Читать книгу Нет другой двери… О Гоголе и не только - Владимир Воропаев, В. А. Воропаев - Страница 5

История прохождения книги в цензуре – один из драматических эпизодов биографии Гоголя. «Никогда, может быть, не употребил он в дело такого количества житейской опытности, сердцеведения, заискивающей ласки и притворного гнева, как в 1842 году, когда приступил к печатанию “Мертвых душ”, – свидетельствовал П. В. Анненков и, не касаясь фактической стороны дела, не без остроумия замечал: – Тот, кто не имеет “Мертвых душ” для напечатания, может, разумеется, вести себя непогрешительнее Гоголя и быть гораздо проще в своих поступках и выражении своих чувств».

7 января 1842 года Гоголь сообщал Петру Александровичу Плетневу о судьбе поэмы в московской цензуре: «Удар для меня никак неожиданный: запрещают всю рукопись. Я отдаю сначала ее цензору Снегиреву, который несколько толковее других, с тем, что если он находит в ней какое-нибудь место, наводящее на него сомнение, чтоб объявил мне прямо, что я тогда посылаю ее в Петербург. Снегирев через два дни объявляет мне торжественно, что рукопись он находит совершенно благонамеренной, и в отношении к цели и в отношении к впечатлению, производимому на читателя, и что кроме одного незначительного места: перемены двух-трех имен (на которые я тот же час согласился и изменил) – нет ничего, что бы могло навлечь притязанья цензуры самой строгой. Это же самое он объявил и другим. Вдруг Снегирева сбил кто-то с толку, и я узнаю, что он представляет мою рукопись в комитет. Комитет принимает ее таким образом, как будто уже был приготовлен заранее и был настроен разыграть комедию: ибо обвинения все без исключения были комедия в высшей степени». И далее Гоголь в ироническом тоне описывает эти обвинения.

Не случайно именно Ивану Михайловичу Снегиреву отдает Гоголь рукопись «Мертвых душ». Влиятельный цензор, бывший профессор Московского университета, Снегирев снискал известность своими трудами по фольклору и этнографии. Биографы и исследователи творчества Гоголя редко упоминают это имя, между тем сочинения Снегирева оказали определенное влияние на писателя. Есть основания полагать, что исследование «Русские в своих пословицах», изданное Снегиревым в 1831–1834 годах, послужило Гоголю одним из книжных источников первого тома «Мертвых душ»[9].

Из дневника Снегирева известно, что рукопись Гоголь привез ему 7 декабря 1841 года. Целью этого визита было выяснить, может ли поэма быть пропущена московской цензурой или ее следует отправить в Петербург, где у писателя были влиятельные друзья. Через два дня многоопытный цензор дал свой в высшей степени благоприятный отзыв. Гоголь, возможно, ожидал, что Снегирев самолично пропустит рукопись и «тот же час согласился» на все незначительные перемены. Мнение цензора, правда, должно было утверждаться цензурным комитетом, но в практике Снегирева были случаи, когда он сам подписывал рукописи к печати.

Все отношения Гоголя со Снегиревым до сих пор носили неофициальный характер, и рукопись поэмы цензор прочел как частное лицо. По существующим правилам Снегирев не имел права цензуровать «Мертвые души» без соответствующего постановления цензурного комитета. Он мог только высказать личное мнение о книге («Это же самое он объявил и другим»). К тому же Снегирев, видимо, не захотел брать на себя ответственность в таком непростом деле и решил действовать согласно правилам цензурного устава.

Из слов Гоголя следует, что рукопись была представлена в комитет Снегиревым. Однако в книге рукописей Московского цензурного комитета (хранящейся ныне в Центральном историческом архиве г. Москвы) записано, что «Мертвые души» поступили в комитет «от Погодина». По-видимому, Снегиреву неудобно было самому представлять рукопись в цензурный комитет, и это сделал М. П. Погодин, в доме которого жил тогда Гоголь. Кстати сказать, после выхода книги из печати гоголевская рукопись хранилась у Погодина в его знаменитом древлехранилище.

Согласно записи в книге рукописей «Мертвые души» поступили в комитет 12 декабря 1841 года и в тот же день были переданы на рассмотрение цензору И. М. Снегиреву. Мнения цензоров, пересказанные в гоголевском письме, не были занесены в протокол заседания. Не было вынесено комитетом и постановления о запрещении книги. По всей видимости, на заседании комитета ее членами (не читавшими рукописи) были высказаны неблагоприятные суждения о поэме, так что Снегиреву пришлось защищать ее, о чем Гоголь сообщал в том же письме к П. А. Плетневу: «Наконец сам Снегирев, увидев, что дело зашло уже очень далеко, стал уверять цензоров, что он рукопись читал и что о крепостном праве и намеков нет <…> что это ряд характеров, внутренний быт России и некоторых обитателей, собрание картин самых невозмутительных. Но ничего не помогло».

Узнав, по всей видимости, от самого Снегирева о толках цензоров, Гоголь поспешно забрал рукопись и через В. Г. Белинского отправил ее в Петербург. Вместе с рукописью, которую Белинский должен был передать князю Владимиру Федоровичу Одоевскому, Гоголь вручил письмо к нему, в котором сообщал о запрещении «Мертвых душ»: «Рукопись моя запрещена. Проделка и причина запрещения все смех и комедия. <…> Вы должны употребить все силы, чтобы доставить рукопись Государю». Одновременно Гоголь отправил письма к А. О. Смирновой и к Императору Николаю I (письма не сохранились).

Слух о «запрещении» рукописи в Москве быстро распространялся и приобретал, по-видимому, уже нежелательный для Гоголя оборот. В дело вмешалось было высшее начальство. В письме к князю В. Ф. Одоевскому от конца января 1842 года Гоголь уже хлопочет за «своего цензора» («мой цензор» – так называет он Снегирева в письме к Плетневу). «Гр<аф> Строганов (попечитель Московского учебного округа. – В. В.) теперь велел сказать мне, что он рукопись пропустит, что запрещение и пакость случились без его ведома, и мне досадно, что я не дождался этого неожиданного для меня оборота, мне не хочется также, чтобы цензору был выговор. Ради Бога, обделайте так, чтобы всем было хорошо…»

В петербургской цензуре главное затруднение возникло с «Повестью о капитане Копейкине». В письме от 1 апреля 1842 года цензор Александр Васильевич Никитенко извещал Гоголя: «Совершенно невозможным к пропуску оказался эпизод Копейкина – ничья власть не могла защитить от его гибели, и вы сами, конечно, согласитесь, что мне тут нечего было делать».

Запрещение «Повести…» Гоголь воспринял как непоправимый удар. «Выбросили у меня целый эпизод Копейкина, для меня очень нужный, более даже, нежели думают они (цензоры. – В. В.). Я решился не отдавать его никак», – сообщал он 9 апреля 1842 года Николаю Яковлевичу Прокоповичу. «Уничтожение Копейкина меня сильно смутило! – писал Гоголь на следующий день П. А. Плетневу. – Это одно из лучших мест в поэме, и без него – прореха, которой я ничем не в силах заплатать и зашить. Я лучше решился переделать его, чем лишиться вовсе. Я выбросил весь генералитет, характер Копейкина означил сильнее, так что теперь видно ясно, что он всему причиною сам и что с ним поступили хорошо. Присоедините ваш голос и подвиньте кого следует».

Вместе с письмом к Плетневу Гоголь послал новую редакцию «Повести…» для передачи ее цензору Никитенко. А ему самому в тот же день писал, имея в виду историю капитана Копейкина: «…вы сами можете видеть, что кусок этот необходим, не для связи событий, но для того, чтобы на миг отвлечь читателя, чтобы одно впечатление сменить другим, и кто в душе художник, тот поймет, что без него остается сильная прореха. Мне пришло на мысль: может быть, цензура устрашилась генералитета. Я переделал Копейкина, я выбросил все, даже министра, даже слово “превосходительство”. В Петербурге за отсутствием всех остается только одна временная комиссия. Характер Копейкина я вызначил сильнее, так что теперь ясно, что он сам причиной своих поступков, а не недостаток состраданья в других. Начальник комиссии даже поступает с ним очень хорошо. Словом, все теперь в таком виде, что никакая строгая цензура, по моему мнению, не может найти предосудительного в каком бы ни было отношении».

Сергей Тимофеевич Аксаков Неизвестный художник. 1835 г. Бумага, акварель

Но вот все благополучно закончилось. Успешно пройдя петербургскую цензуру, которая внесла ряд малосущественных поправок в текст поэмы и изменила ее название, гоголевская рукопись вернулась в Москву для напечатания. Билет на выпуск в свет поэмы Н. Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души» был выдан цензором Снегиревым.

В черновом варианте письма к Сергею Тимофеевичу Аксакову от 18 августа (н. ст.) 1842 года из Гастейна Гоголь сообщал о первом благоприятном испытании поэмы, которое «произведено было над цензором», то есть Снегиревым. Вероятно, Гоголь заранее рассчитывал на благоприятный отзыв Снегирева, хорошо знакомого с тем фольклорно-этнографическим материалом, на котором строилась поэма. Действительно, что могло «возмутить» в «Мертвых душах» цензора-этнографа, увидевшего в них лишь «ряд характеров, внутренний быт России», «собрание картин самых невозмутительных». Эту сторону гоголевской книги Снегирев был способен понять лучше и глубже, нежели кто-либо из его современников.