Читать книгу Вертикальные провода - Владимир Зуев - Страница 3
НА УЛИЦЕ СОВЕТСКОЙ
Оглавление***
И страны той нет как нет…
И Свердловска нет в помине…
Лишь Свердлов бесстыдно стынет,
по зиме легко одет…
В центре города на «Е»
он стоит, не понимая,
что за жизнь вокруг такая:
«Коммунизм, паскуды, где?
Черт с ним! Где рэсэфэсэр?
Где мандаты и декреты?
Где Ильич? Володя, где ты?
Я торчу тут, словно хер…
Рядом Оперный, УрГУ,
мимо люди и трамваи,
голубей проклятых стаи
гадят… Я один в снегу —
в центре города, и мне
одиноко, зябко, страшно…
Недостроенная башня —
реквием по той стране,
что в помине нет как нет…»
И Свердловска нет в помине…
Лишь Свердлов бесстыдно стынет
много-много-много лет…
***
Афишам старым до сих пор верны
заборы серые на улице Советской,
и в парке Пионер, застывший нэцкэ,
как прежде, патриот своей страны…
Моей страны, сменившей лад и строй.
Мне повезло: я – выходец оттуда,
советский россиянин – чудо-юдо,
хлебнувший перестройку, и, застой
едва застав, я верен сам себе,
я вновь иду к афишам и заборам,
как в детство… Пионер глядит с укором:
«Товарищ, не сгибайтесь при ходьбе…»
***
лаяла собака, небо багровело…
след от самолета, как следок от мела
школьного, неровный, и доска кривая…
папа сильный-сильный, мама молодая…
я глаза прищурил, вижу сквозь ресницы:
фонари мигают, как огни столицы…
как звезда на башне главной, самой-самой,
я туда поеду скоро с папой, мамой…
там, на самой красной площади планеты,
небу расскажу я все свои секреты…
попрошу у неба, чтоб не умирали
никогда родные… чтоб войны не знали
люди на планете… и себе – щеночка…
вот и ночь настала, и фонарь как точка —
там, над домом, детством, где писали мелом…
лаяла собака, небо багровело…
***
через газету Правда
мама утюжит брюки
папе на митинг надо
папе синеть со скуки
папе идти в колонне
вечного Первомая
папа парторг в законе
папу признала стая
мама побудет дома
мама сготовит ужин
мама глава домкома
глаз за детьми и мужем
мама царица мира
метров квадратных наших
наша полна квартира
как говорится чаша
я подрасту однажды
буду большим как папа
я будут помнить каждый
день его цвет и запах
мама и папа рядом
вечно со мною будут
рвется газета Правда
значит есть место чуду
***
мама не
помыла раму
папа не
пришел с работы
дочка не
дала Тиграну
сыну не
вломили готы
мама не
с соседом в связи
папа не
пропил аванец
дочка не
с Ахмедом лазит
сыну не
нассали в ранец
так и жили они как все
так и жили они хорошо
и у каждого свой насест
и у каждого свой вершок
мама да
ушла к соседу
папа да
зашьется видно
дочка да
родит Давлету
сыну да
всю жизнь обидно
так и жили они как мы
так и жили они путем
и у каждого был свой смысл
и у каждого в горле ком
***
Помню чай со слоном,
помню пиво в пакетах,
сигареты «Ракета»,
синяков за углом…
Помню день Первомай
и Октябрь кумачовый,
брагу «хер Горбачеву»
и призыв «Наливай!».
Помню слово «Афган»,
страшный шепот: «Груз 200…»
Во дворе пели песни
про Кабул и Баграм…
Помню «Ассу», «Иглу»,
Цой – герой, «Группа крови»…
Мир рождается новый
в каждом пыльном углу…
Я в кафе за углом
(с дорогой сигаретой,
с пивом не из пакета),
с памятью за столом.
***
Май нэйтив таун изент ладж,
энд изент смол, и все такое.
Там школа, корефанов трое,
там «Magna», «Royal» и «Orange»…
Там детство, ивы и река…
В хрущевке песни под гитару,
и высь светла и высока,
и все сдавали стеклотару —
и были счастливы, бикоз.
Там «нáчать» было и «углу́бить»,
там был заветный кубик-рубик
и миллионы алых роз…
Там был волшебный «Wind of Change»,
влюбленность первая-вторая
и девственность девичьих плеч,
там Стелла, Оля, Зоя, Рая…
Там чудо – видеосалон,
и Цой живой, и Хой в почете,
и мы не в погребальной роте
с друзьями, время – не Харон
тогда и там… Теперь и тут
иные мы, май таун нэйтив —
форевер! Ай эм вэри эктив,
я жив доселе, вэри гуд!
***
Я листал чужой фотоальбом:
лица – незнакомые, красивые.
Девушка в небесно-голубом
платьице на лавочке под ивами.
Мальчик с букварем, цветов букет,
и в глазах застыло что-то вечное.
Словно знает: будущего нет —
мальчик этот, чем-то свыше меченный.
Будто знает, что грядет война,
и ему там быть солдатом-воином,
и что мать останется одна,
и ему лежать неупокоенным
на чужой, неласковой земле —
всюду горы, гордые, красивые…
Мальчику всего лишь двадцать лет…
Девушка на лавочке под ивами
в платьице небесно-голубом…
Боль и злость застыли жутким комом,
будто бы я вспомнил о знакомом.
Я листал чужой фотоальбом…
***
Ты обознался, ветеран.
Я не был там, где ты оставил руки.
Я пил с шалавами от скуки,
когда ты шел через Афган,
из ночи в ночь, из года в год
не на войне – тут, на гражданке…
Я на гражданке-нимфоманке
лежал, когда ты шел вперед…
Когда ты шел на караван,
на тот, что первый и последний,
мне бабы говорили «Бедный…»,
когда я корчился от ран
сердечных… В водке и вранье
я обретал мужскую доблесть.
Молчал мой стыд, молчала совесть,
я их салатом оливье
съедал и пил не за Афган,
я пил с шалавами от скуки…
