающим нас. Мы же не для себя учим эти стихи, а для каких-то абстрактных людей. И только в зрелом возрасте, совсем неожиданно, эти отвлеченные, безадресные стихи действительно нам помогают, в частности, тогда, когда мы начинаем кокетничать с девушками и можем красиво так, отставив ножку и ручку, ввернуть что-нибудь из Блока. Дескать, сделаю вид, что знаю даже больше, чем одно четверостишие. И загадочно улыбаясь, прошепчу ей на ушко: «А помните вот это? А помните…» В этом особенность России. Все помнят! Но лишь одно четверостишие. И страшно боятся самим себе в этом признаться. Ну, еще бы, четверостишие ведь убедительное. Так легко-легко, по верхам, по верхам. По верхам. Если вспомнишь два четверостишия – молодец, ты уже невероятно развитой, интеллигентный и очень даже культурный человек. Честь тебе и хвала.

У нас же самый убедительный способ победить в споре, это сказать: «А вот вы! Да, вы! Ведь вы этого не читали, да? А вот вы почитайте, тогда и к разговору вернемся!» При этом такие победители глубоко уверены, что униженные побежденные никогда этого не читали и не прочтут. А если и прочтут, то все равно не осилят. В свое время я немалое количество людей огорчил убийственной фразой: «А вы можете мне сказать, как выглядит та самая книга, которую я должен прочесть?» Помнится, некоторое время назад было очень модно знать фамилию Макиавелли. Такой он был модный! Все делали так: «Да-да-да. Макиавелли. Конечно. Изумительно!» А как, говорю, выглядит книжечка? Она какая по размеру? А обложечка, позвольте осведомиться, какого у нее цвета? Возникали паузы. И все это начинало напоминать не спор, а перепалку из Ильфа и Петрова: «Отстаньте вы от меня! Знаю я, какие шакалы: в это время года они неядовиты». Такие, в форме змеи…

Итак, детство. Как ни прискорбно, в детстве мы теряем себя. Из центра вселенной и смысла ее существования постепенно превращаемся в какую-то маленькую даже не планетку, а астероид. Мы как-то вдруг отходим: сначала мы отдали лопатку, потом у нас забрали имя, и вместо него, невзирая на то, что мы очень долго его учили и с трудом произносили, выдают фамилию. И теперь, в школе, мы должны жить по фамилии. В школе к тебе обращаются только по фамилии, это нормально. К тому же ты постепенно начинаешь осознавать, что здесь, в школе, каждый, ну, по крайней мере, не хуже, чем ты. И противиться такому раскладу бессмысленно, все равно ничего не получится. Основной талант советской средней школы всегда заключался в том, с какой скоростью из умных и тонких детей производили совершенно скучных и никчемных пионеров с комсомольцами. Куда девались эти бесконечно талантливые семи-, восьми-, десятилетние дети, и откуда стали появляться все эти маленькие зурабовы пятнадцати лет? Это понять невозможно. Это что-то совершенно алогичное, хотя и существующее повсеместно.

А через некоторое время после того, как были запущены необратимые процессы самоутраты, из школы начинают выходить толпы маленьких негодяйчиков, которые вроде бы знают о жизни все, но на самом деле ничего. Они уверены в себе. Да, они уже не считают себя центром мироздания, но за звание соли земли готовы рвать глотки. Они приходят из школы в институт, поступая в него, кто как может, преимущественно через репетиторство и деньги. Деньги, правда, зарабатывают и тратят их родители. Или в какой-то момент времени звонят кому надо, чтобы детки получили необходимое место. А когда дети приходят в институт, они должны себе многое доказывать. Ведь к ним возвращается имя, к ним возвращается статность. Они начинают заглядываться на девушек, кокетничать, они задумываются о любви. Они даже думают о семье, потому что семья – это модно. Она молодежный символ независимости. Ведь если я женат, то мне должны. И можно будет той брачной ночью что? Совершенно верно. Считать деньги, которые были в конвертиках. Это единственное, чем все занимаются той трагической ночью. Ее нетерпеливо ждут и думают: «А оправдались ли наши расходы?» И расходы всегда оправдываются по одной простой причине: деньги на свадьбу тратят ваши родители, а конвертики забираете себе вы. Хоть один человек отдал деньги из конвертиков родителям? Думаю, никто даже не задумался.

Постепенно проходит и время института. Вы овладеваете специальностью. Хамством доказываете себе, что вы лучше других. Гораздо лучше! Без хамства это сделать сложно, особенно если вы гуманитарий по профессии. Это в точных науках есть измеримые критерии, а в гуманитарных специальностях мы легко обходимся без этого. И тогда наступает очередной трагический момент осознания: а что потом? Куда идти? Куда деваться? Прийти в большую жизнь?! А кто нас там ждет? Там, в большой жизни, живут взрослые дяди, и каждый из них уже был в институте. И у себя в институте он тоже считался гением, тоже слыл замечательным малым, он был мудрый, он был тонкий, он был эрудированный. От него все сходили с ума, он был самый, самый, самый, и, как он сам позже выяснил, он тоже не был первым на земле. Каждый год до него приходили точно такие же талантливые люди, и их тоже надо было куда-то девать.

Забавная ситуация, верно: и дети, и взрослые люди невольно позиционируют себя, как не самая малая часть мира, в который они пришли, но который их почему-то не хочет. Который не верит в их гениальность, который их отталкивает. Который говорит им: «А почему мы должны верить, что ты настолько хорош? Докажи нам!» А ты говоришь: «Как же, да я, нет, да я…» Подождите, отвечают ему Они, у нас здесь совсем другой уклад. Мы совсем другие. Подождите. И, подождав, вы невольно оказываетесь в мире негодяев, у которых зарплата выше вашей. Где нет друзей, ибо все друзья предатели, где все начальники – ничтожества, а все хлебные позиции давно схвачены. Проще говоря, у Них – все, а у вас – извините. И при этом вы прекрасно понимаете, что все эти людишки ничегошеньки в жизни не понимают. Да если бы им не помогли когда-то, да они бы! Да мы бы! А они… А кто они?

Вы когда-нибудь обращали внимание на то, что все двенадцатилетние дети рассказывают одни и те же анекдоты? Детям, которым двенадцать было в 1941 году, рассказывали те же анекдоты, что и те дети, которым двенадцать исполнится в 2007-м. Анекдот – как круги по воде, люди входят в воду в этом возрасте. Они растут, становятся больше и больше, а анекдоты подчас остаются все там же, на уровне шестого класса средней школы. Иногда люди вырастают в анекдоты для тринадцатилетних, а потом и для четырнадцатилетних и даже пятнадцатилетних. Но изначально детские анекдоты всегда находятся на этом уровне сознания. Почему? Да потому, что ментальность растет благодаря анекдоту. Анекдот объясняет, где я и где Они. Это ироничное восприятие себя. Ну, подумайте сами, разве это не анекдот: все мужчины России, кроме безнадежно больных и родившихся красивыми, вынуждены худеть. Вы спросите меня почему? А я вам отвечу. Посмотрите внимательно на плюшевого мишку. Если так сложилось, что первая игрушка в вашей жизни была плюшевым медведем, то этот стереотип сохранится у вас в голове на всю оставшуюся жизнь. Ведь все, что не прощается мужской фигуре, у плюшевого медведя приветствуется. Заметьте: этот гигантский живот, эти маленькие хилые ручки и ножки, тупорылое выражение лица. И все говорят: «Ой, какой милый медвежоночек!» И, когда ты, всю жизнь слыша, что он такой милый, вырастаешь похожим на него, тебе почему-то говорят: «Подожди, подожди, подожди!»

Все стереотипы заложены: девочки вообще в целлулоидных Барби играют?.. А выливается такое детство во что? Вы знаете, как отличить нашего человека за границей? Наши всегда парами ходят. На всякий случай. Часто пары составляются из особей разного пола и антагонистической внешности. Это всегда очень страшный мужик, напоминающий одетый в «Бриони» потный лимон, и красавица с накладными мозгами, в глазах которой поселилось нечеловеческое томление от того, что сегодня она с этим жлобом. Хотя, очевидно, она готова была бы быть и с другим. Но другой жлоб оказался жлобом настолько, что у него нет денег даже на то, чтоб вывезти ее за границу. Но ничего, он за это еще поплатится!.. А мужики наши, помимо всего прочего, на всякий случай ходят так, как будто они прямо сейчас готовы ринуться в последний и решительный бой. Они такие все: они ищут моментальной опасности, они сразу замечают вокруг себя врагов. Да я сам такой же был! Помню: Америка, Нью-Йорк, Центральный парк. И я, начитавшись разных ярких вывесок, вдруг понимаю: «Мама дорогая! Ведь страна контрастов. Вот сейчас, прямо здесь, тяжелая журналистская судьба забросила в Центральный парк. Неужели тут прямо и оприходует?» И впрямь: идет на меня здоровенная и абсолютно такая чернокожая детина. Говоря простым языком, огромный негр, а на плече у него бумбокс. Афроамериканцем я бы его не назвал, может, он никогда в жизни в Африке-то не был. Почему я должен звать негра афроамериканец, он же не называет меня индоевропейцем?! Так вот идет этот смуглый красавец, слушает свою музыку Вуду и, конечно, сталкивается со мной плечом. Я думаю: «Ну все, Владимир Рудольфович, один интернациональный конфликт есть». А негр, значит, ставит эту свою гигантскую говорящую штуковину на пол, начинает учащенно кланяться и говорить: «Sorry, sir!» И я понимаю, что есть пацаны и пострашнее него – я то есть. И говорю с удалью: «Ну что, негр, испугался? Вот так вот, знай наших!»

Недаром, видать, я булочки с маком жрал.