Читать книгу Пролитая вода - Владимир Сотников - Страница 7

Бывают минуты, когда неожиданное известие, найдя человека в его привычной медленной жизни, после мгновенного удивления успокаивает чувства. И кажется, что этого известия ждал давно.

Тенишев не помнил, чтобы они с Даней говорили когда-нибудь о возможности уехать, поменять жизнь полностью, переместить себя в неизвестность, но сейчас ему казалось, что это таилось в каждом их слове как невидимая его часть. Так еще в детстве, на уроках, когда разбивал слова черточками, Тенишеву всегда казалось, что остается ненайденным какое-то смутное значение, которое не могло присоединиться ни к корню, ни к приставке. Неясное пятнышко мерцало, переплывало беспомощно по буквам, словно слепой круг под закрытыми глазами. И в разговорах с Даней Тенишев чувствовал возможность нового смысла, скрытого за произносимыми словами.

Сейчас, когда Тенишев шел по улице, он вдруг испугался, что это чувство исчезнет для него навсегда. Он испугался, что в одиночку, без Дани, ему трудно будет уловить тайну слов, подтекст самой жизни. Тенишев представлял себя ребенком, который несет на празднике большой красивый шар и смотрит на него, оберегая в одиночку от людей, а длинная ниточка так непослушна под ветром и плавает из стороны в сторону, пугая тем, что рука не успеет отвести встречу с каким-нибудь колючим чужим предметом.

Во время разговоров с Даней Тенишев подчинялся очередности своих впечатлений, новых чувств с их неожиданными открытиями. Так неторопливый пассажир, вспоминающий свой далекий дом, не спешит перевести взгляд с размытой дождями пашни на близкие, взлетающие и опадающие провода, на мокрое окно вагона с дрожащими каплями. Воспоминания и новые чувства не торопили друг друга, все успевалось, и жизнь летела навстречу, позволяя не думать о себе как о времени. Все было настоящим – прошлое еще не проявилось в своем объеме, куда с годами втягиваются, перетекают и чувства, и мысли.

Как опасен душе человеческой опыт, думал Тенишев о самом себе и вспоминал при этом Даню.

Они бывали похожи, почти одинаковы тогда: Тенишев, обладающий лишь инстинктивной способностью слушать свой внутренний, не смешанный с чужим звучанием голос, доверяясь ему с уверенностью и улыбкой, – и этот человек с детским лицом и глазами, в которых печалью уже таился опыт, полученный по изначальному закону от предков, помогающий и тяготящий одновременно. Они удивлялись и радовались друг в друге тому, чего в каждом из них не было, и странным образом составляли какое-то общее целое. Может быть, каждый из них нашел недостающее пространство собственной души, отсутствие которого тревожит человека всю жизнь.

«Бедный Даня и не знает, что я тут думаю о нем». И вдруг он даже вздрогнул, вспомнив один обычный вечер, когда сидели они на закате в парке и Даня произнес слова, которым Тенишев тогда не придал никакого значения, посчитав их простой фразой после глотка вина: «Искреннее слово забывается, как брошенный в воду камень».

Тенишев зашел в маленькое кафе, сел за столик, глядя перед собой и представляя расходящиеся по воде круги. «Вечерело, поле угасало, а за полем небо начиналось, мне дорога близкою казалась…» – сами собой произносились слова.

Он заказал коньяк и кофе. Приглушенный абажурами свет от настольных ламп создавал впечатление, что и на улице уже вечер. Как будто длинный день уже прошел и сгустились сумерки. Все чувства, смешиваясь с воспоминаниями, успокаивались, и даже усталость становилась приятной.

Тенишев не оглядывался, не смотрел по сторонам. Ему казалось, что по какому-то сюжету, который выстраивался без Дани, словно кто-то пересказывал свою историю, сейчас должна произойти встреча со знакомым человеком, которого Тенишев не вспоминал долгое время. Этого не хотелось, и потому Тенишев чувствовал, будто скрывается от кого-то, и стоит только повернуть голову, как начнется притворная радость, притворные слова.

Собираясь в поездку, Тенишев специально не взял с собой записную книжку с телефонами и адресами бывших однокурсников, почему-то уверенный, что за это время и Даня ни с кем из них не встречался специально. Томительны подобные встречи, и тяжелеют со временем слова в пустых разговорах.

И вдруг Тенишев почувствовал, как Даня, находясь где-то далеко, за тридевять земель, боится вот этих воспоминаний о самом себе. Наверное, его внутренние запреты говорить о смерти и болезни получили и такое продолжение – страх за свое существование в воспоминаниях и мыслях другого человека, находящегося на огромном расстоянии, без надежды на будущую встречу. Да-да, нельзя изображать людей, и не только потому, что это может отнять их часть, их силу и здоровье, – это просто вмешательство в главный закон, предначертанный, но не терпящий далекого и точного взгляда.

И Тенишеву показалось, будто он вздохнул и, улыбнувшись, проговорил: «Ну хорошо, не буду, не буду». Но вместе с тем, он и был сейчас наполовину Даней, и думал о себе.

Гуляя однажды вечером после экзаменов, слушая, как Даня жалуется на духоту в летнем городе, неожиданно для себя Тенишев предложил ему поехать вместе на каникулы.

– Ты же никогда не жил в деревне.

– На картошке в прошлом году.

– Это не считается, поехали, проветришься, посмотришь, где я вырос. Родители будут рады.

Даня посмотрел на него, остановился.

– Ты серьезно? А когда ты едешь, завтра?

Тенишев почувствовал, что сразу изменилось все его представление о будущих днях еще бесконечного лета, но продолжал уговаривать Даню:

– Никто не будет тебе мешать, побудешь в небольшой ссылке. Фотография для потомков останется: ты в телогрейке на фоне бревенчатой стены. А надоест – каждый день автобусы ходят.

Они выпили бутылку вина на скамейке в парке, потом зашли к Дане послушать музыку, и Тенишеву казалось, что им одинаково весело от этого неожиданного решения, от предвкушения завтрашней поездки.

Когда шел в общежитие, Тенишев думал с легкой досадой о том, что случайно сказанные слова больше всего изменяют жизнь.

В общежитии шумно отмечали окончание сессии, Тенишев долго не мог уснуть, пытаясь представить, какой увидит его деревню Даня. Он увидел сон – какие-то игрушечные домики, похожие на детские кубики, которые он пытался переставить, поменять местами.

И на всю жизнь, сколько бы ни вспоминал Тенишев то лето, его начало запомнилось ярким солнечным светом, отраженным в окнах стоящих на перроне автобусов, промытым ночным дождем асфальтом и странным новым чувством, которое возникает, когда пытаешься увидеть себя со стороны.

Даня забыл дома часы, отец, который его провожал, отдал ему свои, а Тенишев шутил:

– Они ему не понадобятся там, будем определять время по солнцу, по петухам.

Отец улыбался, говорил:

– Да-да, только не давайте там ему спать до обеда.

Автобус тронулся, и через минуту уже трепетали на окнах занавески, поворачивались сонные дома вдоль улиц. Чувство, с которым Тенишев всегда ехал домой, привычно всколыхнулось в нем, но впервые за многие годы он вдруг понял, что заметил это.

Он посмотрел на Даню, глаза их встретились. Даня сделал гримасу: «Ну, видишь? Так-то». Тенишев улыбнулся, закрыл глаза и откинулся на мягкую спинку сиденья. Чувство движения, дороги потихоньку захватывало его, как начинающийся сон с падающими в калейдоскопе обрывками фраз, лицами, вспыхивающим светом. Через закрытые глаза угадывалось солнце, висевшее неподвижно за мелькающими деревьями.

Первая, через час, остановка. Тенишев толкнул локтем Даню:

– Меняем лошадей. Можно выйти на пять минут.

Они вышли только вдвоем, остальные пассажиры остались сидеть с закрытыми глазами, сохраняя в себе сладость сморившей их дремы. Странная станция: ни одного дома вокруг одинокой будки, и деревни не видно, только дорога тянется куда-то через поле. Тенишев привычно подумал – не в первый раз он останавливался здесь: зачем нужна эта станция посреди дороги, не в деревне? И улыбнулся – действительно, привык уже к этому чужому, непонятному смыслу, который не хотелось разгадывать. Да и пяти минут не хватало: автобус всегда так быстро брал с места, словно извинялся за глупую и не нужную никому остановку.

Даня не успел покурить. Поискав глазами урну, бросил сигарету под колесо, идя за Тенишевым по проходу в автобусе, спросил:

– А зачем останавливались?

Усаживаясь, Тенишев развел руками:

– А вот чтобы ты спросил. Русское слово «зачем» – самое умное слово. И ответ всегда один: а ни за чем. Сказал же тебе, лошадей меняли.

– И все такие остановки дальше будут?

– Да нет, потом девушки в национальных костюмах будут стоять с хлебом-солью.

Даня достал книгу, но держал ее не открывая, смотрел в окно. Тенишев покосился на серый томик, понял, что это Достоевский. Ничего себе, чтение для дороги, подумал он. Сел поудобней, закрыл глаза.

Летними темными ночами воздух наливался духотой, и сильно пахли увядшие веники, развешанные по стенам предбанника, и казалось, что пламя свечки становится меньше. Тенишев с Даней сидели за неоструганным столом и уже давно молчали. Тенишев, сразу уступив Дане свою комнату в доме, перебрался жить в предбанник, и Даня перед сном, побродив в темноте по улице, стучался к нему поговорить, выпить иногда из припасенной еще днем бутылки.

– У тебя по-настоящему уютно, – всегда говорил он.

– Если хочешь, поменяемся, живи здесь.

– Да нет, я все же буду бояться, да и сыро здесь под утро.

Тенишев улыбнулся: какая сырость при такой духоте?

Он распахнул дверь, но свежести это не прибавило.

Сверху прокатился плавный далекий гром, и слышно было, как застучали по земле крупные, тяжелые капли дождя. А воздух переплывал в дверь, словно хотел спрятаться здесь, в сухом месте, как живое существо. Они переглянулись, глаза у Дани восторженно блестели.

– Ну что, я же говорил тебе, – сказал Тенишев, хотя не помнил, чтобы обещал этот дождь.

Они слушали, как нарастает шум капель. Вдруг Тенишев вспомнил, что сегодня складывали в копну сено и надо сейчас накрыть его приготовленным заранее куском брезента. В доме уже стукнула дверь.

– Пошли, пошли, поможем, – заторопился Тенишев.

Он видел, что Даня не понимает, куда надо идти, и не хочет сдвинуться с места.

– Ну ладно, я быстро, побудь здесь, – и Тенишев, на ходу натягивая куртку, выскочил в темноту.

На огороде, у копны, мелькал свет фонарика – отец был уже там. Тенишев выхватил у него край брезента. Подняв его над головой, они обходили копну с разных сторон, но налетел ветер, и грубая ткань вырвалась из рук. Отец негромко выругался. Кто-то толкнул в темноте Тенишева, он понял, что это прибежал и Даня.

– Держи крепче и поднимай повыше, – крикнул ему Тенишев.

Уже втроем они быстро и легко натянули брезент.

Отец нащупывал на земле кирпичи, обкладывая нижние края брезента, чтобы ветер не стянул его с копны. Дождь пошел еще сильнее. И как-то жалко было, что быстро все завершилось, даже уходить не хотелось.

– Бегите в дом, а то промокнете.

Отец легонько подтолкнул Тенишева, и они пошли не спеша, оглядываясь назад. Отец еще высвечивал копну фонариком, проверяя, надежно ли укрыли.

Постояли под навесом, ожидая отца.

– Вот, событие, – проговорил Даня.

– Почему бы и нет, – ответил Тенишев.

Он был раздражен, что не успевает из-за Даниного присутствия порадоваться этому дождю, и странным образом, одним лишь произнесенным Даней словом, возвращается внутрь себя, как в скорлупу, которая, как казалось несколько минут назад, развалилась вместе с прогремевшим громом и первыми каплями дождя.

Уже несколько вечеров, из-за духоты, накапливалось само бессмысленное время, и смысл любого сказанного слова становился нелепым.

Варюсь здесь в собственном соку, часто думал Тенишев.

Наверное, и у Дани было такое же состояние.

Подошел отец, в темноте отряхнул мокрую накидку.

– А, вы здесь, радуетесь дождику. Хоть воздух немного освежится к завтрашнему.

– Пап, а что, может, по стаканчику снотворного? – предложил Тенишев.

– Да поздно уже.

– А мы у меня, в предбаннике.

– Ну давай, только вы не увлекайтесь.

Это было красное вино. Выпили понемногу, закусили белым хлебом и ожидали, что еще скажет отец.

– В Германии, когда я молодой был, каждый вечер по несколько стаканов пил. До сих пор вкус помню. Только то вино было белым. – Отец глянул на Тенишева. – Ну что, отдыхать давайте, под дождь хорошо спится.

Отец с Даней ушли в дом. Тенишев слушал, как растворяются в шуме дождя их шаги, и думал, что этот вечер будет вспоминаться в будущей жизни.

Он смотрел, как по прожилкам неоструганных досок стола растекаются пролитые капли вина, и представлял, как будет выглядеть этот рисунок через много лет.

Эта ночь продлила себя, прорвавшись дождем, в будущее, и Тенишев знал, что будет вспоминать ее по отдельным мгновениям: по странной интонации «вот – событие», по взметнувшемуся над головой в темноте брезенту, по взгляду отца и по этим расходящимся, как на промокашке, каплям вина.

В эту ночь во сне Тенишев без конца читал какую-то книгу, текст был отчетливым и ясным по смыслу, но утром медленно и неуловимо все растаяло перед глазами, еще закрытыми.

Тенишев замечал, что у себя дома, в деревне, не может говорить с Даней так, как раньше. Тот много читал и при разговоре подолгу мог размышлять, как будто объяснял сам себе прочитанное. Как раз было время «Бесов», «Братьев Карамазовых» – целыми днями Даня ходил с серыми томами этих книг. Тенишев почти всегда молчал и ловил себя на том, что украдкой оглядывается, будто боится, что кто-то увидит его за странным занятием – разговором о книгах. Будто сам дом в своих пределах не разрешал Тенишеву стать другим, непривычным для него.

А вечерами, после наступления сумерек, молчание захватывало и Даню. Они бродили по длинной безлюдной улице, мимо редких освещенных окон, думая каждый о своем. Тенишев запрокидывал голову навстречу полной луне и улыбался. Даня курил, часто отряхивая сигарету, и дым при лунном свете был виднее, чем днем.

– Ну что, пошли домой. Молока попей перед сном, оно в сенях на столе, – говорил Тенишев, и они медленно возвращались.

Даня еще долго ходил вокруг дома, и Тенишев, сидя за столом в своем предбаннике, слышал его негромкие, неразличимые слова.

Этими звуками нарушалась не только привычная тишина, но и весь покой, часть которого держал, таил в себе Тенишев. Он нервничал и не мог понять: почему так нарушают покой ночного воздуха эти слова с правильным ритмом, похожие на повторение забытого заклинания?

Не удавалось уснуть до самого рассвета. Тенишев выходил в серый воздух, в который возвращались очертания предметов, неподвижные ветви деревьев, – и казалось, даже неосторожный шаг может разом встревожить и привести в движение новый день. Постояв несколько минут посреди этой тишины, Тенишев медленно, как во сне, шел обратно, гасил уже ненужный свет.

Угол дома, куст сирени взрывом взметнулся под крышу – как мало надо слов для воспоминаний – достаточно первого взгляда, первого шороха листьев по стене дома, чтобы оказаться рядом.

Вечерами он любил стоять на этом месте, подолгу вглядываясь в небо, и казалось, что коротко сверкнувшая звезда вот-вот скатится по крыше и упадет рядом.

Почему-то и Даня, бродя в темноте вокруг дома, останавливался в этом месте. Его слова были неразличимы, они растворялись в темноте, повторяя один и тот же ритм. Так старуха-шептунья наговаривала на воду, держа кружку обеими руками, покачиваясь, словно убаюкивала ребенка.

Тенишев прислушивался к шепоту Дани, и время уже шло одинаковыми мгновениями, невидимый маятник повторял и повторял одинаковый смысл. И после того как Даня уходил, Тенишев чувствовал, что исчезли все слова, которые он мог подумать, и осталось только покачивание темного пятна перед глазами.

Яркий свет от лампы был не нужен – глаза все равно были закрыты. Тенишев представлял, как Даня кружит где-то рядом возле дома. Казалось, что звездное небо при этом поворачивается в обратную сторону.

Тенишев замирал за столом, он представлял, что закрытая дверь отделяет его от собственной жизни, непроизнесенных слов, осыпающихся беззвучно в темноте, как последние, спешащие к земле листья.

Однажды, чувствуя, что Даня где-то рядом, Тенишев толкнул дверь. Свежий воздух рванулся навстречу. Силуэт Дани угадывался на фоне светлеющего неба. Он повернулся, сделал шаг навстречу.

«Как похоже на странную дуэль с этим человеком, и как странно звучат его слова в темноте, – думал Тенишев, закрывая дверь. – Достаточно самому произнести вслух слово, и кажется, что ты до этого не существовал».

Утром, проснувшись с закрытыми глазами, Тенишев долго лежал и старался вспомнить, о чем же думал прошедшей ночью.

«Непроизносимые слова, – думал он с улыбкой, словно был счастлив в эту минуту. – И так будет продолжаться день за днем».

С умывальника мерно падали капли.

«Здесь все доказывало движение времени, даже простой умывальник, роняя капли, отсчитывал мгновения жизни», – отчетливо, слово за словом, весело подумал Тенишев.

С ним случилось неожиданное утреннее чудо хорошего настроения, когда хотелось улыбаться, смотреть по сторонам. Воздух был промыт после душной ночи. Ясность, свежесть была на листьях яблони, на траве у забора, и далекое облако у горизонта медленно выворачивалось, такое чистое на пронзительно-синем небе.

«Проснулся, как ребенок», – подумал о себе Тенишев. Он протянул руку, капли собирались в ладони. «И пришел великан, и собрал все время по каплям, и люди не знали, как жить дальше».

Тенишев умылся и подставил голову под воду, охнул и выпрямился, чувствуя, как вода стекает по спине.

Как странно, ведь ничего не изменилось в мире, не произошло ничего особенного, почему вдруг на душе легко и свободно? И отвечать не надо на этот вопрос – так вокруг все ясно и светло. Пусть там, в ночи, настаивается и остается другая жизнь. В счастливые минуты кажется, что возможно простое разрешение – ведь по-другому и не может быть?

Даня сидел на скамейке у дома, он только что проснулся и уже курил, глядя куда-то вдаль. Над лесом была дымка, и взгляд мог лежать на ней, как лист на неподвижной воде.

Это было утро, в котором не существовало границы между сном и новой, свежей жизнью, новым временем. Время оставалось тем же, вчерашним и вечным, и только настоянность постоянного ожидания – ожидания ясности главного чувства – вдруг прорвалась наружу. Чувство это не проявилось, не назвалось, а наоборот, исчезло, растворившись во всем видимом. Словно выпущенные из клетки птицы пронзили неподвижную листву деревьев и расселись там на невидимых ветках в полной свободе, собственной свободе. Легче стало воздуху, ветер смог наконец стронуться с места и пронестись в одну и в другую сторону, легко прошелестев в листьях.

Редки в жизни минуты совпадения чувств с видимым и открытым без границ миром, которому одинаково принадлежат и солнечный свет, растворенный в небесной дымке, и одинокое тихое дерево на плавном изгибе горизонта, и ты сам. Все, на что упадет взгляд, существует не в очередности выбора, а одновременно, слитно с общим покоем. Кажется, кто-то наконец взял тебя за руку и ты сделал несколько шагов, чтобы в шелохнувшемся воздухе увидеть, что все перед тобой, не изменившись, лишилось тревоги.

Это утро оставляло позади прошлую жизнь, замкнутую в огромном кольце времени, из которого побежал тоненький ручеек будущего. И странно, что новые чувства не пугали, не тревожили неизбежным выбором чужих пока слов для своего названия.

Тенишев перешел нетронутый после ночи песок улицы и пошел по росистой траве, не оглядываясь.

«Странно, странно, – подумал он, замечая, что слово «странно» повторил дважды. – Почему я счастлив? Тысячу раз я шел по этому лугу, и последний утренний туман так же растворялся в росистой траве, и на ней я так же оставлял свои следы, но какая-то торопливость была в моих чувствах, я не мог остановить череду слов, бесконечность их выбора мучила меня и приводила к полному молчанию. Сейчас я так же молчу, но почему я спокоен и совсем не ощущаю тревогу, обычно охватывающую меня в утренние часы? Хорошо, что никого нет рядом, и Дани нет: его пытливые глаза потребовали бы моих слов, и они оказались бы смешными. Есть, есть в жизни минуты, о которых нельзя ничего сказать, но которые важнее любого понимания. И эти повторения слов – есть, есть – я говорю сам с собой, подчиняясь счастливому придыханию и ритму, и это тоже радостно и понятно, как будто по-другому и не должно быть».

Странный сон приснился этой ночью: он ходил на руках. Не шутил и куролесил, а ходил естественно, словно пришло время перевернуться, встать на руки и идти, зная, что так будет всегда. Всходил по ступенькам без труда, прыгал сразу на двух руках, и легкость была во всем теле, словно его не стало вовсе.

Другим, совсем другим я становлюсь, думал Тенишев, входя в лес.

Воздух здесь был густым, холодным, вчерашним, и время шло медленней.

Все, о чем он мог подумать, превратилось только в решение одного-единственного вопроса: вот это неожиданное счастье, неожиданное состояние, которое мог почувствовать только он один, – часть собственной жизни, или наоборот, жизнь является частью огромного непостижимого чувства, приоткрывшего в это утро лишь свой край, проблеснувший, как глубокое небо среди бесконечных облаков? Голова кружилась, будто долго смотрел на небо, и оно показалось близким, достаточно было протянуть руку, но огляделся вокруг и вздрогнул, чтобы не потерять равновесия.

Хорошо, что в жизни есть такие минуты, в них уже верится, как в возможное спасение, как в образ жизни, необъяснимый и неуловимый, который почему-то похож в своем движении на обратный взгляд – извне внутрь себя.

И сейчас он пройдет по лесу, по большому кругу и выйдет опять на тропинку, из-за деревьев появится дом за лугом, и покажется, что даже на расстоянии встречается взглядом с Даней.

Тенишев подумал, что без этого человека невозможны были бы нынешние чувства. Кажется, что знал его еще до знакомства, даже в далеком детстве знал о нем столько, сколько и сейчас. В его темных глазах был отблеск того неотвратимого взгляда, который Тенишев ощущал на себе всю жизнь, и это всегда поддерживало внутреннюю тревогу.

Откровения Даня принимал с легкой, едва заметной улыбкой – после того, как внимательно и настороженно выслушивал сбивчивые слова; все никак они не попадали в цель, повторяясь в своих уточнениях. И его улыбка была подтверждением того, что словам не дано выразить сказанное.

Странно – казалось, что два человека с разных сторон, по-разному, натягивают над жизнью какое-то прозрачное покрывало, чтобы жизнь показалась пойманной.

Даня так же сидел на скамейке, и Тенишев улыбнулся про себя: вот, оставшись один, он превратился в истукана, как в сказке. Какая-то детская, запретная радость шевельнулась в Тенишеве. Он один был обладателем собственной тайны, и можно было хранить ее в себе нетронутой и живой или расстаться с ней, рассказав о ней Дане.

– Ходил молиться березкам? – спросил Даня.

Тенишев кивнул, улыбаясь, и прошел мимо, оставив за собой калитку распахнутой, зацепившейся за траву.

– Вы что, поссорились? – спросила мать. – Твой Даня целое утро просидел на скамейке. Я спросила, почему он с тобой не пошел, а он только плечами пожал.

– Да нет, мы часто так – выговоримся, а потом долго молчим. Не волнуйся.

– Иди, зови его завтракать. Не обижай его, он же не у себя дома.

«Для него везде дом», – подумал Тенишев чужие слова.

Даня встретил его словами, которые, наверное, приготовил заранее:

– Грустное это зрелище: пышущий бодростью человек, который всю ночь размышлял о смысле жизни.

– Ну пошли, я повешусь при тебе в сарае. – Тенишев засмеялся. – Только сначала позавтракаем.

– Знаешь, мне пора уезжать.

– Как там у тебя: «Я уеду из этого дома, станет пусто в холодном окне…» Я сейчас подумал: если прочитаю это стихотворение до конца, ты очень сильно обидишься. И вот – остановился. А очень хочется дочитать. Видишь, какой я великодушный?

– Дурак ты. Веселый дурак. Считай, что я обиделся. Пусть тебе будет легче. А повеситься ты не повесишься, ни после завтрака, ни потом. Женишься, нарожаешь детей и будет тебе не до этого. И прекратишь думать о смысле жизни. Кстати, я ночью написал что-то вроде письма тебе, не знаю, почему. Как раз об этом – о твоей будущей жизни.

– Спасибо, с интересом почитаю. Похоже, мы и правда хотим поссориться. И я первый протягиваю руку. – Тенишев и впрямь протянул ее. – И не буду больше в шутку читать твои стихи.

– Не можешь ты остановиться в своем кривлянии. Ладно, пойдем завтракать.

Даня поднялся и руки, даже в шутку, все же не подал.

После завтрака Тенишев ушел в предбанник, в свой кабинет, как говорила мать. Сел за стол, на котором с ночи остался лежать чистый лист бумаги. Обычно чистота страницы вызывала легкое чувство тревоги, сейчас же на душе было спокойно, и Тенишев подумал, как хорошо никуда не спешить, не стараться написать слова, которые потом окажутся замершими, онемевшими.

Желание написать какие-то еще не существующие строчки существовало сейчас отдельно, словно повисло над столом, в падающем наискосок солнечном свете.

«И так можно жить долго, – почему-то подумал Тенишев. – Забыть все обязательства, придуманные самим собой, эту необходимость просиживать ночами над листом бумаги, вглядываясь в него, ведь он так похож на новый день».

Впервые он увидел в этом листе открытость времени, и часы рядом тикали спокойно и одинаково.

Тенишев знал, что и сейчас ничего не будет писать. Странно, что в такие минуты, когда он чувствовал себя спокойным, когда казалось, что вся жизнь предстает перед ним одним неостановимым течением, – слова не могли связываться между собой, они вспыхивали поодиночке, лишь доказывая, что существуют, что они живут в нем. Кто-то думал вместо Тенишева о том, что результат, в котором слова повиснут на странице тонкой вязью, – не самое главное, и даже, скорее, не нужен такой результат. Он никогда не сможет никому объяснить этого состояния, этого внутреннего счастья.

А вдруг так и прольется вся жизнь, и все то, из чего она состоит, останется невыразимым и невысказанным? И если бы он написал в это время хотя бы несколько слов, то это была бы мысль о том, что настоящая жизнь не видна, как душа, что и чувства, и слова, их называющие, лишь окружают ее.

Кто-то подошел к двери, прошелестела бумага, которую просовывали через щель. Тенишев смотрел, как сложенные листки упали на пол, немного распрямляясь, и услышал шаги – Даня уходил.

Часы ожили и затикали быстрее.

«Пока я тут думаю о несуществующих чувствах, мне пишут. Второе послание. Как там: «Не холоден ты и не горяч…»

Тенишев взял листки, положил перед собой на стол. Бумага распрямлялась.

Какими чужими и не нужными для его жизни казались эти слова! Тенишев понимал, что Даня писал их, представляя вместо адресата какого-то третьего человека, вобравшего в себя черты их обоих. Скорее всего, он больше обращался к самому себе, но ведь просунул же в щель эти листки, словно навсегда избавился от них, оставив Тенишеву разгадывать не содержание письма, а само существование этих слов. Тенишеву казалось, что с ним проделывают непонятный ему опыт, в тайну которого он не посвящен, и от этого он испытывал растерянность.

Даня уже не робко, как раньше в разговорах, приглашал его к размышлениям о жизни по-своему, со своей интонацией, а напрямую навязывал, прививал какое-то чувство, с которым уже свыкся сам. Тенишев не понимал этого чувства, оно было похоже на обыкновенное уныние, но ощущение начала обратного мощного движения, в котором гасли желания и силы, не покидало его, даже когда он просто смотрел на эти измятые листы.

«Вот и выплакалось маленькое озерцо чувств, – думал Тенишев. – Вот и пролилось, и застынет зеркалом, застынет словами, как морозный выдох».

Он произносил эти слова внутри себя, словно призывая их в свидетели собственных мыслей. Странное, нездешнее письмо, и Даня тоже любит это слово «нездешнее», называя им все необычное. Перечитывать эти слова не захочется долго, запомнятся они с первого раза, достигнута в них простота написания и дальнейшего самостоятельного существования. И было бы это все сказано в разговоре, даже точнее и злее, или даже прочитано с этих самых листов вслух, – оказалось бы шуткой, игрой в ряду других забав. Да дело и не в том, что он здесь написал, все дело в странном желании подсунуть этот текст. И зачем ему эта непонятная дуэль?

В предбаннике становилось жарко. Тенишев вышел во двор. Солнце уже светило сверху – день стоял открытый, как часы без стрелок. В доме было тихо, на кухне мать чистила картошку.

– А где Даня?

– Куда-то уехал на велосипеде, не сказал ничего.

Тенишев улыбнулся. Он почему-то вспомнил, как давно, еще в детстве, будучи виноватым, пропадал где-то подолгу, пока не накапливалось в долгом времени прощение родителей.

Он ходил по комнатам, и казалось, что он приехал домой только сегодня: что-то новое появилось в приглушенном покое неподвижного запаха своего дома. Он вдыхал этот запах, удивляясь себе. Ведь всегда, всю жизнь до этого так хотел различить его – и не мог, хотя в чужих домах сразу же безошибочно определял, как собака, настроенность жилища: это было первое чувство, по которому он принимал другую жизнь.

И вот наконец он почувствовал запах, в котором вырос сам. Всего стало больше, все предметы двоились: книги на полках словно покачивались на своих местах, зеркало выпячивалось, стараясь вобрать в себя все пространство комнаты, по которой ходил, словно себя видел со стороны, другой, на какую-то часть отличимый от него человек.

«Наконец я повзрослел и спокойно привыкаю ко всему новому, что появляется во мне. Повзрослел, словно стал своим старшим братом, не заметив этого мгновенного перевоплощения».

Он вдруг подумал о Дане с жалостью, беспокойством, с каким думают о внезапно заболевшем.

Неужели этот искренний, открытый, как казалось, человек может специально, даже пусть в шутку, забросить наживку в виде этого письма, чтобы быть причиной ненужных сомнений? Интересная шутка интересного человека, и жалко его, дернувшего и натянувшего тоненькую ниточку между понимающими друг друга людьми, зазвеневшую вопросами и несуществующими ответами.

Даню он увидел в дрогнувшем от стука двери зеркале. Не оборачиваясь, Тенишев долго смотрел на него, одновременно видя и свое отражение.

– Посмотри, какой неожиданный получился образ человеческого общения: стоят два человека у зеркала и разговаривают с отражениями друг друга.

– Да, интересно.

– Хорошо бы всегда иметь перед собой такое зеркало. Добавилось бы искренности, или наоборот, стало бы легче что-то скрывать – как ты думаешь?

– Понимаешь, я писал как бы себе – пошутил сам с собой, а тебе просто дал почитать. Мне показалось, что ты неправильно все поймешь.

– Да, конечно, ты же знаешь, что об этом нельзя написать.

– О чем?

– Я не знаю, как это назвать – о самом настоящем, что ли. Как только брезжит что-то настоящее, ты знаешь, что об этом нельзя написать. Помнишь, ты же мне так сказал, и я запомнил эти слова как правило.

– Я не помню. Может быть, я тогда тоже имел в виду себя. Мне – нельзя написать. Тебе – все можно, ты хочешь только того, чего мне нельзя.

– Мне кажется, ты продолжаешь писать свое письмо.

– Я думаю о том, что нам пора поссориться. – Даня улыбнулся. – Чтобы отдохнуть друг от друга.

– С тобой не поссоришься. Вообще – ничего не надо. Как только начинаешь что-то говорить со слова «надо», значит, как раз этого и не надо. – Тенишев тоже улыбнулся. – Значит, скажи: «Нам не надо ссориться», – и обязательно поссоримся. А ведь действительно надоело как-то по-дурацки шутить. – Он не удержался и добавил: – Это – не события.

– А вот это я помню и удивляюсь, как ты всякую мелочь запоминаешь. Словно хочешь наизнанку все вывернуть. Все-таки во многом я прав в своем письме.

– Ну вот и попался. Осталось тебе только надписать на нем имя адресата – мое. Ладно, я не обижаюсь: кто еще нас поймет, кроме нас самих. Тоже мне, нашлись Лермонтов с Грушницким.

– Ты интересно оговорился. На самом деле – Печорин.

– Какая разница. Их вместе – трое. Как нас с тобой. Знаешь что, пошли к бабушке моей сходим вместе. Ты ведь у нее еще не был?

– Почему к бабушке?

– Помнишь, я тебе рассказывал о старухе, к которой я как-то зашел, когда в городе квартиру искал? Тогда ты и сказал, что об этом нельзя написать. Наверное, та старуха напомнила мне бабушку. Вот и сходим сегодня к ней вместе. Она семь лет уже не встает, упала с лестницы и вот уже семь лет лежит. Я часто думаю о том, во что может превратиться жизнь за семь лет, когда человек прикован к постели. Тебе хочется прекратить нашу болтовню? Пойдем – и нам будет стыдно.

– Ты пойдешь туда специально, для того, чтобы стало стыдно? Как это удобно – наверное, и идти недалеко?

– Да, тебя не обскачешь. Ты делаешь мгновенные выпады.

– Да, наверное. Знаешь, я понял, что я могу нас поссорить, а ты – нет. Правда, не знаю, что лучше. Ни то, ни другое не может быть лучше. Пойдем к твоей бабушке, если ты не передумал.

– Да, и ты будешь наблюдать. Меня, себя – и вообще, тебе не страшно, что ты только это и умеешь?

– Но ты же хочешь со мной соперничать в этом – не надо, не надо уметь наблюдать. Ты крайний, ты живешь как бы изнутри – ты так ведь о себе думаешь? Я сегодня утром увидел твое счастливое до глупости лицо, когда ты в лес направлялся, и это было смешно.

– И ты решил дать мне письмо – охолонись, мол, подумай о том, что волнует умных людей.

– Я устал от нашего разговора. Ты заметил, что мы уже запутались, кто из нас говорит, а кто слушает. Значит, я все-таки поссорил нас.

– Мне все равно.

Даня вышел из комнаты.

Тенишев сел к столу. Перед глазами было окно, как в детстве, и все в комнате не изменилось за годы, разве только выцвел внутренний воздух. Нет, скорее это был сумрак, в котором свет жил, как домовой. С детства Тенишев и представлял домового не существом, а растворенным духом – даже детского обмана он не перенял из сказок.

За этим столом он делал уроки, читал книги и сейчас подумал: неужели взросление, которого так ждал в детстве, обернулось теперь нелепыми в своей бесконечности разговорами? Почему так много сил, опыта, который всегда хочется собрать горстями перед собой, чтобы взглянуть на него – что такое опыт? – тратится на пустую дуэль с человеком, который, наверное, только этого и ждет все время, только этим и живет? И поэтому кажется, что вся жизнь превратилась в колебание маятника, в крайних точках которого видишь себя.

В соседней комнате, за закрытой дверью, струился тихий разговор. Разговаривали Даня с матерью. Тенишев удивился легкому переходу Дани от одного разговора к другому – лишь только дверь была границей этого перехода – и с какой-то детской обидой подумал о том, что и там, в той комнате, Даня занял его место.

Тенишев прошелся по комнате, прислушиваясь к голосам за дверью.

«Я подслушиваю – как все странно, и как странно идет здесь жизнь с тех пор, как я привез сюда Даню. Ничего не происходит, а мне кажется, что густеет воздух, нарастает какое-то напряжение вокруг меня и во мне самом, и так похоже на то, что я читаю книжную страницу, не глядя в текст, а стараясь просветить своим взглядом книгу насквозь. Так можно сойти с ума».

Тенишев вдруг вспомнил, как в детстве – и это укрепилось в воспоминаниях, рассказах родителей о его детстве – сказал о ком-то, о ком родители только что говорили: «Он с ума сошел», – «Он туда с ума сошел». И показал рукой, куда ушел человек.

«Да, я туда сошел с ума, куда только что вышел Даня, за дверь, за которой стараюсь расслышать слова, и кажется, что я сам сейчас там нахожусь».

Мать рассказывала о нем. Тенишеву казалось, что он впервые слышит, как мать говорит о нем с чужим человеком. И это был не разговор: в то время, когда должен был говорить Даня, повисала пауза, которую мать не выдерживала и вновь продолжала говорить, словно Даня уступал ей свою очередь.

– Кроме меня еще никто не знал, что он должен будет родиться, я сказала мужу об этом, и мы подумывали уже о том, чтобы к акушерке обратиться. Времена тяжелые были, а у нас уже тогда трое старших выросли, я подумала, трудно будет опять маленького растить. В ту ночь приснилось мне, будто я держу в руках ружье и хочу прицелиться в маленького мальчика в красной рубашке. А он прячется за бочку, приседает за нее, я уже и о ружье забыла, хочу лучше рассмотреть лицо мальчика и знаю, что он боится меня, не хочет показаться, прячется. Проснулась утром, мужу рассказала, потом побежала к своим подругам – самые лучшие у меня подруги были, Сима и Роза, – им рассказала, и они стали меня ругать. Что ты, мол, надумала, это он ведь боится, что ты не родишь его, и к акушерке надо идти, только не с глупостями своими, а чтобы обязательно родить. Так что я Ваню еще до его рождения увидела. А в три года заболел он сильно – воспаление легких. Врачи сказали, что только пенициллин может спасти. И я опять к своим подругам. Пока Сима меня успокаивала, Роза куда-то к своим сбегала, принесла лекарство, даже врачи удивились, как так быстро можно было в нашем райцентре достать этот пенициллин. Хотя сейчас мы с подругами и редко встречаемся, но они всегда спрашивают: как там наш мальчик в красной рубашке?

Даня все так же молчал, и Тенишев в наступившей паузе распахнул дверь. Мать поняла, что он слышал ее рассказ, виновато улыбнулась:

– Вот, рассказываю твоему другу…

– Я слышал. Сейчас Даня вспомнит, что в нашем райцентре у него есть две тети. Поедем в гости – к тете Розе и тете Симе. Даня любит такие сюжеты.

Даня улыбался, глядя на мать, словно прося извинения за Тенишева.

– Мама, мы и так дружим с Даней, не надо еще добавлять своих подруг. Наверное, родился бы я и без них.

– Мне просто стыдно за тебя. Ты такой нервный в последнее время стал. Вот и Даню стараешься обидеть. Надо спать ночами. Свет до утра в твоем предбаннике горит, ты там думы думаешь, потом ходишь злой на всех. Ну все, садитесь за стол.

– Я к бабушке собирался сходить. А вы пока поговорите.

Тенишев вышел на крыльцо. Впервые он чувствовал себя чужим в этом доме, и причина была не в разговорах, не в том, что Даня наблюдал его, не скрывая своего любопытства, – Даня всегда любил присутствовать рядом с человеком расстроенным, нервным, не понимающим своего состояния. Тенишеву уже и это стало безразличным, пусть себе забавляется молодая душа. Но он почему-то подумал, что уже никогда не сможет легко жить в этом доме взрослым, словно дом был родным только в далеком детстве, и это время прошло безвозвратно.

Здесь он в детстве любил будущую жизнь, и она не могла никогда быть названа словами. И вот уже наступила эта жизнь, это время, в котором нет обратного движения чувствам, и одиночество заставляет душу выдумывать слова, пустые и невесомые.

Захотелось побыть одному, хотя бы минуту. Он свернул во двор – шаги гулко отдавались в стене дома – и улыбнулся: осталось еще чувство, что дом живой. Но тут же с горечью подумал: а надо ли улавливать это чувство, если оно уже не так необходимо?

Дверь в предбанник была распахнута, и Тенишеву показалось, что внутри кто-то есть. Наверное, он не удивился бы, если бы увидел там себя или Даню: странным был весь этот день, и все уже казалось возможным. За столом сидела Тамарка, глаза ее блестели и смеялись.

– Побоялась сразу в дом зайти. Заглянула сюда, на старое место. А здесь все как год назад. Я и вчера ночью приходила, посмотрела с улицы на свет, только не стала навязываться, погуляла по деревне одна, пусто, все как повымерли, молодежи совсем нет, ты давно приехал?

Тенишев улыбнулся. Она могла так болтать без остановки, спрашивая и не дожидаясь ответа, совсем не изменившись за год. Как будто вчера здесь была.

– Ты откуда свалилась? Знаешь, ночью я бы не удивился, а сейчас – ну все перепуталось.

– Почему сам не зашел, тебе ж скучно здесь, после города?

– Правду сказать?

– А что?

– Ничего. Я просто о тебе ни разу не вспомнил. Ни разу с тех пор, как приехал. Сейчас вот удивляюсь этому и думаю, вспоминал ли о тебе вообще за этот год.

– Ну и что? Что я, маленькая, я же понимаю. Ты сказал, что ни разу меня не вспомнил, а я не обижаюсь, даже наоборот, к тебе потянуло. – Тамарка взяла его руку, посмотрела на ладонь: – Хочешь, погадаю? Вот линия жизни, видишь, какая ломаная, прерывистая, чудом соединяется. И никого рядом, никого. А я твою ладонь помню, раньше не такие четкие линии были.