Читать книгу Сполошный колокол - Владислав Бахревский - Страница 12

Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, в лисьем треухе, надвинутом на глаза, шея замотана платком, этим же платком снизу прикрыто лицо, с посошком, горбат, уходил от пани глухими улочками, а потом в закоулок, а там в избенку.

Избенка подземным ходом сообщалась с домом Ульяна Фадеева, верного человека.

В этом доме, который окнами выходил на Мирожский монастырь, Афанасий Лаврентьевич оставлял лисий треух, посошок, горб, переодевался в неброское городское платье маленького посадского человека и шел в монастырь. Служка пропускал его в келью игумена, а уж из этой кельи являлся холеный, высокомерный дворянин. Шапка высокая, шуба соболья. Идет на человека бородой. Не уступить такому дорогу духу не хватит.

Смешны нам те хитрости, затейливые и непомерные… Время! Простоту любили простые люди. У знатных красивым называли витиеватое, изощренная замысловатость принималась за великий ум и многие учености.

Никак, лет шесть не надевал лисьего треуха Афанасий Лаврентьевич. Этак слуги могут забыть, кому служат.

Вернувшись домой, закрылся в думной комнате и никого пускать не велел к себе.

Дел не делал. С мягкого стульчика в окошко поглядывал. А поглядеть было на что.

На улицах народ сбивался в толпы. Масленица Масленицей, да не на медведей глазеют, не за скоморохами следом бегают.

Да и не бегают вовсе. Собьются, как пчелиный рой, только что друг на друга не лезут, а в середине кто-то один руками машет: стало быть, говорит. Послушают – рассыплются. Глядишь, уже на другом конце улицы облепили кого-то.

Видно, вокруг московского царя думные светочи не горят, а чадят. Разумно ли хлебные нечистые дела вершить во Пскове? Сполошный псковский колокол на язык не туг. Чуть что – на сто верст раззвонится. Голос его и в Опочке слыхать, и во Гдове, а в Печорах, Изборске да Острове подавно.

Для хлебных ухищрений нужно было Гдов избрать. Хоть и легки псковичи на подъем, так ведь все ж не тебе в карман залезли – соседу. Ну, может, и пошумели бы! От крику стекла не лопаются – лопаются от огня. А во Пскове огню быть.

Неужто в Москве забыли, что Псков – крепость? Шведский король Адольф, великий воин, крепость сию не смог побороть. А уж московским воеводам, индюкам безголовым, крепости ли воевать? Меж собою хотя бы разобрались: кто кому приказывает и не вредно ли для родового потомства, для дедовской чести не обидно ли приказу подчиниться?

В бараний рог все Московское царство местничество гнет. Все места вокруг царя заняты, все дороги на Верх охраняются стоглазо.

В дверь постучали.

– Кто? – недовольно спросил Афанасий Лаврентьевич.

За дверью слуга с робостью отвечал:

– Ульян Фадеев ломится к тебе.

– Пусти!

Вошел Ульян:

– Беда, Афанасий Лаврентьевич! Посадские меж собою стакнулись. Хотят к воеводе идти с челобитьем.

– О чем челобитье?

– Мол, в Свейскую землю хлеб увезти не дадут.

– Прытко!

– Куда как прытко, Афанасий Лаврентьевич! Ивану Чиркину, Парамону Турову и – не прогневись, не сам выдумывал – родственникам твоим, Ивану Нащокину с братом, смертью грозят. Делать-то что, Афанасий Лаврентьевич?

«Ждать», – подумал про себя Ордин-Нащокин, а вслух сказал:

– То дело воеводы – смутьянов усмирять… Ступай на улицы, слушай, запоминай. Наше дело впереди!

Ульян ушел.

«Наше дело впереди. Наше дело ждать!» – сказал себе Ордин-Нащокин и, задумчиво поглядывая через оконце на уличные толпы, открыл Библию наугад и с удовольствием прочитал: «Кто любит наставление, тот любит знание, а кто ненавидит обличение, тот невежда».

Двадцать шестого февраля 1650 года во Пскове довольных не было.

Воевода Никифор Сергеевич Собакин места себе не находил.

Псковичи пронюхали о тайном царском письме. Как это им удалось? Попробуй узнай: тут они все заодно, большие люди и малые. Про волю, про вечевой колокол никак забыть не могут. Бивали их не раз, а дурь не вышибли.

Стрельцов на толпу напустить? А стрельцы и сами не прочь гиль затеять.

Что же делать? Ждать?

Прождешь, а из угольков-то пламя может вымахнуть.

Тем, кто в Москве сидит, – хорошо. Денег не нашли – придумали псковским хлебом от шведов откупиться. А о том, как во Пскове аукнется та придумка, заботы мало.

Сердце чуяло – быть беде.

Делать что-то нужно, и немедля! А взяться за дело – руки не слушаются. Боязно.

Боялся воевода псковичей.

А потому грубил им, стращал.

Федор Емельянов тоже в окошко глядел. Глядел и кулаком о подоконник постукивал.

– Не в бирюльки играем! Пора б знать Никифору Сергеевичу, что воеводой он во Пскове.

Толпа перед домом росла.

Где стрельцы? Где охрана человеку, исполняющему тайное царево дело? Что стоит этим горлопанам ворваться в дом, прибить всякого, кто под руку попадет?

На столе стоял ларец. В ларец были сложены самые важные торговые бумаги и две сотни отборных самоцветов.

Федор запер ларец, задвинул потайную пластину: попробуй отыщи замок! Ключ спрятал в ручку ларца. Тоже не сразу разгадаешь секрет.

Поглядывая в окошко, Емельянов сбросил домашнее платье, надел дорожное. Из шкафа достал серебряную сулею с водкой. Выпил чару, крякнул, сел за стол.

Раньше времени бежать – позорно, удачу сокрушишь.

Промедлишь – прибьют. Бежать надо в тот час, когда ноги сами понесут.

В комнату с опаской заглянула жена:

– Федор Емельянович, не видишь ничего, не слышишь?

Федор поглядел на жену сурово:

– Что там еще стряслось? Щи, что ли, простыли без меня? Не хочу есть!

– Ты погоди шуметь! – урезонила мужа; знала себе цену: чай, не из простых, новгородка из богатейшей семьи купцов Стояновых. – Ты послушай!

Емельянов мрачно вскинул брови.

– Твой любимый немчин Арман пожаловал.

– Ахти! – подскочил Федор на стуле. – Спасибо тебе, голубушка, за добрую весть!

Подбежал к жене, поцеловал.

– Где слуги? Шубу мне! Голубушка, ставь на столы все, чем богаты! – Погрозил в окно кулаком: – Голодранцы поедун нагуливают. Чем им оставлять – лучше самим съесть.

Принесли шубу. Сунул руки в рукава, побежал встречать дорогого иноземного гостя. Как же, дела с ним вел!

Угощал Армана Федор широко. За столом был весел. Много ел, много пил. Глядите, мол: силен Федя Емельянов. Ого, как силен! В мире войны, и мор, и глад, а ему, Феде, нипочем. Нипочем купцам мировая беда. Купцы гуляют. А гуляют оттого, что в голове у них порядок. В голове порядок и в лавках тож.