Читать книгу Копье Лонгина. Kyrie Eleison - Владимир Стрельцов - Страница 2

Большинство факелов, расположенных в стенах Башни Ангела, уже успело проститься со своим скоротечным существованием, когда хозяйка замка освободилась от недолгого сна. Ночь, вязкая, удушливая июльская ночь полновластно правила Римом. Мароция приподняла голову с подушки, все её тело противно и назойливо напоминало об особенностях проведённого накануне вечера, ныла грудь, ноги её испытывали временами приятную, но в то же время надоедливую ломоту, в голове присутствовал отчётливый шум от чрезмерно выпитого вина. Именно вино и разбудило прекрасную римлянку, в очередной раз явив свой коварный характер. Она уже давно заметила за собой эту странность, что вино, с лёгкостью отправляя её в сады Морфея, достаточно быстро и бесцеремонно заканчивало эту прогулку, после чего она с середины ночи и до самого утра обречена была терпеть жесточайшую бессонницу, с которой абсолютно бесполезно было бороться.

Мароция попробовала приподняться со своего ложа. Однако этому воспрепятствовала чья-то рука, тяжёлым камнем лежащая у неё на груди. Двумя пальцами она приподняла эту мосластую мужскую руку и отвела от себя. Однако на этом препятствия не закончились. Уже правую ногу её крепко сжимал в своих объятиях другой, миловидного и хрупкого вида юноша с неподходящим для своей внешности именем Лев, чьим последним осознанным движением стал вчера именно этот сладострастный жест. Разомкнув и эти кандалы, – а Лев, сын богатого горожанина Христофора, при этом недовольно пошевелился, – Мароция наконец встала со своего ложа и огляделась вокруг. Усталая ироническая усмешка осветила её лицо.

Увиденное ею было поистине достойно оргий Исчезнувшей империи. На открытой площадке Башни Ангела вповалку спали порядка трёх десятков мужчин и женщин, кто на установленных слугами ложах, а кто и вовсе без них, кто заботливо накрытый плащом или покрывалом, а кто свободно и полностью овеваемый всеми ветрами. Луна, увидевшая всё это безобразие одновременно с Мароцией, поспешила немедленно и целомудренно спрятаться за облака. Хозяйка же замка была куда более уверена в своих чувствах, поскольку подобное далеко не в первый раз представало у неё перед глазами и не кто иной, как она сама, была инициатором и вдохновителем такого рода времяпрепровождения.

Вот и вчера, быстро утомившись от банальных застольных здравиц и видя в глазах гостей своих любопытство и нетерпение, она предложила всем сыграть в жмурки, причём завязать глаза по её задумке надлежало всем собравшимся. Поймавшим же друг друга было велено тут же, и не снимая повязок, заняться любовью. Сразу оговоримся, что Мароция была девушкой приличной и знающей меру, а потому данное правило действовало только в тех случаях, когда участники игры принадлежали к разным полам. Сама же она и ее сестра стали единственными зрителями начавшегося шабаша, подбадривая гостей, распаляя их страсть и смеясь до рези в животе. Гости в пылу азарта не забывали славить хозяйку, отдавая должное её фантазии и находя, что сегодняшняя затея даже лучше прошлой, когда Мароция заставила их быть живыми участниками гигантского шатранджа, где женщины представляли белое войско, мужчины – чёрное, а любовный процесс заменял собой гибель фигуры. Хозяйка – белая королева – в тот день пала последней, сегодня она также приняла участие в жмурках уже под самый занавес, когда два молодых человека сговорились наказать самого автора игры.

Да, Рим всегда и во все времена любил сладкое. Он мог не бояться рёва боевых слонов Ганнибала, мечей и пик многотысячных орд Рицимера1 и Витигеса, но никогда не мог совладать с липким и коварным пленом этого приятнейшего из грехов. Знать великого города с превеликим удовольствием кинулась в эту быстро сотканную и такую манящую паутину сладострастия, как будто вновь вернулись времена Нерона и Мессалины2. Как наивны и расточительны были в своё время покойный граф Адальберт Тосканский и, также почившая в бозе, Агельтруда Сполетская, сколько сил и средств они тратили на подкуп своих ненадёжных союзников, распечатывая для них свои сундуки с серебром или угрожающе бряцая мечами! До смешного мало надо было всем этим кичливым и самонадеянным сыновьям патрицианских фамилий Рима, чтобы безвозвратно и с придыханием продать голоса свои и свои жизни, поступившись амбициями и, возможно, так и оставшимися невостребованными талантами. Ни серебро, ни угрозы не смутили их так сильно и скоро, сколько доступные прелести и разнузданное веселье в доме дочери старого консула Рима.

Всё, как водится, начиналось с малого. Обосновавшись в Риме, Мароция повела долгую и планомерную деятельность по привлечению на свою сторону авторитетнейших римлян. Оставив в покое пожилую часть Сената, она принялась за их детей, своих ровесников и младше, справедливо полагая, что время играет на неё и против её матери. Почти всех она знала сызмальства, и это дало ей дополнительные козыри. Первой жертвой пал Михаил, сын Михаила, дефензора и главы городской милиции, назначенного на этот пост после битвы при Гарильяно. В объятиях Мароции тот очень скоро позабыл про свою добродетельную жену и двоих прелестных малолетних детей, с жаром поклявшись Мароции до конца дней оставаться возле ног её. Затем последовал Константин, сын примицерия Аустоальда, которого Мароции пришлось чуть ли не брать силой, настолько робок и непонятлив оказался молодой человек. Дальше – больше, и, чтобы ускорить процесс своей невероятной вербовки, Мароция решила подключить к своей опасной игре свою младшую сестру Теодору. Та приняла предложение Мароции с неописуемым энтузиазмом, и с той поры мрачные помещения башни Ангела, в народе до сих пор носившей имя тюрьмы Теодориха, начали наполняться буйной развесёлой богатой молодёжью Рима, которая получала дополнительное наслаждение от своей дерзости в силу того, что всё происходило практически перед глазами папского Города Льва, который в такие моменты, казалось, затаивал дыхание и старался ничем не выдать своего близкого присутствия.

Любила ли Мароция хотя бы кого-нибудь из тех, с кем сводили её финалы развесёлых кутежей? К некоторым она относилась с искренней симпатией, но не более, других она увлекала, испытывая острое чувство женского соперничества с их несчастными верными жёнами, к третьим она относилась равнодушно, но того требовало дело или поставленные ею пред собой цели. Были и те, к кому она относилась с неприязнью, и тем не менее всё равно с тошнотой в горле подставляла себя, а ещё больше свою сестру, лишь бы опять получить какие-то преференции. Вот и сегодня её до полуночи утомляли здоровенный и пахнущий дичью Пасхалий, сын папского сакеллария, пользовавшийся доверием самого папы и трогательно нежный, неделю назад её же ходатайством получивший сан субдиакона и тут же, в благодарность, нарушивший целибат красавчик Лев.

Мароция взглянула на своих сегодняшних любовников и тихо рассмеялась себе под нос, увидев, что те, даже во сне не переставая вожделеть её, заключили друг друга в объятия, всякий на свой манер. Вот им будет сюрприз в момент пробуждения! Лев, как и большинство друзей Мароции, как и её первые мужчины, папы Сергий и Анастасий, относился к ней с благоговейным трепетом, как к спустившемуся с небес божеству, в любовных играх порой не зная, как угодить и с чего начать, растрачивая свою энергию на россыпь комплиментов и нежные прикосновения. Все они глубоко ошибались, для избалованной и испорченной девицы их ласки выглядели мило, трогательно и… немного скучно. Имеющая возможность выбирать, она перепробовала множество любовных ролей, прежде чем пришла к окончательному и неожиданному для себя выводу, что наибольшее наслаждение ей приносит подчинение – в лучшем случае пробудившему своих бесов голубоглазому праведнику, но в крайнем случае сойдёт и откровенно грубый, решительный самец. Такой, как Пасхалий, с хрустом рёбер обнимающий тебя, до боли сминающий твою грудь и властно пригибающий твою голову вниз. Мароция в вынесении окончательного вердикта долго отказывалась верить самой себе, сопротивлялась и пыталась понять причины своих наклонностей. Что это? Что всякий раз движет ею? Страшный опыт, пережитый в Сполето? Наследственная память, доставшаяся от куртизанки-матери и более дальних предков, по-видимому также не отличавшихся целомудрием? Поиск новых эмоций в обстановке, когда в повседневной жизни не ты, а все прочие, окружающие тебя, являются твоими послушными рабами? Доктор Фрейд3 и доктор Кон4, вероятно, не затруднились бы с ответами на все эти вопросы.

Мог ли Ватиканский дворец пресечь эти вакханалии разврата, периодически разыгрывавшиеся у его стен? Конечно, мог. Если бы не одно обстоятельство. При первой же попытке Теодоры попенять своей дочери на непристойное поведение та мгновенно получила ответ. Ответ жестокий и, увы, вполне ожидаемый и справедливый. Теодора по-прежнему жила в папской резиденции вместе с папой Иоанном Десятым и её ночи уступали шабашам в Замке Ангела разве что только своими масштабами и неуклюжими попытками замаскировать бесстыдство. Теодора, которой уже было под пятьдесят лет, изо всех сил пыталась оказать достойное сопротивление неумолимому ходу времени и панически боялась когда-нибудь показаться своему любимому безнадёжно состарившейся. По тем же самым причинам и в силу возрастной ревности она до смерти боялась надолго разлучиться с Тоссиньяно, а речи о её возвращении в фамильный дом просто не могло быть. Однако до сего дня все страхи Теодоры были беспочвенны. Иоанн, будучи, вероятно, бесконечно далёким от идеала смиренного понтифика, тем не менее оказался верным и надёжным мужем, и его чувства к Теодоре, сколь постыдны для его сана они ни были, сохраняли и свой свет, и своё тепло. К пущей ревности Мароции.

В вопросах же Веры и управления вверенной ему Господом паствы папа Иоанн Десятый был мудр, решителен и твёрд, и католическая церковь порой поёживалась, ощущая на себе невероятную крепость рук своего правителя. Первым делом он расположил к себе Восточную церковь, ликвидировав все последствия импульсивных решений своих предшественников. Иоанн подтвердил решение Константинопольского Синода, осудившего четвёртый брак покойного императора Льва с угольноокой Зоей, что позволило тестю малолетнего императора, гетериарху5 Роману Лакапину6, отправить Зою в монастырь, а самому стать кесарем и соправителем зятя. Затем со стороны Рима последовал жест совсем уж великодушный, неожиданный и мало себе представляемый даже в наше время. Когда суетливый болгарский царь Симеон в очередной раз решил переметнуться из православного лагеря в лоно католической церкви, он получил категоричное предписание от Иоанна восстановить и крепить далее свои связи с Византией. Константинопольский патриарх растаял от такого жеста римского епископа и поэтому сам не заметил, как выпустил из своих рук готовую поклониться ему Далмацию.

Ещё более активно, с апломбом настоящего правителя вёл себя папа Иоанн с государями Западной Европы. Короли франков и германцев с удивлением получали папские бреве, указывающие им на решения, которые, как отмечалось в этих посланиях, угодны Господу и Церкви, а посему им должно следовать неукоснительно. И если германские князья проявили покорность и склонили свои головы перед папским протеже, королём Конрадом, то во франкских землях Иоанну пришлось столкнуться с открытым неповиновением со стороны графа Герберта Вермандуа7. Строптивый граф поднял мятеж против своего незадачливого сюзерена, франкского короля Карла Простоватого. К этому королю в его землях мало кто из сильных вассалов относился с должным почтением, рассказывали, что однажды один из баронов, исполняя оммаж перед королём и целуя по обычаю ему ногу, столь сильно дёрнул за неё, что опрокинул короля на глазах немалого народа. Барону при этом всё сошло с рук, в связи с чем неудивительно, что мятеж Герберта оказался в итоге успешен и несчастный король был пленён. Иоанн энергично вступился за низложенного монарха и угрожал Герберту отлучением, на что упрямец для начала признал своим сюзереном и предложил корону франков бургундскому герцогу Раулю8, а далее, демонстрируя всё своё пренебрежение к Римской Церкви, возвел в сан Реймского архиепископа… своего пятилетнего сына! На этом граф Герберт не успокоился, и Рим получил от него крайне невежливое письмо, в котором мятежник, родившийся на шесть веков раньше Генриха Восьмого Английского9, грозился расчленить франкские епископства на мелкие приходы. Папе Иоанну пришлось смириться с поражением, чуть ли не единственным за эти годы, но весьма запоминающимся и чувствительным. Малолетний архиепископ, к ужасу Церкви, писклявым голоском начал поучать свою паству Слову Божию, а епископ Рима мог себя утешить лишь тем, что призрак Реформации до поры до времени скрылся за европейским горизонтом.

Провал папской миссии во Франции, простите, в Западном королевстве франков, Мароция, естественно, попыталась обратить на пользу себе и во вред понтифику, для которого утверждение ребёнка в сане одной из самых видных епархий Европы стало позорнейшим пятном на его биографии. Безусловно, блудница не преминула напомнить папе о его деянии после первого же упрёка, последовавшего со стороны иерарха относительно её вольного поведения. Но кто ещё мог остановить падение в бездну греха умной, очаровательной и честолюбивой женщины, так рано испытавшей тяжёлые удары судьбы, преданной своей родной матерью и отныне полагающейся только на себя? Наверное, отец. Но, увы, Теофилакт после инсульта, случившегося с ним при вести о гибели его сына, так до конца и не пришёл в себя. Мало-помалу речь, пусть и тяжёлая и замедленная, вернулась к нему, пришли в движение обе руки и ноги его, но от прежнего Теофилакта осталась только тень. С возвращением речи старый консул прежде всего нетвёрдым и заплетающимся языком подтвердил своё решение о том, что его старшая дочь от его имени должна стать правительницей Рима. С тех пор он почти все свои дни проводил в Авентинской резиденции, которой формально распоряжалась Мароция, а фактически с разрешения сестры, Теодора-младшая, и ничто более не занимало ум старого воина, как урожай слив или состояние подков лошадей его двора.

Таким образом, прошло уже пять лет с момента коронации Беренгария и битвы под Гарильяно, с момента, когда Мароция нежданно-негаданно в течение короткого промежутка времени получила в свои изящные лёгкие ручки управление Римом и фактическое управление Тосканой, при этом оставаясь к тому же формальной соправительницей своего мужа, герцога Альбериха Сполетского. Острый ум её и развившийся инстинкт самосохранения не позволили ей почивать на лаврах, она понимала, сколь призрачна её власть и сколь иллюзорны присвоенные ей титулы. Да, она успешно продала своё тело Риму, в обмен получив на это голоса своих сенаторов, против которых могла в любой момент направить свои любовные чары либо испепелить их семьи, сообщив пикантные подробности их несчастным супругам. Что до Тосканы, то, предприняв короткую поездку в Лукку, она моментально ощутила неприязненное к себе отношение со стороны тамошних баронов и, немного поразмыслив, решила искать иную тропинку к их сердцам. На сей раз всё выглядело исключительно благопристойно. Собрав тосканскую знать и лукканский люд на площади перед базиликой Святого Фредиана, Мароция, опустившись перед всеми на колени, клятвенно пообещала народу Тосканы, что и дня не посмеет быть их правительницей, пока из тюрьмы не освободит им их графа Гвидо. Расчувствовавшаяся толпа со слезами умиления приняла Мароцию, а та, уже спустя два дня взяв себе в охрану порядка пятидесяти тосканцев, отправилась в Верону, дабы исполнить свою клятву. В императорском дворце Мароция также действовала предельно осмотрительно и, прежде чем упасть к подагрическим ногам старого императора, которому не так давно собственными руками расстроила его свадьбу, она обратилась за помощью к новоиспечённой королеве Анне, которой рассказала о цели своего визита, сопроводив свой рассказ трогательной историей их отношений с Гвидо. Обе девушки, одна по наивности, другая с тонким расчётом, а вместе – с красными от слёз глазами, упали-таки ниц перед Беренгарием, и долго уговаривать старого сентиментального монарха не пришлось. К тому же сам Беренгарий понимал, что относительно Гвидо он тогда слегка переборщил, особенно его совесть мучили воспоминания о том, как буквально накануне вынесения строгого вердикта он прилюдно называл Гвидо своим сыном и, подтверждая слова существовавшим тогда обычаем, срезал локон с его головы.

Перед ошеломлённым Гвидо распахнулись ржавые ворота Мантуанского замка, но молодой граф, опережая намерения Мароции утонуть в его объятиях, прежде печально поведал ей о строгом запрете, предписанном ему его бесконечно любимой, а теперь и бесконечно несчастной матерью. Берта Тосканская все эти долгие дни неутомимо металась по своей камере в Мантуе, бросая в окна темницы проклятия всем своим недругам, и в первую очередь Беренгарию, Мароции и Теодоре, желая тем скорой и мучительной смерти. Узнав о грядущем освобождении своего сына и о том, кто стал инициатором этого, Берта поспешила на свидание с ним, где под угрозой своего материнского проклятия запретила Гвидо вступать в близость с Мароцией.

Нет худа без добра, посчитала циничная маленькая герцогиня. Влюблённый Гвидо, монополизировав её ложе, стал бы серьёзной помехой в её планах по укреплению её власти в Риме, и о весёлых кутежах пришлось бы забыть. А кутежи эти между тем уже дважды довели Мароцию до родов, и во дворе аббатства Святых Андрея и Григория под строгим присмотром верной Ксении резвились двое розовых пупсов-погодков, получивших при крещении имена Сергия и Константина. Сам факт рождения детей Мароция тщательно скрывала от мира и даже от своей матери, благо широкие бесполые одежды того времени и отменное здоровье позволяли ей до последних дней выходить в свет. Конечно, её мать и папа Иоанн со временем навели справки, отчего аббатство Святых Андрея и Григория вдруг начало пользоваться столь пристальным вниманием герцогини Сполетской, взявшей эту святую обитель на своё содержание. Но Теодора с Иоанном благоразумно приняли игру Мароции, решив не демонстрировать свою осведомлённость ей и уж тем более её наивному возлюбленному, который, быть может, и не питал особых иллюзий относительно целомудренности Мароции, но всё же не подозревал о том, насколько всё запущено. Поэтому грозный запрет ревнивой Берты оказался даже весьма кстати. Повздыхав немного приличия ради со своим верным другом, Мароция лицемерно предложила тому отдать всё на волю Божью, после чего Гвидо обосновался в своей Лукке, а Мароция, вернувшись в Рим, закрутила новую развратную карусель с помощью уже успевшей к этому моменту заскучать младшей сестры.

Мароция легко отыскала среди груды утомлённых любовью и вином тел белоснежное тело Теодоры-младшей. Сестре шёл уже двадцать пятый год, но умом и поведением она мало чем отличалась от капризного ребёнка. Удовольствий, только удовольствий жаждала она в своей жизни и постоянного, ежеминутного и ежесекундного внимания мужчин. Количеству отношений она отдавала явное предпочтение перед качеством, и чем больше мужчин одномоментно владело ею, тем большее удовольствие она получала. Где-то исподволь присутствовало при всём этом приглушённое соперничество со старшей сестрой. Мароция видела это и охотно допускала это соревнование, ей нравилось распалять и зажигать свою сестру, а та порой становилась главной движущей силой в этих разудалых жертвоприношениях Венере, требуя от мужчин такого же к себе внимания и почтения, какое требует матка в пчелином улье или муравейнике.

Этой ночью Теодора встречала лунный свет, не стыдясь и не пряча ни единого дюйма своей белоснежной кожи. Её покой охраняли трое бравых братьев римского судьи, также не отягощённых душной и раздражающей тело одеждой. Мароция подошла вплотную к сестре. Вытянув вперёд руку, она сравнила свою кожу со снегоподобной кожей Теодоры, затем она бесцеремонно разглядела и ощупала её грудь, живот и бёдра и удовлетворённо качнула головой. Нет, решительно ни в чём она не выглядит старше своей сестры, и даже многочисленные роды не навредили ей. Её кожа также упруга и нежна, как у Теодоры, её бедра куда более круты и вызывающи, её грудь не менее воинственно смотрит вверх. А ведь ей между тем уже шёл тридцатый год, возраст для большинства женщин того времени критический, когда отсутствие элементарной гигиены, болезни и крутой нрав жизненных попутчиков превращали недавних дев в отталкивающего вида спивающихся старух. Нет, решительно это иудейское снадобье, разысканное ею в библиотеке Агельтруды и с тех пор постоянно и в великой тайне приготовляемоё ею, творит великие чудеса. Или всё-таки ей это только кажется?

А может, всё ещё проще? А может, Создатель всего сущего за какие-то добродетели возблагодарил их род долгой, стойкой красотой и она просто беззастенчиво пользуется однажды излитой благодатью? Разве найдётся среди живущих такой скульптор, кто мог бы изваять столь совершенную фигуру и выточить, не сломав, её тончайшие руки, её изящный, как у греческих богинь, стан? Где тот художник, что мог бы в полной мере отобразить её южный волнующий и одновременно нежный цвет кожи, её ювелирно очерченный контур лица с чёрной диадемой густых волос, её неудержимо притягательные, яркие и сочные губы? И чем, как не подарком из другого мира, могут считаться необыкновенные глаза её, глубокие и вороные, в которые, порой казалось, мог провалиться весь существующий мир? Она знала своё главное оружие, она научилась им с преступной искусностью управлять. На печаль Творцу Вселенной, чьи старания и по сию пору оставались с её стороны без благодарного возмещения. А может, это был вовсе не Творец? О, тогда здесь никто никому уже не должен.

Услышав шаги Мароции, приподнял голову и оглядел её мутными пьяными глазами один из баронов, прибывших накануне из Сполето. Мароция, забыв на время о своём сравнительном анализе, поневоле задержала на нём взгляд.

Она вспомнила о своём муже, точнее о том, кто вот уже десять с лишним лет считается её мужем. Примечательно, что она ни сном ни духом не ведала о подписанном Альберихом согласии на расторжение их брака, ибо папа Иоанн решил до поры до времени не давать этому письму ход. Сам же сиятельный герцог Альберих медленно, но верно доводил и себя, и своё герцогство до ручки, а Мароция никаким образом не могла повлиять на это гибельное скольжение в пропасть. Вернувшись после Гарильяно с долгами ещё большими, чем были до того, Альберих отгородился от всех в своём герцогстве, игнорируя приглашения из Рима и сквозь зубовный скрежет общаясь поневоле со своими соседям из Тосканы, Беневента и Вероны. Мужественный некогда рыцарь продолжал спиваться, причём компания его друзей с течением времени прореживалась всё сильнее, пока не исчезла вовсе. Впрочем, Альбериху никого уже и не нужно было. Доходя порой до белой горячки, он гонял своих слуг, и то сыпал проклятиями в адрес Мароции, то, рыдая, звал из небытия своих верных друзей, погибших от сарацинских мечей, – Кресченция, Марка и Максима. Мароция всегда с презрением и жалостью слушала новости, приходящие из Сполето.

От Альбериха мысли Мароции, повинуясь логике, перешли к её старшим детям, и она даже решила немедля навестить их. Старшие сыновья Мароции, Иоанн и Альберих Второй, неотлучно находились при ней и сегодня спали здесь же, в Башне Ангела. Покои сыновей Мароции были устроены на самом верхнем этаже башни, рядом с её спальней, поэтому далеко идти не пришлось. У дверей спален никого не было, и Мароция первым делом приоткрыла дверь комнаты Иоанна. Первому сыну Мароции шёл одиннадцатый год. При мимолётном пламени свечи Мароция оглядела полное румяное лицо сына, его каштановые волосы, его крючковатый нос, доставшийся ему в наследство от отца, папы Сергия Третьего. Она негромко вздохнула: увы, её сын не унаследовал от своей матери даже намёка на её красоту, обещая стать добродушным и заурядным толстяком. Но от этого он ведь не перестаёт быть её сыном, и мать, подойдя к Иоанну, прикоснулась губами к его теплому, слегка влажному лбу. В отношении него она уже приняла твёрдое решение – сдержать слово, данное ею возле смертного ложа Сергия, и определить Иоанна на служение Церкви.

Альберих спал в соседней комнате. Мать так же, как и секундами ранее, задержала взгляд на лице сына. Альберих был младше Иоанна на два года. Круглое лицо его обрамляли длинные белокурые волосы, не имеющие ничего общего ни с чёрными кудрями Мароции, ни с запутанными, цвета янтарного пива, космами Альбериха. Мароции не было нужды напоминать, на кого был похож её сын. Его законный отпрыск время от времени показывался в Риме, и маленький Альберих, к досаде Мароции, всё крепче привязывался к сыну Кресченция. Мальчики дружили искренней и трогательной дружбой, и мать, сколь ни пыталась, всё же не могла помешать им, какая-то незримая нить притягивала их друг к другу, они чувствовали себя больше чем друзьями, они ощущали себя действительно братьями. В то же время к своему, для всех посторонних родному, а на самом деле сводному брату Альберих испытывал заметное чувство ревности, наблюдая, сокрушаясь и не понимая, отчего именно неуклюжий Иоанн более любим их восхитительной матушкой, перед которой Альберих порой просто благоговел. Мароция ещё раз взглянула на спящего юного Альбериха и… не стала подходить к нему.

Отвратительные звуки раздались за её спиной. Оглянувшись, она увидела, как кто-то из гостей, перегнувшись через парапет крепости, громко очищал свой желудок. Черных глаз Мароции это зрелище нисколько не оскорбило, такими картинами в то время вообще сложно было кого-либо удивить. Фигура, наконец испустив из себя всё лишнее, разогнулась, и Мароция увидела одного из бургундских рыцарей, прибывших в Рим с вестями от Рудольфа, молодого короля Верхней Бургундии.

Короля Рудольфа Мароция никогда не видела вживую, но вела с ним частую переписку. Что поделаешь, враг моего врага – мой друг, а то, что Рудольф был врагом её давнего недруга Гуго, она знала лучше, чем кто бы то ни было. Мароция прониклась к нему симпатией с тех времён, когда король Рудольф, будучи ещё совсем ребёнком, прогнал из Безонтиона этого нахала Гуго, замучившего до смерти своей любовью мать Рудольфа, глупую и слабую на передок королеву Виллу. С той поры отношения между обоими бургундскими правителями только ухудшались. Надо сказать, что именно Гуго к тому моменту стал настоящим правителем Нижней Бургундии, ибо к Людовику Слепому за все эти годы не вернулись ни зрение, что само по себе не удивительно, ни воля. Рудольф вырос, окреп, и хотя, по слухам, не отличался ни сильным умом, ни воинской доблестью, тем не менее был полезен Мароции, ибо она интуитивно чувствовала в Гуго опаснейшего соперника своим планам.

Очень жаль, что король Беренгарий в своё время позволил ему улизнуть из-под стен Павии, которую Гуго безуспешно осаждал. Всем хорош был этот король и император Беренгарий, но частые неудачи в ратном деле сделали его крайне неуверенным в себе, даже появление на голове короны Карла Великого не прибавило фриульцу самооценки. Как хорошо, что в последние годы у Беренгария не было необходимости обнажать свой столь неудачливый меч. Ни тосканцы, ни сарацины, ни венгры не беспокоили в то время Италию, а с последними Беренгарий и вовсе выстроил почти дружеские отношения и рассматривался потомками Аттилы чуть ли не главным своим союзником. Многие пеняли Беренгарию за эту связь с безбожниками, однако ни один из злопыхателей не мог не признать того факта, что королю Беренгарию и папе Иоанну удалось вернуть Италию на целых пять лет в состояние редкой умиротворённости и покоя. К исходу этого периода многие из живших в то время уже удивлялись, как ещё совсем недавно страна буквально разрывалась на части от бесконечных междоусобиц и бардака, порождаемого размытостью власти.

Однако всё в этом мире имеет свойство когда-нибудь заканчиваться. И плохое, и, увы, хорошее. Люди трезвого ума, наблюдавшие за политической круговертью того времени, понимали, что пришедший штиль странен, хрупок и недолговечен, и во всех проявлениях природы и мира искали тревожные признаки надвигающейся грозы. А признаки эти не замедлили себя обнаружить. Монахи-пилигримы, не прекращающие появляться в Риме, недавно поведали Мароции о том, что прошлым летом мятежный Реймс, видимо, в качестве платы за грех посвящения пятилетнего ребёнка в сан епископа, накрыло невиданным градом размером с куриное яйцо10, и несколько десятков человек пали замертво от метких попаданий небесных стрелков. Ещё большие несчастья землям франков принесла осень, когда от таинственного внутреннего огня заживо сгнили около сорока тысяч человек11. А уже в этом году всему христианскому люду и вовсе явилось зрелище ужасное и во все времена приводящее в дрожь: на небе появилась кровавого окраса комета, красноречиво возвещающая о том, что дни спокойствия на этой земле сочтены. Огненные гонцы этой кометы упали на святой Рим, один из них – прямиком во двор сенатора Теофилакта, и в течение ночи над дворцом самой влиятельной римской семьи горожане видели три колонны с голубками, тщетно пытавшимися погасить пламя страшной небесной гостьи12.

Увы, но явлениям небесным порой сопутствует и чья-то не слишком разумная воля, пусть и следующая принципам добра и сострадания. Под влиянием ли кроткой жены своей, так внезапно ушедшей в мир иной, под влиянием ли воспоминаний о своей пылкой влюблённости, или ошибочно считая своего визави более не опасным для себя, император Беренгарий, схоронив свою жену Анну, которой Господь отвёл считаное число дней существования в этом мире, решился на шаг, узнав о котором все видные лица итальянского государства пришли в смятение и начали готовиться к беспокойным дням: решением императора летом 921 года из Мантуанской тюрьмы была освобождена Берта, графиня Тосканская.