Читать книгу Русская комедия (сборник) - Владислав Князев - Страница 2

Удивительные колдыбанские легенды и былины о Геракле и Луке Самарыче утверждают, что эти непримиримые соперники и вместе с тем закадычные дружки часто беседовали и спорили на всякие значительные философские темы. Так сказать, искали «философский камень».

– Почему у тебя такой огромный живот? – подбрасывает камешек Геракл в огород колдыбанца.

– Потому что герой нового типа служит прежде всего истине, а истину надо чувствовать нутром, – поясняет Самарыч. – Чем больше нутро, тем глубже постигаешь истину.

У Геракла совсем нет живота. Получается, что камешек отфутболен прямым попаданием в него. Обидно.

– А знаешь ли ты, захолустный колхозан, – хватается Геракл сразу за пудовый камень, – что родиться великим героем – это тебе не лежа на диване потолок пузом подпирать! Великий герой может родиться только в исключительно замечательное время и только в исключительно замечательном месте. Я появился на свет в то время, которое называют золотым веком человечества. В той земле, которую именуют не иначе как колыбелью европейской цивилизации.

– О, какая любопытная философия! Неужели вы сами всё это придумали, Геракл Зевсович? – удивляется Лука Самарыч.

– Нет, конечно, где уж мне, – честно признается Геракл. – Так пел наш великий Гомер.

– Вы бы еще Виктора Гюго сюда приплели, – снисходительно усмехается Лука Самарыч. – Кто их сейчас читает? Разве что аспиранты, да и то из-под палки. Но это я так, к слову. А по существу скажу вот что. Если речь идет о герое, которого сотворяют олимпийские боги или земные божки, то есть верхи, – тогда действительно подавай специальные, по-нашему блатные, условия. Но совсем другой коленкор, если за дело берутся низы. По воле низового коллектива герой может родиться в любое время и в каком угодно месте.

– Правда, тут следует сделать оговорку, – продолжает ас колдыбанской мысли. – Коллективы бывают разные. По месту работы и месту досуга. По месту лечения и месту заключения. Ну и так далее. Меня породил коллектив по месту… жажды. Имеется в виду, конечно, не простая жажда. Жажда истины! Именно поэтому, кстати, мои соратники и сподвижники называют себя с гордостью истинными колдыбанцами.

– Наверное, все профессора да академики? – не без зависти предполагает выдающийся эллин.

– Хоть и великий вы, Геракл Зевсович, но аналитик из вас плохой, – плюхает колдыбанец философским камнем простодушного эллина прямо по лбу. – Разве вы не знаете, что истина – в вине? Ну! А профессора и академики выпивают только по рюмочке. Так можно постичь только маленькие истины, а колдыбанцы стремятся к Истине с большой буквы.

– Значит, насчет выпить они не дураки? – начинает понемногу философски расти полубог, он же горе-аналитик. – Приветствую. Я тоже, пока не стал бессмертным олимпийским небожителем, а был нормальным человеком, пил как положено. Прямо из бочки.

– Действительно золотой век, – завидует колдыбанец.

Геракл приободряется и берет философский камень на-из готовку. Сейчас, мол, твоя очередь, захолустный колхозан, по лбу словить:

– Ну а какая такая эпоха у вас?

– Да совсем никакая, – отмахивается Лука Самарыч. – Сначала-то была у нас совершенно особая эпоха. Советская. Про нее я вам как-нибудь после двух бочек расскажу, иначе не поверите. Мы ее почти целый век славили во все трубы и кларнеты. Я уж не говорю про барабаны. Потом вдруг спохватились: на носу новое тысячелетие, а мы всё со старой эпохой, как курица с яйцом, носимся. Ну, приказом из Москвы эту самую советскую особую враз и отменили. Как устаревшую. А другую, новую эпоху всё никак не начнут. Видать, не могут придумать, какую именно нам надо.

– Эк тебя угораздило! – сочувствует славный древне-грек. – Родиться в безвременье. Хуже не придумаешь.

– Скептик вы, – отзывается Лука Самарыч. – А вот колдыбанские удальцы взяли и без всякого уныния установили во всеобщем безвременье свое собственное, особое время. Истинное. Оно не зависит ни от временных поясов, ни от календарей, ни даже от распоряжений столичного начальства…

Наш герой испытующе смотрит на Геракла: может, мол, сам догадаешься, что за время такое удивительное.

– Не томи душу, – ерзает тот. – А то убью. Нечаянно, из любопытства.

– Особое колдыбанское время, а точнее, время по-колдыбански, – горделиво произносит Самарыч, поглаживая свой живот, – это время между вторым и третьим стаканом. Именно тогда наступает момент истины.

– Между вторым и третьим стаканом? – дивится Геракл. – Почему именно так? Почему, например, не перед вторым?

– Перед вторым стаканом еще не до истины, – поясняет собеседник.

– Ну а почему не после третьего?

– После третьего – уже не до истины.

– О боги Олимпа! У меня голова идет кругом, – бормочет Геракл. – Что же еще надо спросить?.. Ага! Скажи, колхозан, какая славная земля стала твоей колыбелью?

– Ха! – веселится Лука Самарыч. – Для моей колыбели вообще не оказалось места на земле.

– Не на облаке же тебя родили? – изумленно восклицает полубог.

– Я родился в одной такой маленькой точке, – весело разъясняет Самарыч. – Совсем бесславной, и даже под номером тринадцать. Сейчас я зачитаю выписку из анонимного письма в Колдыбанский горисполком, и все будет понятно: «Сигнализируем о том, что торговая точка № 13 горобщепита является рассадником пьянства и бескультурья. Ей нет места на нашей земле!»

– Так ты родился в забегаловке! – с удовольствием плюхает Геракл камнем по репутации собеседника.

– Ну вот в вас заговорил и циник, – Лука Самарыч аж хлещет себя по лбу колючей веткой, то бишь своей мохнатой бровью. – Вы повторяете домыслы и вымыслы Колдыбанского общества трезвости. «Забегаловка». Надо же такое сказать! Истинные колдыбанцы никогда не забегают в свою любимую точку номер тринадцать. Они заходят сюда не спеша и надолго…

Вот какой диалог.

– Больше вопросов на сегодня не имею, – выдохся супергерой всех времен и частей света.

– Хорошо вам, – позавидовал волжский пузан. – А вот меня день и ночь мучит один каверзный вопрос. Где купить дефицитную провздевочную резинку, чтобы у меня, легендарного и былинного сверхбогатыря, штаны то и дело не спадали? Видимо, на этот вопрос сумеет ответить только большая наука.

С этими словами он взял, как утверждает легенда, философский камень и с размаху запустил его в сторону Москвы. А может, в сторону второй нашей столицы – Петербурга. Или даже в сторону Парижа и Лондона.

Куда попадет. Лишь бы прямо в руки большой науке.

* * *

Вот такие вызывающие слезу умиления легенды. Но пора уже обратиться к колдыбанской действительности. Ушлый и дошлый читатель ведь знает, что сначала бывают события, происходящие в действительности. И потом уже всякие там Гомеры и Гюго расписывают их в легендах. Приукрашивают, преувеличивают и даже привирают. Изо всех сил. Чтобы читатель, значит, не задремал.

Но наш читатель может не беспокоиться: от колдыбанской действительности сладких снов у него не случится.

Начнем танцевать от печки. В смысле от речного причала номер один, к которому обычно пристает туристский теплоход «Москва», прибывший в город Колдыбан.

Как только столичные гости ступают на нашу землю, передовой местный гид Показушников ведет их на видовую площадку.

– Мы находимся с вами на крутом волжском берегу, откуда взору открывается дивная панорама Самарской Луки и Жигулевских гор, – повествует он чуть ли не гомеровским гекзаметром и не случайно именно так.

У Показушникова – советская закваска. Тогда о нашей действительности повествовалось только в духе героического гомеровского эпоса или, на худой конец, романтически возвышенным стилем Виктора Гюго. Перестроиться колдыбанский гид не может, да и не хочет. Кто эти байки в свое время придумал? Столица. Вот теперь пусть и слушает их до скончания веков.

– Сюда, на этот холм, – вещает трубно Показушников, – поднимались когда-то грозные атаманы, чтобы отвесить низкий сыновний поклон матушке Волге. Здесь когда-то сидели за мольбертами знаменитые русские живописцы, запечатлевшие на своих холстах неповторимые волжские пейзажи. На этом самом месте известным поэтам приходили в голову самые проникновенные рифмы и метафоры. Самарская Лука – жемчужина Волги! Здесь сам воздух сладок и приятен.

Туристы из столицы невольно делают глубокий вдох, но вместо обещанной сладости ощущают горечь, от которой сильно першит в горле.

– Что за странный аромат? – не выдерживает кто-нибудь из москвичей. – Будто началась химическая атака.

– Ба! Среди нас обнаружился аналитик! – сразу оживляется бывший передовой гид. – Вам нельзя отказать в наблюдательности, уважаемый гость. Но все-таки ваш анализ неглубок, как Москва-река. Ну что там химическая атака? Ерунда! Это же знаменитые выбросы в атмосферу орденоносного Колдыбанского комплекса, производящего техническую резину. По содержанию вредных веществ эти выбросы не знают себе равных в Европе. Они превышают ПДК – предельно допустимую концентрацию – в тридцать, сорок, а иногда и в сто раз.

Гид потягивает носом самый ядовитый в Европе воздух и, удовлетворенный, продолжает тем же древнегреческим речитативом:

– Вот мы и перешли с вами от давно минувших дней к нынешней действительности. Как утверждают все советские путеводители, колдыбанская земля по-настоящему расцвела именно в годы социализма. По объему промышленного производства на душу населения – я имею в виду самую тяжелую промышленность – наш Колдыбан далеко опережает такие города, как Лондон, Париж и Рим, вместе взятые. В числе передовых предприятий находится уже упомянутый орденоносный резинокомплекс. Вот он, слева от нас, в конце набережной, прямо на берегу Волги. Справа, в другом конце набережной, прямо на берегу Волги вы видите знаменитый Колдыбанский орденоносный цементный завод. Эти промгиганты как бы обрамляют нашу набережную – любимое место отдыха горожан. Ну а прямо перед собой вы можете видеть величественную панораму Волги и Жигулевских гор, известных своей дивной сказочной красотой всему миру.

Гид умолкает. Словно для того, чтобы не мешать туристам любоваться красотами Самарской Луки.

– Где же она, панорама? – спрашивает какой-нибудь турист.

– Прямо перед вами, – гид машет рукой в сторону Волги.

– Но мы ничего не видим, – удивляются туристы.

– А разве кто утверждает, что вы видите? – спокойно возражает Показушников. – По-моему, я выразился достаточно ясно: «…можете видеть».

– Вы, кажется, шутите? Там, где якобы Волга и Жигули, ничего нельзя видеть. Только очень плотный дым.

– Ну так уж и дым, – возражает гид. – Это всего-навсего дымка, а если называть вещи своими именами – выбросы цементной пыли. Дымом же колдыбанцы образно называют выбросы в атмосферу знаменитого Колдыбанского сажевого комбината.

– Тоже орденоносного? – спрашивает какой-нибудь другой турист.

– Само собой, – подтверждает гид. – Сажевый гигант – гордость всего Поволжья. Его продукция по праву считается самой черной во всем мире.

– Ясно, – говорит турист. – Панорамы больше нет.

– Ба! У нас и скептики имеются! – восклицает гид. – Вы, безусловно, проницательны. Но вам не хватает широты взгляда. Да, в настоящий момент Жигули и Волга как бы прячутся под густым грязно-серым одеялом. Однако согласно государственным нормам «дымка» должна рассеиваться через три-четыре часа.

– Значит, мы все-таки полюбуемся Волгой? – с надеждой спрашивают туристы.

– Не могу гарантировать, – честно признается Показушников. – После цементного будет делать выброс сажевый комбинат. Потом – очередь завода силикатного кирпича, затем – снова резинового комплекса и так далее. По графику… Известные всему миру красоты откроются, таким образом, после полуночи. Если же вы хотите полюбоваться ими при дневном свете, то рекомендую приехать к нам в какой-нибудь большой праздник. По большим праздникам наши знаменитые комплексы не работают, и любой скептик может убедиться, что Волга и Жигули никуда не делись.

– Это хорошо, что Волга пока на месте, – замечает едко еще один турист. – Можно хотя бы утопиться.

– Ба! Вот и циник нашелся! – радуется наш гид. – Сразу видно: родился на брегах Невы или Москвы-реки. То есть в столице. Вот там и рекомендую топиться, когда будет настроение. А на Самарской Луке не выйдет! Волга, конечно, глубока, но вон там, на острове, у самых отрогов сказочных Жигулей, располагается Колдыбанская база знаменитого Волго-Камского нефтеналивного танкерного флота. Дважды орденоносного. У нашей базы тоже свой график, и по крайней мере раз в день она сбрасывает в Волгу свои отходы. В это время из матушки-реки с криком SOS выскакивают пробкой даже дореволюционные утопленники…

Туристы еще раз оглядываются вокруг.

– Как здесь можно жить? – недоумевает аналитик.

– Да никак, – констатирует скептик.

– Разве что для смеха, – ехидно предполагает циник.

– Конец света! – ахают туристы и бегут на теплоход, в свои комфортабельные каюты и шикарные бары. А ведь были всего в двух шагах от той точки, где могли бы научиться мыслить в точку. Почему, например, и для чего всяких столиц на белом свете – не сосчитать. Тьма. Как комаров на болоте. А вот Колдыбан – один.

«Хватит и одного, – подает голос горе-аналитик. – Ведь ваш Колдыбан – сущая дыра».

«И не просто сущая дыра, – встревает скептик, – а черная дыра. И в буквальном смысле, потому что сажи везде по колено. И в переносном».

«То есть в самом черном смысле, – радуется циник. – Ибо в черной дыре, согласно науке, ничто живое существовать не может».

Да? А мы вот существуем. Назло науке. А точнее на радость. Наука ведь обожает все непонятное. И особо – особо непонятное! Потому как на этот предмет можно запросто десять тысяч диссертаций написать.

Ну давай, большая наука, точи перья, зубы, а равно когти. Чтобы диссертации свои успешно защищать. А мы вернемся на то место, где только что были московские туристы. Сделаем буквально два шага, в смысле пройдем метров сто, – и вот перед нами «Утес».

Подчеркнем сразу, что это не тот знаменитый утес, который согласно известной песне диким мохом оброс. От вершины до самого края. И на котором думал свои думы великий атаман Степан Разин. Тот древний утес сейчас находится тоже там, где и дивные красоты Волги, и тоже терпеливо ждет больших праздников, чтобы показаться из-под туч сажи и цемента и напомнить гражданам о своем существовании.

Мы же имеем в виду небольшое строение, словно бы спрятавшееся от пристальных взглядов в тени старых деревьев и густого кустарника. По виду оно напоминает сарай. Зато вывеска такая огромная, будто это модный ресторан:

УТЕС.

ПОП № 13

С правом розлива алкогольных напитков.

«Что еще за “поп”?» – удивится посторонний.

Будьте внимательны, гражданин. Не «поп», а «ПОП». Все три буквы – большие. Именно так повелел именовать данное заведение мэр Колдыбана Пафнутий Робертович Поросенков.

Изначально «Утес» назывался просто и ясно: рюмочная. Но Колдыбанское общество трезвости еще в советские времена, когда Поросенков был не мэром, а секретарем горкома КПСС по идеологической работе, задолбало его письменными обращениями с требованием прикрыть «рассадник пьянства и бескультурья». Мало того, председатель Общества трезвости Подзанудников всегласно, на всех городских конференциях и совещаниях, неизменно провозглашал с трибуны: «На прекрасном волжском берегу не место всяким рюмочным!»

Это надоело Поросенкову, и он дал указание начальнику городского управления торговли Коробейникову переименовать рюмочную «Утес» в бар. Так, дескать, более прилично. И на ближайшем городском сборище отпарировал выпад Подзанудникова блестящим финтом. Дескать, у нас на волжском берегу нет никаких рюмочных. Так что критика не соответствует действительности.

Однако глава трезвенников не угомонился, а лишь перестроился. И снова вылез на трибуну со своим любимым куплетом: «На прекрасном волжском берегу не место всяким… барам!»

По совету Поросенкова «Утес» стал «буфетом». Но критикан Подзанудников не сдавался. Тогда «буфет» переиначили в «бистро». Потом аж в «трактир». И даже в «таверну». Но и «таверну» настырный колдыбанский главтрезвенник заклеймил во весь голос.

– Может, «Утес» назвать чайной? – предложил отчаявшийся Коробейников.

– Чай, батенька, – не водка, много не выпьешь, – тонко заметил Поросенков. – А уж если пить, так ведрами.

Он отхлебнул из бокала коньячку, который ему подавали на второй завтрак, обед, полдник и просто так, вместо чая, и хитро прищурился:

– А как, интересно, «Утес» фигурирует в милицейских протоколах? У них ведь, в милиции, язык особый.

– Как предприятие общественного питания, – отвечал Коробейников.

– Сокращенно ПОП! – озарился Поросенков. – Вот так пусть и будет. Как в милиции.

– Гениально! – захлопал в ладоши главторгаш. И не только по причине подхалимства. Он сумел оценить маневр своего куратора.

Общество трезвости, разумеется, снова взяло слово на городском сборище. Чтобы снова долбать и клеймить «Утес», уже под новой вывеской. Но по излишней трезвости Подзанудников не догадался, что на сей раз на трибуну было бы лучше подняться с транспарантом. Написал бы: «Всяким ПОПам – не место!» – и утер бы нос Поросенкову. А он, недотепа, прокричал это вслух, в голос, да еще в микрофон.

Ну тут Поросенков (уже не секретарь горкома, а мэр) и взял реванш.

– В нашем новом, демократическом обществе, господин Подзанудников, – строго сказал он, – место всяким попам. Хотя у некоторых попы – даже вместо головы.

Зал покатился от смеха. Главтрезвенник покатился с трибуны. На «Утес» покатилась волна особой ПОПулярности.

И то сказать: хотя правительственными наградами наше питейное сарай-заведение не отмечено, однако на легендарном волжском берегу, где глаза ни на что бы не глядели, – это как раз то, что надо. Здесь не кричат по-столичному: «Конец света!» Чтобы кошмарные видения не отвлекали посетителей, шторы в «Утесе» всегда задернуты наглухо. Где он, этот самый белый свет? Не видать. Впрочем, если шторы и распахнуть, вышеупомянутый эффект не исчезнет: окна ПОП-сарая ни разу еще на нашей памяти никто не мыл от сажи (напомним: самой черной в мире). За такими окнами опальные волжские атаманы преспокойно могли бы прятаться от властей и запросто отсиделись бы до наших дней. Чтобы порадоваться, глядя на своих потомков. Вот они! Важно поднимают стаканы.

Представим их.

Как известно, великий Геракл с самого рождения был окружен сонмом признанных героев, которых с утра до ночи прославляли всякие гомеры. Среда, которая дала миру Луку Самарыча, была совсем иной. Даже в советские времена, когда граждан в звании «Герой» (причем дважды, трижды, а то и четырежды) было пруд пруди, завсегдатаям «Утеса» не выпадало покрасоваться на досках почета, на стульях в президиумах, на слетах передовиков. Никто не пел им дифирамбы ни с трибуны, ни с места из зала, ни даже из-за угла. Совсем наоборот.

Взять, к примеру, контингент нашего флагманского столика. Вот ветеран-завсегдатай «Утеса» старший лейтенант милиции Д. И. Самосудов. Начальник Колдыбанского милицейского управления заслуженный работник МВД полковник Фараонов клянется, что на всей Средней Волге не найдешь такого никудышного участкового инспектора, как наш Демьян Иванович. За все годы своей работы он не раскрутил ни одного скандального дельца, которое можно было бы вставить в доклад или выступление на пленуме.

Теперь возьмем другого завсегдатая – заведующего мужским отделением бани № 1 В. В. Безмочалкина. Тут иная картина: начальник городского управления бытового обслуживания Неумывакин, разумеется, тоже имеющий звание заслуженного, без конца вставляет нашего Валериана Владимировича в свои доклады и выступления. Но не хвалит, а клянет. И за что же? Как раз за то, что в его помывочном отделении дня не проходит без какого-нибудь скандала.

Третий товарищ по столику – преподаватель физики, математики, а также ряда других предметов, по которым в школе № 1 на сегодня нет учителей, С. С. Молекулов. Директор школы заслуженный работник народного образования Рогаткина буквально заклевала нашего Самсона Сергеевича. Какой, дескать, он педагог, если не открыл в своих питомцах ни одного юного Ломоносова, которым можно было бы похвалиться на районной олимпиаде или городском смотре.

Четвертый за столиком – лектор Колдыбанского отделения общества «Знание – сила» Ф. И. Профанов. Его задолбал председатель отделения заслуженный работник культуры Сократов. Причем именно за то, что в своих просветительских лекциях наш Фома Ильич все еще открывает прапрадедушку Ломоносова.

Короче, долбают наших, клюют, клянут. Ну как тут не взяться за стакан!

Какой-нибудь столичный аналитик сделает поспешный вывод. Все ясно: в «Утес» колдыбанцы ходят, дабы отвлечься и забыться. «Иными словами – пей-гуляй», пробурчит скептик. «Загуливай и спивайся», – ухмыльнется циник.

Опять – узко, мелко, в лоб. Как в «Москве». На сей раз имеется в виду известный столичный ресторан. Там, говорят, хрустальные фужеры, фарфоровые тарелки, модная музыка, обольстительные женщины. Там действительно: загуливай, как боги на Олимпе, прожигай жизнь дотла – и даже огнетушителя не надо…

«Утес» – это вам не «Москва». Здесь нет хрустальных фужеров. Только граненые стаканы. Тарелки вообще ни к чему: в ассортименте закусок значатся лишь пряники «Мятные» местного производства. Их и с фарфора не укусишь. Вместо модной музыки – мелодия входной железной двери. Скрипит она, впрочем, не хуже скрипки какого-нибудь столичного маэстро, когда ему не «подмазали» как следует валютой. Что же касается женского общества, то оно в «Утесе» представлено лишь приходящей уборщицей – тетей Настей. Ей обольщать мужчин некогда: у нее по всему городу на обслуживании еще три торговые точки и еще три малолетние внучки.

Как видите, в «Утесе» не пустишься в пляс от кайфа, не запоешь соловьем от блаженства. Зато получаешь прекрасную возможность сосредоточиться на главном: помыслить, пофилософствовать о жизни, установить, что в ней истинно, а что – наоборот. Это у нас в крови, наследственное. Наши предки, лихие волжские атаманы, занимались не только разбойным промыслом, но еще и обожали мозгами пошевелить: дескать, что и как на белом свете, кроме разбоя?

Короче, завсегдатаи питейной точки № 13 берутся за стакан на предмет истины.

Говорят, в «Москву» тоже иногда заглядывают всякие философы-мыслители и тоже пытаются думать о смысле бытия. Более того, и они, и мы относимся вроде бы к одной и той же традиционной классической философской школе. Той самой, которая убеждена, что истина – в вине. Но если взглянуть на предмет широко и глубоко, то станет очевидно, что мы, истинные колдыбанцы, представляем совершенно особое философское направление. Оно создавалось в «Утесе» годами, десятилетиями и даже веками. Мы продолжаем традицию своих дедов и прадедов и неустанно несем особую вахту удивительной колдыбанской мысли.

Первое принципиальное отличие от столичных философов: смотря что пить.

Наши столичные коллеги, взявшись за стакан, пытаются постичь истину с помощью французского коньяка, шотландского виски, ямайского рома. Пить их, сами понимаете, – одно удовольствие. Пьют, значит, московские философы, смакуют, чмокают и только ахают: «Ах, как вкусно! Ах, как хороша жизнь! Ах, как хочется жить да жить!»

Все это, конечно, истина. Но… не та.

Истинные же колдыбанцы наполняют свои граненые совсем другим напитком. Легенды и былины утверждают, что Геракл даже понюхать его смог только на расстоянии вытянутой руки. После чего судорожно дернулся и брезгливо спросил:

– Мебельный лак, что ли? Или политура?

– Скажите еще, тормозная жидкость, – обиделся Лука Самарыч. – Лак и политура – дамские напитки по сравнению с нашей «Волжской особой».

Да, «Волжская особая» – удивительное питье. Разумеется, местного производства. Каждому, кто употребляет его вовнутрь первый раз, сначала кажется, что он сию минуту умрет или даже уже умер. Но в следующее мгновение употребителя охватывает небывалое чувство радости. Оттого, что он вроде бы еще жив и, если хорошо заплатить врачам из реанимации, его, возможно, даже спасут.

Но это – радости новичка. Бывалые употребители «Волжской особой» ценят ее за другое, совершенно особое свойство. При употреблении вовнутрь она идет сразу в голову и попадает точно на ту самую извилину, которой не мил белый свет. Но не выпрямляет ее по линейке на столичный манер, чтобы вовсю разгуляться, как на Олимпе или в ресторане «Москва», а придает ей своеобразный изгиб.

Изгибается, например, извилина на манер такого вопроса: почему начальство и другие ответственные современники так безответственно далеки от истины? В смысле недопонимают завсегдатаев «Утеса».

– Истина в том, что начальство само не знает, чего хочет, – сурово жалуется «Утесу» участковый уполномоченный Самосудов. – Судя по всему, оно хочет, чтобы я работал, как в московском УГРО. Пожалуйста. Только создайте мне столичные условия. Дайте мне, например, валютную проституцию – вот тогда я себя проявлю. Или взятки в особо крупных размерах. Пусть только кто предложит мне такую взятку – небось не растеряюсь.

Зал «Утеса» отвечает понимающим гулом. Естественно, сначала валютные путаны и крупные взятки, а спрос уж потом.

– А моя директриса как чудит! – сетует наставник юных душ Молекулов. – Вынь и положи ей вундеркинда. Будто мы в московских гимназиях. В московских гимназиях, может быть, в каждом классе – синхрофазотрон, а у меня – только торричеллиева пустота. Я, правда, не знаю, что такое синхрофазотрон. Может, это ерунда какая-нибудь. Но и гении-вундеркинды – тоже ерунда. Дайте мне в класс хоть самого Ломоносова – он у меня уже к концу первой четверти считать до десяти разучится.

Зал опять согласно гудит: никто не сомневается, что такое достижение Самсону Сергеевичу вполне под силу.

– В руководстве всегда сидят консерваторы, – развивает тему банный деятель Безмочалкин. – Как огня боятся всего нового, передового. Почему, дескать, в женском помывочном отделении куда ни глянь – красота и загляденье, а в мужском – глаза бы ни на что не глядели? Ха! Так ведь я же сто раз предлагал женскому отделению: давайте сольемся в единый трудовой коллектив.

На сей раз зал гудит не просто одобрительно, а даже восторженно. Эх, было бы поумнее начальство…

– У руководства винтики не в ту сторону крутятся, – авторитетно заявляет просветитель Самарской Луки Профанов. – Я имею в виду свое невежественное начальство. Оно хотело бы моими руками превратить колдыбанцев в ходячую энциклопедию. Представляете? Мало того что у нас энциклопедии на полках пылятся, теперь еще по улицам шляться будут… Во имя чего, спрашивается? Колдыбанцы и так всё знают. Нам хорошо известно, что вниз по матушке по Волге находится Каспий. Единственное на планете море закрытого типа, из которого никуда не деться. Вверх от Колдыбана, тоже по матушке, располагается Москва. Единственная в мире закрытая столица, куда на постоянное место жительства нас никогда не пустят. Стало быть, колдыбанцу – ни туда ни сюда. Все ясно. И больше знать нечего.

Фома Ильич встает и бьет себя кулаком в грудь:

– Пока я жив, колдыбанцы не будут ходячей энциклопедией!

Зал гудит, как шмель: не возражай, если не хочешь, чтобы под глаз ужалили…

Почти за каждым столиком в «Утесе» можно видеть подобных недопонятых современников. Всех их не будем называть. Выделим еще только, пожалуй, вечного студента Романа Ухажерова. Он находится в длительном академическом отпуске по причине длительной, даже хронической болезни. Недуг у него особый – тяжкое недопонимание со стороны мастера мужского зала парикмахерской № 1 Рогнеды Цырюльниковой. Он давно, еще со школы, считает ее своей невестой. Она же до сих пор не видит в нем жениха. И не только своего, но и вообще жениха.

Недавно Ухажеров сделал Цырюльниковой весьма заманчивое предложение. «Дорогая! – сказал он. – Послушай, как бьется от любви мое большое сердце». «Слышу, – отвечала надменная мастерица ножниц и опасной бритвы. – Твое сердце тарахтит, как неисправный жэковский бульдозер».

– Я пообещал своей невесте преподнести в подарок высококачественные наушники, которые будут транслировать тонкие сердечные звуки без искажения, – сообщает Ухажеров, – а она сказала, что подарит мне высококачественные глушители.

Зал не успевает среагировать, ибо в это время откуда-то сверху, будто бы с небес, раздается звонкий и чистый голос. По тембру и тональности почти ангельский:

– Телок! Твоя Рогнеда скоро рога тебе подарит, и будешь на них пеленки сушить.

Роман Ухажеров краснеет, белеет, чернеет. Он знает, что якобы с небес, а на самом деле – с открытого чердака вещает вовсе не заботливый ангел-хранитель, а беспардонное исчадье ада, бич школы № 1, гроза Приволжского микрорайона трижды второгодник Антоша Добронравов. Заместительница директрисы школы по воспитательной работе Указкина, которая величает подобным образом Антошу, явно недопонимает его. Он просто романтик, как и надлежит будущему истинному колдыбанцу.

«Я – неуловимый Зорро!» – кричит Добронравов, когда мчит верхом на взмыленном однокласснике-вундеркинде Вове Семипядеве. «Я – благородный Робин Гуд!» – возглашает он, отбирая у раннего сноба Джона Смокингова импортную зажигалку. «Я – неотразимый Фанфан-Тюльпан!» – хвастает Антоша, когда тащит по коридору за косы юную жеманницу Ингу Златокудрову. Само собой, эти избранные ровесники тоже недопонимают Антошу. Так что в нем смело можно видеть нашу надежную смену.

Только в «Утесе», где бич школы подобно домовому-барабашке обитает на чердаке, в подполе и, кажется, даже в стенах, он встречает полное понимание. Вот и сейчас за него вступается просветитель Профанов.

– Мой юный друг, – увещевает он разъяренного Ухажерова. – Устами младенца глаголет истина, а истина состоит в том, что Рогнеда явно имеет на вас самые серьезные виды. Да, да! Идеальному мужу крайне необходимы рога. И не только для сушки пеленок. Чтобы удовлетворить запросы любимой супруги, вам вовсю придется упираться рогом. Где вы его достанете, если об этом своевременно не позаботится сама жена?

В зале – снова гул, но… хватит! Мы, кажется, увлеклись и уподобились Гомеру и Гюго, которые то и дело буксуют на мелководье всяких подробностей и деталей.

Пора рассказать о том особом времени, о котором докладывал Лука Самарыч Гераклу. О том времени, когда в «Утесе» удивительным образом наступает момент истины.

Напомним, что нам, истинным колдыбанцам, спешить некуда. Пусть сначала на улице Жигулевской появятся валютные куртизанки, а в шестом «А» классе школы № 1 – японские синхрофазотроны на каждого второгодника. Давайте дождемся, когда мужское отделение первой бани пригласят попариться на женскую половину. Нехай Москва объяснит миру, почему с Волги вопреки естественным законам все уплывает не вниз по течению, а вверх, то есть в столицу. Причем как в бездонное Каспийское море. А пока…

Мы наполняем первый стакан.

– За истинных колдыбанцев! – провозглашает флагманский столик.

– За ист… банцев! – дружным хором вторит зал.

И тут же что-то мощно булькает. Как если бы седые Жигули уронили в Волгу свою знаменитую лесную шапку. Но не волнуйтесь: Жигули не остались без головного убора, и Волга не вышла из берегов. Это просто «истбанцы» отправили по назначению «Волжскую особую». Легко, разом, можно сказать, одним глотком.

Затевается беседа. Разумеется, глубокомысленная, а потому неторопливая.

– Не кажется ли вам, друзья, что сегодня наша мысль течет особенно широко и особенно глубоко? – замечает, к примеру, Самосудов и вопросительно смотрит на Безмочалкина.

– Как пить дать, – отвечает тот и обращает свой взор на Молекулова.

– Пить дать? – как бы испытывает некоторые сомнения тот и толкает в бок Профанова.

– Ну что ж, – принимая эстафету раздумья, охотно отзывается Фома Ильич, – давайте пить.

Он первым направляется к барной стойке. Через минуту все стаканы полны.

Ульк!

Нет, не упала шапка с седых Жигулей. Только лихо набекрень села.

Теперь, читатель, будь внимателен. Пошло время между вторым и третьим стаканом. То самое. Удивительное, особое, колдыбанское. Точнее, время по-колдыбански.

– Друзья, не кажется ли вам, что наша мысль течет еще шире и еще глубже? – говорит один и смотрит на другого.

– Как пить дать, – с ходу отвечает тот и передает эстафету дальше.

– Пить дать – хорошо, – говорит третий. – А дать пить – лучше.

Не подумайте, что колдыбанцы уже заговариваются. Вникайте в смысл слов глубже. «Как пить?» – это праздный вопрос. Он может волновать разве что завсегдатаев ресторана «Москва». В «Утесе» после второго стакана возникает совсем иная проблема: «Как дать?»

В этом – главное принципиальное отличие колдыбанцев от столичных философов. Хотя те, например, завсегдатаи ресторана «Москва», тоже декларируют, что истину следует искать на дне бутылки, но пьют до дна без всяких проблем. Соответственно, и без напряжения мысли. Совсем другое дело в «Утесе». Третий стакан завсегдатаи «Утеса» испокон веков пьют обязательно в долг. Такую традицию установили наши предки, и мы не меняем ее.

Выпить третий стакан надо обязательно. Но… в кредит. Чего бы это ни стоило. И тут разыгрывается настоящая драма.

– Как дать пить? – озабоченно вопрошает флагманский столик, испытывая особую жажду (напомним: жажду истины). – Само собой, в кредит.

Все взоры устремляются на хозяина источника истины Ю. Ц. Подстаканникова. Это – особое барменское явление. Если бы Подстаканникова не было, его стоило бы выдумать. И его, пожалуй, выдумали специально. Наши деды и прадеды. Чтобы битва за источник истины была по-настоящему азартной и отчаянной. Чтобы было где проявить свою удивительную волжскую удаль.

Юрий Цезаревич – буфетчик «Утеса» в пятом, а то и в седьмом поколении. От Подстаканниковых-предков ему досталось огромное наследство, нажитое на неутолимой жажде истины наших отцов и дедов. Правда, Юрий Цезаревич получил это наследство не в золоте, недвижимости или ценных бумагах, а только в виде честного слова наших предков, что за них обязательно расплатятся потомки. Но… Запомните раз и навсегда: на Самарской Луке верят на слово! Поэтому Ю. Ц. Подстаканникова можно считать сказочно богатым человеком. Совершенно непонятно, почему при слове «кредит» он вздрагивает, будто заяц перед лицом чемпионской стрелковой команды.

– Кредит? – вздрагивает заяц, то бишь наш бармен. – Какой еще кредит?

– Само собой, до следующей субботы, – успокаивает его флагманский столик.

– До следующей субботы я вам уже десять раз давал, и вы ни разу пока долг не вернули, – возражает Юрий Цезаревич.

– Ну, значит, до получки.

– До получки тоже давал.

– Ну тогда – до премии, – легко находит выход флагманский столик.

– И до премии давал, – упрямится Подстаканников.

– Но ведь премии бывают разные. На сей раз мы имеем в виду не месячную премию, а квартальную.

– И до квартальной давал.

– Но ведь бывают еще премии к празднику, – не сдается флагманский столик и с ним весь зал.

– У кого бывают, а у кого нет, – превращаясь из робкого зайца в упрямого осла, заявляет потомственный буфетчик. – У вас премий не бывает никогда и никаких.

События, как видите, приобретают истинно драматический поворот.

В подобные минуты Ю. Ц. Подстаканников напоминает огромный валун, преградивший путь ручейку. Такой валун – ни поднять, ни разбить кувалдой. Тем более лбом.

– А зачем надо обязательно пить три стакана? – задает свой коронный вопрос бармен. – Кто вы такие, чтобы пить в кредит? С какой стати, на каких радостях, по какому такому выдающемуся поводу?

Cлышали? Третий стакан в кредит завсегдатаям «Утеса» испокон веков наливают только при наличии выдающегося повода. Когда им удается открыть какую-нибудь новую истину.

– Третий стакан им наливай, – ухмыляется Юрий Цезаревич. – После третьего стакана уже не до истины. Вот он, знаменитый тупик Подстаканникова. Объявлен особый приговор: до дна вам не пить.

Момент истины! Сейчас извилины колдыбанцев наэлектризованы до такого напряжения, что к ним можно запросто подключать высоковольтную ЛЭП, а дважды орденоносную Волжскую ГЭС имени Ленина закрыть на капитальный ремонт.

И вот левый глаз одного из капитанов флагманского столика начинает вдруг часто-часто мигать. Совсем как неисправный волжский бакен. Точнее, разыгравшийся. Скучно торчать бакену на одном месте, и захотелось ему ради шутки разыграть какой-нибудь теплоход. Развернуть его на сто восемьдесят градусов. Или же на все триста шестьдесят. Еще лучше – на тысячу градусов. Знай наших! А там будь что будет…

Это означает, что мы не будем биться головой о валун. Вековой опыт потомственных завсегдатаев подсказывает другой выход. Попробуем обойти валун ловким маневром, то бишь изящным поворотом мысли.

Условный сигнал подхватывает другой бакен, то бишь левый глаз другого нашего капитана. Эстафету принимают третий, четвертый. Флагманскому столику отвечает весь зал. Мигает, подмигивает – целая иллюминация. Словно все неисправные бакены Волги-реки собрали на большую выставку.

Пошла игра!

– Да будет вам известно, Юрий Цезаревич, – обращается к валуну, то бишь к бармену, один из капитанов, – что нам в эти минуты открывается удивительная, особая истина.

– На предмет того, – поддакивает другой, – почему мы до сих пор не отдали вам свои долги.

– Не отдали и никогда не отдадим, – продолжает третий. – Потому что это было бы совсем несправедливо.

– Мы вам ничего никогда не отдадим, но… – завершает четвертый, – зато воздадим. По всей справедливости. И даже сверх того.

– А ну! – требует валун, то бишь бармен Подстаканников, враз наполняясь неясными, но волнующими надеждами.

Флагманский столик-корабль начинает второй заход.

– Задумайтесь хорошенько, – предлагает бармену мыслитель-мент Самосудов, – почему это в Москве есть метро самой большой в мире протяженности, а в Колдыбане метро нет совсем?

– Или такой, скажем, загадочный вопрос, – подхватывает философ-банщик Безмочалкин. – Почему в московском Центральном парке – тысяча, а может, и десять тысяч аттракционов, а в Колдыбане – один, да и тот уже третий год не работает?

– Если в Колдыбане не создаются такие достопримечательности, как в Москве, значит, на это есть какая-то особая, удивительная причина, которую не сразу поймешь, – подхватывает Молекулов. – Наверное, в Колдыбане есть такая достопримечательность, о которой просвещенный мир пока не догадывается, но которая тем не менее способна затмить все достоинства столицы. Что же это за диво такое?

– Удивительное диво, которое затмит всю славу Москвы, – подводит итог Профанов, – совсем рядом. Это, конечно же, наш… само собой разумеется, наш…

– «Утес»! – хором прозревает весь зал.

– У-у-у! – вторят восторженным эхом Жигули. – Тёс, тёс, тёс…

Ну, каков момент истины в «Утесе»! Не правда ли, хорошо натесали?

– Дорогие коллеги-мыслители! – сияет мент Самосудов. – Вот нам и открылась удивительная истина.

– Эту удивительную истину, – подхватывает банщик Безмочалкин, – мы дарим вам, Юрий Цезаревич.

– Совершенно безвозмездно, – продолжает много-предметник Молекулов. – В порядке взаимозачета по нашим долгам.

– Воистину царский подарок! – восклицает всенезнайка Профанов. – Вы понимаете, Юрий Цезаревич, что все это означает?

Конечно, не понимает, где ему, потомственному жмоту! Ну ладно, так уж и быть, разъясним. Возбужденные реплики сыплются со всех сторон:

– Уже вижу у входа в «Утес» беломраморную мемориальную доску с золотыми буквами: «Достопримечательность континентального значения»…

– …и толпы восторженных туристов, которые хлынут сюда со всех концов страны, а равно из-за рубежа…

– …и баснословные доходы в долларах, фунтах, евро, которые просто некуда будет девать.

– За вторую Мекку, за колдыбанское ПОП номер тринадцать! – возглашает луженая лекторская глотка Профанова.

– Да, да, конечно, я тоже «за», – бормочет Подстаканников, едва скрывая радость. – Но скажите, как, каким образом «Утес» станет достопримечательностью континентального значения?

– Чтобы ответить на этот вопрос, – поясняют с достоинством философы-мыслители, – мы и хотим жадно прильнуть к источнику истины.

Лихо? Остается поставить последнюю точку.

– Как пить дать! – ревет зал.

– Как дать пить?

– Дать!

– Как?

– В кредит, – лепечет Подстаканников, не в силах на радостях отказать своим вечным должникам. – Конечно же, в кредит. За светлое будущее «Утеса»!

Какой момент! Тост провозглашает сам бармен Подстаканников. Скупердяй и жмот в седьмом поколении.

– Прошу! – широким жестом приглашает Юрий Цезаревич к барной стойке.

Мы не можем отказать в просьбе нашему бармену.

Ульк!

Хорошо дали по шапке Жигулям. Аж у самих темечко загорелось. И тепло ему будет, судя по всему, долго…

Но дни идут. И вот, когда флагманский столик после второго стакана безмятежно хвалится: «А мысль-то течет все шире и все глубже», – бармен Подстаканников ни с того ни с сего устраивает настоящий мятеж.

– А когда же, – спрашивает он, – в «Утес» хлынут толпы туристов?

– Каких туристов? – удивляются истинные колдыбанцы.

– Вот те раз! – удивляется, в свою очередь, Юрий Цезаревич. – Сами же говорили: восхищенных.

– Ах да, кажется, действительно про туристов мы говорили. Но с какой стати они повалят в «Утес»?

– Вот те раз! Сами же говорили: «Утес» скоро станет достопримечательностью континентального значения.

– Ах да, говорили, – соглашаются «истбанцы». – Но каким же образом «Утес» прославится до такого уровня?

– Вот те раз! – чуть не плачет бармен. – Сами же говорили: на этот предмет вам вот-вот откроется удивительная истина.

– Ах да, – находят в себе мужество не отпираться завсегдатаи бара-сарая. – Точно, говорили. В таком случае чего вы волнуетесь? Откроется истина. Буквально сию минуту. Как дать пить?

– Никак! Не дать! – мгновенно превращается в осла потомственный жадина. – С какой стати пить? По какому выдающемуся поводу?

И снова разыгрывается драма у фонтана, то бишь у источника истины. Планка и так уж поднята очень высоко, но… Надо обязательно прыгнуть еще выше. То есть загнуть еще круче.

Вот левый глаз одного из наших капитанов начинает мигать, словно разыгравшийся волжский бакен. На условный сигнал откликаются другие «истбанцы». Игра пошла…

– Да будет вам известно, Юрий Цезаревич, – говорит один из завсегдатаев, – что нашему Безмочалкину открылась особая истина.

Все взоры устремляются на Безмочалкина.

– Да, мне открылась особая истина на предмет того, как прославить «Утес», – задумчиво говорит тот. – Почему бы на брегах Волги не родиться второму Рембрандту? Мне кажется, пора. Словом, я решил стать… вторым Рембрандтом.

Зал восторженно ахает. Правда, большинство завсегдатаев «Утеса» вряд ли точно знает, кто такой Рембрандт. Да и сам Безмочалкин имеет с ним, скорее всего, шапочное знакомство. Хотя стоп! В предбаннике мужского отделения бани № 1 висит на стене какая-то цветная репродукция, вырезанная из журнала. Может, это как раз Рембрандт? Ишь ты!

Впрочем, такие подробности в духе Гомера и Гюго не имеют большого значения на Самарской Луке. Дерзновенному банщику верят на слово. Да и сам он абсолютно верит в то, что говорит.

– Я чувствую себя уже без пяти минут Рембрандтом, – говорит он. – Но я пойду дальше великого художника. Я намерен создать исповедальную скульптурную композицию «Автопортрет с обнаженной на коленях». Улавливаете? С обнаженной. Рембрандт на такое не осмелился. У него на коленях сидит дама в закрытом платье.

Зал восхищен.

– Но и это еще не сенсация, – скромно улыбается Безмочалкин. – Рембрандт изобразил себя с женой. Мною задуман «Автопортрет с обнаженной… незнакомкой». Таким образом, я дерзнул бросить вызов одновременно и Рембрандту, и… собственной супруге.

– О-о! – гудит зал. – Даже представить трудно такое.

– Нет, мысленно я уже представляю все в малейших деталях, – заверяет банщик, он же новый Рембрандт. – Все тщательно продумано. Я даже предусмотрел, где будут выставлены копии моей скульптурной композиции. В Лувре, Эрмитаже и в Дрезденской галерее. Оригинал же останется навсегда на родине автора, в Колдыбане.

– Только не в плавучке «Парус»! – раздается вдруг тревожный оклик.

Это, конечно, Юрий Цезаревич. Глаза его горят, голос срывается: плавучий ночной клуб «Парус» – его лютый недруг, ибо давно стремится поглотить ветхий «Утес».

– Самое место шедевру, – горячо говорит Подстаканников, – здесь, в зале ПОПа «Утес». Как пить дать!

Слышали? «Дать». Это убеждает всех. Как говорится, со стороны виднее. Тем паче со стороны барной стойки.

– Ну что ж, – говорит от имени всех Самосудов. – Давайте, Юрий Цезаревич.

И он первым идет к барной стойке. За ним спешат уважить бармена остальные. Стаканы наполнены.

– За второго Рембрандта! – взволнованно провозглашает Подстаканников.

Ульк!

Шапка у седых Жигулей, кажется, уже съехала на брови. Но не упала.

Читателя, конечно, распирает любопытство: осуществил ли свой дерзкий творческий замысел В. В. Безмочалкин или хотя бы взялся за его осуществление? Этот вопрос интересует и нашего Юрия Цезаревича.

– Когда вы приступите к своей грандиозной работе? – спрашивает Подстаканников дерзкого ваятеля в следующий раз.

– Когда я начну творить? Да хоть сейчас, – заверяет Валериан Владимирович. – Но только… не сейчас. Судьба будущего шедевра осложняется некоторыми обстоятельствами.

– Трудно мрамор достать? – сочувственно предполагает Подстаканников.

– Мрамор? О нет! Мрамор мне пришлют по спецфондам Академии художеств. Проблема совсем в другом. Вы же знаете: моя жена страшно ревнива. Можно не сомневаться, как она поступит с обнаженной незнакомкой. Она разобьет ее кувалдой. Вдребезги.

– Какой вандализм! – восклицает бармен «Утеса». – Я думаю, у вас нет иного выхода, кроме развода.

– Вы правы, – охотно соглашается Безмочалкин. – Но тогда моя супруга сокрушит кувалдой дерзкого автора. Это истина, не требующая доказательств.

Главбанщик вздыхает:

– Придется подождать до лучших времен. Как дать пить. Не так ли, Юрий Цезаревич?

– Дать пить? – бармен вздрагивает, подобно зайцу в прицеле, и тут же уподобляется ослу в хомуте: – Только не в кредит! С какой стати, по какому случаю?

Ах, дорогой бармен! Вот уже мигает, как волжский бакен, левый глаз просветителя Профанова, и зал дружно начинает коронный куплет:

– Как, Юрий Цезаревич? Неужели вы не слышали, что наш Профанов собирается осуществить удивительный замысел, не имеющий аналогов в мировой практике?

– Удивительный? – загорается Подстаканников. – А ну!

– Жена – всегда помеха большому деянию, – просвещает Фома Ильич. – Поэтому я намерен осуществить свои грандиозные планы далеко от дома. В подражание великому Колумбу.

– Вы намерены осуществить длительное путешествие под парусами? – догадывается один из его соседей по столику.

– Да, нечто в этом роде, – подтверждает колдыбанский лектор. – Но, само собой, я пойду дальше Колумба, гораздо дальше. Мое путешествие будет не на паруснике – это уже не сенсация. Не на дирижабле, не на вороном коне – это тоже не хитрость. Я собираюсь обойти вокруг света пешком. И опять-таки не просто пешком, а с колдыбанской изюминкой. Если конкретно – босиком.

– Поразительно! – разевает рот зал. – Ну в кедах, ну в валенках, ну в калошах на босу ногу… Но чтобы совсем босиком! Вокруг света! Даже вообразить невозможно.

– Считайте, что я уже без пяти минут новый Колумб, – заверяет Профанов. – Я не только представляю, но и вычислил, как все это будет. С точностью до метра у меня запланировано, на какой широте я натру мозоли на пятках. На какой долготе они заживут и затвердеют. В какой точке земного шара пятки станут совершенно железными. Я буду демонстрировать их в качестве наглядного пособия во время своих просветительских лекций. Да-да, путешествие будет не развлекательным, а просветительским. Я собираюсь нести в интеллектуальные массы Европы и Азии новую философскую истину. Хватит жить по закону древних: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Времена меняются. Колдыбанцы ничего не знают и ничего… не хотят знать. Эта истина гораздо шире и гораздо глубже.

У Юрия Цезаревича аж шевелятся уши.

– Вы имеете в виду плавучку «Парус»? – вспыхивает он. – Да, про нее я ничего знать не хочу. Как пить дать!

– Вот именно, – соглашается Профанов. – Давайте.

Все уже у барной стойки. Юрий Цезаревич наполняет стаканы…

– За колдыбанского Колумба! – звучит его тост.

Ульк!

И опять знаменитая шапка удержалась. Разве что нос седым Жигулям утерла.

В следующий раз Подстаканников интересуется, когда же наш великий путешественник собирается в путь, и слышит, что не сейчас.

– Пятки тренируете? – догадывается Юрий Цезаревич.

– Нашли проблему, – возражает Профанов. – Это у древних было что-то не так с опорно-двигательным аппаратом. Слышали, наверное, про уязвимую ахиллесову пяту… Но мы-то, колдыбанцы, на это дело не слабы. Раз, два – и только засверкали пятками.

– Что же вас удерживает дома?

– Возник тонкий и важный вопрос политического свойства, – разъясняет Профанов. – В какую сторону отправляться: на запад или на восток? Вы же знаете, между Востоком и Западом извечно существуют трения. Как говорил один известный философ-поэт: Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись. Пойдешь на восток – обидится Запад. Двинешь на запад – возмутится Восток. Я не хотел бы обострять международную обстановку своим необдуманным шагом.

Без пяти минут Колумб вздыхает:

– Придется, видимо, подождать, когда Запад и Восток сойдутся вместе. Как дать пить?

– Никак! – восклицает решительно бармен. Но уже мигает левый глаз учителя Молекулова.

– А вот мой выдающийся замысел способен примирить Запад и Восток и даже Север и Юг, – заявляет Самсон Сергеевич. – Я покушаюсь на теорию относительности великого Эйнштейна. Что значит «все относительно»? Я прихожу к выводу, что корифей ошибался, и всего лишь потому, что не удосужился побывать в Колдыбане. Здесь он мог бы легко убедиться в том, что многое в природе как раз абсолютно. Например, абсолютно пустые прилавки магазинов. Абсолютно темные переулки. Абсолютно злые собаки. Такие наблюдения позволяют мне выдвинуть революционную теорию абсолютности.

– Невообразимо! – захлебываются пораженные земляки нового светоча науки.

– Ну почему же? – скромно замечает ниспровергатель Эйнштейна. – Для меня тут дел – всего на пять минут. Я даже уже точно знаю, на какой странице научных энциклопедий будет описано мое сенсационное открытие. На той, где «Мо» – по фамилии автора. И где «Ку», потому что теорию абсолютности я хочу сформулировать следующим образом: «Куда ни кинь – все абсолютно клин». Коротко и ясно. По-ломоносовски.

Стаканы наполнены.

– За колдыбанского Ломоносова! – восторженно предлагает буфетчик.

Ульк!

Седые Жигули того и гляди сами снимут шапку в знак восхищения…

Через неделю кредитор будущего анти-Эйнштейна просит отчет о проделанной работе.

– В чем загвоздка? – интересуется Юрий Цезаревич. – Наверное, для экспериментов нужны сверхсовременные лаборатории, уникальные установки, целый штат испытателей?

– С этим как раз нет никаких проблем, – отмахивается Молекулов. – Закон абсолютности «Куда ни кинь…» доступен в эксперименте любому, от академика до второгодника. Кидать можно где угодно, куда угодно и абсолютно все, что попадет под руку. Более того, я выдвигаю дерзкую версию, что кидать можно абсолютно из любого положения. С разбегу, с упора, через плечо, через бедро и даже через пень-колоду… Но…

– Но? – беспокоится за судьбу выдающегося открытия Подстаканников.

– Но что скажет директриса Рогаткина? – чешет затылок оппонент великого физика. – Она скажет, что теперь ей абсолютно ясно, кто является идейным вдохновителем тех безобразников, которые закидали окурками школьный туалет, причем ладно бы пол, а то еще и потолки. Из-за этих потолков Рогаткина готова кинуть меня насчет повышения категории и оклада. А повышением, сами понимаете, не прокидаешься…

– А кредитом – тем более! – по-заячьи суетливо подхватывает наш бармен и спешит закруглить тему: – Так что больше свои прожекты вы мне не подкидывайте.

Это сказано прямо-таки с ослиной категоричностью, но Юрий Цезаревич, кажется, забыл про выдающиеся музыкальные таланты старшего лейтенанта милиции Самосудова. Демьян Иванович смело опровергает известное изречение насчет того, что музы боятся пушек и в их присутствии помалкивают. В Западной Европе и Москве, может, и боятся. В «Утесе» – ничего подобного. Вон она, «пушка», в кобуре участкового. Но музы никак не хотят молчать, их так и подмывает откровенничать.

– Если откровенно, – говорят музы устами Самосудова, – были и серьезные сомнения. Возможно ли превзойти таких музыкальных гигантов, как Бах, Гайдн, Бетховен, которых совершенно заслуженно называют непревзойденными? Кажется, невозможно. Но вдохновение властно приказывает дерзать. Для военного человека приказ есть приказ. Сейчас я вынашиваю дерзкий творческий замысел. Цель его – превзойти гигантов Баха, Гайдна, Бетховена. Как в отдельности, так и вместе взятых.

Импульсивно поправляя кобуру, наша милиция оглядывает внемлющую аудиторию. Нет, никто не сомневается в том, что наша милиция способна на все.

– Я намереваюсь сочинить масштабное симфоническое произведение, – говорит Самосудов. – Оно будет называться «Концерт для милицейского свистка с оркестром».

– Неслыханно! – ахает зал.

– Ну почему? Я уже слышу эту грандиозную феерию звуков от начала до конца. Вот плавное адажио, вот мощное крещендо, а вот… бурные овации.

Бармен в седьмом поколении стоит, развесив уши. Нечего сказать-то. Ну так наливай.

– За колдыбанского Бетховена!

Ульк…

– Ну? – сгорая нетерпением, обращается спустя неделю-другую Юрий Цезаревич Подстаканников к менту, взявшемуся утереть нос Баху, Бетховену, Гайдну, а заодно уж и Мендельсону. – Когда же вы собираетесь приступить к сотворению своего симфонического шедевра?

– Уже собрался, – отвечает Демьян Иванович, – но… приступить нет возможности.

– Что же мешает? – в отчаянии вопрошает бармен. – Как всегда, какой-нибудь дефицит? Наверное, нотной бумаги нет?

– С нотной бумагой – никаких проблем, – возражает Самосудов. – Мы даже протоколы на ней пишем – за не имением бланков. Однако при чем тут нотная бумага? И вообще ноты. Вся проблема в том, что в Колдыбане не имеется симфонического оркестра. В областном центре, правда, имеется, но… малого состава. Остаются московские концертные залы.

– Ну? – так и не понимает суть проблемы наш бармен.

– Ну сами знаете, каковы столичные ценители прекрасного, находящиеся в зале. Бизнесмены, политики, всякие авантюристы, – сетует участковый маэстро. – При первом же адажио или аллегро милицейского свистка они бросятся в панике к выходу. У них же в карманах – взятки. В особо крупных размерах… Но ничего! – он тут же приободряется. – Мне открывается истина, что мы дождемся и лучших времен. Уверен, что все-таки взяточники переведутся, а в Колдыбане появится большой симфонический оркестр. Не сегодня, так буквально завтра.

– И наш «Утес» станет достопримечательностью континентального значения, – подхватывает кто-то.

– И хлынут в него рекой баснословные доходы в долларах, фунтах, евро…

– Считайте, Юрий Цезаревич, что вы без пяти минут Рокфеллер…

– Как пить дать!

– Как дать пить?

Дать! Пить! В кредит…

Ну что, читатель? Признайся, что завидуешь до слез. Если ты, конечно, не какой-нибудь столичный аналитик, или скептик, или тем паче – циник.

«Я тоже пытался не раз искать истину в вине, – бухтит аналитик столичного толка. – И ни разу, в отличие от вас, не находил».

Тут есть один важный секрет, Гегель по-московски. Охотно откроем вам его. Истину надо не столько искать, сколько жаждать. Мучительно жаждать. Невыносимо. До дна бутылки. Тогда истина открывается вам сама.

«Колдыбанский Рембрандт или Эйнштейн – это, конечно, фигуры, – встревает скептик столичной закваски. – Но совсем бы лихо заиметь вам своего второго Наполеона».

Нет проблем, московский Фейербах. Любой из истинных колдыбанцев хоть сейчас готов стать Наполеоном, но… Тот ведь правую руку по-императорски держит: за лацканом. А у нас правая рука для того, чтобы в ней стакан держать.

«Короче, вы умрете, если не выпьете», – подводит итог циник столичного разлива, а точнее недолива.

Не так, наш нео-Вольтер. Мы умрем, но… Но выпьем!

Какие еще будут вопросы? Нет? Вот и хорошо. Хотя большой науке есть над чем призадуматься. Конечно, истина очень хитро придумала: прятаться на дне бутылки. Туда, через узкое горлышко не дотянется даже такая мохнатая рука, как у нашего губернатора, и даже такой длинный язык, как у столичных депутатов. Но чем же так провинилась перед этим миром бедная истина, что ей приходится скрываться и таиться, будто она разбойник или беглый каторжник? Любопытная проблема, не так ли? Давай-ка, большая наука, почеши в затылке, постучи себя по лбу на трезвую голову.

Ну а мы уж не будем томить истину. Пусть торжествует.

Ульк! До дна!

Кажется, сама матушка Волга икает от восторга. Вот какие они, ее сыны родимые! Вот как стойко несут они вахту истины! Это вам не столичные философы-умники, а точнее, заумники. Это – философы-удальцы. С такими истина не пропадет.