Читать книгу Странника незримые следы - Владимир Васильевич Колычев, Владимир Сенчихин - Страница 3

Знаю я: вы часто заняты.

Я друзей о вас выспрашивал,

не одну тропу я за лето

протоптал у дома вашего.

Свет в окне гасили рано вы,

ну а я, застыв, как страж,

только голову заламывал

на двенадцатый этаж.

Ветер провода раскачивал,

раскаляя в сердце жар.

Но не я – другой украдчиво

вас до дому провожал.

Я его поймал, молодчика,

и с усердием просил,

чтобы осью позвоночника

дорожил он в меру сил.

По пятам бродил за вами я,

растерявши якоря.

И носил, как знамя, звание

рыцаря и бунтаря.

Знаете, какие синие

мне дарили «фонари»?

Вместе с ними с вашим именем

я над городом парил.

Верил я, как верят мальчики,

что однажды у реки

расцелую каждый пальчик я

вашей трепетной руки.

Напою вас зельем августа!

Только знаете —

ни дня

вы не пробуйте, пожалуйста,

обходиться без меня.

Убежав от старенького вальса

за ограду городского сада,

мы с тобой учились целоваться

под печальный шепот листопада.

Только ночь, не ведая об этом,

нас оберегать не захотела:

из вселенской хляби вместе с ветром

извлекла вдруг милиционера.

Он хамил,

но я не стал с ним драться —

все равно за каменной оградой

лучше всех ты можешь целоваться.

Но других так целовать не надо!

Ивы мокры, липы мокры.

На взлохмаченный песок

капли сурика и охры

сыплются наискосок.

За плотиною размытой

зябко плещется вода

и качается сердито

шляпка твоего зонта.

От меня свою ладошку

прячешь в куртке в первый раз —

мне охота выдрать кошку,

перессорившую нас.

Только где ее найду я,

да и как узнаю масть,

коль не знаю сам – какую

на нее готовить снасть.

Мокры липы, мокры ивы,

дождь ложится на песок.

и стою я, несчастливый,

от судьбы на волосок.

1

Мне припоминается все чаще,

как по тихой улице чуть свет

выезжал я на проселок спящий,

цепко оседлав велосипед.

Я крутил педали что есть мочи,

потому что на краю села

девочка, мечтательная очень,

втайне ото всех меня ждала.

2

Благородно спешившись, как даму,

я ее усаживал на раму.

И к опушке, где была скамья,

мы летели, головы сломя.

Друг от друга любопытство пряча,

извлекали из дупла Боккаччо

и вкушали, отворив уста,

таинство запретного плода.

В жаркий полдень, позабыв про книгу,

сообща искали землянику

и глядел с обидою нам вслед,

как побитый пес, велосипед.

3

А под вечер, в безрассудстве каясь, —

робкие подпольщики любви —

торопясь, мы порознь возвращались

в дачные чистилища свои.

Но когда на розовой карете

из-за леса выезжал рассвет,

исчезал я из дому, как ветер,

и в карьер пускал велосипед.

4

Только кто-то нас однажды выдал:

был суров и короток допрос —

никогда могущественный Сидор

не бивал так больно своих коз.

5

Все на этом свете преходяще,

что не водрузи на пьедестал.

Только вспоминается все чаще

девочка мечтательная та…

Прохладу ночь не принесла.

Казалось, духоты не вынести.

Луна была белым-бела,

едва успев из моря выбрести.

А прошлой ночью —

без нее —

глядели мы, как мглы покровы

распарывало лезвие

прожектора сторожевого.

Он указующий свой перст

швырял в пространство острой спицей

и закипали в нем невесть

откуда взявшиеся птицы.

Накрывшись пледом с головой,

ты слушала заворожено,

как кто-то за крутой горой

раскатывал по небу жернов.

Он битый час впотьмах бродил

и вдруг, затихнув на мгновенье,

в прожектор молнию всадил,

ветвистую, как рог олений.

И тотчас, будто спохватясь,

под грохот огненного бивня

гроза обрушила на нас

стену безжалостного ливня.

И начисто залив исчез,

и ветер взвыл, впадая в ярость,

и жалобно стонал навес,

с железных ног сойти пытаясь.

Гроза хлестала нас бичом —

ей благодарен был в душе я,

испуганно и горячо

целуя грудь твою и шею.

Гроза свою являла мощь

и молнии сплетала в арку.

И в первый раз я в кровь в ту ночь

колени разодрал о гальку.

Скоро лето рукою твердою

спрячет синее платье в шкаф.

И посыплются иглы желтые

на реки золотой рукав.

Круче небо начнет снижаться,

и укроет в снегу тайга

длинноухое племя зайцев,

запахнувшееся в меха.

И с надеждой взглянув в рябое,

в желтых складках лицо рубля,

я куплю воротник соболий,

чтоб от стужи спасти тебя.

Ты смеешься, не пряча горечи

и догадываясь о том,

что куплю тебе шапку кроличью

и из драпа полупальто.

Все люди, в сущности,

обыкновенны:

одни добры, другие – желчи куль.

заброшу к черту все

и непременно

поеду отдыхать на Иссык-Куль.

Ты возразишь: «Зачем мне это нужно?

Киргизия, – ты скажешь, – не для дам!».

И в тот же час

бездумно и безмужно

уедешь в Лондон или Амстердам.

Когда ж мы оба —

без друзей и денег

домой вернемся,

сидя на печи,

со мной ты будешь изучать маркетинг,

а я тебя киргизскому учить.

Мой поезд в шесть.

Уже заря

спросонья протирает очи,

и желтый парус сентября

полощется

над краем отчим.

Еще ты спишь,

а я, как тать,

сейчас разрушу сон твой хрупкий.

Какая мука – поднимать

гантельку телефонной трубки!

Что я скажу?

Что вновь спешу

сокрыться от судьбы заблудшей?

Нет, я тебя не разбужу

и так, пожалуй, будет лучше.

Вот и разлуке близится конец —

пускай теперь бессонными ночами

тоска приходит —

истовый истец

с колючими зелеными очами.

Пускай неумолимо, как зима,

она приходит, разомкнувши вежды,

меня, как прежде,

не сведут с ума

ее неисчислимые одежды.

Пускай она заводит песнь свою

и в подземелье манит за собою —

я из ремня петлю не смастерю

и бритвой вены настежь не открою.

Пускай она, все загасив огни,

меня сквозь окна лунным светом жалит:

распахнутое око полыньи

меня в свой черный омут не заманит.

Я чашу странствий до конца вкусил,

не пресыщаясь горечью успеха.

Я сотни тысяч верст наколесил —

и никуда от милой не уехал!

Она с балкона смахивала снег,

нахал какой-то звал усердно вниз ее.

Я, голову задрав,

смотрел наверх

и губы пересохшие облизывал.

Она, бесстрашно свесившись с перил,

нас приглашала вместе к ней подняться.

Но золотым насмешником парил

овал кольца на безымянном пальце.

Светило солнце в миллионы ватт,

вокруг меня степенно меркли звуки.

И сразу стало некуда девать

внезапно удлинившиеся руки.

Я в институт в то утро не пошел

и пробродил по городу все утро.

И было почему-то хорошо,

и было очень грустно почему-то.

Эта женщина в грехе рождена неспроста:

она горше любой отравы.

Но улыбается она с холста,

и нет на нее

никакой управы!

Эту женщину

я б целовал в уста,

чтоб любовь ее с бою взять.

потому что —

и это совсем неспроста —

не влюбиться в нее нельзя.

Я знаю:

она бы ушла от меня,

как уходит зверь в непролазные чащи.

Ну и пусть!

Мне б хватило ее огня,

чтобы яду испить из чаши!

Соберу рюкзак – и в путь!

В горний мир, где спят созвездия.

Проживу я как-нибудь

без тебя,

без рыжей бестии.

В той долине, может быть,

женщин нет

и много снега.

Буду снежных баб лепить

и на лыжах в горы бегать.

Будет ветер в трубы дуть

и срывать сосульки с крыши.

Проживу я как-нибудь

без тебя,

без стервы рыжей.

Опять туман сползает с гор,

облизывая бревна хижины.

Пляж деревенский пуст и гол,

и налысо луга подстрижены.

Ты говоришь: тебе пора

к родным немедля возвращаться

и нервно —

так же, как вчера —

свои заламываешь пальцы.

Ты говоришь, что я не тот

и ты совсем не та, как раньше,

что скоро в горы снег придет

и знаю я, что будет дальше.

Да, ты права.

и я смешон,

когда грущу, прижавшись к раме.

И мне известно хорошо,

увы, что дальше будет с нами.

И все ж,

когда я приведу

тебя к довольным домочадцам,

давай —

бог весть в каком году —

опять с тобой начнем встречаться!

Окна бить – занятие мужское,

только чтоб с размаху – кулаком!

Окна бить – занятие такое,

что лишает начисто покоя

тех, кто с этим делом не знаком.

Ни средь бела дня, ни среди ночи

я прощать измены не хочу.

Ты, сержант, усердствуй,

да не очень:

и тебя обманут эти очи —

лживые, раскосые чуть-чуть.

В кобуру запрячь, сержант, свой бойкий,

порохом объевшийся наган.

Пусть она увидит, как на тонкий

алый снег слетаются осколки

из ее окна к моим ногам!

Пляшет снег под небесами,

над землею нависая.

Нас несут по снегу сани,

а куда – не знаем сами.

Ветры свищут или сабли?

Только б кони не ослабли,

только б отлетала прочь

ночь!

По-над степью, по-над лесом,

в поле страх рассеяв весь свой,

онемевшие от песен,

мчимся мы во мгле белесой.

Только б снег хлестал по коже,

только б крепки были вожжи,

только б не касалась уст

грусть!

На Варпале образовались наледи,

я в шкаф забросил ватник и ружье:

пора оставить дикое жилье

и наконец-то показаться на люди.

Тебе принес я глухарей и рябчиков,

которых добыл за четыре дня.

С улыбкою ты смотришь, как на мальчика,

на грязного, заросшего меня.

Я хвастаюсь заиндевевшей дичью,

но слезы вытираешь ты с ресниц

и говоришь:

«Вернулся, мой добытчик.

Как исхудал! Да брось ты этих птиц…»

Замкнута.

Стрижена налысо.

Пристально смотрит в окно.