Читать книгу Пять ржавых кос - Владимир Витальевич Тренин - Страница 3

Главное воспоминание было связано с текущей водой: тёплый свет, влага, уходящая в круглую мандалу – печать стока. Размытый образ, как древняя расфокусированная фотография с затемненными углами. Что это? Откуда?

Видение предшествовало всем остальным снимкам в памяти и приходило оно в моё сознание, всегда нежданно, откуда-то из дальних потаённых уголков, и я заметил, когда не могу заснуть, и много беспокойных мыслей толпится в голове, вдруг окутывает нечто знакомое, родное, успокаивает и убаюкивает меня.

В двадцать три года родилась дочь, и через некоторое время всё встало на свои места, проявились истоки старого, нечёткого отголоска прошлого.

Я проснулся в третьем часу ночи, вышел из спальни, услышал звук льющейся воды, ласковый голос жены, и агуканье родного человечка. Свет узкой полосой падал в коридор из полуоткрытой двери в ванную, я заглянул туда. Жена мыла дочку Полину, а та лягалась маленькими ножками и, улыбаясь чему-то, смотрела, как струя из-под крана кружится в раковине и утекает в решётчатый слив.

Увидел эту волшебную картину и меня осенило, побежали мурашки по спине:

– «Ведь мне, было, может два, три месяца», – потрогал маленькую дочкину пяточку, – Ну что, бублик, а ты вспомнишь, как тебе по ночам жопенцию намывали?

– Бу-бу, – ответила Полина, пустила слюнявый пузырь и топнула по моей ладони пухлой ножкой.

1

В четырёх сотнях метрах от нашей девятиэтажки находился каменный карьер, в нём добывали серый кварцито-песчаник. Взрывы, два раза в сутки сотрясали стены брежневских панелек – удивительное явление, разработка месторождения полезных ископаемых в черте города.

Мама сидела с коляской рядом с подъездом, у стола, где мужики в выходные забивали козла и выпивали слегка, а я не умел ещё ходить, стоял, качаясь, держался за край досок, и обходил игровое поле вокруг, под вой предупреждающей сирены. Земля дрогнула, тёплая волна прошелестела по кустам, и мама отвернулась на север, а я пошёл под стол, на юг. Пошел сам, без опоры, в сторону взрыва.

Через некоторое время, начальство решило, пора завязывать, иначе от сотрясений начнут разрушаться дома. Карьер закончил работу, когда генсек ещё был жив. Осталась огромная дыра в земле, которая стала заполняться грунтовыми водами, ведь откачивать их уже было некому.

2

– Рота подъем! – так будил нас с сестрой, папа, крупнейший специалист в мире по цитоэмбриологии лиственницы. У него был ненормированный рабочий день – печатал ночи напролет. Звуки бьющих о бумагу литер и передвигаемой каретки сопровождали меня тогда всегда: когда я играл, кушал, смотрел «Спокойной ночи малыши», засыпал и просыпался. У нас было три печатных машинки, две советских и одна, старинная, с латинскими буквами, специально для набирания Coniferae, Pinaceae, Larix sibirica и других волшебных слов.

Мама уже на смене, в детском саду. Она уходила рано.

– Рота подъём! – контрольный выкрик папы, специально для Аси, моей сестры.

Я почистил зубы, оделся, закрыл за собой дверь и вышел на улицу. Мы жили в двух комнатах коммунальной квартиры на первом этаже. Солнце поднималось над школьным стадионом, я должен был повернуть направо к детскому объединению № 89, но маленькие ножки вышли на грунтовку, налево, и повели меня в сторону леса, окрашенного золотыми лучами.

Пара шагов взрослого равняется полутора метрам, пара быстрых шагов ребенка – около метра. Я не бежал, но торопился и минут через семь был у скального обрыва.

Помню строительную технику и бытовки, столбы освещения на дне тёмной каменной ямы, на краю которой стоит любопытный мальчик с широкими веснушчатыми скулами и жестким непослушным ёжиком.

Ходили слухи, что откачивающие помпы демонтировали раньше времени, подземная вода стала поступать слишком быстро и технику из карьера убрать не успели. С тех пор, на дне, под многометровым слоем зеленоватой воды ржавеют гаражи и экскаваторы, за ковши которых, иногда по народным праздникам, цепляются пьяные утопленники, «химики», слесаря и фрезеровщики завода «Красный Авангард». Может, и сейчас, стоят, покачиваясь, в прозрачной изумрудной толще, бледные мерцающие фигуры, в чёрных семейных трусах и засаленных майках алкоголичках, с брутальными лаконичными пороховыми наколками на плечах.

Мне пятый год, мама на работе, папа, поглощенный описанием белковых тел в пыльце лиственницы сибирской, бьёт по клавишам, полирует статью в международный научный журнал «Цитология и генетика», сестра никогда, никуда не торопилась, она опять заснула, школа подождет, а я – на краю обрыва, который стал теперь частью моей Ойкумены.

Возвращаюсь обратно, быстро прохожу мимо своего дома, и поворачиваю к детскому саду. Мама в белом халате ждёт у окна и машет мне рукой.

3

Детский сад, первые классы школы – важные этапы, но резких фрагментов от той жизни в моём мысленном альбоме осталось не так много. Я начинаю вспоминать, и вижу, что двигаясь из бессознательных кладовых в настоящее по временной ординате, все вспышки в памяти связаны только с очень яркими эмоциональными потрясениями, либо с физической болью – эти чёткие картины является реперами, опорными точками, основываясь на которых можно частично восстановить ландшафты прошлого.

Первая моя смерть произошла во время прогулки. На деревянной горке мы боролись, я был в основании кучи тел, попытался выбраться и скатиться вниз, ребята держали за капюшон, который затягивался на шнурках с деревянными шариками, я не мог дышать, пытался крикнуть, но только открывал рот, задохнулся и умер. Было темно, а потом светло. Я открыл глаза, совсем рядом на меня смотрели два больших серых зрачка Кати Звонарёвой.

– Ты чего тут разлёгся. Обедать звали.

Поднял голову и оглянулся. Лежал на гравии, под горкой и никого, кроме Кати рядом не было. Если я здесь, значит, смог вырваться, выкатился за низкий бортик и упал вниз.

Катя прикоснулась к моему горлу.

– Что это, тут след какой-то? Вот вы, странные, мальчики, не можете спокойно погулять. Вставай, давай. Пойдём в группу.

С помощью Кати я поднялся, отряхнул штаны и пальто, она почистила мне спину и мы пошли на обед.

Передо мной тарелка с горкой тушёной капусты чёрно-янтарного оттенка, я делаю вид, что ем, а на самом деле размазываю её по краям, распределяю по всей матовой площади, формирую небольшие котловины, холмы и увалы. В середине моей модели местности, образуется кальдера, заполненная жижей тёмного цвета, а весь окружающий золотисто-тёмно-коричневый пейзаж напоминает картины Рембрандта.

Воспитательница у нас добрая, она только что вышла, а нянечка очень строгая и сердитая с жёстким взглядом и ямочкой на подбородке глубже, чем у Джона Траволты, присматривает, как мы едим.

Несколько дней назад, вечером, я случайно подслушал, как мама шёпотом говорила папе, что наша няня сидела в тюрьме за убийство мужа. Папа не поверил, сказал, – «сплетни». Я верю.

– Чтобы всё сожрали! – грозит нянечка, стуча половником о край большой алюминиевой кастрюли. – А вот, покажу я вам горе!

Кто-то рядом всхлипывает. Свободного места на тарелке больше нет, вся капуста размазана. Нянечка подходит ко мне, я ощущаю затылком опасное присутствие, едкий запах её пота обволакивает меня. Она молча забирает несъеденное блюдо. Выдыхаю. Меня спасает от оплеухи, только то, что я на особом положении, ведь мама работает воспитателем через коридор.

4

Сегодня, на стене в группе, висит портрет знакомого пожилого человека с густыми тёмными бровями и звёздами на пиджаке. По краю рамки прикреплена черная ленточка и две красные гвоздики.

Воспитательница и нянечка разговаривают вполголоса. Нас собрали в актовом зале, и заведующая объявила, что умер руководитель советской страны. В понедельник отменили учёбу и садик, я вместе с сестрой остался дома. Смотрим по телевизору похороны в Москве. Помню, как торжественно медленно, шагал караул: солдаты высоко поднимали ноги, останавливались на пару секунд и двигались дальше. Я попытался также красиво пройти, но не удержал равновесие и упал на зелёный палас.

Вечером я сделал из кубиков стену и построил рядом небольшой мавзолей, в котором похоронил чебурашку. Хотел организовать ещё погребение для маленькой пластмассовой белочки, но мама позвала спать.

Утром, навещая вчерашние похороны, очень удивился, ушастая фигурка была повёрнута мордочкой вниз, а я её оставил вечером, лежащей на спине. Готов поклясться, что чебурашка вечером смотрел на меня, когда закрывал саркофаг! Побежал к Асе, она уверяла меня, что ничего не трогала, мама с папой тоже. Значит, чебурашка повернулся сам? Во мне зародилось сомнение. А что если игрушки живут своей жизнью, когда мы спим или уходим из дому? Возможно, они общаются между собой как люди, играют и гуляют по квартире. Я стал проводить эксперименты, усаживал перед сном солдатиков, плюшевых медведей и кукол в разных позах и запоминал, а утром проверял. И ведь они точно двигались! Может быть на сантиметр, на самую капельку, но сидели не так, как я их оставлял вечером.

После этого открытия я стал бережнее относиться к игрушкам, никогда их не кидал и не ломал. Иногда, устраивая сражения с солдатиками, или возводя очередной замок из кубиков, я выходил из комнаты, а потом резко заскакивал обратно, надеясь увидеть движение, но фигурки ловко замирали и становились на свои места.

Эта привычка у меня сохранилась до седых волос в бороде. И сейчас, в сорок лет, я иногда резко поворачиваюсь и смотрю на кукол дочери, но они конечно сидят, застывшие в одном положении, разве что глаза их, нечаянным морганием, изредка себя выдают.

5

В выпускной год был дождливый май.

Я смотрю в окно, залитое потоками воды. За стеклом, размытая сцена: едет лошадь с повозкой. Цыгане остановились у мусорных контейнеров в поисках новых пищевых отходов. Тогда еще они торговали не наркотой, а свининой выращенной на несъеденной нами тушеной капусте. Они несколько минут скребут лопатами по стенкам баков. Кладут инструмент и медленно уезжают.

Слежу за струйками воды. В руках тает шоколадная конфета.

Незнакомое, щемящее чувство в груди, какой-то потери и неотвратимости хода времени.

Мамы и воспитатели сидят за столами и пьют чай. Играет музыка: «Буквы разные писать тонким пёрышком в тетрадь, учат в школе, учат в школе, учат в школе». Садик заканчивается.

Дорожки дождя извиваются по стеклу. Они бегут вниз, останавливаются ненадолго и потом скатываются ещё быстрее.

Дома у сестры большая немецкая кукла. Поверх платья натянута моя жилетка, которую я люблю, но уже не влезаю. Почему то я думал, что со временем, смогу, наконец-то её опять носить. Сегодня всё встало на свои места. Обратного пути нет, только вперед к взрослению.

«Учат в школе, учат в школе, учат в школе». Мне очень хорошо и в тоже время грустно.

6

Когда я пошел в первый класс, мы перебрались жить на самую красивую улицу того, моего мира, она называлась по имени нашего города-побратима Лайнфельден-Эхтердингена – улица Лайнфельден-Эхтердингенская.

Освоив письмо, я начал переписываться с дедом и мне приходилось ухитряться и мельчить, чтобы хватило места на конверте в ячейке обратного адреса.

Кстати, приехавший из деревни дедуля для употребления в разговоре сократил и изменил длинное наименование – улица стала Немецкой, а потом её так начали называть все мои друзья и знакомые.

Главная пешеходная магистраль микрорайона была выложена бетонной плиткой. В апреле по краям променада на юг текли ручьи, унося мой кораблик, сделанный из кусочка белого зернистого пенопласта. Я бежал, за судном, старая не наступать на швы между бетонными четырехугольниками Немецкой улицы. В этом Великом водном пути от ларька Союзпечати до Парикмахерской могли повстречаться приятные сюрпризы в виде двух – трёхкопеечных монет и красивых конфетных оберток, которые я аккуратно выпрямлял и собирал в карман. Дома, я их сушил, и складывал в треугольники. В школах, на переменах в то время господствовала игра в фантики. Мои мёртвые прошлогодние уличные бумажки с изображением белочек, мишек, буратин, мальвин и гулливеров, начинали жить новой жизнью, они играли и выигрывали.

В один из солнечных весенних дней, во время ходовых испытаний очередного кораблика, на этот раз, сделанного из куска пробки, проходя скамейку напротив хозяйственного магазина, я обратил внимание на красноватый отблеск в русле ручейка. Расчистил палочкой серый осадок и увидел вмёрзший в лед маленький патрон, длиной может быть с половину спичечного коробка. Мне улыбнулась удача! Отколупав изо льда находку, побежал домой. Я решил вытащить пулю – такую же тяжёлую и красивую, похожую на помадку с латунным отливом, давал мне подержать в школе Вован Гинтаус.

Вооружившись папиными инструментами, не смог выковырять её, как не упирался. Решил, что надо размягчить гильзу под действием тепла. Я видел, как старшеклассники потрошили аккумуляторы и выплавляли свинцовые биты в костре. Так что, кое-какие сведения по металлургии и физике металлов у меня были.

Я включил конфорку на газовой плите и поднёс к огню зажатый в плоскогубцах патрон. Раздался гром, обожгло лицо сбоку и меня отбросило назад. Пронзительно зазвенело в ушах. Я зажал локтями голову и осел на пол. Из комнаты выскочила сестра, схватила меня за плечи и затрясла, при этом что-то крича. Я видел её лицо, как картинку в телевизоре с выключенным звуком.

– Что ты говоришь, я ничего не слышу!

Ася беззвучно орёт, я чувствую запах пороха и ирисок, она любит конфеты. В голове шумит.

Мне становится страшно, я не слышу её голоса, только треск и звон! Я оглох!

– Ты дурак…, ты что тут делал? – доносится издалека, как будто голова накрыта двумя подушками.

– Я просто хотел достать пулю! – говорю я.

– Не ори! – она дает мне подзатыльник.

Через некоторое время слух возвращается. Ася выключила газ и открыла форточку. Потом прижгла мне царапину одеколоном.

Я честно рассказал, про мой эксперимент. Сестра качает головой и крутит пальцем у виска. Ещё бы, она старше меня на пять лет и наверно понимает, чего я избежал сегодня.

Патрон сдетонировал от нагрева, пуля пролетела по диагонали вверх, царапнула мой правый висок, и вошла под потолок в стену напротив. Прямо в угол над открытой дверью.

Мы передвинули кухонный стол, я поставил на него табурет, а потом детский стульчик. Ася, водрузившись на шаткую конструкцию, осмотрела отверстие. Пуля зашла глубоко в гипсовую стену. Тогда не было евроремонтов и навесных потолков. Выглядело так, как будто обкрошился кусочек побелки. Я нашел в швейной машинке мел и мы замаскировали попадание. Отошли к окну и оценили работу. Дырочка была почти незаметной, найдёшь, только если знаешь где искать.

– Ася, я тебя прошу, не говори, пожалуйста, маме с папой! – повернулся я к сестре с умоляющим видом, когда мы закончили заметать следы.

– Хорошо, не скажу, но тогда ты выносишь мусор и чистишь картошку три месяца…и ещё…моешь посуду!

– Ну, это слишком, хотя бы один месяц.

– Я сказала три, иначе расскажу!

– Да мне наплевать, говори что хочешь, – я блефую.

Ася, понимает, что ей тоже перепадёт, и соглашается на один месяц моего рабства в обмен на молчание.

Мама и папа приятно удивлены вечером. Дети прибрались и сварили ужин.

Если вы когда-нибудь будете проходить по улице Немецкой, знайте – в двухкомнатной квартирке №50 на пятом этаже дома 25A, в перегородке между кухней и гостиной спрятан маленький кусочек свинца. Это наш с сестрой секрет. Был.

7

Я думаю, одним из самых важных событий в жизни человека, является момент, когда он обретает навык расшифровывать чёрные знаки и трансформировать их в звуки и слова. И с помощью этого искусства получает возможность приобщиться к коллективной памяти. К сожалению не все люди используют это умение в полной мере.

Научил читать меня папа, лет в пять, наверное. А катализатором процесса борьбы с безграмотностью был Питер Пауль Рубенс. Отец любил покупать художественные альбомы и наборы открыток с полотнами известных мастеров, которые я рассматривал с большим интересом, особенно задерживаясь на картинках с рыхлыми голыми тётками и бородатыми мускулистыми мужиками, некоторые, кстати, были на козлиных ногах.

Я часто отвлекал отца от работы, доставал расспросами, что происходит на картине, просил прочитать название и имя художника.

Папа решил, что будет лучше, если я сам смогу различать слова, достал старый букварь, и за месяц дело было сделано. Я стал читать. Расспросы всё равно продолжались, наверно мои родители не раз пожалели, что дали ребёнку взглянуть на шедевры мировой живописи. Сложно доступно объяснить дошкольнику некоторые вещи:

– Разве бывает у человека тело лошади, и что делает мальчик с луком и крыльями, зачем полураздетая тётенька поставила ногу на отрезанную голову бородатого дяденьки, и вообще, почему они все голые?

Первая моя прочитанная книга – отрывок из «Отверженных» Виктора Гюго – «Козетта», выпущенный отдельным детским изданием. На обложке картинка с грустной девочкой в белом капоре. Я разбирал слова по слогам и за несколько дней закончил чтение. Отдельные предложения были понятны, это конечно чудо, но смысл повествования не улавливался.

Вторую книжку с очень красивыми картинками, про барона Мюнхгаузена, я уже взял в библиотеке в первом классе, остальные не помню, значит, не зацепили.

«Волшебник изумрудного города» во втором классе – это был прорыв. Я всё понял и увлёкся, стал жадно искать и читать продолжения сказки Волкова. В сумерках, после школы сидел с книгой у лампы, с будильником в обнимку и как шахматист, следил за временем, с ужасом понимая, что мама сейчас скажет, – «пора спать».

«И как же быстро бежит часовая стрелка, а самое захватывающее, только начинается».

Меня накрыло. Без чтения, в тот момент своей жизни, я не мог обойтись.

Книги выдавались на срок до десяти дней. Я возвращал их через сутки. К двенадцати годам я прочитал все интересные, как мне казалось, повести и романы в детской районной библиотеке №22.

Повзрослев, мы часто анализируем детские поступки, ищем истоки своих пристрастий и способностей. Мне кажется, очень много приходит к нам через поколение. Например, я смешливый, как бабушка по маминой линии и умею рисовать, как дедушка по папиной.

Ну, а маниакальная любовь к книгам, это от маминого отца. Он был небольшой, старенький, сухой и жёсткий. С острым взглядом и обожженными руками.

За дедовской кроватью всегда стояла бутылка. Отправляя меня в деревню, мама собирала чемодан, и аккуратно вкладывала между трусами и майками четыре бутылки «Столичной». Ведь по талонам, дефицит.

Дед очень ждал меня, наверно и мамину посылку тоже. Он был строгий и не баловал никого.

Мне казалось, что любил он только книги, в недосягаемой его библиотеке были собрания Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого и Достоевского. Гаршин, Чехов, Горький, какие-то седые сборники русских дореволюционных писателей. Был там Теккерей, Марк Твен и Фолкнер, Гюго и Мопассан. Последнего он даже маме не давал читать. Удивительно, но во втором ряду книг на верхней полке, между томом «Танки вперед» Гудериана, какими-то секретными брошюрами СМЕРШ, и тонкой редкой книжкой о вреде онанизма для комсомольцев, я нашёл экзотических Маркеса и Кортасара, каким то чудом оказавшихся в вытегорском селе.

Все это я, конечно, листал и читал после смерти деда. Библиотека была его святыня, доступ в которую нужно было заслужить.

Потом я узнал, что мой дед танкист, орденоносец, обгоревший и израненный, Говорят, что он пил каждый день, но я никогда его не видел пьяным. Как то, когда я очень болел, дед приехал в город, пришил ручку к потрёпанному школьному портфелю, шутил и первый раз обнял меня. Ушел назавтра маленький и строгий. Больше я его не видел. У него был рак, дырка в желудке.

От деда по маминой линии, кроме любви к книгам, мне достались новые трофейные, немецкие галифе серого сукна, дореволюционное издание «Ревизора» и большая «Цусима» Новикова-Прибоя, с картинками и чертежами морского сражения.

С книгами связано многое, в том числе новая линия жизни на моей правой ладони.

В тот осенний день, я как всегда пошел в библиотеку, сдавать старую и забирать свежую литературу. Выскочил из подъезда, пробежал вниз через двор, в сторону Немецкой улицы, перепрыгнул через низкий металлический заборчик, в полёте, в последний момент, зацепился носком ботинка за край ограждения и рухнул на газон. Правой рукой смягчил себе падение, три тома, зажатые левым локтем, не выронил, инстинктивно закрыв их телом. Поднялся, вроде целый, только из испачканной землей ладони торчал широкий зеленый бутылочный осколок. Я выдернул его, брызнула кровь.

Побежал обратно, отмечая красным дорогу.

Взлетел на пятый этаж, стараясь не капать кровью. Сестра чуть не упала в обморок, увидев открытую рану.

– Подай быстрее бинты, зеленку и перекись, – крикнул я и заскочил в ванну.

Включил воду и смыл грязь. Ася дрожащими руками залила порезанную ладонь дезинфицирующей жидкостью, зашипела пена.

Через пятнадцать минут я в чистой рубашке, с тремя книжками под мышкой и белой повязкой на руке, не торопясь шёл в библиотеку по своим кровавым следам.

Мой путь молодого читателя, начинался, как путь воина и был окрашен в красный цвет. Рана долго заживала, я пользовался этим и на уроках не писал ещё две недели. На ладони остался длинный шрам, на память о моей первой страсти – любви к книгам.

8

Не знаю как сейчас. Но раньше была практика в школах к успевающему ученику подсаживать хулигана и двоечника. Считалось, что под положительным влиянием, человек начнёт исправляться. Я учился хорошо. В третьем классе, соседом ко мне определили Кирилла Богданова – шустрого кареглазого мальчика из многодетной семьи, кажется, их было семь или восемь человек братьев и сестёр. Все непохожие друг на друга, от разных отцов, но очень дружные и общительные.

Мне кажется, Кире было скучно учиться. Вот после школы, другое дело, он мог устроить приключение на пустом месте.

С Кирей связано одно чрезвычайное происшествие. Мы шатались по району в хорошем настроении, и у поликлиники приятеля посетила идея. Он ни слова, ни говоря, залез в мусорный контейнер. Что-то долго искал там и вылез, держа в руках большую банку с разбитыми градусниками. Я пока ничего не понимал. Киря положил их в снег и стал вытряхивать в склянку из каждого термометра ртуть, пока на дне не образовался серебристый блин размером с детскую ладошку. Я ткнул пальцем зеркальный сгусток, и он распался на несколько других волнообразно колеблющихся шариков. Кирюха встряхнул ёмкость и поднял серебряную бурю за стеклом.

Тут же, у помойки мы нашли широкий плотный лист упаковочного картона, и пошли играть к товарищу в подъезд, дом его находился через улицу. Разместились на лестничной площадке. У картонки, положенной на бетон, загнули края и вытряхнули содержимое банки. Ртуть разлетелась блестящими круглыми брызгами по светло-коричневому полю. Зрелище было волшебное, мы подталкивали капли и формировали шары крупнее, потом опять разбивали их. Забыв о времени, наблюдали за нашим гипнотизирующим ртутным бильярдом.

– А-а-а! – вдруг раздался пронзительный Кирюхин крик.

Мы были так увлечены игрой, что не заметили, как поднялась по лестнице его мама. Она крепко схватила сына за ухо.

– Что же ты делаешь, паскудник, это же ртуть – яд, ведь подохнуть можно!

– Опусти, больно! Мы просто играем!

Конечно, мы не имели понятия о токсичных свойствах ртути. Кирюхина мать оставила в покое сыновье ухо, аккуратно погнула игровое поле и стряхнула ртуть обратно в банку. В это время, я незаметно сбежал с места событий.

На следующее утро Кирилл пришёл в школу с красными ушами, но со сделанным домашним заданием, это был редкий случай.

Первое время, может быть пару недель, сидя со мной за партой, он действительно стал учиться лучше. Но потом что-то пошло не так. Педагогический план не сработал. Виноваты были «Танчики». Новый сосед научил меня этой простой, но увлекательной игре. Задолго до «World of tanks» мы устраивали эпические битвы на тетрадном листочке. Правила простые. Игроки рисуют по десятку схематических танков размером сантиметр на половинку и приступают к поединку. Выстрел отмечается ручкой на своей половине, затем посередине складывается лист, и жирная точка штрихуется сверху, чтобы чернильный отпечаток остался на вражеское поле. Если след попал на машину врага, значит подбит. Каждый удачный выстрел дает право сделать следующий, как в морском бое.

Когда учительница начинала опрос домашнего задания, у нас была стадия предварительной пристрелки. Разгар танкового сражения приходился на середину урока, а развязка наступала к последней трети. В случае блицкрига мы могли провести два сражения за сорок пять минут.

Я стал большим специалистом по танчикам, но скатился на тройки.

На родительском собрании, мама попросила нас рассадить. Я оказался на первой парте с отличницей Викой. И вроде бы всё хорошо, но общение не задалось. Мне не нравилось, что она всё время что-то жевала: грызла ручки, слюнявила пасты, стёрки и карандаши.

Поэтому я не влюбился в соседку, как обычно со мной, бывало, не отвлекался от доски, игры забросил и мои дела с учёбой выправились, а вот Кирилла оставили на второй год.

В двухтысячных, одноклассник Петруха Лунёв служил в охране, каким то чином по воспитательной работе в системе лагерей Коми. Его вызвали на беседу, в зону под Ухтой, вразумить малахольного заключённого, систематически нарушающего режим. В комнату, улыбаясь стальными фиксами, вошёл Кирюха Богданов. О чём разговаривали бывшие товарищи, история умалчивает. Может, как пускали кораблики по Немецкой улице, или устраивали ртутный бильярд?

9

Сколько себя помню, мы всегда играли в войну и не по сетке на компьютере, а оффлайн: на стройках, в лесу и в поле. Летом и зимой. Индейцы и ковбои, белые и красные, новгородские ратники и псы рыцари, но самое главное противостояние было между русскими и фашистами. Каждый советский мальчик знал что такое «хэндэ хох», «шнэлле» и «ахтунг».

Справедливости ради, надо отметить, что игра в Большую войну изредка прерывалась другими увлечениями, связанными с интересными фильмами.

Накатывали периоды, когда все становились мушкетёрами и многочисленные д’Артаньяны с малочисленными Атосами и Арамисами, и совсем редкими толстяками Портосами, вооружёнными деревянными палками-шпагами, отправлялись в рейд в поисках гвардейцев, которых, конечно не находили. А кто хочет быть слугой подлого кардинала?

После просмотра «Цыгана» и «Возвращения Будулая», пацаны важно бродили по округе и щёлкали по асфальту самодельными плётками. Мой друг Яшка Раппопорт, даже утащил у папы шляпу, чтобы окончательно войти в образ настоящего ромалэ.

В один день не очень теплого лета, кажется, 1985 года концентрация благородных разбойников в нашем городе возросла с нуля до критического уровня. Стрелы летали в квартирах и дворах, бабули боялись выходить на улицу. Куда-то пропали кошки и собаки. А все потому что, по первому каналу центрального телевидения СССР показали замечательный английский фильм про Робина Гуда. Я думаю, эпидемия охватила не только наш город, но и каждый уголок союза, где есть телевизионный сигнал. Увлечение луками, к зиме стало сходить на нет, и мы опять вернулись на поприще борьбы с Третьим Рейхом.

В марте, в четвёртом классе, после недельного больничного перерыва, я пришел на окраину района, у железной дороги собирался отряд. Были Яшка Раппопорт, Петруха Лунёв, Ванька Максимов, Паша Хямяляйнен, Вован Гинтаус и Кирюха Богданов. Меня знали, как опытного бойца. Представили командиру Серёге Коршунову – длинному пятикласснику в сером кроличьем треухе, сказали – пополнение из госпиталя, он провёл меня на позицию у вершины выемки, объяснил задачу:

– В три часа здесь пройдет фашистский эшелон, – сказав это, он с важным видом отогнул рукав клетчатого пальто и посмотрел на серебристые часы с чёрным ремешком.

– «Вот значит, почему ты сегодня командир», – подумал я.

– Ты должен пропустить локомотив, в нём наш, русский машинист, дальше пойдут вагоны с отборными эсесовцами, собранными для подавления партизан. Подготовь снаряды, – он смял мокрый снег в комок и кинул мне в руки.

– Делай большой запас, бросай точнее, я с остальными буду на той стороне, – он махнул на противоположный склон над полотном железной дороги, – у тебя есть полчаса, – сказал Серёга, снова посмотрев на часы, – я дам сигнал.

Наш важный командир ушёл, оставив со мной двух человек, Яшку и Вована. Мы заготовили кучу снежков. В кривой показался грузовой поезд увлекаемый зелёным локомотивом с красной звездой. Машинист сидел, а помощник, стоял и курил в форточку. Конечно, они не подозревали о засаде. Мы приготовились.

Поезд поравнялся с окопом, раздался свист, я размахнулся и со всей силы кинул снежок в первый вагон, полетели белые снаряды, помощник машиниста заметил засаду, дал гудок и погрозил мосластым кулаком, а мы продолжали обстрел. Когда грузач, уже вытаскивал состав из выемки, с той стороны прилетел большой комок прямо мне в лоб, я стал жертвой «дружественного огня», такое бывает на войне. Потемнело и одновременно заискрило в глазах, от удара я отлетел в обратную сторону выемки и покатился по снежному склону. Поднявшись, приложил снег ко лбу.

– Ты живой там? – крикнул Яшка сверху.

– Да, сейчас приду.

В голове гудело. Отряхнувшись, я увидел рядом с местом моего приземления воткнутую в снег бутылку. Я взял её за горлышко, встряхнул, внутри переливалась густая жидкость красно-коричневого карминового оттенка. Посмотрел на этикетку. В руках у меня была нераспечатанная рябиновая настойка, цена 5 рублей 70 копеек. Как здесь в период антиалкогольной кампании оказалась бутылка спиртного? Может, чья то заначка, а может, кто выронил, когда сокращал дорогу до района, через железку? В любом случае, у неизвестного работяги случилось горе, потеря потерь.

Я поднялся наверх к позиции, где собрался наш отряд, и возбужденно обсуждалась прошедшая атака. Показал пацанам находку.

Паша Хямяляйнен, раньше хвастался, что пробовал вино, и все посмотрели на него. Он неуверенно взял бутылку, с трудом открутил крышку и посмотрел на нас. Шесть пар глаз уставились на смельчака. Паша отпил маленький глоточек и закашлялся.

– Фу-у, гадость, – он долго отплёвывался и заедал снегом.

– А давайте её продадим, ведь вино по талонам, у нас товар без всяких бумажек – предложил Яшка, – тут недалеко стройка, мужики с руками оторвут.

Мы вышли из лесу. У бытовок стоял желтый автокран с открытой водительской кабиной. Хозяин ковырялся в ящике с инструментом.

Скучковавшись в десятке метров от него мы не решались подойти. Инициативу взял на себя Яшка.

– Здравствуйте дяденька, купите у нас рябиновку – он подошел к мужику и протянул бутылку.

– Здоров, это откуда? – водила оторвался от дел и с интересом повернулся к Яшке.

– У мамы в серванте взял, у нас такого много, она не узнает.

– Воровать не хорошо, – мужик вытер руки ветошью, кинул тряпку и закрыл ящик. Взял бутылку, отработанным движением свернул крышку и сделал большой глоток.

Он стоял перед нами в тлеющих мартовских сумерках, большой и усатый, запрокинув голову, как горнист на пионерской линейке, и мы затаив дыхание смотрели, как двигается мощный кадык с жёсткой рыжевато-чёрной щетиной. Уровень жидкости в ёмкости уменьшался в такт горловым сокращениям.

– Хороша-а! – наконец он оторвался от склянки, вытер ладонью усы и закрутил пробку. Спрятал ополовиненную бутылку в карман ватника. Достал кошелёк, протянул две трёхрублевые купюры Яшке.

– Спасибо, ребята.

Мы не верили своему счастью. Яша сиял. Я думаю, так рождаются воротилы большого бизнеса.

Решили пойти в кафешку с названием «Северное Сияние». Набрали мороженого и лимонада. Все хвалили Яшку, громко отрыгивая газировку, обсуждали в подробностях детали его ловкой сделки.

Я пытался вставить в разговор, как катился по снегу, и чудом наткнулся на свою добычу, бутылку, которую мы здесь прогуливаем, но в общем возбужденном гуле, мой голос тонул. Я не обижался и был доволен, что всем хорошо.

10

Минус сорок. Уже третий день как отменены занятия в школе. Библиотека закрыта, но у меня есть неприкосновенный запас из трёх толстых приключенческих романов. Я начал читать и притормозил, столкнулся с неизвестными словами. Расстояния в книгах мерялось не метрами и километрами, а ярдами и милями. Температура же – в градусах по Фаренгейту.

С милями я разобрался, а вот Фаренгейта, не очень понял. Я спросил папу, как перевести книжные градусы в нормальные, советские. Он взял справочник, посчитал на бумаге: наш ноль – это их тридцать два, а вода кипит у американцев при температуре чуть больше двухсот десяти градусов, в общем, ерунда, по-моему, какая то получилась. А ещё отец заметил, что сегодняшние минус сорок на улице, равны сорока мороза тамошних.

– Значит, сегодня Цельсий дружит с Фаренгейтом, – сказал я.

– Точно, дружат, – засмеялся папа.

Упрашиваю маму немного погулять вечером.

– Не больше часа, и только во дворе…сейчас без пяти восемь, в девять чтобы был, – она добрая, разрешает.

– Хорошо мам, – смотрю на настенные часы, – «Интересно, а время американские недотёпы, как меряют, может у них час – сто минут, а сутки как неделя?», – улыбаясь своей шутке про себя, натягиваю валенки, пальто и, схватив ушанку с клюшкой, выскакиваю в подъезд.

Я во дворе один, гоняю шайбу под фонарями. Вдруг погас свет. Стоп игра. Серые обесточенные кубики домов замерли под белой луной. В окнах появились огоньки от спичек, люди искали в шкафчиках и столах источник света: «Где же эти чертовы свечи?».

Первый раз над районом я увидел столько звёзд. Сел в сугроб у подъезда и уставился в небо. Большая Медведица, а вот – Маленькая. Папа показывал мне их.

– «Ну а теперь, сын, найди Полярную звезду – она укажет на север», – вспомнил отцовские наставления. Ночью, на рыбалке в деревне он рассказал, как искать.

Я поднял замороженную варежку в небо, провёл воображаемую линию между искорками у основания и края ковша Большой Медведицы и продлил её до ручки ковшика Малой. Вот улыбается мне – не самая яркая звёздочка, но самая главная для путников северного полушария.

– Папа я нашёл, я знаю, где она! – закричал я радостно и обернулся.

Я сидел на обочине проспекта в грязном сугробе, в чужом большом городе, подсвеченном разноцветными огнями. Брызги слякоти, сигналы машин, звон трамваев и громкие объявления на незнакомом языке – шум улицы оглушил меня. Я посмотрел в витрину напротив и увидел в отражении широкоскулого бородатого мужчину в черном пальто с окровавленным лицом. Стало страшно.

Прохожие испуганно и удивлённо оборачивались в мою сторону.

– Папа помоги! – прошептал я тихо, и закрыл глаза.

Крепко, крепко зажмурился и открыл. Луна и звезды, тёмный тихий район, всё на месте, я с поднятой рукой, сижу в чистом снегу, пар изо рта, и только моя варежка в сосульках и белых замёрзших комочках сместилась в сторону от направления к Полярной Звезде.

Вдруг я увидел чёрный силуэт на фоне звездного неба. Большая, как будто человеческая фигура, медленно шла по проводам между крышами домов, потом остановилась, шагнула в мою сторону и стала медленно приближаться по воздуху. Я выпрыгнул из сугроба и отошел на несколько метров вдоль проезда, тень полетела в мою сторону. Я побежал, не оборачиваясь, со всех ног во двор Яши Раппорта, промчался мимо заснеженной песочницы, стоек для выбивания ковров и вдруг, рухнул на спину от удара, здорово хлопнувшись затылком – какая-то жёсткая упругая сила преградила мне дорогу, сильно хлестнув по глазам.

Наверно из окон тёмных квартир на верхних этажах близлежащих домов, был хорошо виден мальчик, распластанный на белой земле.

Я лежу на снегу, отбросив клюшку. Надо мной висят верёвки для сушки белья, незаметные в темноте, они стали причиной падения: натянуты как раз на уровне переносицы, которая приняла удар на себя. Чёрная тень парит выше сушилки и всё также закрывает звёзды. Я уже её не боюсь, и она, зная это, постепенно растворяется в морозном прозрачном воздухе.

Вспышка. Включились фонари, зажёгся свет в окнах, и померкли небесные огоньки. Люди прячут свечи, и забывают про них.

Я встаю, беру клюшку и, пошатываясь, бреду домой. Голова раскалывается.

На часах без пятнадцати девять. Мама испуганно смотрит на меня, снимает шапку, пальто и прижимается подбородком ко лбу.

– Да ты горячий! Быстро в постель!

Я сижу в кровати и пью чай с малиной. Мама убирает градусник в картонный круглый чехол, вздыхает. Я простудился. Температура, плюс тридцать девять по-нашему, а в мире могикан и мустангов, больше ста.

Цельсий опять поругался с Фаренгейтом.

Я счастлив, по радио обещают потепление, завтра все идут в школе. Я буду болеть, и читать книги, проглатывать строки и абзацы ярдами и морскими милями.

11

Третья, самая длинная четверть, заканчивается, всё чаще пригревает солнышко. Мы совсем взрослые, пятый класс на исходе. Открываем на большой перемене окна и рассаживаемся на подоконниках. Пускаем самолётики, кто дальше. Мой аэроплан уходит высоко в голубое небо с ватными горами первых кучевых облаков, потом клюёт носом и пикирует вниз, внезапно ловит восходящий поток и уносится далеко, далеко, пока не становится маленькой белой точкой, которая падает в кусты за аллеей.

После школы я, Ванька Максимов и Вовка Гинтаус не расходимся по домам, а еще долго бродим по округе. Тает снег, и дорожки начинают показывать нам сокровища, которые накопились за долгую зиму. Недавно, я по дороге за хлебом нашел между окурками и собачьим помётом вмёрзший в лед юбилейный рубль с профилем вождя. Я рассказал ребятам и заразил их «монетной» лихорадкой.

Самой уловистой была Немецкая улица, если пройти по ней от начала до конца, то можно найти до пятнадцати – двадцати копеек мелочью.

Не то, что мы были жадными. Как-то в очереди, в парикмахерскую (сколько себя помню, что бы постричься, надо было ждать час, а то и два), ворвался запыхавшийся дядька, сказал, что опаздывает на поезд, и протянул мне, сидевшему первым, пять рублей, за то, чтобы я пропустил его. Большие деньги, можно было купить пять наборов марок или двадцать пять порций мороженого. Конечно, я не взял их (даже мысли такой не было) и пропустил мужика.

Нас охватывал спортивный интерес, поиск, азарт. Но в тот день охота не задалась. Мы с Вовкой нашли только по три копейки, а Ванька – пять, две монетки по три и две.

У винного магазина решили потратить найденную наличность, выпить газировки с автомата. Она стоила как раз три копейки. Стакан был один. Вован пил очень долго, смакуя лимонад, наконец, закончил, отрыгнул и передал тару Ване, который тоже сперва не торопился. В это время, я задумался о чём-то, и кинул монетку в щёлку, а стакан был ещё занят. Замахал руками, подгоняя товарища, и тот огромными глотками стал поглощать напиток, но тщетно. Ваня не успел допить. Автомат загудел, и выдал шипящий поток в чёрную дыру, обратно в свои недра, я беспомощно ловил руками сладкую жидкость. Жестокий Вован Гинтаус хохотал рядом. Я с грустью опустил голову, сплюнул и пошёл домой. Разочарование всей жизни.

На весенние каникулы у меня был абонемент в кино. Напротив здания кинотеатра недавно поставили автоматы с квасом. Я заранее продумал план, специально отложил семь трёхкопеечных монет и ещё попросил у мамы двадцать копеек – на мороженое, которое я всегда покупаю перед сеансом, знаете такое – в коричневом вафельном хрустящем стаканчике.

В зале было немного народу, по три, четыре человека на ряд. Может из-за того, что фильм детский – про Пана Кляксу. Вот на «Пиратов двадцатого века» набивалась полная коробочка.

Я сидел в отдалении от соседей и смотрел на экран, перебирая в кармане брюк наличность, думал, сколько стаканов кваса выпить после киношки, два или три, а потом погулять и налить газировки, именно в том злополучном автомате у винного магазина. Настанет, наконец, время мести – возмещение обиды, я буду медленно пить, кидать ещё монетку и набирать стакан, поглощать сладкий лимонад, пока газы не пойдут в нос и тошнота не подступит к горлу.

Мечтая, я не заметил, как ко мне подобрались с обеих сторон двое парней.

– Деньги есть? – спросил который слева, обдав меня сигаретным духом.

– Чего? – не совсем понял я, онемев от такой наглости.

В это время меня схватил за шею сзади кто-то ещё, перед глазами мелькнуло маленькое лезвие перочинного ножа. Значит их трое, может лет по четырнадцать. Пользуясь, тем, что на сеансе немного народу, они, передвигаясь по залу, в темноте шмонали младших школьников угрожая складным пёрышком. И ведь никто же не вскрикнул.

Я зажал монетки в ладонь и медленно вытащил руку из кармана.

– Чего? – переспросил я, затягивая время.

– Хуй в очё, деньги давай!

Парень справа зажал моё плечо, а который спрашивал, стал выворачивать карманы.

На экране – ночь, Пан Клякса ходил между кроватями и изучал сновидения учеников. Некоторых мучали кошмары. Учитель одним движением превращал плохие, злые сны в добрые сказки.

А меня обыскивали эти уроды. От бессилья, сам не ожидая от себя, я вдруг крепко укусил прокуренного пацана за нос, тот завизжал, я сжал зубы сильнее.

– Ах ты, сука! – крикнул в ухо их подельник сзади и ткнул ножичком в район глаза.