Читать книгу Осенний блюз - Владимир Тутыхин - Страница 2

Уже темнело, по улицам зажглись фонари, людей в парке стало совсем мало – да почти никого. И желтые осенние листья, дождавшись этого безлюдья, стали очень красиво парами планировать с деревьев к земле: в одну сторону, в другую, чуть вверх и вниз… Конечно, это была их последняя песня, конечно, это был их последний танец… В городском парке всегда звучала музыка, и даже когда она не звучала, она все равно «звучала». И осенние листья по чистой дорожке перелетали под эту музыку далеко-далеко в конец парка, где в клетках неподвижно сидели облезлые орлы и равнодушно смотрели на это волшебство листопада. Конец сентября, дождя давно не было, и старые деревянные парковые скамейки были совсем сухие. Николай Афанасьевич лежал на скамейке, скрестив руки на груди, и смотрел на движущиеся облака. Он уже третий раз менял свое расположение на скамейке: то ему хотелось лететь навстречу быстроменяющимся облакам и сражаться с «ветряными мельницами», то ему хотелось вместе с облаками лететь низко над знакомыми улицами и шутить над прохожими, то ему хотелось сделать еще два-три глотка вина. Ему очень хотелось сделать еще два-три глотка вина, но бутылка давно уже стояла пустая. Вот уже последние двадцать лет в свой выходной день в театре он приходил к старому дубу и садился на эту скамейку: выпивал бутылку вина, разговаривал с дубом, вспоминал знаменитые театральные монологи и диалоги, философствовал, кое-что переписывал за великими драматургами и плакал. Ему было жалко всех: героев трагедий, актеров, игравших эти роли, зрителей, не проронивших и слезинки над чужим горем… И каждый день он отыскивал в зрительном зале вытирающую слезы зрительницу и шел к гардеробу, чтоб помочь ей надеть плащ и незаметно поклониться ей. Гардеробщицы переговаривались меж собой: вот именно так когда-то давно сходил с ума их любимый молодой актер Митенька.

Дождь все же пошел. Николай Афанасьевич еще какое-то время лежал на скамейке, но уже с закрытыми глазами, и радовался дождю. Капли дождя омывали его лицо, и он вслух громко и бодро произнес: «Вот умереть бы так! И сразу в могилку! И в друзья к какому-нибудь греку-философу и с ним говорить, говорить, говорить… И сочинить бы с ним трагедию “Христос до Христа”, – пьесу эту Николай Афанасьевич недавно начал писать, но после двух страниц стал говорить всем, что пока не пишется, – или сочинить бы с ним водевиль! Ха-ха-ха! А если он спросит: “Ты кто такой?” Господи, да ведь хочется еще что-то в этой жизни сделать хорошего, не убивая никого! Себя не убивая! Ха-ха-ха!» Усиливающийся дождь все же поднял Николая Афанасьевича со скамейки, он посидел еще немного и пошел от дождя под дуб. Под свой дуб… Он всегда обнимал дуб и разговаривал с ним: хвалился, жаловался, просил помочь, рассказывал о своих желаниях и всегда во всем винил только себя. Нет, иногда в чем-то виноваты были они вместе с дубом: «Вот мы с тобой решили, что надо идти и просить новую роль у этого злодея-режиссера… А он из этого такое представление устроил! Целый спектакль “Лишние люди!” Сбежался весь театр смотреть на унижение заслуженного артиста! И все меньше сочувствующих взглядов… Мне теперь стыдно получать свое жалование! Я подхожу к Эмилии Николаевне после всех… И она зачем-то мне стала молча подмигивать, будто она выдает мне не мое жалование».

Николай Афанасьевич обнял дуб, который был в два человеческих обхвата, начал целовать его и обходить вокруг него, прижавшись к нему щекой, – он так всегда делал и обходил вокруг дуба несколько раз… Но сейчас он уперся лбом в женские ноги в красных туфлях на высоком каблуке. Кто-то даже осторожно носочком постучал по его голове. Николай Афанасьевич не стал смотреть вверх. Нет, он много раз представлял себе какую-то необыкновенную встречу под этим дубом… С очень красивой и доброй своей зрительницей, которую не видел в зрительном зале уже десять лет; с театральным критиком Пименовым, когда-то напутствовавшим его очень добрыми словами; с известным режиссером для роли Гамлета.

– Мне к вам взлететь или вы спланируете в мои объятия? Я еще достаточно крепко стою на ногах. Вы молчите. А я вот щекой прижался к вашей ноге. Может быть, последний раз в своей жизни я прижался своей небрежно побритой щекой к божественной ножке… Ах, сударыня, Дульсинея Тобосская… Что вы оттуда видите, ведь зачем-то вы туда взобрались? – смело, громко, но равнодушно произнес Николай Афанасьевич.

– Отсюда очень хорошо виден только вход в рюмочную «Причал».

Женский красивый голос как бы предлагал единственное продолжение их дальнейшего совместного пути…

– Ах, сначала я должен найти под этим дубом пять золотых монет… И тогда уверенно пойти к этим родным дверям, а вы за мной… И только там, за столиком, я внимательно рассмотрю вас и буду любоваться вами. А между нами будет стоять высокая темная бутылка с красным вином. Для всех мы будем давними друзьями, которые очень давно не виделись и очень по-доброму смотрят друг на друга: «Как ты жил все эти годы? А я так хотела тебе обо всем очень подробно написать». А о чем мы будем говорить?.. Конечно, мы будем говорить о смысле жизни.

К ногам Николая Афанасьевича упал кошелек. Он совсем без церемоний поднял его и раскрыл… В кошельке было много денег, и Николай Афанасьевич несколько крупных купюр из него переложил в свои разные карманы. Он это сделал не скрытно, а демонстративно, как будто на такой случай была вот именно такая инструкция.

– Идите вперед, я вас догоню… Нет… Где вы сядете? Сядьте в углу и ждите меня!

Николай Афанасьевич бежал к гранитным ступеням рюмочной и совсем не хотел, чтоб его кто-то догонял. Он бежал легко и даже пританцовывал, его длинные волосы на ветру меняли его лицо до неузнаваемости: то – лысый, то – пышноволосый, то – красивый, то – страшный. Он прижимал к своей щеке тугой кошелек и уже был почти уверен, что он просто нашел этот «философский камень»… И никакой красивой женщины не было…

– Да только найти такой кошелек – чудо!.. Какие еще красные туфли на высоком каблуке… Ха-ха-ха! Ах, а какой красивый был голос! Господи, Господи! Не забываешь ты меня! Вот захочется умереть – а Ты рядом… Гладишь по головке свое любимое дитя и говоришь ему: «Терпи, терпи, еще не вечер». И я терплю. И буду терпеть, и буду с тобой честен во всем! Ах, если б Ты знал, как мне хочется жить после Твоего прикосновения ко мне. Но я буду честен с Тобой, я одинаково люблю и театр и эту рюмочную «Причал»… И я не перестаю верить в себя: «Крепчает нравственность во мне, когда дряхлеет плоть», – это совсем не про меня. Я люблю жизнь! И когда Ты касаешься меня – я люблю всех!

Дождь шел все сильней, и Николай Афанасьевич почти вбежал в рюмочную. Он положил кошелек в карман и подошел к большому зеркалу. И еще не глядя на себя, произнес по привычке: «Да я помолодел на двадцать лет». Через зеркало он увидел всех и всё. Всё было как обычно: студенты, телохранители, два полковника-педагога, два знакомых сыровара, знакомая шумная компания с дамами, одинокий поэт, одинокая любительница абсента с длинным мундштуком… Не хватало только его.

Табачный дым тонким, ровным слоем висел в зале – нет, он даже медленно вращался вокруг своей оси по часовой стрелке. Это было и облако, и очень долгоиграющая пластинка… И все это повторялось здесь изо дня в день. Каждый столик жил своею жизнью от шепота до громкого смеха. И за каждым столиком кто-то кого-то учил жить. И за каждым столиком кто-то кому-то исповедовался. И за каждым столиком говорили о своем заветном: «Каким же я был дураком! Целый мир тогда был открыт передо мной, но я отыскал именно эту дверь, долго стучался в нее, долго ждал, пока найдется ключ от нее, всех уверял, что мне именно сюда… А за дверью оказалась сапожная мастерская с маленьким окном под потолком на всю жизнь». Николай Афанасьевич выпил совсем немного вина и съел сразу всю принесенную ему закуску. Он долго и внимательно рассматривал рисунки на пустых тарелках и вслед за чьим-то восклицанием: «Да не любила она меня никогда!», сам стал вспоминать о своей бывшей жене. И не было у него никакого сожаления, что прожили они вместе совсем немного, и что было это очень давно, и то, что она ушла к другому… Зато как много осталось ее фотографий, их фотографий, которые еще с тех пор были развешаны по всем стенам в его квартире: вот они на пляже в Крыму, вот они в ресторане, счастливые, отмечают первую годовщину своей совместной жизни, вот они в телескоп смотрят на звезды, вот они очень внимательно смотрят в объектив фотоаппарата. Фотографии с ней висели везде, но голоса ее в своем жилище Николай Афанасьевич никогда не слышал. И когда кто-то приходил к нему, то всегда восклицал: «Ты до сих пор любишь ее»?! И Николай Афанасьевич в ответ на это очень талантливо начинал плакать, а потом смеяться. И потом они смеялись вместе и садились за стол, над которым висела фотография, где счастливые «Он и Она» сидели за этим же столом с бутылкой мадеры.

Дверь в рюмочную открывалась со звоном колокольчиков, поэтому всех входящих встречал общий, вопросительный и добрый взгляд: «Друзья, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!» Всем хотелось, чтоб в рюмочную сейчас вошел человек красивый, умный, добрый, готовый полюбить их, и щедрый. И часто входящего звали за свой столик… Но сейчас все замолчали и смотрели на нее… Все любовались ею, она была очень красивая, и все были уверены, что она сейчас с улыбкой развернется и уйдет – она просто ошиблась дверью… Но красивая женщина лет тридцати пяти в красном плаще и красных туфлях у зеркала сняла свой легкий, длинный красный плащ, под которым было такое же красное и очень облегающее платье с черным тонким поясом. Она очень долго смотрела в зеркало в одну точку – не на себя… Нет, сначала она поправляла на себе складки и даже два раза повернулась перед зеркалом, но потом стала молча смотреть в одну точку. Два полковника осмелились подойти к ней и очень вежливо, глядя в зеркало на нее и на себя, поприветствовали ее, выразили ей свое восхищение ею и пожелали ей хорошо провести время в этом уютном «ресторанчике»… Потом к ней подошли два сыровара, потом студенты и все остальные…

И только один человек так и не повернулся на звон колокольчиков. Он все еще внимательно рассматривал замысловатые растительные орнаменты на пустых тарелках, чуть улыбался и благодарил Бога за подаренный ему прекрасный день, который так мягко и по-доброму уходил, чтоб когда-нибудь вернуться. Он даже решил не допивать все вино здесь, а унести бутылку с собой домой. И еще долго сидеть на балконе под ветром и дождем и по-философски всматриваться в осеннюю, городскую темноту, где столько много людей и никого… И говорить им…

– Дорогой Николай Афанасьевич, не притворяйтесь, вы совсем не пьяны. Я прочла вашу пьесу «Некролог самому себе». Я прочла ее сто раз. И последний раз, когда сидела на дубе и ждала вас. Я хочу снять фильм по вашей пьесе. Я должна снять фильм по вашей пьесе. И я прошу вас ее дописать.

Николай Афанасьевич сначала даже с каким-то разочарованием взглянул на севшую напротив него «прекрасную даму» – она была очень красивая, и быть рядом с ней ему, артисту, заслуженному артисту, все равно было как-то не комфортно. «Ко всему-то привыкает подлец-человек», – вспомнил он вслух Федора Михайловича. Потом он налил вина в два стаканчика и сразу выпил свой.

– Я остаюсь живым?

– Нет, вы умираете… И вас кладут в гроб. И даже забивают крышку гроба гвоздями. Но зрителю это будет уже не интересно, и он уже выйдет из темного зала на солнечный свет и купит себе пива и мороженого… Он возьмет пример с вас. И он еще долго будет вспоминать, что вы сказали, и разговаривать с вами. И со мной…

– Вас в пьесе нет.

– Я сижу перед вами. И я пью налитое вами мне вино.

– Ха-ха-ха! Так это уже после моей смерти! Ха-ха-ха!

– Допишите. Мне очень хочется быть рядом с вами. Я буду немногословна. Могу за весь фильм сказать всего два-три слова, но всегда быть рядом с вами. Лежать ночью рядом с вами и повторять все ваши дневные разговоры вслух, когда вы уже спите. Нет, я не придумала себе вас, это вы мне о себе все рассказали… Нет, не о себе – о нас обоих.

– Ах, если б вы знали…

– Аня. Меня зовут Аня.

– Ах, если б вы знали, Аня!.. Я ничего не смогу дописать лучше, чем есть.

Из зала донеслось сначала робко, но потом все громче и даже по-дружески требовательно: «Николай Афанасьевич, просим вас, пожалуйста, допишите… Да неужели это так трудно?! Она красивая. Она очень красивая. Да взгляните на нее внимательно. Почему вы не смотрите на нее?! Да нет у вас таких в театре. Мы все пойдем смотреть этот фильм про вас обоих… На ней очень красивое платье! И туфли! И поясок! И все остальное! Ха-ха-ха! Посмотрите внимательно на нее. Красота – это уже молитва.

Николай Афанасьевич, еще раз налил вино в оба стаканчика и быстро выпил свой.

– Вы хотите в пьесе быть рядом со мной? Я там десять раз укладываюсь в гроб. Вы просите меня написать другую пьесу! Вера Кузьминична, принесите мне еще холодной телятины.

– Нет. Я прошу вас дописать вашу пьесу. Вы умный, вы талантливый, вы мудрый, вам себя совсем не жалко… Пожалейте других. Пожалейте наших зрителей.

Конечно, в рюмочной «Причал», кроме Николая Афанасьевича, никто не просил холодной телятины. Поэтому Вера Кузьминична, официантка и хозяйка этого заведения, приносила Николаю Афанасьевичу первую попавшуюся закуску, чаще всего это была селедка с зеленым горошком. Но сегодня ее не было, и ее муж Шурик, бармен и швейцар, добрейший человек, который наливал всем чуть-чуть больше вина, за что всегда получал укор от Веры Кузьминичны: «Ты зачем спаиваешь людей», принес с кухни целую запеченную утку с яблоками и еще одну большую бутылку вина. Утка эта, конечно, готовилась хозяйкой для дома, а бутылка французского вина уже несколько лет ждала особенного события под названием: «Вход действующего губернатора в рюмочную “Причал”». И утка, и большая бутылка французского вина были встречены аплодисментами. Столик Николая Афанасьевича уже стоял посередине зала в окружении других столиков, и все смотрели на них. Николай Афанасьевич оторвал от утки крылышко и помахал им, изображая полет.

– Ко всему-то привыкает подлец-человек. Ах, как давно я не ел запеченной утки! Ах, как я мечтал выпить эту бутылку вина! Нет, я не пьян… Аня, я готов для вас написать другую пьесу, да, вы красивая…

– Николай Афанасьевич, вы для меня уже написали пьесу… Там только нет меня. И мне очень хочется быть рядом с вами.

– Хорошо… Начинайте быть рядом.

Аня выпила свой стаканчик вина и оторвала от утки второе крылышко… С пьесой она вышла на маленькую эстраду, ударила в барабаны и тарелки и очень театрально, трепетно и философски начала читать:

– В тот светлый осенний день от меня ушла жена. В тот светлый осенний день жена ушла от меня сразу и навсегда! Я еще не успел помыть посуду после нашего «прощального» завтрака и представить себя ужинающим в одиночестве за этим нашим столом, открывающим тугую винную пробку без ее обязательной подсказки, представить себя зачарованно смотрящим в окно на закат солнца без ее абриса… Я еще только все это хотел представить себе! А в дверь уже звонили. И я долго не шел открывать – конечно, кто-то ошибся дверью. Я еще очень долго тер салфеткой ее бокал, чтоб поставить его в дальний угол, и начинал привыкать к новой жизни: хочу – пою, хочу – «целый час тру один бокал», хочу – сочиняю идиотский стишок: «Жил на свете один идиот, То красивый он был, а то вдруг – урод!..» – Аня положила на стол пьесу и продолжила от себя: – Но уходящая женщина почему-то закрыла дверь наполовину. Поэтому звонок звякнул еще несколько раз, и красивый женский голос совсем близко спросил: «Я войду?! Тут в двери оставлены ключи, я возьму их себе»?!

Аня подняла руки вверх и на носочках сделала два оборота… А потом она превратилась в птицу и исполнила танец-полет с утиным крылышком в руке. Она готова была продолжить свой текст, но ждала от Николая Афанасьевича реплику. И все ждали.

– Нет. Конечно, нет… Ведь прошло совсем немного времени… И мне до сих пор одному хочется смотреть в окно на закат… На что после долгой паузы раздался неодобрительный гул публики:

– Да какой же вы Художник после этого! Актеришка! Клоун! Ваш удел – лежать на пыльном ковре арены! Ха-ха-ха! Мы уже льем слезы! Ха-ха-ха! В вашу клетку бьется волшебная птица с прекрасной фигурой, чтоб освободить вас и показать миру! Ха-ха-ха! Жалкий актеришка! Ха-ха-ха! Да вы уже перестали различать прекрасное от жалкого! Да разве вы Художник?! Да как вы смеете притрагиваться к вину! Ха-ха-ха! Поставьте обратно вино! Ха-ха-ха!

Николай Афанасьевич поставил стаканчик с вином обратно на стол и даже намеревался встать из-за стола и уйти. И все поняли, что коснулись святого – и наступила тишина, и все смотрели на Аню.

– Николай Афанасьевич, я в любом случае буду снимать фильм по вашей пьесе. Ведь, когда я первый раз прочла вашу пьесу десять лет тому назад, то думала, что вы уже давно умерли… И гвозди на крышке вашего гроба давно заржавели и мне уже никто не сможет помочь снять фильм про вас и меня… И я ее дописала сама. Но вы живы и в прекрасной форме, я вчера видела вас в роли Лепорелло. Дон Гуан померк рядом с вами. Ах, как прекрасно вы играли! Ах, как тонко, иронично и по-доброму!.. И все мои дописанные слова к вашей пьесе враз перемешались и улетели, но расселись совсем недалеко, на ветках нашего дуба. Так я возьму ключи себе? Я оставила свой чемодан у двери вашей квартиры.

Николай Афанасьевич похлопал руками по своим карманам, нашел ключи и отдал их Ане. Он помог ей надеть красный плащ и даже поправил ей воротник. На что она поцеловала его в щечку и развернула его к зеркалу… И все подошли, и все стали смотреть на них в зеркало. И Николай Афанасьевич на глазах у всех вынужден был стать немного выше, стройнее, а когда Аня склонила голову на его плечо, то он стал моложе и красивее.

Николай Афанасьевич вернулся за свой столик в углу. Утка без крыльев перелетела за большой стол шумной компании, французское вино было разлито поровну во все поднесенные стаканчики. Николай Афанасьевич стал накалывать на вилку зеленый горошек и налил себе остатки вина. Эта пьеса была у него в одном экземпляре, и он точно знал, на какой полке в его доме она давно лежит-пылится, и он ее видел каждый день, и каждый день он хотел ее перечитать… Выпив вино и проглотив три горошины, Николай Афанасьевич дал себе слово: никогда не спрашивать у Ани, как у нее оказалась его пьеса. Ведь все случилось так, как он мечтал. И он с улыбкой представил себе в этом зале среди этой доброй публики множество софитов и красивый женский голос: «Мотор!» Он вышел на эстраду и начал танцевать под какую-то песенку… Ах, да, это был «Осенний блюз».