Читать книгу Зверобои - Владимир Владиславович Малыгин - Страница 4

– Вот у прабабушки моей по отцу было двенадцать детей. В Орловской губернии, село Второе Дровосечное. И ведь все девки народились! А тогда же как было? Такой обычай существовал, что пока старшая из них замуж не выйдет, другие сиди в родительском доме и не жди замужества. А та старшая ну до того вредная была, Дарьей её звали, что никто из парней девку не то что замуж не брал, да даже близко на гулянках не подходили. И такой у неё был дурной характер, что даже из-за забора всех доставала, дразнилась. И все сёстры её за это ненавидели. Ну ещё бы…

Ну и один раз своего отца так достала таким своим поведением, что он палкой ей нос перебил… Зачем? Говорю же, достала уже всех, додразнилась… И в конце концов прадед не выдержал! Он палку в сердцах и кинул, чтобы её от забора прогнать, да немного промахнулся… Погорячился… Короче, получилось, как получилось.

Ну и какие после такого вообще могут быть сваты? С кривым-то носом? Вот и отдали её за первого встречного-поперечного, лишь бы с глаз долой этакую ношу сбыть. Ещё же одиннадцать девок в доме подрастают…

Прадед в конце концов плюнул и выдал её за Никиту, пастуха сельского… Да лишь бы с рук этакую беду сбыть… А у того же ни паспорта… Да ничего за душой не было, ага… Ну, последнее в тот момент никого не интересовало по понятным причинам, а вот паспорт жениху для записи в церкви кум прадеда свой собственный отдал. Так с чужого паспорта и пошёл наш род… А у прадеда-то своя фамилия была Востриков… Да… Так что повенчали их скоренько. А там у молодой пары и отец мой народился.

В тысяча девятьсот двадцать четвёртом году Дарья Ивановна своим дурным характером так мужа достала, Никиту Григорьевича, что он от неё сбежал! И сына с собой забрал. И они вдвоём смываются куда подальше, аж на Дальний Восток, в Сучан…

Так что оно всяко с девками бывает…

А по материнской линии мы из терских казаков. Мать всё говорила, что «надтеречные» мы. И название станицы говорила, да вылетело оно у меня из головы. А фамилия у них была Шамрай. Это я точно помню! По Айгуньскому договору тогда же казаков активно переселяли на охрану границы… И с Дона переселяли, и с Кавказа.

Вот они и приехали тогда в Приморье, в станицу Медведицкую, на реку Уссури. Бабушка моя по матери, Евгения Марковна, вышла там замуж, за Коваленко Петра. Он железную дорогу в Ружино строил и тоже был переселенцем – приехал в Приморье из Черниговской губернии. Народилось у них семнадцать детей. Про всех не знаю, сколько их выжило, и кто из них куда делся, помню только про дядю Мишу и дядю Ваню.

Да, мать ещё про брата Марка часто рассказывала. Его же застрелили на глазах у семьи прямо на крыше родной хаты! В 905-ом году, когда восстание было… Он же тогда как раз во флоте служил, офицером во Владивостоке. Ещё помню, что фотографии были у нас, где он в морской форме…

Ну а куда все те фотографии делись после смерти родителей, теперь и не знаю. Пропали куда-то при переездах. Мы же много раз потом куда переезжали. Но об этом я чуть позже расскажу.

Как оно тогда с Марком-то получилось? А восстание-то быстро подавили, и они, революционеры-то, и разбежались все, кто куда. Он домой вернулся. И полиция его брать пришла, арестовывать… А он же отстреливался… Вот Марка прямо на чердаке родной хаты и застрелили… Наверняка кто-то из соседей увидел и сдал…

А дядя Миша на войне в танке под Курском сгорел… Один дядя Ваня из них всех после войны живой и остался… Ну и ещё моя мать, конечно…

– Что-то я вперёд забежал… – мой собеседник прервал тихий рассказ, замолчал, задумался, ушёл в свои воспоминания.

За окном в наступающих сумерках проплывали суровые, величавые сопки Яблонового хребта, внизу под дорогой серебристой лентой куда-то отчаянно спешила невеликая речка, белела бурунами на многочисленных порогах. Мирно похрапывали на верхних полках молодые ребята-отпускники. Хорошо молодым – спать в любой ситуации можно без проблем. Тут как раз и чай нам принесли. В подстаканниках. И пачечку печенья. Юрий Иваныч встрепенулся, подсел к столику. Булькнул в стакан два кусочка сахара, позвякал ложечкой по стеклу. Ну и я последовал его примеру. Заодно и упаковку с печеньем распотрошил. Сижу тихонько, чаёк прихлёбываю. Горячий же.

– В двадцатом году мать отдали в люди, во Владивосток, присматривать за детьми какого-то большого чиновника, – вернулся к рассказу сосед. – И было ей тогда десять лет. А отдали потому, что в станице-то какие у неё перспективы? Никакие. Замуж выйти, когда подрастёт? И всё… Да и то, попробуй выйди. А тут большой город, столица… Вот её там и пристроили…

Хорошо они к ней относились. Учили всему вместе со своими детьми. Рассказывала, что очень хорошо жила.

И случай такой был… В семью этого чиновника был вхож какой-то молодой японец. Тогда же всё южное Приморье интервенты захватили… А как вхож был? Тогда же модно было приёмы всякие устраивать, вот он в качестве гостя и приходил. А как отказать? Власть же…

Ну а когда Красная Армия начала наступать, те интервенты прочь и побежали. Ещё бы, сколько награбили, сколько мирного населения вы́резали… И перед уходом из города принёс тот японец карту и отдал моей матери. Оказалась та карта схемой минирования морской крепости Владивостока. И строго наказал отдать сразу же первому встреченному красному командиру. Почему именно ей? А не знаю! Может, ему просто больше некому было отдать? Молодой такой был японец…

И вот она пошла к нашим. А они тогда входили во Владивосток по нынешнему проспекту «25-ого Октября». Кони грязные, ободранные, рассказывала…

Короче, отдала карту какому-то красному командиру. И они эту морскую крепость спасли. Разминировали. Матери тогда лет двенадцать было…

А ещё через несколько лет она пошла учиться на РабФак, где и познакомилась с моим отцом…

Так, что-то я не о том развоспоминался…

***

Мой попутчик и рассказчик в очередной раз прервался:

– Дело к ночи. Давай-ка спать укладываться. Наши ребята до того сладко похрапывают, что аж завидки берут.

Согласился молча, лишь кивнул в ответ да на ноги поднялся. Ну а почему бы и не согласиться? А продолжение рассказа никуда не денется. Вот есть у меня такое ощущение, что моему попутчику по какой-то своей причине выговориться нужно.

Заснуть сразу не получилось. Долго ворочался под стук колёс, находясь под впечатлением от услышанного. А ведь чем-то зацепил он меня. Наверное, тем, что давно я подобного не слышал. Крутился с боку на бок на узкой полке и не заметил, как отключился под размеренное раскачивание вагона, под тихое позвякивание чайных ложечек в опустевших стаканах на столике. И снились мне тесные Владивостокские улочки, плотно забитые ободранными, грязными и тощими лошадьми. Лошади эти всё на меня за что-то обижались и очень жалобно ржали. И ещё почему-то снилась огромная толпа всадников в кожаных кепках и куртках…

Наутро проезжали Байкал. Место достопримечательное, поэтому все мы с понятным интересом уставились в окно. И не до рассказов нам было. Раньше, давным-давно, ещё в прошлом веке, годах так в семидесятых, было интереснее – поезд обязательно останавливался в Слюдянке, ждал встречного товарняка, и пассажиры, те кто посмелее, с шутками бежали к озеру, окунуться в его холодной воде. Стоянка-то получалась непонятной по времени. Правда, дело это было не такое уж безобидное. Встречный состав мог пойти по путям между нашим поездом и озером. Наш поезд трогался, купальщики начинали метаться вдоль медленно плетущегося товарняка, проводники дёргали стоп-краны и начиналась ругань. Эх, как тогда всем было весело…

А вот вечером после душа за уже ставшим традиционным вечерним чаем наши посиделки продолжились. Молодёжь из купе умотала к каким-то новым знакомым в соседний вагон, поэтому никто не мешал нашему дружескому общению. И не отвлекал Иваныча от занимательного рассказа…

– У матери нас было четверо, я третий. Ритки ещё не было, – похрустывал сушками Иваныч. Печенюшек сегодня не было, и мы переключились на другую выпечку. – Значит, мне где-то года три и было. А оттого-то и любви мне досталось чуть больше, и родительской заботы. Или потому что к тому времени старшие братья уже выросли? Не знаю. Было ли ещё что-то? Возможно и было, но сейчас я этого уже и не упомню. Остались лишь какие-то очень и очень ранние смутные образы моих собственных воспоминаний. Или не от моих? Теперь уже и не понять…

Зато отчётливо, как сейчас, помню горящую под низким потолком тусклую лампочку зелёного в узорах китайского абажура, прячущиеся в углах комнаты таинственные тени… И мама… Сижу у неё под мышкой, притаился, пригрелся, а она в руках кружево вязанья держит, спицами убаюкивающе постукивает, ниточку шерстяную из клубка поддёргивает и тихим голосом мне очередную сказку рассказывает. Только потом я понял, что это и не сказки вовсе были, а повествование о своей непростой жизни. А в ту пору мне просто до одури было интересно слушать эти мамины рассказы, уютно прижавшись к родному боку, примостившись под крылышком маминой руки, притаившись в своих надуманных детских страхах, отворачиваясь в сторону от дрожащих теней по углам и прижмуривая глазёнки, потому что куда бы я ни повернулся, взгляд сразу же упирался в новую тень, находил или придумывал очередные страхи. И это было настолько упоительно, придумывать эти страхи и вроде бы как их же и побаиваться, при этом надёжно укрывшись маминой рукой, вслушиваясь в родной голос, что я каждый вечер с нетерпением ждал, когда же мама закончит свои многочисленные дела и заботы и сядет за вязанье…

А батя о войне никогда не любил рассказывать… Лишь изредка, спустя годы, на День Победы после семейного застолья отец словно бы немного отмякал душой и вот тогда скупо делился своими фронтовыми воспоминаниями. Правда, потом неделями спать по ночам не мог, всё ворочался и вздыхал тяжко, да курил в форточку. Трубку набивал табаком – разламывал папиросы «Герцеговина-Флор» и курил, как сейчас помню…

***

Попутчик замолчал, ушёл в себя, задумался. Тихонечко и уже привычно позвякивала о гранёное стекло чайная ложечка, и я встал, подхватил оба наших стакана и вышел из купе. Не хочу мешать воспоминаниям – пусть побудет один. А я пока пройдусь по коридору, да стаканы наполню кипятком.

В дверях оглянулся. Юрий Иванович настолько ушёл в свои воспоминания, что не обратил никакого внимания на мой уход. Поезд вписался в очередной поворот, следуя причудливым изгибам железной дороги, и в купе на какой-то краткий миг ворвалось золотистое жаркое солнце. Разогнало по углам тени, ярко высветило плотную, крепкую фигуру Иваныча, сверкнуло искорками в коротком седом ёжике стриженых волос, запуталось в густых бровях, словно запнулось, и тут же исчезло за занавесочкой пыльного окна. После яркого солнца глаза не сразу привыкли к полусумраку купе, но крепкий силуэт далеко не старческой фигуры так и стоял перед глазами. Зажмурился крепко на секунду, развернулся и шагнул на красную ковровую дорожку коридора…

С проводницей немного покалякал ни о чём, прихватил дополнительно ещё пару упаковочек сахарку с синим локомотивом на обёртке и вернулся в купе. Наверное, уже можно? И не ошибся. Попутчик мой обрадовался свежему чаю, но, так показалось мне, скорее обрадовался моему возвращению. Похоже, не очень уж радостными были те воспоминания.

В стакане ещё оставалось около половины, когда мой собеседник вздохнул и продолжил рассказ. Правда, перед этим застенчиво поинтересовался, не надоел ли он мне своими речами? Уверил его в обратном и приготовился внимать.

***

– Всё рассказанное, само собой, в подробностях и деталях не запомнилось, – продолжил Иваныч. – Но кое-какие моменты удивительно отчётливо навсегда врезались в детскую память. Настолько отчётливо, что я и сейчас могу повторить эти рассказы не только слово в слово, но и воспроизвести всю богатую интонацию моих родных рассказчиков. А тогда всё это захватывало дух, вызывало немалое удивление, словно я слышал нечто очень знакомое, уже один раз мною услышанное и пережитое, а потом по каким-то причинам благополучно позабытое…

Слушай… А потом я тебе и про себя расскажу…