Читать книгу От той войны незнаменитой до величайшей из всех войн. 1940—1941 годы глазами восьмилетнего мальчика - Владимир Стефанович Платонов - Страница 3

…Приближался сентябрь, и, поскольку я бегло читал, считал и писал печатными буквами, решено было меня в школу отдать, в первый класс. Я вполне мог и со второго начать. Но меня в школу не приняли: мне едва пошёл восьмой год, а учиться тогда начинали с восьми. Несмотря на все хлопоты мамы и доказательства знаний моих, бездушные директор и заведующий районо ей отказали, теперь уже под другим предлогом, надуманным: ввиду слабого здоровья. А болел малярией я в прошлом году и теперь был совершенно здоров. Не захотели, мерзавцы, возиться с не вполне взрослым ребёнком.

Это была первая кочка, о которую споткнулась моя жизнь. Но меня это нисколько не огорчило. Тем более что разворачивающиеся события полностью захватили меня. Халхин-Гол проскочил как-то мимо меня, видно, занят я был чем-то более важным. Но прилёт Риббентропа в Москву уже был в центре внимания. О нём много и настойчиво говорили. Ведь Германия сколько помню была нашим врагом. А тут мы с ней «Пакт о ненападении» (и дружбе чуть позже, помнится) заключили.

Через несколько дней Гитлер напал на Польшу, на враждебное нам государство, так что это хотя в память мне и запало, но до времени я оставался бесстрастным. Оживление и интерес наступили, когда немцы, очень быстро польскую армию разгромив, стали двигаться к нашим границам. Тут наше правительство заявило, что не хочет, чтобы братские украинский и белорусский народы, жившие в Польше с Советско-польской войны двадцатого года, были захвачены Германией, и двинуло Красную Армию в «Освободительный поход» на земли Западной Украины и Западной Белоруссии.

Всего за несколько дней без всяких боёв они красноармейцами были заняты. В кино показывали, с какой радостью, забрасывая цветами, встречало их население. До меня дошли разговоры, что кое-где нашим войскам пришлось столкнуться с немецкими, которые лезли к нашей границе, и что Красная Армия им так задала, что Гитлер быстренько согласился с новой границей <теперь уже> между нашими странами. Думаю сейчас, что слухи эти нарочно распространяли.

«Освобождение» Западной Украины и Западной Белоруссии и присоединение их к СССР наполнило меня радостью, гордостью, и любовь моя к РККА возросла ещё больше. Кажется (или только кажется), с этим событием совпало и назначение наркомом обороны неизвестного мне Тимошенко1. О любимых мной «легендарных» маршалах Ворошилове и Будённом как-то говорить и писать перестали.

…Поздней осенью, когда в Архангельске лежал уже снег, каждый день газеты стали писать, что белофинны безобразничают на наших границах и даже по нашим заставам стреляют из пушек. В ответ наша артиллерия открыла огонь, и Советский Союз объявил войну на нас напавшей Финляндии.

…по нашим улицам одна за другой проходили колонны красноармейцев в белых полушубках и выкрашенных белой краской стальных касках, надетых поверх шапок-ушанок.

…начался штурм «линии Маннергейма», укреплений названных так по имени генерала – главного белофинна, и в газетах замелькали слова непривычные: «шюцкоровцы», «доты», «надолбы», «автоматы», «кукушки». «Кукушками» называли финских солдат, взбиравшихся в белых маскировочных халатах на высокие заснеженные ели в лесах, откуда они, пропустив наших бойцов, стреляли им в спину. Были они снайперами – тоже новое слово, – стреляли метко, без промаха, и много наших бойцов от них полегло. А автоматами2, то есть ручными маленькими пулемётиками, была вооружена вся финская армия, и финны прямо косили из них наших красноармейцев.

В Красной Армии не было автоматов, были лишь длинные тяжёлые винтовки образца девяносто седьмого дробь тридцатого, сконструированные в тысяча восемьсот девяносто седьмом году и улучшенные в тысяча девятьсот тридцатом. Они стреляли одиночными выстрелами и требовали перезарядки либо после каждого выстрела, либо после пяти (если обойма была).

…заговорили о страшных морозах, мешавших нашей армии продвигаться. Дела шли, действительно, медленно, хотя радио и газеты взахлёб сообщали о героических действиях войск. Войска, может, и действовали героически, но шли недели, а конца штурма линии Маннергейма не виделось ну никак. Так что тут было что-то не так. Это и я понимал своим детским умишком. Глядя на карту Финляндии, напоминавшую человеческую фигуру с обрубками ног и рук, и сравнивая эту зелёную кроху3 с огромной розовой глыбой СССР, я не мог подавить в себе изумления, как же она с двумя миллионами населения осмелилась напасть на стосорокамиллионный Советский Союз.

О ста сорока миллионах я знал из ответа Валерия Чкалова на вопрос при прилёте в Америку: «Богатый ли вы человек?» «Очень!

Нас сто сорок миллионов».

Но самое непонятное и неприятное было в том, что непобедимая армия огромной страны топталась у самой границы Финляндии на обрубке её правой «ноги» (Карельским перешейком называемой) и ничего не могла с нею поделать. Потом газеты кое-что объяснили; финские железобетонные доты были настолько прочны, что их не брали снаряды из пушек, даже и самых больших, и их было так много, так густо они расположены, что прямым и перекрёстным огнём из пулемётов они сметали красноармейцев, не давая им ни добежать к ним, ни доползти. К тому же мешали бесчисленные проволочные заграждения, а из-за надолбов и танки не могли прорваться вперёд. Да и что танк с дотом мог сделать?

Словом, «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить»… Что же?.. Заранее не знали об этом, когда объявляли войну? – это я сейчас так говорю.

…Бойцам по ночам приходилось, в маскхалатах зарывшись в снегу, ползком подбираться к надолбам и дотам, таща за собой ящики с толом, и, если им удавалось дот со всех сторон незаметно ящиками обложить, то его таким образом подрывали4. Но ведь не всегда удавалось. Финны тоже были не ротозеи.

…я и не подозревал, что судьба мне готовит сюрприз, и через полгода я своими глазами увижу эту самую линию Маннергейма.

…Вскоре после начала войны стали появляться и раненые, и новенькая высокая четырёхэтажная кирпичная школа, так и не приняв первых учеников, была переделана в госпиталь.

…На снежной целине за моим детским садом красноармейцы в белых халатах с белыми капюшонами на голове учились на лыжах ходить. Смешно было смотреть на неловких южан, они и шага сделать вперёд не могли, белые лыжи их разъезжались.

Там же проходили испытания «снегохода» – грузовика, выкрашенного в белый цвет и поставленного на широкие короткие лыжи передними своими колёсами, а на сдвоенных задних колёсах были натянуты гусеницы. Машина ехала по рыхлому снегу, но, наверно, не так, как хотелось, потому что вскоре она исчезла совсем, и больше я таких машин нигде не встречал, даже в кино.

Ребята, ездившие через Кузнечиху в центр города в цирк, рассказали, что видели, как через реку прямо по льду шли белые танки. Один из них провалился в припорошенную снегом полынью, сразу же в ней утонул, и никто оттуда не вынырнул. Взрослые подтвердили, что тоже об этом случае слышали (не от тех ли самых мальчишек?). Мне было очень жалко танкистов, я представлял, как они в этом танке захлёбываются, не в силах открыть люки, придавленные водой, или, выбравшись, бьются головами своими о толстый непробиваемый лёд. Как же им было страшно!

…на этом финская война для меня как-то размылась, видно, на фронте наступило затишье, и газеты о ней перестали писать. Внимание на другое переключилось.

Этой зимой в моду у женщин вошли боты фетровые белые, я их с маскировкой, разумеется, не связал. Просто все белый цвет полюбили, коль белые танки, грузовики, маскхалаты, лыжи и каски. Белые боты появились и у мамы, и у тёти Наташи. Тётя Наташа даже купила мешок отрубей, высыпала их в оцинкованное корыто в холодной кладовке и чистила ими боты, когда они загрязнялись.

…навсегда остались в памяти походы в баню, а если быть точным, из бани морозной зимой в год финской войны.

В баню я приходил сам пешком по субботам к вечеру, когда к концу дня темнело. Да ведь и темнело-то пополудни часа в три. Возвращался домой я вместе с мамой. Маленький, чистенький, распаренный после бани шёл я, держась за мамину руку, в зимнем пальто с поднятым воротником, в тёплых рукавицах на шнурке, продёрнутом в рукава вокруг шеи (чтоб не терял), в валенках, в на лоб низко надвинутой шапке-ушанке, туго завязанной под подбородком, обмотанный поверх мехового воротника широким шерстяным шарфом так, что для глаз оставалась лишь узкая щёлка. Выдыхаемый мной тёплый воздух согревал мои щёки, увлажнял шарф перед ртом, и тот обмерзал снегом снаружи.

…Мы идём, и морозный снег хрустит под ногами, вспыхивает колючими блёстками по всему огромному пустырю, который пересекаем мы по пути к дому. Небо чернó, с южной стороны висит высоко в нём полная луна, заливая окрестности своим неживым голубовато-зелёным светом. Это от него холодно и загадочно искрится вся снежная равнина перед нами. На небесном своде, тёмном, недвижном, видны крупные яркие звёзды, свет мелких – тонет в море яркого света луны. Вокруг тишина. Тихо, тихо. Только снег – скрип, скрип под ногами… И мама начинает наизусть декламировать Пушкина:

…эти ночи и похожи одна на другую, и отличаются друг от друга.

…Вдруг слева на горизонте поднимается одинокий нечёткий столб, сияющий серебром, и тут же второй, третий… И – вся северная сторона неба в рассеянных переливающихся лучах, столбы дрожат, струятся потоками…

Рис. 2. Полярное сияние

– Что это, мама? – в немом восторге дёргаю я мамин рукав.

– Северное сияние.

Я, раскрыв глаза, впитываю в себя чистые серебристо-голубовато-зеленоватые тона, наполняющие ночь неслышной, неведомой, но видимой музыкой этого внеземного ликующего торжества.

Сияние, невероятно далёкое, недоступное, живёт своей жизнью, волнуется, светлые токи текут в нём снизу вверх и обратно, разливаются вширь, разгораются сильнее и угасают. Призрачные столбы опадают, и вот уже снова в небе полная чернота с мерцающими на её чёрном бархате ледяными блёстками звёзд.

А под ногами освещённая то луной, то сиянием, то белизной лежащего снега утоптанная тропинка, хрустит снег, и мама чеканит строчки «Полтавы»:

Мелодия чарующих звуков сливается с очарованием сполохов северного сияния, света луны, искр снежинок и похрустывания их под ногами, и мне хорошо, тихо, покойно и радостно. Умиротворение охватывает душу мою, и произнесённые мамой слова залегают в памяти на всю жизнь5. Кто сказал, что человек не бывает счастлив?!

Рис. 3. Мама. Рабфак на дому