Читать книгу Маятник Судьбы - Владимир Юрьевич Харитонов - Страница 2

Холодный карцер СИЗО №1 города Иваново. На каменных толстых стенах всюду видны капли конденсата. Словно сам камень льет слезы по своим пленникам день и ночь, независимо от времени года. Большая часть камеры находится под землей, по самые окна; они вместо стекла закрыты полупрозрачным целлофаном. Вечное царство холода и сырости, в которое так неожиданно забросила меня судьба. Я старался обогреть его, цепляясь своей памятью за то далекое, невозвратное, но такое теплое прошлое. Сидел на деревянном настиле, заменяющем кровать, на коленях – новая общая тетрадь, в правой руке ручка. Хотел описать свою жизнь и не знал, с чего начать. Мысль летала от одного фрагмента памяти к другому и не могла ни за что зацепиться. Оказалось не так просто выбрать событие, связанное невидимой нитью со всеми другими эпизодами, все равно, что начать жизнь с чистого листа. Свой день рождения в далеком тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, тридцатого июня, я не помню, как и абсолютное большинство людей, живущих на Земле. Хотя, оказывается, есть и такие уникумы, чья память начинается прямо с момента появления на свет – читал о них в интернете. Итак, с чего начать свой рассказ? Пожалуй, начну с середины, с исповеди батюшке Владиславу в храме села Горки, расположенном километрах в десяти от родного города Кинешмы.

Главной достопримечательностью этого храма, безусловно, является икона Божией Матери «Всех скорбящих радость». История ее появления здесь просто поражает воображение. Она до Великой Отечественной войны, находилась в церкви села Велизанец Кинешемского района, и была очень почитаема местными жителями. Но перед самым началом всемирной бойни храм загорелся, как знак приближающейся большой беды. Откуда-то появился очень смелый подросток четырнадцати лет по имени Валентин. Он был с топором и через церковное окно проник вовнутрь, так как сама дверь была объята пламенем. Всенародную любимицу он разрубил на три части и вытащил их через то же оконце. Следом вылез сам. Взрослые не решились на то, что сделал ребенок! Икону, после этого решили везти на телеге с запряженной лошадью в храм села Горки, но кобыла шла почему-то очень неохотно. На мосту повозка встала, и как ни погонял извозчик свою «тягловую силу», она не реагировала. Священник, передвигаясь на коленях по земле к мосту, умолял икону войти к нему в храм. Вдруг лошадь без понуканий тронулась, и «Всех скорбящих радость» приобрела новое место «жительства».

Батюшка Владислав был примерно моих лет, а мне тогда было где – то сорок пять. Да, да, именно в этом возрасте я исповедался впервые. Хорошо помню, как дорогой в машине, сидя за рулем, пытался вспомнить свои грехи и не мог сделать это – одни «заслуги» и «благодеяния», перед Богом и людьми, приходили на ум.

У подножия храма возникла крамольная мысль: «удивлю сейчас батюшку своей «святостью»; таких честных, принципиальных и добрых людей он, наверное, еще не встречал».

Кстати сказать, само желание прикоснуться к этому таинству возникло у меня, только, ради того, чтобы потом причаститься. Батюшка был строг, и все ритуалы соблюдал так, как предписывали правила богослужения. На службу, которая проходила в этот день с утра, я немного опоздал, но отстоял ее до конца, как и потом небольшую очередь на исповедь.

– Ну, сын мой, начинай рассказывать о грехах своих, – обратился священник ко мне. А я… не знал, с чего и начать. Образовалась неловкая заминка, и батюшка стал подсказывать, перебирая обычные наши пороки, на которые мы в обыденной жизни и внимания то не обращаем; «…каверзные помышления, объядение, пьянство, сквернословие…»… На ум пришли подобные примеры из моей жизни и, наконец, я начал говорить. Грехи вспоминались и вспоминались, и казалось, им не было конца …

Возникло ощущение загубленной души, из глаз обильно полились слезы сожаления и раскаяния, говорить было все тяжелее и тяжелее….

Сказал отцу Владиславу: « сегодня не могу исповедоваться, давайте, приду к вам потом».

Но батюшка заверил, что именно так и должно происходить покаяние и потребовал, продолжать. Короче, причащать в этот день он меня отказался, и, выйдя из храма, я почувствовал не облегчение, как обычно говорят в таких случаях прихожане, а, наоборот, огромную тяжесть на душе; я словно ощущал, хуже меня в этом мире человека просто не существовало. Думаю, исповедь не списывает с человека его грехи, а заставляет их увидеть. Забегая вперед, могу подобное сказать и о своих карцерных записях: намерение было у меня описать геройские подвиги почти сверхчеловека, а когда в дальнейшем перечитывал и редактировал написанное, понял, что геройского ничего и не было. Тысячу раз можно было поступить иначе, но изменить уже ничего нельзя, и в своем повествовании буду максимально придерживаться пусть горькой, но исповедальной правды.

Иногда я задумывался, почему, когда размышляешь о своей жизни в прошлом, вспоминаются именно эти моменты, а не другие, порой более яркие и интересные. И именно в этой последовательности, а не в хронологическом порядке. Мне кажется, что каждое событие сегодняшнего дня связано невидимой ниточкой через нас с конкретным событием в прошлом, поэтому память так избирательна. Попробую провести некие параллели между свежими событиями и далекими в своих рассказах о студенческих и детских годах…

Учеба в школе для меня особых сложностей не представляла, хотя определенное трудолюбие приходилось проявлять, особенно в старших классах. Я ежедневно, без давления со стороны родителей, учил уроки, если что-то не понимал с первого раза, перечитывал снова и снова, пока в голове все не вставало на свои места. А вот дружил не с теми, кто хорошо учился, а с ребятами бойкими, или, как их еще называли, хулиганами. Бывало, на каникулах возникнет вопрос, кто и как закончил год или четверть, друзья начнут хвастать своими двойками и тройками, считая это какой- то лихостью, а я молчал. Мне «хвалиться» было нечем: в дневнике красовались одни четверки и пятерки, правда, по поведению за четверть случался неуд, да и то не каждый раз. Зато в школьных конфликтах между мальчишками я участвовал всегда, во всех драках и разборках, иногда, даже был их зачинщиком. Вообще физически, где то до четвертого класса средней школы поселка Нерль Тейковского района, где проживала наша семья, я был одним из самых сильных. А вот после летних каникул, придя в школу в пятый класс, увидел, что все мальчишки вытянулись вверх и окрепли, а я как-то остался почти таким, каким и был. Однажды даже проиграл в небольшой потасовке парню, которого всегда до этого легко «ставил на место». Вот тут и взыграло мое самолюбие: каждое утро стал отжиматься от пола, заниматься гантелями, которые где-то нашел по случаю, подтягиваться на крепких сучках деревьев. В итоге статус-кво был восстановлен, а заодно, и по физкультуре в дневнике стали одни пятерки. Классным руководителем в восьмом и девятом классах у нас была преподаватель физики – Гордеева Нина Георгиевна, серьезная, умная женщина и очень хороший учитель.

Она часто мне говорила: «Умная голова, да дураку досталась».

Как-то я пропустил по болезни дней десять, и по всем предметам быстро восстановил свои знания, а вот по физике не получалось.

Нина Георгиевна решила поговорить со мной наедине: «Вот, погляди, Володя, ты пропустил две важных темы по моему предмету, а на них опираются последующие познания. Поэтому, чтобы подтянуться – либо сам изучи как следует пропущенный материал, либо оставайся со мной после уроков, будем вместе разбираться».

Гордыня не позволяла принять помощь. Неделю читал и перечитывал я эти главы в учебнике по физике, пока не понял их основательно, и отличные оценки вновь заполнили дневник. Мне всегда нравились точные науки – математика, химия, физика, увлекла и астрономия, но к ней в школе даже у преподавателей было отношение как к второстепенному предмету.

На выборе текстильного института сказалось страстное желание матери. Сама она работала ткачихой и представляла меня на месте ее начальника. Кроме этого, я знал, что родители переехали из поселка Нерль в Иваново ради меня. Школу я закончил без троек, было стремление учиться дальше, а одного меня, склонного к хулиганству, отпустить в большой город они боялись. Маму я любил, поэтому ей уступил и в 1972 году осчастливил своим присутствием именно это учебное заведение, подав туда документы. А ведь собирался ехать в энергетический институт, но мать ненавязчиво попросила меня «проехать» сначала через текстильный, мол, поглядишь, чему учат, узнаешь про будущие специальности, а потом и решишь, где учиться. Все получилось так, как она хотела.

Готовился к каждому экзамену серьезно, стараясь полагаться не на память, а вникнуть в саму суть…. Однако на физике чуть не «завалился». И не то, чтобы не знал ответов на вопросы билета, а как говорят, напало оцепенение от страха «срезаться». Тем более что в активе уже имел две пятерки, и очень хотелось третью. Преподаватель был «в возрасте», опытный и, очевидно, не первый раз встречал абитуриентов, цепеневших от страха. Он стал задавать наводящие вопросы, но и это не помогало вывести меня из глубокого философского созерцания своей ничтожности. Я уже видел двойку, и перед глазами стояла картина известного художника Федора Решетникова « Опять двойка», только мать с отцом были мои, родные. По сути, родители меня никогда не ругали, считая, что я развиваюсь в нужном русле самостоятельно. И тот, от кого зависела моя дальнейшая судьба, видимо догадавшись о моих видениях, спросил о родителях. В те времена негласно, но имело значение «пролетарское происхождение». А предки-то мои были рабочие…. И я, поняв, как мне повезло в этом, вдруг вспомнил, зачем пришел, а заодно и ответ на вопрос. И «тут Остапа понесло»: я отвечал так бойко на первый вопрос, что преподаватель никак не мог меня прервать вежливым «достаточно». Так же темпераментно стал отвечать на второй вопрос, и остановить меня смогла лишь жирная пятерка, которую экзаменатор поднес мне под самый нос, понимая, что я ее не вижу и, надеясь только на мое обоняние. Радости не было предела.

Подобный восторг я испытал много позже, когда присяжными были оценены мои ответы на суде, но подробно об этом расскажу в свое время…

Тогда я впервые понял, что жить в семье, мягко говоря, не очень обеспеченной, не так уж и плохо. Отец, Юрий Логинович, трудился с пятнадцати лет. Была война, и он, как мог, помогал своим родителям. Семья у них была большая, более десяти человек, но в те времена это считалось обычным явлением. Правда, лично я знал только свою бабушку Орину, мать моего отца, и его сестру Екатерину, которая жила с мужем Анатолием и сыном Владимиром, моим погодком, в поселке Нерль. Бабушка меня не любила и, надо признать, было за что. Некоторое время она жила с нами в доме, построенном лично отцом в неоднократно упоминаемом и любимом мною поселке. Человеком она была верующим: хорошо помню, как по утрам и вечерам она читала молитвы под иконами, расположенными в углу на кухне. Дом был рубленный из добротных бревен, но имел всего одну комнату, она, же была и спальной. Правда, был еще печной угол для принятия пищи. Так вот, когда меня в третьем классе приняли в пионеры, в девять лет, то открыто прививали атеизм детской неокрепшей душе, за что с высоты прожитых лет я уже имею право не очень любить советскую идеологию. Придя домой из школы, по зиме, и, видя, что никого нет дома, я забрал все иконы бабушки, шесть или семь штук, все небольшого размера. Вынес на улицу и положил в снег на дороге. Проезжающий гусеничный трактор раздавил их на мелкие кусочки. Самое обидное для матери отца было то, что меня за это не наказали, вообще никак, сам не знаю, почему.

Но атеизм зачастую порождает вседозволенность, особенно тогда, когда «никто не видит и никто не узнает». Прямо напротив нашего дома № 36 по улице Октябрьской был пруд. Иногда мы в нем купались, несмотря на мутную воду, а зимой это был каток и хоккейная площадка одновременно. И вот как то летом я увидел на берегу водоема стаю воробьев, весело чирикающих и играющих между собой. Всего было около тридцати летающих озорников, но никому они не мешали. А во мне проснулся охотничий азарт, я тихонько пробрался под обрывом берега, подобрал попавший под руку камень и кинул его в самую середину воробьиной стаи. Птички с шумом улетели, но не все, один оказался подбитым. Он беспомощно бился на земле и не мог взлететь. Я подошел, взял его на руки и… заревел, видя результат своего неразумного поступка. Было мне тогда лет одиннадцать-двенадцать, и я никак не мог понять, почему и зачем я искалечил живое существо, которое плохого мне ничего не сделало. Ведь я любил всех животных, ну, кроме змей, к которым всегда питал неприязнь и даже испытывал ужас при их виде. Серого подранка я принес домой, положил перед ним хлеб и воду, надеясь, что он выживет и я искуплю свою вину. Но к вечеру он умер…

Зло причиненное другим рано или поздно возвращается, и все это, вроде бы, знают, но редко задумываются над этим. Как правило, оно вспоминается тогда, когда сам начинаешь страдать от него, или когда есть время для размышлений…

Отец длительное время работал помощником мастера на ткацкой фабрике в селе Кибердино, Тейковского района, мать, Александра Яковлевна, там же – ткачихой. Чуть больше, чем сто рублей в месяц получали они от государства, самого богатого, сильного и гуманного в мире. Что на эти деньжонки можно было купить трем мальчишкам, которым хотелось и велосипед, каждому свой, и лыжи, и коньки…Одежду братья донашивали после меня, так как я был старший. Средний, Виктор, был на три года младше меня, а Андрей – на целых восемь.

Помню, в магазин поселка Нерль, где мы проживали, привезли коньки на ботинках, моего размера. Мне было примерно тринадцать лет, столько же стоили и они – целых 13 рублей, и позволить мне такого подарка родители не могли. Но после того как я увидел такое достижение цивилизации, кататься на валенках с коньками – снегурками на веревках, уже не мог. Мать, видя страдания старшего сына, сделала коммерческое предложение. В летние каникулы по утрам я должен был собирать пустые бутылки из-под водки и отдавать ей. Выручка целиком поступала в мой карман. Такой вот был заключен устный договор. И вот все лето, когда друзья еще все спали, в восемь часов утра я на велосипеде объезжал места, где обычно любили выпивать мужики из рабочего поселка. Мог встать и раньше, боясь, что другие охотники за пустыми бутылками лишат меня моей мечты. Приезжал сначала в центр, в поселковый парк: там под каждым кустиком, прямо на траве, иногда организовывалось застолье. Как радовала детский глаз лежащая в густой траве, еще покрытой утренней росой, эта зеленая или прозрачная тара! Затем – железнодорожный вокзал; там тоже было, что-то вроде парка, да и лавочки для людей, ожидающих поезда, зачастую использовались не только «по прямому назначению». А домой возвращался по установившемуся маршруту, вдоль железнодорожных путей, по обе стороны которых были лесные посадки, места, щедро пополнявшие мою добычу. В общем, к осени коньки мне справили. Возле леса, километрах в двух от поселка, еще летом я приметил овраг с водой. В самом поселке были пруды, но мы почему – то любили кидать камни в первый лед, стараясь пробить его, и сильно повреждали ледяную гладь. Рано поутру, как только установился первый ледок, я один, с новыми коньками, рванул на овраг – испытать радость катания по нетронутому перволедью. Вот оно, простое, настоящее счастье, а не куча денег в закромах!

С каким удовольствием испытал бы я подобное чувство тогда, когда был ограничен во всем, даже в праве на передвижение!

А вот лыжи отец нам всегда покупал сам, каждому свои, и никогда не ругался, когда мы их ломали, катаясь с крутых гор. А если и ругался, то не сильно и очень редко наказывал. Лишь иногда, несмотря на его демократичность, я умудрялся добиться ремня. И каждый раз – за дело! Экзекуцию он проводил так: зажимал мою голову своими ногами и по голому месту, на котором сидят, прогуливался несколько раз кожаным ремнем. Порой оставались синяки, и сидеть после этого было не совсем уютно. Но не помню случая, чтобы я обиделся на него – наверное, потому, что все – таки осознавал справедливость и крайнюю необходимость такого метода воспитания.

И как не хватало этого ощущения там, в холодном каменном склепе!

Однажды мы, мальчишки от 7 до 12 лет, весной, решили покататься на льдинах по любимой нами речке Нерль. Когда наступал ледоход, обломки льда разного размера неспеша плыли по течению; некоторые – близко к берегу, на них можно было без труда запрыгнуть. Для управления природными плотами служили сломанные сухие и не очень толстые деревья, стоявшие вдоль реки. Было нас тогда шесть друзей, со мной, как всегда, средний брат Виктор. Катались весело, но, как это обычно бывает, оказались «по самые уши» в ледяной воде. Опыт выхода из экстремальных ситуаций у всех был: разожгли костер на Воробьевых горах и стали греться и сушить одежду. В детских компаниях всегда находился кто-то, считавший себя старшим и почти взрослым. У нас им был Мишка Саватеев. У него всегда при себе были сигареты и спички – главный признак «взрослости», и за это его родители вроде даже и не ругали. Возле костра сигарета пошла по кругу и когда она дошла до Вовки Снагина, самого младшего из нас, мы увидели его округлившиеся от ужаса глаза и сигарету, прилипшую к выделениям из носа. Он пытался ее выплюнуть, но та прилипла прочно. Все непроизвольно поглядели туда, куда и он…. А там стоял отец с велосипедом и, как мне показалось, хитро и мстительно глядя на нас.

Но он спокойно приказал мне и брату: «Домой!».

И мы пошли, опустив головы, понимая неизбежность кары. По «сидячему месту» заранее бежали мурашки, и когда они достигли моего детского мозга, у меня созрел план, и появилась надежда.

Я тихонько, чтобы не слышал отец, шепнул восьмилетнему брату: «Как подойдем к дому, ты беги, а я один потерплю эту порку. Чай, не первый раз».

Брат, оценив мое благородство, согласился и, подойдя к дому, быстро побежал, а я остался на месте будущей «казни». Но, как и надеялся, сработал «охотничий инстинкт» отца, и он на велосипеде, показательно не спеша, поехал за неразумной жертвой. Стоя у калитки, я видел, что страх добавил брату скорости, и он сделал первый круг по двум соседним улицам. Я использовал запрещенный прием, крикнув, что отец догоняет, и брат рванул на второй круг с еще большим усердием. Но не зря кто-то изобрел колесо, подарив человечеству скорость, и незадачливый беглец был вынужден сдаться. Когда отец за шиворот, словно щенка, притащил Виктора к дому, он на правах «маленького», сразу «сдал» меня, назвав инициатором побега. Отец все понял, долго в результате смеялся, наказания нам удалось избежать.

Не случайно, думаю, этот случай мне вспомнился в следственном изоляторе. Он как то ассоциировался с моей жизнью в девяностых годах, после увольнения из милиции. Обдумывая свое положение и причины, которые привели меня сюда, понимал, жизнь представляла собой такое же ненадежное плавание, которое в детстве закончилось падением в воду, а позже тюрьмой. И так же, по большому счету, удалось избежать серьезного наказания. Само нахождение в казематах на улице Болотной таковым не являлось: просто это было ожиданием кары – пусть и несправедливой, как показало время…

Хорошо помню еще один случай из детства. Была в нашей школе прекрасная учительница Кукушкина Лидия Павловна, преподавала она русский язык и литературу. Ученики бывали у нее дома, в гостях, она знакомила нас с домашней библиотекой, угощала яблоками из своего сада. Но была у нее неизлечимая болезнь – рак крови или, как в народе говорили, белокровие. Конечно, сама она об этом никогда не рассказывала и в одночасье тихо умерла. Все воспитанники провожали ее в последний путь. А я где-то прочитал, что на сороковой день из могилы начинает выделяться фосфор, и ночью видно свечение. Столь обширными познаниями я поделился с друзьями, и мы решили в эту дату ночью навестить любимую учительницу. Было нас человек пять-шесть в возрасте 11-13 лет. Кладбище находилось в трех километрах от поселка Нерль, в лесу, возле деревни Пырьевка, возможно Лидия Павловна там ранее жила. И вот около 24 часов мы по железной дороге, как мы обычно называли железнодорожные пути для паровозов, подошли к деревянной ограде, ограничивающей кладбище. Было лето, на улице достаточно тепло, соответственно, и одеты мы были в легкую одежку. Калитку искать не стали, перемахнули через забор. Долго ходили среди могил, стараясь найти заветный холмик, и, наконец, поиск увенчался успехом. Но никакого свечения над холмиком не было, и мы, разочарованные, поплелись обратно. Я знал несколько «страшных» рассказов, суть которых сводилась к тому, что в конце рассказа переходят почти на шепот, а потом громким голосом, внезапным для слушателей криком, озвучивают концовку. Обычно все непроизвольно вздрагивают. Рассказывать подобные истории я любил и умел. И вот, пока мы шли по мрачному месту к заборчику, я начал очередную байку. С нами был самый младший по возрасту и маленький по росту Шенягин Витя, который сам решил всех напугать. Не дожидаясь финала моего рассказа, он внезапно, что есть мочи заорал. На моей голове была настоящая солдатская пилотка – тогда для ребят моего возраста это был самый модный головной убор. Никогда бы не подумал, что волосы обладают своими «мышцами», и когда человек пугается, способны поднять головной убор сантиметра на два. Но оказалось именно так. Все рванули в сторону поселка, забора даже не заметили, а вот Шенягин преодолеть препятствие смог с большим трудом, порвав при этом одежду. Три километра вдоль железнодорожных путей пробежали со скоростью локомотива, и вот мы оказались на окраине поселка, в безопасности, а Виктора-то нет! Пошли назад, ему навстречу. Примерно на половине пути он нам встретился в порванных штанах, испуганный и зареванный ….

Как все рабочие люди, отец любил выпить, но маме это не нравилось, как любой женщине, и он, не желая ее обижать лишний раз и выслушивать упреки, искал «нестандартные» пути удовлетворения своей жажды. За десять километров от поселка, в небольшой деревушке Бушариха, где я и родился, проживала моя бабушка Прасковья Павловна, женщина пожилая, но с трезвым мышлением и хорошим чувством юмора. Так вот, как то под Новый год глава нашего семейства предложил мне съездить с ним на лыжах в лес за елкой. Я, не зная его коварного замысла, конечно, согласился. Мы долго ходили по лесу, почему-то, неизменно приближаясь к Бушарихе, и даже нашли подходящую елочку, но рубить ее сразу не стали, а попали прямо к родной бабушке. Оба замерзли, и отец попросил «напитка чтобы согреться», зная, что у бабки самогон всегда водился. Жила она одна, дров привезти, наколоть приходилось просить мужиков, а они брали плату только «напитком». Как «правильная» теща, немного поворчав для порядка, без особого сопротивления сдалась и принесла бутылку первача. Отец, выпив залпом 150-200граммов, подобрел, много шутил, а затем вышел на улицу покурить. Бабка, зачем-то ушла на минутку в комнату, и я на кухне остался один. Между тем, в стакане оставалось немного самогона, и я глотнул остатки крепкого первача, полагая, что «никто не узнает и не заметит». Так я впервые, попробовал алкоголь. Наш отец к подобному «действу» подходил очень строго, и своим детям внушал не прикасаться к крепким напиткам вообще никогда, называя их ядом. Кстати, при таком воспитании до двадцати пяти лет я выпивал очень и очень редко, отдавая предпочтение спорту. А в тот день, для моих одиннадцати лет глоток бабкиного зелья оказался перебором. Когда шли на лыжах домой, я – позади отца, помню, как искрился и скрипел под лыжами предновогодний снег, видел спину отца и какие – то круги перед глазами, которые приближались, множились и вертелись вокруг меня. Голова кружилась вместе с ними, и, в конце концов, я упал, воткнувшись в глубокий снег. Ноги из креплений вынуть я не смог, кричать – тоже, да и руки совсем не слушались. Хорошо, что отец обернулся, увидел меня «в позе напуганного страуса», вытащил из сугроба и водрузил, словно кулек с песком, себе на спину вместе с лыжами. В общем, за елкой он съездил на следующий день и без меня. И я так и не понял – заметил он причину моей «чрезмерной усталости» или нет, но наказания и даже разговора на эту тему не последовало.

Как порой не хватало мне в тюрьме, для снятия стресса глотка бабкиного чудного лекарства!

Почему то вспомнилась здесь и первая настоящая физическая боль, которую мне пришлось испытать. Было мне тогда лет двенадцать – тринадцать, а может и меньше. Прямо напротив моего дома, за дорогой и рядом с прудом, Машинно-тракторная станция (МТС) строила для своих рабочих целый микрорайон двухэтажных кирпичных домиков, каждый на два подъезда, для двенадцати семей. По воскресеньям строители отдыхали, и для нас, подростков, недостроенные дома были своеобразным полигоном для детских шалостей. И в прятки там играли, и в войну, одни защищали «крепость», другие атаковали ее. Причем применяли как «огнестрельное» оружие, так и холодное – деревянные мечи. Для подъема кирпичей на второй этаж строители использовали электрический подъемник. И вот один умелец, мой друг и погодок Колька Петухов, умудрился изготовить ключ из проволоки для включения лебедки, как мы называли это приспособление. Можно было ухватиться за крюк на тросе и подняться прямо на второй этаж, а при обратном включении – вернуться на землю. Был еще один друг и ровесник, Вовка Сизов, который и управлял включением и реверсом подъемника. Но что-то пошло не так, в то время когда я довольно быстро стал подниматься к небесам. Подъемная машина вовремя не выключилась, трос оборвался, и я стремительно, без парашюта, приземлился на кучу новых белых кирпичей. При этом непонятным способом моя левая рука оказалась под задним местом и приняла на себя всю силу удара, неимоверная боль пронзила тело, а когда я посмотрел на свою конечность, увидел самый настоящий перелом. Рука выглядела неестественно кривой, мелькнула мысль, может это наказание небес за загубленного воробья? Или за иконы? Было около шестнадцати часов дня. Прибежал домой, мама сразу потащила меня в поселковую больницу, где был единственный хирург по фамилии Коломин. Странное совпадение, но именно в его дочку в школьные годы я был по-детски влюблен. Но был выходной, и он отдыхал на рыбалке, надо было терпеть до понедельника. А родителям утром, около пяти часов, было необходимо идти на работу, на ткацкую фабрику в селе Кибердино, расположенном в двух-трех километрах от нашего дома. Я сидел на кухне за обеденным столом при включенном свете и тихо стонал. Отец пытался спать, а мать каждый час вставала и проверяла мое самочувствие. А оно практически отсутствовало. Боль была реально сильная, казалось, что от руки она расползалась по всему телу, заполняла все его органы, включая голову, ни на минуту не давая возможности забыться. Шину наложить никто не догадался, хотя она могла бы облегчить страдания, и я терпел, как мог, что называется, из последних сил. Впервые в жизни появилась спасительная мысль, что рано или поздно это все закончится. Она, кстати, помогала мне и позже, когда было нестерпимо тяжело, больно. Практически не поспав, Юрий Логинович на работу все-таки ушел – тогда с этим делом было очень строго, а мать решилась на прогул, и в восемь часов утра мы уже были в больнице, ждали, когда проспится мой несостоявшийся тесть. Он оказался высоким и широкоплечим мужчиной с доброй улыбкой, белый халат добавлял ему доверия с моей стороны. Привязав за плечо полотенцем пострадавшую конечность к ручке двери медицинского кабинета, хирург неожиданно для меня с силой дернул за кисть. Что-то хрустнуло, боль пронзила насквозь все тело, но зато рука приобрела более естественный внешний вид. До сих пор помню, что это был перелом лучевой кости. Доктор наложил временную шину и повел в рентгеновский кабинет – проверить результат своего «труда», однако он ему, видимо не понравился. Ничего мне не объясняя, он снял шину, и попросил опереться больной рукой о стол, и та опять стала совсем кривой. Вторая попытка поставить кость на место оказалась более удачной. Наложили гипс, и целый месяц я гулял, как раненый боец, с подвешенной на бинтах рукой.

Мысль развивалась вслед за дальнейшими размышлениями о справедливости. Не той – субъективной, человеческой, а высшей, порой для нас непонятной. Сделал когда – то больно другому, не возмущайся, когда и самому станет больно…

Моя память, почему то так устроена, что многое забываю, даже что – то серьезное, а вот курьезы почему-то забыть не могу. Но может это просто защитная реакция психики на карцерные условия, когда возникает потребность хотя бы слабо улыбнуться, чтобы не сойти с ума? Столько, например, полезных знаний получил в институте, а вспоминаются одни смешные ситуации. На одной из кафедр был очень строгий преподаватель, одновременно бывший и нашим деканом, который страшно не любил шпаргалок. Когда он принимал экзамен, то зачастую внезапно вскакивал и бежал меж столов, стараясь обнаружить списывающих. Иногда ему это удавалось, автоматом была двойка и пересдача. Но «голь на выдумки хитра», и один из однокашников, сидящий при сдаче экзамена, рядом со мной, сделал шпаргалку на резинке. Она была свернута так, что ее можно было читать, прокручивая но, не разворачивая полностью. Один конец крепился к шпаргалке, другой – к рукаву рубашки изнутри. И когда преподаватель вскакивал и бежал по рядам, успев увидеть нарушающего «порядок» соседа, тот просто отпускал шпаргалку, и она улетала в рукав рубашки. Экзаменатор пытался обвинить его в списывании, но студент разводил руками и клялся, что у него ничего нет. Не сумев разоблачить хитреца, преподаватель вернулся за свой стол, время от времени бросая косые взгляды в нашу сторону. С удивлением он увидел, что мой сосед опять достал свою «помощницу», но целенаправленное «десантирование» вновь потерпело фиаско. Все сидящие на экзамене еле сдерживали смех. И все- таки, несмотря на хороший ответ изобретателя, получил он только тройку.

Снова возвращаюсь памятью в уже далекий областной суд. Надо было тщательно готовиться к каждому заседанию, причем самому, без подсказок со стороны. Какая шпаргалка может помочь в той ситуации? Кто ее подсунет в нужный момент? Рассчитывать приходилось только на реальные знания, в основном, юридические…

Были и «добрые» преподаватели. Один старый – престарый профессор по фамилии Горьков продолжал преподавать только ради своей не очень старательной дочери, которая училась со мной в одной группе. У него была очень плохая память, и он во время лекции зачастую путался, забыв, на чем остановился.

Перед экзаменом говорил студентам так: «В первый день читайте учебник, во второй полдня читайте, полдня отдыхайте, а на третий, сходите в кино. На экзамен берите шпаргалки, лекции, учебники, пользуйтесь открыто, но спрашивать буду строго».

А преподавал он теоретическую механику, и книга была весьма объемистой. Конечно же, к экзамену никто не готовился, и даже не писали шпаргалок. Но разрешение – разрешением, а учебник я положил не на стол, а себе на колени и спокойно списывал ответы на свой билет.

Зрение в отличие от памяти, у преподавателя было в норме, и он негромко сказал мне: «Ну что вы себе жизнь усложняете? Положите учебник на стол, так удобнее будет». Внимание всех студентов сосредоточилось на моей персоне. Поборов стеснительность, я последовал совету профессора, но так разволновался, что списал не тот ответ, совсем не тот. А должен был я в результате долгих расчетов получить какую-то конечную формулу, которую преподаватель наверняка помнил. Видно, сам лукавый внушил мне ничего не переписывать, а просто к неверным расчетам в конце приписать правильную формулу.

И вот достаточно бойко я ответил на вопрос, но не свой, а абсолютно другой, а в конце сделал многозначительную паузу и выдал: «Далее в результате несложных математических расчетов мы получаем нужную формулу»…

Аудитория замерла. Профессор минут пять смотрел на меня в упор, оттягивая, как мне казалось, мою неминуемую гибель, и, наконец, произнес: «Убедительно, убедительно», и в моей зачетке появилась первая нечестная пятерка.

Записи – записями, но в карцере – отбой, двадцать два часа, и надо дать отдохнуть своему голодному организму…. А поутру решил сам себя подбодрить и развеселить давнишними историями. Перечитал, что-то исправил, но улыбки, тем не менее, все это у меня не вызвало. Вспомнились следующие институтские события, которые в свое время казались мне очень смешными…

Однажды на семинаре по физике молодой, интеллигентный преподаватель вызвал к доске студента Тропина, сына директора какого-то крупного предприятия в Иваново, не отличавшегося серьезным мышлением, и попросил произвести расчеты по какой- то задаче. Тропин долго что-то писал на доске, считал, высчитывал и никак не мог свести концы с концами. А преподаватель в задумчивости ходил меж столов, заглядывая в наши тетради и смотря, как мы решаем ту же задачу. Затем в какой- то задумчивости посмотрел на доску и громко сказал матом: «Х…ня».

Все засмеялись, а обремененный огромными знаниями преподаватель покраснел и со словами «извините», выскочил в коридор, сократив семинарские занятия.

Вообще эти физики – народ рассеянный. Другой грамотный и хороший лектор по этому предмету час читал нам лекцию с расстегнутой ширинкой. Наших хихиканий он принципиально не замечал, а когда вернулся после перемены, время – от – времени глядел вниз на брюки и краснел.

Вот вроде бы, явная глупость пришла в голову, но настроение поднялось, и я продолжил фиксировать в журнале свои воспоминания…

Увлекся еще на первом курсе велосипедным спортом. Тяжелым, кстати, это оказалось занятием. Нагрузки наш тренер, Кузьмин Игорь Николаевич давал такие, что с тренировок мы уходили покачиваясь, а ведь были совсем молодые и здоровые. В свои пятьдесят с лишним лет он выглядел превосходно. В прошлом занимался гимнастикой, был мастером спорта по велосипеду, стройный, почти всегда веселый, с невероятным чувством юмора, коммуникабельный и настойчивый в достижении своей цели. А цель у него была одна – воспитать из нас чемпионов. Кстати, он тренировал и девушек, и они реально занимали первые-вторые места на серьезных союзных соревнованиях. Но из парней он сделал только неоднократных чемпионов Иваново; на более крупных соревнованиях мы едва попадали в первую десятку. Было у всеми уважаемого тренера два грешка – любил, и небезуспешно, приударить за симпатичными велосипедистками, а так же поругаться матом, когда что- то делалось не по нем. Правда, матом ругался он как- то без злобы, с юморком.

Некоторые пытки, которые он устраивал нам на тренировках в спортзале, запомнились на всю жизнь. Называлось это ОФП, общефизическая подготовка. Для разминки, а потом и отдыха, мы бегали по кругу, под песни Высоцкого, которого он любил слушать. Полюбили их и мы. Затем надевали, как ботинки, две гири, каждая по два пуда, на ноги и у шведской стенки поднимали их поочередно, как – будто ходили и так минут десять. Отдых—бег по кругу. Потом эти же железки ставили между двух лавок, приседали и на полусогнутых ногах (с такой-то тягой!) выпрыгивали как можно выше 20-25 раз, снова отдых—бег по кругу. Иногда мышцы сводило судорогами, но бег исправлял и это. Повторялось все не менее пяти раз. Вслед за этим нагрузка на спину: подошел к штанге весом 160кг и согнулся-разогнулся не менее 8-10 раз. И, наконец, лежа на спине на специальном приспособлении, полусогнутыми ногами выжимали вверх все, что там положено – 200-240 кг.

Как- то раз в спортзале, где стоял этот снаряд, я разбирал свой велосипед, смазывал, готовил к соревнованиям. А рядом тренировались баскетболисты, высокие и неуклюжие. И вот один из них, видя приспособление для выжима тяжестей ногами, перешагнул через мой велик, и поднял 80 кг. Своим «рекордом» баскетболист поделился с другими. Они прыгали через мой велосипед, страшно раздражая меня. «Рекордсмены» постепенно увеличили вес до 120 кг. Тогда я попросил их положить все блины от штанги на приспособление, получилось 240 кг, и я легко выжал этот внушительный вес десять раз. Впечатлило, все сразу и молча ушли и больше мне не мешали.

Когда начинался сезон, то есть, появлялось мокрое шоссе, мы уже гоняли на дороге на своих велосипедах, обрызганные водой и грязью с обгоняющих нас автомашин. Чтобы как – то восполнять затраченные калории, нам бесплатно выдавались талоны на питание в студенческой столовой. Все проесть за месяц не успевали и отоваривались шоколадом. Объедались им даже родственники.

Впрочем, воспоминания о такой вкуснотище, когда голодаешь, добавляют страданий, лучше опять ухватиться памятью за что-нибудь смешное…

Забавный случай произошел в городе Пскове, куда мы приехали на республиканские соревнования. Нам, как обычно, выдали талоны на питание в какой-то студенческой столовой. А там, в начале стойки, где выставляются первые и вторые блюда, всегда стояла сметана в 200 – граммовых стаканах, но с содержимым всего 100 граммов. Рядом же был кефир, который был гораздо дешевле. Последний, как правило, наливали сами клиенты и – полный стакан. И вот мой дружок, сын тренера Володя Кузьмин придумал способ легкой наживы. Он в стакан со сметаной доливал сверху кефир, не перемешивая содержимое, и с него плату брали меньше. Мне тоже захотелось дешевой сметаны. И все бы хорошо и вкусно, если бы не солнечный день. Луч света падал как раз на стакан у кассы, и границу между кефиром и сметаной было четко видно. А кассирша сдачу с наших талонов выдавала настоящими советскими деньгами, в этом-то и был смысл нечестного бизнеса. Но она тоже была не лыком шита, и, увидев на свету наши стаканы, предъявила Кузьмину, стоявшему впереди меня, претензию…Он все отрицал и доказывал, что в его сосуде чистый кефир, однако чайная ложечка, которой работница столовой перемешала содержимое, заставила Кузьмина извиниться и заплатить за двести граммов дорогой сметаны. Я скандала ждать не стал, добровольно признался, что в моей таре – чистая сметана и расплатился в полном размере. Бизнес был разорен. А за нами шел Юра Петров, член нашей же команды велосипедистов, он был в полном неведении о проваленном «бизнес – проекте». У него в руках был полный стакан обыкновенного кефира. Но кассирша уже вошла в раж и предъявила Петрову ту же претензию, что и нам, и даже чайную ложечку применила в качестве «детектора лжи». Как она извинялась перед Юрой за ошибку, как извинялась!

А этот мошенник, бубня под нос: «Ничего, ничего, бывает», отойдя подальше, достал из кармана неоплаченный коржик. Мы ржали, как кони – и над собой, и над кассиршей, и над своим неправильным поведением.

Опять еда пришла на ум, да и сам поступок тот был, в общем-то, полукриминальный. Где- то в религиозной литературе я читал, что из таких мелких грешков в итоге скапливается смертный и непростительный грех. Это все равно, что один камень в мешке, привязанном к шее, в воде так же тянет на дно, как и большое количество мелких камешков. Появилась праведная мысль: « Надо покаяться и в этом перед батюшкой в очередную встречу»…

Помню, как в середине лета 1973 года мы поехали на соревнования в Ленинград. Но одного из красивейших городов СССР я так и не увидел: конкурентная борьба проходила за его пределами, там же нам предоставили и временный ночлег. На второй день после индивидуальной велогонки, предстояла командная – на семьдесят пять километров. Это значит, четыре велосипедиста от каждой команды, должны были по очереди как можно быстрее проехать дистанцию. Вчетвером ехать значительно легче, чем одному, так как впереди мы оказывались по очереди, в то время как задние, прячась за спину лидера, отдыхали. Со стороны это выглядело как движущийся по часовой стрелке овал, если ветер дул справа, и против часовой стрелки, если слева. Для такого движения в команде нужны длительные тренировки, чтобы все происходило слаженно и четко. Зато скорость можно было развить на пять-восемь километров выше, чем у одиночного велосипедиста, которому отдохнуть было не за кем. Кто посильнее, ведущим ехал подольше, таща за собой команду и держа максимальную скорость. Велосипедисты плотно прижимались друг к другу, укрываясь за спинами товарищей от встречного ветра.

Всего было около пятидесяти команд, но тренера интересовала только победа над нашими постоянными конкурентами и земляками из химико-технологического института, и задачу нам он поставил однозначную: «Всем можете проиграть, но у химиков – выиграть».

В нашей команде мы с Кузьминым Володей были более подготовленными физически, на нас была вся надежда, но при этом в ходе гонки мы не должны были «потерять» своих напарников. А такое случалось: иногда, будучи ведущими, мы с ним так увлекались, что даже за нашей спиной товарищам ехать было тяжело – мы раскручивали педали очень сильно. Кто- то из четверых мог не выдержать нашего темпа и отстать. Зачет на финише шел по третьему члену команды, то есть потеря четвертого до финиша не была «смертельна». На трассе всегда стояли контролеры от каждой команды, отслеживая предварительные результаты и информируя гонщиков. Это было возможно, так как гонка всегда шла туда и обратно, финиш – там же, где и старт. Кроме меня и Кузьмина в нашей команде были Валера Иванов, лет двадцати пяти, худой, очень выносливый и терпеливый гонщик, и молодой, лет двадцати парнишка Сергей Толстов – талантливый, но еще мало тренированный, зато с большими амбициями. У каждого был разный отрезок пути, который гонщик мог проехать с максимальной отдачей: у кого- то триста метров, у кого-то целых шестьсот, как, например, у меня, чем я страшно гордился. И как-то в этот день у нас сразу все пошло не по плану. Видно, темп мы с сыном тренера задали на старте слишком большой, и Толстов «загрустил»: вперед выходил совсем на «чуть-чуть», а потом и вовсе отстал. Иванова «терять» было уже нельзя. А сзади ехал арендованный тренером автобус, в котором были запасные велосипеды для гонщиков и полный состав нашей женской команды. Девчата гонку уже закончили, заняв 2-е место, и хотели поддержать морально мужскую команду. В нем же сидел Кузьмин – старший, почти сорвавший голос из-за нас, и даже его мат, обычно очень изощренный, стал непривычно повторяться. Как назло, заморосил противный дождь, а после разворота – рванул встречный ветер. Форма промокла насквозь. Состояла она из специальных ботинок, которые намертво крепились к педалям, шерстяных велотрусов, по колено, и шелковой облегающей майки с коротким рукавом. Мокрые велотрусы, почему – то стали съезжать вниз и чтобы не шокировать девчонок интимной частью тела, я постоянно их подтягивал рукой, теряя драгоценные секунды и вводя тренера в крайнюю ярость. Выслушав сквозь шум ветра все, что Игорь Николаевич думал про мою заднюю часть тела, я с силой рванул штаны вверх, и они… треснули. О, ужас! Начав с остервенением крутить педали, я из всех сил пытался оторваться от злосчастного автобуса, чем совсем «добил» Иванова, который и без того ехал «на последнем дыхании». К тому же один из контролеров крикнул, что мы проигрываем конкурентам, землякам, сорок секунд. Дальше работать стали вдвоем, Валера «отдыхал» за нашими спинами, постоянно норовя отстать. Тренер издавал какие-то хриплые звуки, но разобрать то, что он пытался до нас донести, было невозможно.

На финише я вышел вперед, выложившись на все сто процентов, при этом четко слышал, как через громкоговоритель, помощник судьи объявляет: «Финиширует команда голож…», – затем следует пауза, и – «извините, команда текстильного института из города Иваново».

Соскочив с велосипеда, первым делом я надел трико и скрылся в перелеске, где стояли бочки с бесплатным квасом – об этом позаботились местные власти, но тренер нам запретил даже глядеть в ту сторону, так как мы «…бездарные, тупые «чайники», которых он разгонит, как только вернемся домой». Мы молча сидели, виновато опустив головы, хотя и отдали гонке все свои силы. Тем временем к финишной черте приближалась команда химико-технологического института, наших земляков и конкурентов. Тренер побежал узнать, сколько мы им проиграли. И вдруг он остановился, достал из автобуса трехлитровый бидон, сам наполнил его квасом и с улыбкой, как ни в чем, ни бывало, принес его нам. Оказалось, что в итоге, мы выиграли у «химиков», целых 4 минуты, а в общем зачете заняли 7-е место, что совсем не плохо для соревнований такого уровня!

Когда припоминались моменты тяжелые физически и обидные в плане несправедливости, легче сиделось даже в карцере. «Пройдет и это, пройдет, переживу» – такие мысли появлялись в голове. Они вселяли надежду…

Был весьма курьезный случай в городе Таганроге. Выступали мы там тремя командами – мужской, женской и юношеской, причем общий зачет шел по результату всех трех команд. И был один юноша по фамилии Гришанков, в общем-то, бестолковый как спортсмен, но безвредный и крайне наивный. Да и «юношей» – то он был не настоящим, в том смысле, что ему в спортивных документах умышленно был занижен возраст, чтобы он мог выступать именно в этой категории. Мы с Кузьминым- младшим настраивали его на гонку.

Володя сказал: «Гришанков, ты самый старший среди участников, ты сильнее их всех и должен выиграть».

Я поддержал товарища: « Гляди, трасса с горы в гору, ровного места нет, а ты на горах всегда отличался, ты – горный король».

И это было правдой, только суть – то была в том, что опытные велосипедисты всегда при подъеме в гору экономили силы, прячась за спинами других гонщиков, и старались держаться сзади. Это в том случае, если гонка групповая, то есть, ехали все вместе, человек шестьдесят, и каждый норовил обхитрить друг друга и выиграть на финише. После взятия горы силы у всех обычно были на исходе, а кто все же их сберег, старался рвануть вперед и оторваться от основной группы, уйти в отрыв. Вот поэтому бестолковый «горный король» при подъеме в гору всегда был впереди, но затем резко отставал. Делиться тактическими хитростями велосипедисты не любят, даже со своими «союзниками».

А мы Саню, так его звали, продолжали раззадоривать на рывок, наконец, он поверил нам и произнес: «Точно, я и сам замечал, что в гору у меня здорово получается. Я выиграю эту гонку».

Юношей тогда набралось человек восемьдесят, не меньше. И вот гонка подходила к концу. К финишу приближалась оторвавшаяся от пелетона пятерка лидеров, отчаянно стараясь выиграть, друг у друга и прийти первым. Но Гришанкова среди лидеров…нет! Следом, через шестьдесят секунд, стала приближаться группа велосипедистов, где – то из двадцати человек. Но и среди них мы не увидели нашего чемпиона. Минуты через две финишировала основная группа, но – тоже без «короля». Оставалось три минуты, для зачета команде. Но вот прошло еще сто двадцать секунд, и мы, наконец, увидели двух гонщиков, которые, тем не менее, в нужное время вписывались. Среди них – Гришанков. Ну и ехали бы эти «чайники» спокойно, так ведь нет, надо выяснить, кто самый бездарный! Кстати, «чайниками» в велоспорте называли тех, кто показывал не очень хорошие результаты на соревнованиях. Между тем оба из последних сил рвались к заветной черте. Велосипеды шли параллельно друг другу, и педаль одного попала в колесо другого. Оба естественно упали, резиновые трубки-камеры слетели с колес, ехать было невозможно. Гришанков без своего двухколесного коня бежал к финишу и пересек черту первым. Но по правилам, при этом, у спортсмена должен быть и велосипед. Саня прихрамывая, вернулся за ним, поднял на плечо и все-таки уложился в отпущенное для зачета время! Животы болели от смеха, а вот от прозвища «Горный козел» Гришанков с той поры так и не «отмылся»…

Бывали в велосипедном спорте и такие моменты, когда соревнования превращались не в борьбу спортсменов между собой, а в достижение какой-то общей цели. Занимаясь второй год, имея уже первый взрослый разряд, я чувствовал в себе силы добиться большего. Но чтобы выполнить норму кандидата в мастера спорта, был необходим более высокий уровень соревнований, а главное, чтобы судья имел Республиканскую категорию. Таковых в Иваново, увы, не было. Но однажды тренер сообщил нам, что по специальному приглашению спортивного комитета города Иваново приедет судья соответствующей категории, и мы сможем попытать счастья. Для этого даже придумали внеплановые соревнования – не помню, как их тогда назвали, но пригласили участвовать спортсменов-любителей велоспорта со всей области. Надеяться на «госпожу удачу» в такой ситуации было просто глупо, и все сильные велосипедисты вступили в сговор между собой. Мы решили не хитрить друг с другом, а работать как одна команда, увеличив таким способом шансы получить заветное почетное звание. «Посильнее» в Иваново было человек восемь, причем из разных учебных заведений города, и в обычной ситуации все были непримиримыми соперниками. Но вот наступил ответственный день, и мы, как договорились, ввосьмером повели гонку. Скорость развили приличную, но за нами не отставал «хвост» еще из примерно пятнадцати человек. За впереди едущей «стеной» велосипедистов им было легче, чем лидерам, а вот поработать на общий результат они явно не желали и не рвались вперед. На развороте кто – то из контролеров крикнул, что нам не хватает секунд сорока до контрольного времени. Мы добавили скорости, благо, силы позволяли, тем более что к финишу надо было ехать уже под ветер. Сильно хотелось «скинуть с колеса» навязчивых «пассажиров», а им, видимо, так же сильно хотелось стать кандидатами в мастера спорта СССР. На подъезде к финишу, уже не оставалось сил. Но есть такое понятие «надо», и именно оно заставляло отдавать даже то, чего уже нет. У каждого велосипедиста есть своя длина дистанции, которую он может отработать на «полную». Обычно это 300-400 метров. А у меня она была вдвое больше. И вот, когда до заветной финишной черты оставалось примерно такое расстояние, я сдвинулся в сторону от гонщиков из группы лидеров и включил все, что мог – и максимальную скорость, и силу, точнее, ее жалкие остатки. Пришел вторым с результатом 2часа,19минут,20 секунд. Сын тренера Владимир как обычно, «приклеившись» ко мне сзади, когда я начал отрыв от пелетона, на самой финишной черте буквально вырвал у меня несколько сантиметров. В итоге мы с ним имели даже несколько «лишних» минут для исполнения заветной мечты!

Обдумывая этот эпизод из своей жизни, я сделал вывод, да и память подсказывала, что нужного результата можно добиться, только работая сообща как единая команда.

После этих соревнований были еще какие-то – городские. В команду энергетического института пришел уже готовый кандидат в мастера спорта из города Сочи. Он расспрашивал своих товарищей по команде, кто ему может в городе составить конкуренцию.

Среди прочих, показали и меня, что – то во мне ему не понравилось, и он сказал: «Я его сегодня «завалю»».

Это означало намерение соперника оказаться передо мной во время гонки и специально чуть «вильнуть» велосипедом, чтобы его заднее колесо повернуло мое переднее в сторону. Обычно это кончалось падением того, кто находился сзади. Но меня члены его же команды по дружбе предупредили. Ведь все мы не первый раз соревновались, знали друг друга, уважали.

Гонка была групповой, ехали вместе, человек тридцать. Нового велосипедиста я из поля зрения не выпускал ни на минуту. В какой-то момент он оказался сзади меня, переднее колесо его велосипеда терлось о заднее колесо. И я умышленно «вильнул» чуть в сторону. Сзади послышался характерный для падающего велосипедиста звук, что ж, подумалось мне: не рой яму другому. На финише новичок стоял слегка поцарапанный, но ко мне для выяснения отношений подойти не решился, видно, все понял сам. Кстати, впоследствии он призовых мест в новом для себя городе так и не занимал.

А бросил я занятие велосипедным спортом по причине конфликта с тренером и его сыном. Обычно на соревнованиях Кузьмин Владимир зная длину моего финиша, оказывался сзади, чтобы использовать меня в качестве «локомотива». Его возможности держать максимальную скорость были вполовину короче моих, хотя работая на команду, он мог «протащить» ее те же 600 метров. Владимир прекрасно знал все свои плюсы и минусы. «Отдохнув» за моей спиной, он выныривал как раз на своем любимом расстоянии от заветной черты, а я в итоге оказывался вторым после него.

Мне это, наконец, надоело, и я предупредил его: «На первенстве области не позволю тебе так смухлевать. Если не хочешь упасть, за мной не оказывайся».

И вот наступил первый день самых ответственных в году соревнований – индивидуальная гонка на двадцать пять километров. Первым стартовал неоднократный чемпион области Ягодкин Николай из энергетического института, через пару минут – я, причем физически чувствовал себя очень хорошо. Я постепенно приближался к лидеру, но после разворота увидел своими глазами, как тот держится рукой за мотоцикл тренера, который всегда сопровождал своего любимца. Ничего себе! Финишировав, я узнал, что проиграл Николаю двенадцать секунд. Пошел к нему, но не поздравлять, а убедить честно признаться в своем мошенничестве.

Но он сказал: «Если я признаюсь в том, как я выиграл, то всю команду снимут с соревнований, а ведь мои товарищи не виноваты».

Из солидарности с ребятами пришлось мне хранить его тайну, но в душе осталась обида. Грело душу лишь сознание того, что командные гонки мы у всех выиграли достаточно легко. Наступил третий день соревнований, на этот раз это была групповая гонка, с личным зачетом. Чемпионом области станет тот, кто во всех видах состязаний наберет максимальное количество очков. Кузьмин Володя послушал моего совета, при приближении к финишу за мной не встал, в итоге я оказался первым, он – пятым, ну команда в общем зачете стала лишь второй, после химико-технологического института. Как Кузьмин старший кричал на меня, обзывая эгоистом, и это несмотря на то, что я уже был чемпионом Ивановской области! Я не выдержал, нагрубил ему в ответ, наша ссора закончилась моим обещанием «повесить велосипед на гвоздь» и больше его не брать в руки. Слово свое я сдержал, а ведь спортивная карьера моя была в самом разгаре. Потом сильно жалел о своем скоропалительном решении, но остался верным слову. В дальнейшем меня неоднократно уговаривали вернуться в спорт и тренер, и даже декан, но я остался непреклонен.

…Много свободного времени у узника в холодном карцере, очень много. Успеваешь не только вспомнить в мелких деталях каждый свой поступок, но и оценить его…. Вот Ягодкина не выдал, ради ребят из сборной и поступил вроде – правильно, а ради своей родной команды текстильного института не позволил своему другу проехать на мне, как на лошади. Но как к этому относиться? Вроде как личный интерес поставил выше коллективного – правильно ли это? С другой стороны, в групповой гонке каждый сам за себя, и я никому другому не позволил бы себя так эксплуатировать, скинул бы с колеса на обочину. Почему Кузьмин долгое время бесцеремонно пользовался тем, что он – мой друг и товарищ по команде? Не на все вопросы внутренне получал однозначные ответы, далеко не на все…

Но как был прав наш тренер, когда говорил нам: «Вот вы сейчас переносите тяжелые нагрузки и, конечно, думаете о том, чтобы бросить это самоистязание. Но пройдет время, и вы поймете, что это было лучшим в вашей жизни». В велосипедной секции я познакомился и со своей будущей женой, Горбуновой Натальей Михайловной. Она тоже какое-то время занималась этим видом спорта и даже успела получить первый разряд. В жизни встречаются люди-«ураганы», у них всегда сильные страсти, они ругаются, мирятся, расходятся, сходятся. А есть люди спокойные и надежные, которые не предадут и по жизни очень предсказуемы. Они где-то промолчат, когда хочется кричать, где-то просто перетерпят, не высказывая своего недовольства. Вот к последнему типу людей и относится моя супруга. Когда отношения с ней подошли к чему-то серьезному, она только спросила: «А ты хорошо подумал?». Кстати сказать, и предавать таких людей, на мой взгляд, гораздо сложнее. Забегая вперед, отмечу, что мы вместе прожили более сорока пяти лет, и всегда она была рядом. Правда, один раз она меня все-таки «подвела», конечно, не очень серьезно.

В 1975 году я в составе студенческого стройотряда побывал на Крайнем Севере, в Якутии, за Полярным кругом. Был там золотой прииск Кулар, а рядом – поселок Власово, который отмечен почти на всех картах СССР, хотя по внешнему виду и количеству жителей он этого как бы и не заслуживал. Но – обо всем по порядку…. Полетели мы на север в самом начале лета, нас было человек сорок – мы должны были там что-то построить, ну и заработать денег. Командиром стройотряда был Ивахин Сергей, такой же студент текстильного института, как и мы, но постарше по возрасту – ему было лет 28-30, и разбирающийся в строительстве. Был он среднего роста, физически хорошо развитым, с внушительной мускулатурой, со спокойным и деловым характером. При первом знакомстве он вызывал невольное уважение. Был у него и заместитель – Токарев Валерий, лет 25-26, невысокий, щупленький, с глазами навыкате. О таких людях нередко говорят «скользкий типчик», а я бы добавил к этому и еще наглый. Ивахин взял с собой на заработки и свою супругу, устроил ее поварихой. До Якутска летели каким-то большим реактивным самолетом и довольно долго, а вот дальше более двухсот километров, на «кукурузнике», Ан-2. Если сравнить полет на этих самолетах с автомашинами, то это как современный автомобиль на асфальте и телега с деревянными колесами на каменке. Впрочем, добрались без особых приключений. Примерно половина отряда, включая и меня, поселилась в школе поселка Власово, благо, были каникулы, и она пустовала. Бригадиром у нас был Токарев. Другая половина во главе с командиром стройотряда Ивахиным жила, где то недалеко, в другом селении, и за все время нашей работы мы не встречались. Они строили из бетона гараж на несколько грузовых машин для какой-то государственной организации, а мы подобный же, но – из бревен. Лес возили с берега реки Лена километров за семьдесят – за ним ездили сами на колесном тракторе «Т-700». Поселок представлял собой несколько сотен одноэтажных домиков, сколоченных из подручных материалов, ящиков, досок в два слоя, между которыми был насыпан утеплитель, как правило, опилки. Школа же, в которой мы жили, была выстроена из добротных бревен, но, что интересно, внутри помещения туалет отсутствовал. Он находился рядом, метрах в пятидесяти, на улице и тоже был бревенчатым. Им, кстати, пользовались и жители ближайших домов. Как я помню, кирпичными были только одноэтажная общая баня и пожарная часть, в которой дежурила одна специализированная машина и несколько пожарных. В поселке жили, в основном, рабочие, имевшие отношение к добыче золота, шахтеры, трактористы и другие, разно профильные специалисты, всего – примерно полторы или две тысячи человек, не более того. На весь поселок были два магазина, оба бревенчатые: продовольственный и промтоварный. Продовольственный располагался недалеко от нашего временного жилища. Меня однажды поразило то, что ночью на улице стояла огромная, не менее трехсот человек очередь – за картошкой и солеными огурцами в банках. Был привоз этих продуктов, а это случалось совсем не часто. Летом здесь всегда стояли «белые ночи»: солнце выписывало некий круг по небосводу, но не заходило за горизонт. Я побежал в туалет в одних трусах, а тут такое представление. Даже растерялся спросонья, что для меня обычно было не характерно.

Подъем был у нас в шесть часов утра. Туалет, завтрак и работать на стройку. Обеденный перерыв, где то час, и до двадцати часов – опять трудиться. Когда Ивахин набирал желающих ехать с ним, обещал заработки в пределах тысячи – тысяче двухсот рублей. Это за все время, то есть за два – два с половиной месяца. По тем временам и это были большие деньги. Моя мечта, мотоцикл «Ява», стоила тогда тысяча сто рублей. Ради таких заработков никто не ныл и не возражал против продолжительного рабочего дня. Здесь, на стройке, впервые встретил настоящих «трудоголиков», людей, любящих и умеющих работать непрерывно, они даже курили на ходу. Это Александр Радугин из города Тейково, земляк моей жены, и Николай Сироткин из Иваново. И они, и я были подсобными рабочими, нашей задачей было – поднести, унести, поддержать и помочь. Например, когда таскали строительные бревна, я в силу отменного физического здоровья, мог взвалить на себя сразу два, но потом нуждался в кратковременном отдыхе, напарники, же брали только одно и вдвоем, зато бегом и без перерывов на отдых. Производительность труда у них была много выше, чем у остальных на таких же работах. Радугин, как и я, недавно женился и мы с ним поспорили на две бутылки хорошего коньяка,– кому жена будет писать чаще. Год назад я был на таких же заработках, только в деревне, недалеко от Иваново, и Наташа писала мне каждый день! Поэтому в своей победе я был уверен. Правда, письмо шло на прииск где-то две недели, столько же и обратно. Однако в этот раз спор я проиграл, как говорят, вчистую. Позавидовал тогда я такой любви, но, забегая вперед, скажу, что – зря. Коньяк – то я купил и отдал, а вот по приезде домой, в Тейково, Радугин встретился со своей женой на перроне, о чем- то поговорил и бросился под отходящий поезд. Естественно, погиб. Узнал я про эту страшную трагедию от кого-то из студентов, с кем вместе ездил на Север, но прямым очевидцем происшедшего он тоже не был и пересказал с чьих-то слов. Что можно сказать за пять минут, чтобы довести человека до такого решения? Не могу представить, чтобы любимая супруга Александра затеяла какой-то серьезный разговор при встрече с мужем прямо на вокзале, а ведь она не видела его более двух месяцев. Выяснение отношений обычно происходит с глазу на глаз, дома, а не на вокзале. Расспрашивать у других общих знакомых о том, что же произошло между супругами, я не стал…

Вернусь к рассказу о Заполярье. Летом температура воздуха прогревалась до плюс тридцати градусов, дожди случались крайне редко. Вокруг поселка, насколько хватало обзора, лежала тундра, покрытая сплошным пологом из низкорослых карликовых берез и ивняка. Росло много мха и лишайника, встречались и какие-то цветы, и – невероятное количество брусники, черники, голубики, морошки, костяники. Грибов тоже было множество – подосиновиков, белых, подберезовиков, волнушек. Собирать такой урожай, было сплошным удовольствием, но нам на это времени не хватало. Донимали комары. Работая до пояса голыми, мы рисковали быть закусанными вплоть до нервного срыва. Наши работодатели привозили в ведре какую-то жидкость от этих кровососов, мы ею мылись каждые два часа. Как-то раз, углубившись в тундру, я наугад хлопнул пустыми ладонями, и с изумлением насчитал около сотни раздавленных «вампиров». Однажды и мне довелось ехать на реку Лену, за строевым лесом. В кабине были мы, два студента, и водитель. Он нам предложил прокатиться всего семнадцать километров в сторону от маршрута и посмотреть на Ледовитый океан. До сих пор сожалею, что отказались, так как торопились загрузиться стройматериалами. Дорогой случилось небольшое происшествие. Водитель увидел в тундре куропатку, остановил свой трактор и достал из-за сиденья охотничье ружье. Но маскировка у птицы была на высоте, и охотник не знал куда стрелять. А у меня тогда глаз был зоркий, а ум – как говорится, короткий, и я показал рукой прямо на беззащитную жертву. Раздался меткий выстрел, который вместе с куропаткой запоздало, поразил и мою совесть. Нехорошо стало на душе. В очередной раз спросил себя: зачем?

Запомнилась и экскурсия на шахту, где непосредственно добывали золото. Организовало ее наше руководство по договоренности с начальством золотого прииска. Привезли нас туда через тундру на каком- то стареньком автобусе. Ехали недолго, где – то около получаса. Под землю спускались пешком по пологой тропинке. Рядом тарахтел непрерывно работающий конвейер, доставляющий грунт на поверхность. В одном месте, прямо над головой, виднелся огромный камень, и проходить под ним было довольно жутковато. Подумалось: ведь рано или поздно он упадет и хорошо, если не на чью-то голову. А шахтеры под ним ходили каждый день и не по одному разу. Почву разравнивали мощными американскими бульдозерами марки «Катерпиллер»,– все они были ярко-желтого цвета. Потом ее обильно поливали водой из брансбойтов, типа пожарных, тяжелое золото оставалось, в основном, на месте, а легкая грунтовая земля разлеталась во все стороны. Давление воды было такое, что, по рассказам приставленного к нам представителя прииска, кому-то даже сломало руку. После активной водной обработки, обогащенной породы ее собирали в металлические бочки и опечатывали. Из любопытства я немного достал ее оттуда пальцем, тщательно разглядел, но даже золотой пылинки не увидел. Заканчивался технологический процесс тем, что обогащенную породу загружали в огромные вращающиеся барабаны и снова промывали водой. Из нескольких тонн породы за восемь-десять часов намывали несколько граммов драгоценного металла.

Я полюбопытствовал у нашего гида: « А кражи золота у вас случаются?».

Он ответил: «Нет, конечно, но у всех рабочих имеются печатки, кольца из чистого золота, опять же – зубы золотые…».

При этом показал красивую печатку и кольцо на пальцах, блеснув «золотой» улыбкой. Мне стало ясно, что эти вещи имеют прямое отношение к его работе на прииске.

Пытаюсь припомнить из своей жизни: было ли хотя бы раз, чтобы работу я использовал в личных интересах? Но…, либо память коротка, либо этого просто не было. Зачем же и почему мои недруги так легко идут на должностные преступления ради моего наказания? И совесть их, похоже, нисколько не мучает…

Лето в этих местах короткое, в конце августа начались ночные заморозки, а однажды даже выпал снег. Но и работа наша уже подходила к концу.

Когда мы, согласно договору, построили все гаражи, деньги за работу нам сразу не выдали: командир стройотряда Ивахин сказал, что расплатится в Иваново, прямо в институте, по-перечислении денег организацией заказчика. Мы поверили, впрочем, как и тому, что надо везти два тяжеленных чемодана, с бивнями мамонта, якобы, для ивановского музея. Один чемодан был поручен мне. Впоследствии оказалось, что вез я тогда не бивни мамонта, а украденную у нас же тушенку в банках, предназначенную, кстати, для нашего же питания. Об этом примерно через месяц во время студенческой вечеринки проговорился нетрезвый Токарев Валерий, бывший заместитель командира отряда. Он выставил ее на стол и смеялся надо мной, ведь я тащил чемодан, думая, что помогаю краеведческому музею. Жил этот любитель тушенки в общежитии текстильного института; узнать, в какой комнате труда не составляло. Кто-то из товарищей рассказал мне о насмешках Токарева. Выдержать их я, конечно, не смог и прекратил привычным для меня способом. Вызвал наглеца на улицу и после двух вопросов-ответов, он уже лежал без сознания на земле. Когда к нему вернулась способность говорить, я заодно спросил его и про зарплату, правильно ли с нами рассчитался Ивахин. Тот выдал студентам всего по шестьсот пятьдесят рублей за два с лишним месяца тяжелой работы. Не знаю почему, но Токарев разоткровенничался и пояснил мне, что и с деньгами нас обманули, украв у каждого по четыреста рублей. Видно, был у меня тогда какой-то скрытый «талант» «расколоть» человека, убедить говорить правду. Естественно, полученной информацией я не мог не поделиться с другими членами «клуба обманутых пайщиков». В общем, организовалась инициативная группа из шести человек; остальные или не поверили, или не захотели связываться с авторитетными в институте жуликами. Поговорили мы со своим бывшим командиром; оказывается, он подробно знал о моей «душевной беседе» с его заместителем, поэтому особо отпираться не стал и доплатил по триста пятьдесят рублей. Но – только тем, кто был со мной, хотя практически до каждого участника дальней командировки мы довели причину и результат беседы с бывшим и непорядочным командиром студенческого отряда. Никто ничего предпринимать не стал; вот если бы за них кто-то сходил и восстановил справедливость, тогда они сказали бы спасибо. Даже с милицией никто не захотел связываться.

Тяжелые думки в «склепе» легко объясняют, почему с правоохранителями никто не хочет иметь дел не по крайней необходимости…

В студенческие годы мы любили давать друг другу клички, и у меня она была – производная от моей фамилии. Кстати, вот как, иногда, появляются прозвища. Определенная компания учащихся, и я в том числе, любили собраться в одной из комнат общежития и поиграть в карты. Немудреная игра, называлась «трынка», это когда делят на игроков по три карты, каждый кладет на кон деньги – чем больше, тем страшнее партнерам-конкурентам. На этом и строится блеф (большие наличные подразумевают хорошие карты), а затем смотрят, у кого больше очков, тот и выиграл всю казну, лежащую на кону. Как – то во время игры в комнату вошел Юра Березкин. Внешне он выглядел полным, был всегда при костюме, как мы говорили, директорской наружности. Юра протянул руку, чтобы поздороваться с нами, но при этом наткнулся на стоявший, на полу чайник, посмотрел вниз и озадаченно произнес «чайник!».

Все засмеялись. А в итоге до конца обучения Березкин был «Чайником».

В тюрьме же для получения прозвища – «кликухи» надо было пройти целый ритуал. Безусловно, самых низких каст зэков это не касалось. Претенденту на «погоняло» в его камере предлагалось несколько их вариантов, он выбирал, а вечером, после проверки, озвучивал ее через окно громким криком.

Если же не хватало собственной фантазии, надо было крикнуть в окно: «Тюрьма, тюрьмушка, дай мне погремушку».

И всегда находился тот, кто озвучивал «кликуху», как правило, не оскорбительную, но прилипала она к человеку на всю оставшуюся жизнь…

С игрой в карты связаны еще два случая, о которых я бы хотел поведать. Был такой студент, и большой любитель поиграть в «трынку», по фамилии Полетаев. Высокий, очень здоровый внешне, деревенский парень с густыми цвета соломы непослушными волосами на голове. Сельская простота парня, граничащая с грубостью, заставляла всех нас относиться к нему с осторожностью. Когда нас набиралась полная команда для игры в карты, мы запирались изнутри и никому не открывали. Зная это, деревенский богатырь мог запросто выбить дверь ногой и войти. Обычно замечания ему никто не делал – опасались. Но однажды он мне сильно помог. И не столько физически, сколько морально.

С нами в институте учился один узбек, с которым у меня возникли полемические разногласия по «национальному вопросу», плавно переросшие затем в легкую потасовку, из которой я вышел победителем. В Узбекистане у него был родной брат, довольно известный боксер, который, видимо, всегда заступался за родню. Не знаю, для этого или просто соскучившись по брату, он приехал в Иваново. И вот во время наших картежных развлечений узбеки вдвоем зашли к нам в комнату и пригласили меня на улицу «поговорить». Понимая, что меня сейчас будут бить долго и больно, я спросил присутствующих, не хочет ли кто помочь мне?

Все опустили головы и молчали, а Полетаев встал и сказал: « Пошли, я помогу».

Я сразу повеселел, посчитав, что победа у нас в кармане, и мы вышли во двор общежития. Напротив меня встал боксер. Чуя неминуемую драку, я первый справа дал хорошего крюка узбеку. Тот, видимо, не ожидал такого сильного удара, и упал на землю. А я, зная, что он боец не простой, нарушил свое же правило – не бить лежачего, продолжал молотить его обеими руками. Соперник потерял сознание, и я поглядел в сторону другой пары драчунов. Полетаев лежал на земле, а разъяренный узбек, продолжал наносить ему беспорядочные удары. Я мгновенно подлетел и сильным прямым «кроссом» сшиб на землю узбека. Деревенский богатырь, между тем, задней частью тела застрял в какой-то яме, и выбраться из нее и встать без моей помощи, не мог. А в это время очнулся боксер, оказавшийся сзади меня и на ногах. К счастью, в себя не успел, как следует, прийти, и я вновь отправил его в нокаут. А Полетаев опять лежал на земле и его били. Пришлось мне еще раз нейтрализовать его соперника, на этот раз – надолго. Когда мы вернулись в комнату, где нас ожидала «игровая компания», Полетаев молчал, а я с присущим мне юмором и определенной долей хвастовства поведал о том, что было на улице. После этого случая при мне деревенский богатырь больше своей силой не хвастался, да и я опасаться его совсем перестал, хотя благодарность за помощь, высказал. Вот уж действительно, «не так страшен черт, как его малюют».

Сидя в следственном изоляторе, я заново переосмысливал понятие «друг» и примерял его на тех, с кем сводила жизнь. Да, все, кто прошел со мной через тюрьму и прочие испытания, не предал, не убрал плечо, когда я в нем нуждался; настоящие друзья и до сих пор таковыми остаются. А вот в институте среди тех же «картежников», с которыми я регулярно общался, иногда вместе отмечали праздники или какие-то события, были ли те, о ком я мог сказать то же самое? Фамилии некоторых помню до сих пор, Коля Воронин, Витя Галанов, Березкин Юра, тот же Полетаев…. И прихожу к выводу, что это были просто «попутчики», друзьями их назвать можно было лишь с большой натяжкой, ведь кроме учебы и карт нас ничего не связывало.

Следом за такими размышлениями пришло на память следующее событие. Говорят, где азартные игры, там и нечистая сила; скандалы при этом являются обычным делом. Наверное, когда то я обидел тех, с кем играл в карты, да так, что они решили меня проучить. Может быть, сыграло роль то, что я в те годы любил похвастать своей силой и непобедимостью. Таким людям окружающие чаще всего хотят доказать, что в жизни не бывает никаких суперменов. Мысль, что все такие же, как и я, позволяют подобным людям спокойно жить и чувствовать себя в своей среде комфортно. Точного ответа, на вопрос, зачем и почему меня захотели проучить, я не знаю. Но факт остается фактом. Любители поиграть в трынку наняли за деньги своего знакомого боксера, наверное, чтобы дать мне понять, что и на меня есть управа. А мои предыдущие успехи объяснили для себя тем, что соперники мои были, ну очень слабые. Помню за столом, где мы, шестеро, играли в карты, сидел незнакомый мне парень. Он не играл, но, то и дело придирался к каждому моему слову. Остальные просто загадочно улыбались. Продолжалось это минут двадцать, наконец, мои нервы не выдержали.

Я спросил незнакомца: « Чего ты хочешь?».

Тот откровенно ответил: «Хочу немного разукрасить твою физиономию».

Понятно, что после этих слов все присутствовавшие в комнате оказались на улице. В те времена я любил носить светло-серый плащ и такого же цвета шляпу с большими полями. Аккуратно повесил их на сучки ближайшего дерева, и остался в рубашке «на голое тело». На улице уже стояла осень, и сначала мне показалось немного прохладно. Но как только я получил пару ударов по лицу, температура моего тела почти мгновенно повысилась. Бой проходил примерно в таком режиме: на два-три точных попадания в мою голову, я отвечал одним, но более сильным. Остальные играли роль зрителей и явно радовались, когда я пропускал удар. Вскоре соперник стал обнаруживать замедленную реакцию на мои удары, видимо, тряхнул я его голову неслабо. В азарте, не обращая внимания на пропущенные удары, я пошел в атаку. И упал боксер, упал, как подкошенный! Но оказалось, что это еще не конец боя: почти все зрители, с криками: «Бей его!», бросились на меня.

Нападавшие оказались явно не готовы к атаке, не размялись, не разогрелись, а я-то был в самой форме. Падали они, как снопы, падали и не вставали. Не зря, видимо, я столько времени ежедневно уделял своей физической подготовке; даже когда занимался велосипедным спортом, не переставал молотить по боксерской груше. Мои же нынешние «соперники» тяжелее стакана с водкой ничего не поднимали, а бокс смотрели только по телевизору. Наконец, все закончилось. Как можно спокойнее, я надел плащ, шляпу, плюнул на землю; выражая поверженным свое презрение, и медленно ушел. На другой день ни одного из картежников на занятиях не было.

Случай, связанный с этой дракой, в каком бы свете меня ни показывал, я все-таки решил оставить в своих рассказах. Одной из причин является то, что ассоциируется он у меня с далеким будущим и связан с ним непонятным образом. Речь идет о суде 2008года, когда сначала прокурор Расторгуев Сергей Юрьевич стал задавать мне довольно коварные вопросы. На них я с трудом, но находил ответы, затем подключились председательствующая Андрианова – Стрепетова Юлия Владимировна, а следом и присяжные, и даже адвокаты. Присяжные, кстати, могли задать вопрос, только, запиской председательствующему, а тот их озвучивала. У меня остались определенные сомнения в их авторстве. Вопросы сыпались со всех сторон, было ощущение, что все разом напали на меня, я отбивался, как мог, не теряя самообладания. В итоге оказалось, что и один в поле воин, если он бьется за правду, и может победить. К концу этого тяжелого для меня заседания, я получил хорошую оценку, как со стороны «подельников», так и адвокатов. Себя они оправдали тем, что хотели мне помочь, своими вопросами вывести на правильные ответы, однако ощущения у меня были совсем иные…