Читать книгу Выживший. Подлинная история. Вернуться, чтобы рассказать - Владислав Дорофеев - Страница 5

Все поступающие в больницу попадают в приемное отделение, все без исключения проходят все необходимые для поступающего в больницу диагностические экспресс-процедуры: рентген, анализ крови, УЗИ, ЭКГ, анализ мочи и т. п.

Но именно эта входная экспресс-диагностика позволяет не только поставить предварительный диагноз, а и принять оптимальное решение о направлении пациента в правильное отделение, или реанимацию, или на операционный стол, то есть или спасти человека, направив его по пути спасения, или прямиком в морг с остановкой не в том отделении, не той палате, не на той койке.

В памяти проступают всполохами редкие картины приемного отделения, на фоне постоянной и гнетущей, огненной боли в животе, и нарастающей всепожирающей слабости, отменившей уже право на прямохождение и самую жизнь, разменяв неотъемлемое и казалось незыблемое от рождения право на состояние неопределенности.

Если бы в русском бытийном, тем более духовном сознании было укоренено слово – чистилище, я бы его употребил в отношении приемного покоя московской боткинской больницы. Чистилище – из католического богословского, соответственно языкового западного оборота и понятийного ряда, где чистилище обозначает место тамбура, фильтра, вот именно, приемного покоя, откуда пути могут быть разными. Как и из приемного отделения боткинской больницы.

В России, в православной цивилизации это слово, используемое в разговорном языке, но не исполненное содержания, остается вот уже несколько столетий скорее словом-паразитом для употребления в качестве фигуры речи в неграмотной речи.

Вспышками отдельные картины чистилища.

Избитый пьяница-сын, опухший, с повязанной головой, поддерживаемый своей матерью-карлицей, такой же опухшей, но не избитой и с не перевязанной головой.

Девица в форме Макдоналдса, красные рубашка-поло и кепка, черные штаны, в кроссовках, на каталке, около двадцати, блондинка, закрытые глаза, что с ней?

Наиграно веселый толстяк двадцати с небольшим с огромными электронными часами в форме браслета на левой руке, деланно и громогласно комментирующий происходящее с ним и вокруг него, неосознанно прикрывающий фальшивым оживлением страх от неизвестности, с готовностью слезающий с каталки, чтобы добыть анализ мочи.

Дама в возрасте, на каталке, благообразная, чистая, нормально и аутентично одетая, лежит спокойно, дожидаясь своей очереди в этом человеческом конвейере. Рядом, видимо, ее сын, отвернувшийся в сторону, с недовольным лицом человека, которого оторвали от исполнения суперважного и суперсрочного дела. Не удивлюсь, если точно такое же обиженное выражение лица у него было в детстве, когда вот эта мать заставляла его делать домашнее задание по русскому и литературе, учить неспрягаемые глаголы или стихи Некрасова. Прошли десятилетия, и вот сейчас гордость матери, ее первоцветок, в образе главного бухгалтера или первого заместителя директора крупной мебельной или лакокрасочной компании, с правильным черным портфелем, в непременно синем офисном костюмчике и отвратительного цвета галстуке, безобразно повязанным. Безотцовщина, некому галстук поправить. Как и лицо, на котором застывшее выражение, вероятно, возникшее в первую же минуту после звонка насчет внезапно слегшей матери, – «ну, как же так, в такой день!». Интересно, кто позвонил? мама? едва добравшаяся до телефона, что, мол, мне плохо, сын приезжай, кажется, совсем плохо. До дома недалеко, по дороге вызвал «скорую», приехали практически одновременно. Или позвонил, сын-внук-балбес, который вновь не работает, и к полудню как раз встал после любовных ночных упражнений со своей новой бл… – пассией, вот она здесь же. Даже в этом месте, даже в этот момент, тискает ее, томно смотрит ей в глаза, обнимает демонстративно. Хлюст. Как же я его упустил, когда, думает сейчас бухгалтер-первыйзамдир?! Она ведет себя надлежаще. В отличие от этого придурка. А тут еще мать. Ох, матушка, прости. Именно в этот момент, может быть на этой мысли, может на какой другой, подобной, явственная рябь пробежала по его недовольному лицу, тотчас разгладившемуся, потеплевшему. Ведь мать. Учила, заботилась, лечила, защищала, наставляла, давала завтраки, зашивала дырки и пришивала пуговицы, кормила и обстирывала, заставляла учить Некрасова и глаголы. Прости, матушка. Что может быть важнее, или кто?

Много людей. Конвейер. Несовершенные, уродливые человеческие тела, десятки тел, пожилых и очень пожилых, или вовсе молодых, или среднего возраста, внешняя жизнь которых вдруг, внезапно оказалась совершенно зависимой от жизни внутренней, до поры невидимой, где-то там под кожей, но как выяснилось, именно и главной, и определяющей и определившей человеческую жизнь, включая ее внешнюю. И выясняется, что без этого напускного внешнего флера, внешней жизни, оболочки, которой мы руководствуемся в себе и оказываем влияние на окружающих, это просто тела, непривлекательные и случайные. Тленные.

Поражает не сам по себе этот сгусток человеческого несовершенства, уродства, боли, страдания, мучений, низости и мерзости. Тлена. К этому привыкаешь почти тотчас, когда становишься в эту очередь, поскольку понимаешь, что ты всего лишь часть этой очереди, этого мира убожества, хаоса, и смиряешься. А мир этот всего лишь отражение, продолжение, слепок большого мира, из которого все мы пришли, вопия от немощи, страдания. То есть мы все здесь собравшиеся и есть этот большой и внешний мир, его страдающая в этот момент часть, но именно плоть от плоти, такая, какой он и есть.

Удивляет, восхищает поведение, позиция, настрой, действия, сотрудников больницы, медперсонала, которые как-то непринужденно, почти играясь, порой блистательно, даже изящно справляются с этим давлением хаоса, который длится безостановочно, 24 часа в сутки, днем и ночью, в понедельник и воскресенье, зимой и весной, 31 декабря и 1 сентября, то есть всегда. Наверное, потому что это работа.

Потому запомнились, отпечатались в памяти, особенные случаи, выбивающиеся из этого блистательно настроя.

В рентген-кабинет ввозят на каталке женщину с перевязанной головой, закрытыми глазами, и зеленовато-серым лицом, такое лицо можно определить, как синюшное, еще не успокоившимся окончательно, но уже не реагирующим на какую-то, вероятно чудовищную боль, причины и источники которой как раз прикрыты зеленой больничной клеенкой, видимо, чтобы не промокало. Через пару минут каталку вывозит назад в коридор блондинка (которая будет и мною через некоторое время командовать, чтобы шустрее раздевался и становился к аппарату), бормоча под нос – «хотя бы помыли», и громко (непонятно кому, потому что женщина под зеленой клеенкой с синюшным лицом одна) – «я не буду ее снимать!». Следом, молча, семеня, вылетает другая сестричка и почти бежит по коридору, через несколько метров порывисто открывает дверь в какой-то кабинет, чтобы буквально тотчас выбежать из него, и со словами – «Люба снимет», и уже утвердительно, громко артикулирует перед рентген-кабинетом – «Люба снимет!», почти победно. Непонятно, кому и зачем она это говорит, причем так, во всеуслышание. Потому мы – не аудитория, мы – никто, материал. Действительно, через несколько минут из кабинетика, который через несколько метров от рентген-кабинета, выходит в коридор седая, как лунь, пишут обычно про таких женщин в литературе, седая как лунь, весьма в возрасте сестра, та самая «Любаснимет», и возвращает в рентген-кабинет каталку с синюшной женщиной, выражение лица которой не меняется, а глаза остаются закрытыми от боли, либо она в обмороке.

Еще через несколько минут Люба на пару с импульсивной блондинкой вывозят из рентген-кабинета каталку, накрытую зеленой клеенкой в коридор. Молча. С лицами совершенно не затронутыми увиденным под клеенкой. Вопрос исчерпан, задача решена. Остановившийся было конвейер заработал в полную силу. Через некоторое время промолов и меня.

Из моего чистилища помню обморок в туалете, где я никак не мог не то чтобы попасть струей в баночку для сбора урины/мочи, я не мог стоять, а когда мне все же удалось совместить оба этих занятия, я свалился в обморок, видимо недолгий, потому как очнулся я не от стука в дверь, а сам, найдя себя стоящим на коленях, опершегося головой о кафельный пол, спиной к унитазу, со спущенными трусами и штанами. Не было ощущения позора или стыда. А было удовлетворение от сделанной работы, поскольку я успел до выпадения в осадок завинтить красную крышку на заполненной до половины прозрачной баночки с коричневатой жидкостью. Во-первых, никто не видел, во-вторых, не смотря ни на что, я справился с поставленной задачей. Я не могу отчетливо это воспоминание расположить в ряду поступков, это было до или после доктора, открывшего мне правду о «40».

Спустя довольно продолжительное время, через 2-3 часа, или больше, решение принято, на каталке меня покатили в отделение со странным названием – 8-ая диагностика. Логика направления в это конкретное отделение мне станет понятной спустя время, когда ко мне вернутся хотя бы нервные силы, то есть нескоро, но еще в больнице.

По дороге я отключился.