Читать книгу Послушайте-ка! - Владимир Викто - Страница 6

Я пытался понять, почему всё так произошло? Кто он в жизни этот парень, что был за рулём? Мой старший сын настоял на поездке в NN. И вот мы в ихнем дворе. Немногословная семья. Да и сам виновник (а хочется сказать – преступник) как-то затерялся на фоне разбитой машины, укрытой от людских глаз тентом. Мы попросили снять его. Глянули и остолбенели. Это с какой же скоростью надо было мчаться, чтобы весь передок и ветровое стекло – вдребезги! До сих пор эта машина перед глазами яркой картиной. А вот образ водителя стёрся, как будто не было его совсем. Каким он был ребёнком? Наверняка его ограждали от всего дурного, заботились, чтобы вырос хорошим мальчиком?

А об отце моём некому было заботиться. Как так? Да вот что отец о себе говорил…

…Был я роста маленького, худой как скелет, но бедовый: страсть какой. Чуть что – кидался в драку, не смотрел, кто передо мной. Закончил четвертый класс. Летом война началась. Осенью пошел в пятый. Отец умер, мать не работала. С голода совсем видно озлобился на тех, кто ест хорошо, да одевается прилично. Ведь сам-то все бегаешь, ищешь, где бы дров да угля добыть, а дома думаешь, что бы такого поесть. Когда был отец-кормилец живой, были деньги, худо-бедно, но жили. А тут… Ну, уголь-то ясно, где взять. Ходили, с ведром, с мешком вдоль путей железнодорожных, собирали куски, где найдём. Да и на станции, где плохо лежал, тоже приходилось воровать. Когда удачно, а когда и с последствиями всякими. Помню, пошли с сестрой к составу в тупике. Я залез в вагон с углём, кидаю сверху, сестра собирает. Заметил сторож, бежит к нам. Сестра от него, я наверху спрятался. А тут состав трогается. Не решился на ходу прыгать, попадаться в руки сторожу. Так и уехал до следующей станции. Пешком обратно еле дотёпал. Короче говоря – не до учебы стало. Особенно не дался мне сразу же немецкий язык. И когда в очередной раз учительница выгнала с уроков с угрозами, чтобы без родителей больше не являлся – решил совсем не ходить. Утром иду из дома, шляюсь по всему городу, после обеда прихожу. Как говорится, кончил четыре класса, а пятый – коридор. Мать сперва ругалась, а потом привыкла. Помню, всё, бывало, ворчит: «Что дома сидишь, увалень, сходил бы дров наколол». Это, если есть они, а если нет – искать надо. А увалень – сам шкет, мешок больше его.

Но жизнь моя свободная быстро кончилась. Недалеко от нас жил сосед-сапожник. Вот мать и попросила: «Пристрой ты его, бестолочь эту, (т.е. меня) к делу». Посмотрел он на меня, больно уж мал, да согласился помочь: «Приходи завтра ко мне на работу». С утра чуть ли не раньше его прибежал. Там работники посмотрели, посмеялись, но оставили в конце концов: «Поработай просто так неделю-другую, а там посмотрим, что делать с тобой». Так и началась моя рабочая биография. Показали, как дратву сучить, как шилом орудовать. Срок прошел, видят – старается голодранец этакий, да и получается у него как надо. Решили оставить, послали меня к заведующей. Та и разговаривать сначала не захотела: «Тебе сколько лет?». Хотел прибавить себе годик, да почуял, что не поверит, правду сказал: «Тринадцать скоро будет». Всё равно не поверила: «Мал больно». Вернулся в мастерскую зарёванный. Хорошо, сосед на себя это дело взял: «Работай, – говорит, – а как тринадцать стукнет (через 2 недели) – сам пойду с ней поговорю». И точно. Скоро оформили меня на работу, дали карточку продовольственную, совсем человеком стал, кормильцем, как отец ранее.

С той поры и жизнь пошла другая совсем. Со сверстниками своими встречался на выходных, когда на лыжах ходили кататься в лес или на катке. Как без этого? Правда, заботы у нас разные стали. Их ругают за «двойки» да прогулы. А у меня одна забота, как норму выполнить, не опозориться перед остальными. Утром встанешь, воды горячей попил, вместо заварки – иногда трава какая-нибудь. Хорошо, если хлеб остался с вечера, а то и без него. Скорее на работу, там норма ждёт. Пока шла война, в основном приходилось с солдатской обувкой возиться. Зимой валенки разношенные, да стёртые подшивать. Пока поставишь подошву толстенную, руки в кровь шилом да дратвой собьёшь. В остальное время – сапоги кирзовые чинить. Тут тоже подошва как камень, не возьмёшь ничем её. Однако норму выполнял всегда. В полдень – обед. Все, бывало, торбочки достают свои: «Обедать будешь?». «Не-а, домой схожу, там поем». Какой – поем, дома шаром по полкам покати, пусто. По комнате похожу-похожу, время выжду, будто пообедал, иду опять, теперь уже до вечера, на пустой желудок возиться с грудой покорёженной обуви. А вечером не игры ждут, берешь карточки, да рыщешь по городу, где бы их отоварить.

Продовольственные карточки в то время давали на несколько недель вперёд, но выдавали по ним не всё сразу, а за определенное число. Тоже правильно. А то всё сразу возьмут, сразу же съедят, а чем потом будут жить? Вот и бегаешь. «Здесь за какое число дают? А-а». Бегу дальше. У матери-то несколько раз карточки в очереди воровали. Придет, совсем убитая. Теперь, значит, вовсе без еды сидеть неделю-две. Весной, да летом чуть полегче. Траве любой в супе, лебеде всякой, лишь бы не отрава, рады были. После нескольких таких случаев сказал, что сам буду ходить отовариваться, надёжнее. У меня ни разу не воровали. А что? Такие же, как я, и тырили. Они меня знают, я их. Зимой, бывало, залезешь в валенки, они высотой почти с меня и – вперёд. Не бегать в них приходилось, а кататься, скользить как на лыжах: такие большие, да неподъемные были. Весь город обежишь, зато какая радость, когда вернёшься домой с хлебом.

Хлеб – это было всё. Больше, чем жизнь. До сих пор люблю, чтобы дома хлеба много было, и ем его помногу, хотя и говорят, что надо чуть-чуть его есть. Кто ту пору не пережил, не испытал, конечно, не понимают этого. Не к конфетам-сладостям страсть, а к хлебу. Вкуснее него не было ничего тогда. Судите сами.

Что в суп добавляли? Хорошо, если крупа-макароны, праздник тогда. Картошка любая шла в ход, выбирать не приходилось. Чаще всего мерзлую, да гнилую собирали где-нибудь, а то и очистки картофельные матери приходилось выпрашивать. Главное – хорошо помыть. Только много позже, когда мать умерла, стал понимать её. Даже и такую еду тогда она старалась есть меньше, больше мне отдавать. То хлеб свой запрятанный достанет, положит передо мной, то, смотрю, ест такое, что сам никогда не стал бы. Похлебку уже прокисшую или гнилое вовсе что-нибудь. Я люблю, мол, такое, скажет только. А я принимал игру эту. С утра на работу идти мне надо, силёнки нужны. Как сейчас я жалею её! Поздно спохватываемся. Теперь-то часто плачу по ней, прощенья прошу: «Мама, мама, виноват я перед тобой». Ведь даже похоронить не смог, слишком далеко уехал жить, оставил её к тому времени.

Но не всё было хорошо в моей трудовой биографии. Где-то в середине войны, перевели меня в другую мастерскую. В ней собрали подростков в отдельную артель. А там кто как работает. Кто хорошо, кто плохо. Еле обеда дождутся, не беспокоятся, сделали норму или нет, и кто куда. Кто играться, кто купаться, кто домой просто. Один сидеть не будешь, и я с ними. Какая уж тут работа при таком отношении. Недолго так продолжалось, нагрянуло как-то начальство, видит – порядка нет совсем. Крепко нас тогда наказали. Судили, да не слишком строго, оставили здесь, работать надо было кому-то. Зато аукнулось потом, попозже…