Читать книгу Гонка за полюс. Кто был первым на Южном полюсе - Владислав Корякин - Страница 2

Предыстория экспедиции под начальством английского военного моряка Роберта Фалкона Скотта такова. В 1893 году один из активных участников экспедиции на фрегате «Челленджер» (от которой, кстати, ведет свои истоки современная океанография) Джон Муррей опубликовал работу «Возрождение исследований в Антарктике», где изложил ближайшие задачи по изучению шестого континента, представлявшего собой, по сути, сплошное белое пятно на карте мира. Идею подхватил президент Королевского географического общества Клемент Маркхэм (1830–1916), бывший военный моряк, принимавший активное участие в экспедиции Джорджа Нэрса в 1875–1876 годах к Северному полюсу и, таким образом, имевший полярный опыт. Работа Маркхэма, в которой он развивал идею исследований на противоположной от Северного полюса стороне планеты, носила характерный заголовок «Исследования Антарктики. Призыв к организации национальной экспедиции». Замысел совпал с рекомендациями VI Международного географического конгресса, состоявшегося в 1895 году в Берлине и имевшего целью расширить антарктические исследования.

Отметим, что помимо Британской национальной антарктической экспедиции 1901–1904 годов на берегах ледяного континента работали немецкая экспедиция Эриха фон Дрыгальского на Земле Вильгельма II (1901–1903), шведская экспедиция Отто Норденшельда у восточного побережья Антарктического полуострова (1902–1903), французская экспедиция Жана-Батиста Шарко у западных берегов того же полуострова, (1903–1905) и шотландская экспедиция Уильяма Спирса Брюса в море Уэдделла (1903–1904).

Для Маркхэма поддержка роли британского флота в географических исследованиях являлась отражением старинных традиций его страны, с одной стороны. С другой – на рубеже XIX и XX веков он был озабочен организацией официальной британской экспедиции, поскольку первая зимовочная экспедиция Борхгревинка лишь формально считалась английской. Она снаряжалась, хотя и на английские деньги, на норвежском судне и при участии скандинавов, сыгравших в ней ведущую роль.

Разумеется, проблема финансирования оставалась актуальной и для предприятия, за которое ратовал Маркхэм. Первоначальная сумма в 5000 фунтов стерлингов была предоставлена Королевским географическим обществом по предложению его президента. Столько же дал газетный магнат Альфред Хармсуорт. Королевское общество (Академия наук) расщедрилось на 1000 фунтов стерлингов. Будущее Британской национальной экспедиции окончательно определилось взносом богатого лондонского бизнесмена Ллевелина Лонгстафа в размере 25 000 фунтов и правительственной гарантией на 45 000, помимо целого ряда пожертвований от частных лиц. Сыграл свою роль и патронаж королевской семьи, а также неожиданное политическое противостояние. В Берлине Рейхстаг выделил на антарктические исследования соизмеримую сумму, что на берегах гордого Альбиона оценили как политический вызов. Теперь у Маркхэма хватило средств не только на покупку снаряжения, запасов продовольствия, но и для строительства специального научного судна.

Сэр Клемент Маркхэм

Вплотную встал вопрос о персонале экспедиции, в первую очередь о руководителе. Среди возможных кандидатов Маркхэм еще раньше обратил внимание на капитана 2-го ранга Роберта Фалкона Скотта, с которым познакомился в 1887 году во время шлюпочных гонок практикантов на должность будущих морских офицеров на одной из английских баз в бассейне Карибского моря. Тогда Маркхэм отметил интеллект и знания молодого моряка и его умение держаться. Вторая их встреча состоялась в 1897 году в походе Эскадры Канала к берегам Испании. Теперь лейтенант-торпедист произвел на старого моряка впечатление еще и своими офицерскими качествами. В очередной раз президент Королевского географического общества увидел Скотта в Лондоне 5 июня 1899 года, когда финансирование экспедиции уже было решенным делом. Правда, протеже Маркхэма не имел опыта работы в полярных условиях, но любой полярник проходит через этот этап. Биографы отмечают, как за традиционным английским чаем Скотт, оценив обстановку, сам предложил свои услуги. Спустя неделю Маркхэм рекомендовал его в качестве руководителя предстоящего похода, хотя первоначально такое предложение не вызвало энтузиазма в особом комитете по организации экспедиции.

Дело в том, что одна половина комитета состояла из представителей Географического общества, а другая из Королевского общества, по-нашему – Академии наук. Это собрание ученых полагало, что исследовательскую экспедицию должен возглавлять человек от науки. На примете у них был профессор Мельбурнского университета, геолог по специальности, Джон Уолтер Грегори, которого такое предложение вполне устраивало. Однако Маркхэм со Скоттом проводили точку зрения представителей Королевского флота, настаивавших на необходимости воинской субординации и единоначалия в этой оторванной от цивилизованного мира экспедиции, и к тому были веские основания. В конце концов кандидатура Грегори отпала, тем более что сам он полагал так: «научные исследования не совпадают с морскими приключениями».

Роберт Скотт, 1909–1910 гг.

Подобные противоречия на стадии формирования экспедиции не могли не отразиться на ее целях и задачах. В составленной наспех инструкции для Скотта целью исследований значилось «а) изучение природных условий в той части южной полярной суши, где будет проходить ваша деятельность; б) производство магнитных исследований южнее 40-й параллели, а также метеорологических, океанографических, геологических, биологических и физических исследований». Тем самым будущих исследователей настраивали на ликвидацию очередных «белых пятен» с последующим переходом к характеристике природного процесса, как предписывалось рекомендациями IV Международного географического конгресса.

Инструкция предоставляла инициативу самим научным работникам, от которых, таким образом, и зависели результаты экспедиции, определявшиеся подбором ученых. В тексте документа нигде не фигурировал Южный полюс, хотя неоднократно присутствовала фраза о «максимальном продвижении на юг». Смысл ее в целом понятен: «постарайтесь насколько получится», тем более что в условиях неизвестности требовать большего было невозможно.

В соответствии с перечисленными целями и задачами экспедиции формировался ее научный состав, во главе которого стоял врач, геолог и ботаник Кётлиц, имевший опыт работы на Земле Франца-Иосифа в 1894–1897 годах в экспедиции Фредерика Джексона. В экспедицию Скотта его включили по настоянию финансиста Хармсуорта, снаряжавшего пять лет назад Джексона. Еще один врач, Эдуард Уилсон, собирался изучать пингвинов и других представителей животного мира Антарктиды. Геолог Феррар и гидробиолог Ходжсон, как и ученый и путешественник Луис Берначчи, были специалистами своего дела. Кроме того, предполагалось участие в научных наблюдениях многих моряков, включая самого Скотта. Лейтенант Альберт Эрмитедж (получивший полярный опыт в экспедиции Джексона на Земле Франца-Иосифа и зачисленный в экспедицию Скотта тоже по рекомендации Хармсуорта) даже особо оговорил себе определенное количество собак для самостоятельных маршрутов. Маркхэм и Скотт в октябре 1900 года совершили поездку в Норвегию, чтобы проконсультироваться с Нансеном для выбора наземного транспорта – норвежец настоятельно советовал им пользоваться собачьими упряжками. Собак, числом 23, закупили в России и через Владивосток отправили в Новую

Зеландию. Скотт совмещал должности руководителя экспедиции и капитана «Дискавери», тогда как вахтенными начальниками были лейтенанты Ройдс, Эрмитедж и Шеклтон. Из рядового состава экспедиции читателю следует обратить внимание на имена Фрэнка Уайлда (старшего стюарда), механика Лэшли и старшины Эдгара Эванса (инструктора физподготовки на флоте), сыгравших особую роль в описанных ниже событиях. Общая численность экипажа и научного состава при отправлении к берегам Антарктиды достигла 47 человек.

Для экспедиции впервые в истории антарктических исследований было выстроено специальное судно «Дискавери» водоизмещением 736 тонн, имевшее парусное вооружение трехмачтового барка, усиленный деревянный корпус толщиной до 66 см и машину мощностью 90 л. с., позволявшую выдерживать ход в 8 узлов. С учетом опыта «Фрама» была предусмотрена защита винта и рулевого устройства. Предполагалась даже рекогносцировка местности с помощью воздушного шара, для чего три моряка прошли специальную подготовку.

«Дискавери» покинул английские воды 6 августа 1901 года, до последнего момента занимаясь устранением девиации (отклонение стрелки компаса под влиянием находящихся вблизи больших масс железа, а также электромагнитных полей) на знаменитом Спитхедском рейде. Через Мадейру, Тринидад и Кейптаун судно прибыло в конце ноября в Литлтон, что в Новой Зеландии, а затем для дозагрузки зашло в Порт-Чалмерс, где на борт приняли уголь, собак и живое продовольствие – 45 голов овец. 24 декабря «Дискавери» вступил в антарктические воды. 8 января 1902 года экспедиция посетила зимовку Борхгревинка на мысе Адер.

Начало плаванья «Дискавери» в море Росса повторяло маршруты Джеймса Кларка Росса в 1841 и Карстена Борхгревингка в 1900 годах. Преодолев пояс плавучих льдов в первой декаде января 1902 года, судно от мыса Адер мимо Земли Виктории направилось к вулканам Террор и Эребус, от которых был взят курс на восток вдоль обрывов ледяного барьера Росса, так в те времена англичане называли шельфовый ледник. В ходе этого плавания установили, что по сравнению с наблюдениями Росса кромка необычного ледника отступила к югу на 20–30 миль. Достигнув 130° в. д. за окончанием ледяного барьера, участники плавания увидели неизвестную горную страну и назвали ее Землей Эдуарда VII.

Отсюда судно легло на обратный курс к Китовой бухте в поисках подходящего места для высадки. Пришвартовавшись к низкому обрыву, выгрузили на ледник оборудование для подъема аэростата на высоту до 200 м. Открывшаяся картина беспредельной волнистой равнины обещала наилучший путь к югу, о чем раньше задумывался еще Борхгревинк.

Ровная заснеженная поверхность шельфового ледника тянулась на юг, сливаясь с дымкой у далекого небосвода, и у большинства из тех, кто видел ее, не возникло сомнений в морском происхождении этой непонятной гигантской ледяной плиты. Поэтому в дальнейших научных отчетах скальные выходы посреди ледниковой поверхности именовались островами, а возникшие на контакте с горами изгибы в очертаниях льда получали названия бухт и заливов, что нашло отражение в лоции, включая ее русский перевод во время подготовки к 1-й Советской антарктической экспедиции более полувека спустя. Между тем открывшаяся картина настроила лейтенанта Реджинальда Скелтона на особый лад, и он отметил на страницах дневника: «У меня возникла идея о машине на жидком горючем… Я верю, что можно одолеть это пространство, если оно останется таким же вплоть до полюса».

Скелтон, разумеется, сделал последнюю оговорку не случайно: между шельфовым ледником Росса и полюсом располагались высокие горные цепи с ледниками, о существовании которых он не мог знать. При этом участники событий, видимо, обсуждали и другие варианты с транспортом. Известно, что Эрмитедж предлагал использовать пони по опыту экспедиции Джексона на Земле Франца-Иосифа, не учитывая, правда, масштаба самого оледенения и протяженности предстоящих маршрутов.

6 февраля «Дискавери» снова был у подножья вулканов Террор и Эребус, обнаружив, что они находятся на острове Росса. Здесь у мыса Эрмитедж судно встало на зимовку в месте с координатами 77° 49’ ю. ш. и 165° в. д. На берегу на случай гибели «Дискавери» построили дом. К счастью, эта предосторожность оказалась излишней. Прежде чем приступить к зимовке, Скотт постарался извлечь максимальную пользу из оставшегося времени до наступления полярной ночи в попытках набраться маршрутного опыта.

Степень готовности оказалась минимальной, как об этом свидетельствует сам Скотт: «Должен признаться, сани с навьюченной на них поклажей имели такой вид, что в дальнейшем на них было стыдно смотреть. Примерно то же самое можно было сказать об одежде тех, кто отправлялся в санный поход. Но в то время мы оставались сами ужасающе невежественными: не знали, сколько брать с собой продовольствия и какое именно, как готовить на наших печах и как разбивать палатки. Наш осенний санный поход пришел к концу, дав мне немало пищи для размышления. Так или иначе, все наши вылазки оказались неудачными, труды наши – безрезультатными. Ошибки были очевидны: провиант, одежда и все прочее никуда не годны, так же, как и вся система… До наступления весны ее надо полностью реорганизовать, и обнадеживала мысль о том, что впереди долгая зима и у нас хватит на это времени». Однако плата за приобретение полярного опыта оказалась суровой – в одной из мартовских вылазок с обледеневшего склона порывом ветра сбросило в океан матроса Винса, и его тело так и не было обнаружено.

Не считая этого, в целом зимовка прошла достаточно благополучно. Занимаясь подготовкой к будущим маршрутам, Скотт сам не подозревал, как оказался объектом наблюдения своих подчиненных. Берначчи с уровня своего предшествующего опыта так охарактеризовал состояние начальника: «Он умел работать много, быстро и четко, но иногда становился ленив и молчалив, погружался в созерцание. Он определенно бывал раздражителен и нетерпелив. По натуре честный и правдивый, он был склонен думать о людях так, как они думали о себе сами, и потому иногда ошибался в своих оценках. <…> Одной из его слабостей была склонность к горячим симпатиям и антипатиям. Он терпеть не мог изворотливых, хвастливых и пустых людей, сам же был совершенно свободен от лицемерия и снобизма. Пустомели, а также люди претенциозные и напыщенные утомляли его».

Разумеется, монотонность зимовки сказалась на многих, и поэтому с наступлением светлого времени и более-менее благоприятной погоды люди захотели перемен, которые им сулила маршрутная деятельность. Сохранив силы, участники экспедиции за зиму не приобрели маршрутного опыта. Поэтому первая же ночевка в палатке в середине сентября завершилась полным конфузом. В начавшейся пурге Скотт каким-то образом оказался в спальном мешке за пределами плохо установленной палатки, у которой участники маршрута не догадались надежно завалить снегом полы. Выяснился и другой недостаток: пол в ней не представлял единого целого с остальными частями палатки. Так или иначе, Скотту удалось вернуться внутрь при температуре в -50 °C, а затем им втроем с Барном и Шеклтоном пришлось удерживать руками вырывающуюся под ветром ткань, чтобы как-то защитить себя от свирепой непогоды. Разумеется, когда пурга закончилось, не было и речи о продолжении маршрута – пришлось возвращаться к судну, чтобы ликвидировать последствия приключения.

Пережитое не стало для Скотта поводом отказаться от подобных рекогносцировок, и уже 24 сентября он снова отправился на юг с Шеклтоном и боцманом Федером для организации продовольственного склада, первого из ряда других для запланированного похода в южном направлении. Склад был оборудован в 85 милях южнее от зимующего судна у подножия скалы Мина-Блаф, где оставили все необходимое для отряда из трех человек на полтора месяца и 150 фунтов корма для собак. На обратном пути отряд Скотта каким-то образом оказался в зоне трещин на шельфовом леднике – и это стало еще одним уроком на будущее.

Вернувшись 31 октября на «Дискавери», Скотт получил самые неутешительные вести от своего старпома Эрмитеджа, также возвратившегося из рекогносцировки в горах Земли Виктории. В его отряде у трех человек – геолога Феррара и двух моряков – обнаружились отчетливые признаки цинги, подтвержденные обоими экспедиционными врачами. Причину случившегося Эрмитедж видел в том, что Скотт «слишком доверял нашим мясным консервам. К тому же он чувствовал сентиментальное отвращение к забою тюленей в количестве, необходимом нам на зиму. Напрасно я и Кётлиц уговаривали его отдать соответствующий приказ, указывая, что убить сто ради сохранения нашего здоровья и нормального хода экспедиции ничуть не хуже, чем убить одного». Жизнь диктует свои суровые законы, а для условий Антарктиды они особенно суровы – и с ними Скотт порой позволял себе не считаться. Во всяком случае, мясо тюленей после тревоги, поднятой Эрмитеджем, вошло в ежедневный рацион и вскоре уберегло участников экспедиции от заболеваний подобного рода.

Главным маршрутом, во многом определившим дальнейшее развитие событий, стал начавшийся 2 ноября 1902 года поход Скотта, Уилсона и Шеклтона на юг от зимующего судна вдоль полосы гор для определения южной границы шельфового ледника Росса и Земли Виктории. Для этого пришлось использовать всех уцелевших за зиму собак – осталось всего 19 животных. Определенно, англичане не умели пользоваться упряжками, распределив тягловую силу по четырем нартам, которым на протяжении нескольких дней помогали люди. Это было сделано с согласия Эрмитеджа, отказавшегося от прежней договоренности об использовании собак, признав приоритет задачи Скотта в сравнении с собственными интересами на Земле Виктории.

Все тот же горный пейзаж по правую руку, каким он выглядел из залива Мак-Мёрдо и с острова Росса, сопровождал рекогносцировочный отряд из трех человек практически на протяжении всего маршрута и одновременно служил неплохим ориентиром. С одной стороны, он помогал выдерживать нужное направление на местности, лишенной других приметных объектов, с другой – позволял определять засечками наиболее выдающиеся вершины в качестве основы для будущих съемок на Земле Виктории.

10 ноября маршрутная группа миновала склад «А» у утеса Мина-Блаф, а еще спустя три дня ею был побит их собственный рекорд в продвижении на юг, что Скотт отметил в дневнике: «Мы уже зашли на юг дальше, чем кто-либо из нас. Каждый шаг вперед – новая победа над неведомым. С верой в себя, в наше снаряжение и в нашу собачью упряжку мы радостно смотрим вперед».

25 ноября Скотт и его спутники Уилсон и Шеклтон пересекли 80° ю. ш., что в дневнике отмечено следующим образом: «На всех наших картах Антарктики за восьмидесятой параллелью нарисован простой белый круг. Мы всегда стремились проникнуть вглубь этого пространства, и теперь, когда добились своего, оно перестанет быть белым пятном; это вознаграждает нас за многие лишения».

К 3 декабря маршрутный отряд значительно приблизился к горам, но протяженность дневных переходов упала до четырех миль из-за плохого состояния упряжных собак. Одновременно пришлось экономить керосин для приготовления горячей пищи – днем ограничивались холодной тюлениной, сахаром и галетами. Трудности редко приходят в одиночку. В один из дней оголодавший пес, добравшись до запасов тюленьего мяса, сожрал его столько, что хватило бы на неделю пути. Каждый отдельный неблагоприятный случай сам по себе не был фатальным, но их совокупность заставляла задумываться о перспективах и менять планы. В частности, склад «Б» заложили вблизи бухты Барна, немного не добравшись до 81° ю. ш. Гибель первой собаки, произошедшая вскорости после этого, по словам Скотта, «положила предел нашим надеждам на достижение более высоких широт, чем мы могли бы», хотя 16 декабря отряд оказался на 80° 30’ ю. ш. Теперь оставалось провианта на месяц и немного корма для собак. Вскоре животные начали падать одно за другим, отправляясь в желудки своих товарищей по упряжке, что Скотт отметил в дневнике: «Должен признаться, что не принимал личного участия в убийстве. Очень стыжусь своей моральной трусости, прекрасно зная, что моим спутникам все это столь же отвратительно, как и мне. Эту ужасную обязанность выполнял Уилсон – и вначале, так как считалось, что он с нею справится лучше других, и в дальнейшем… Я очутился в незавидном положении человека, который позволяет другому выполнять за него грязную работу». Несомненно, такая деликатность делает честь самому Скотту, но явно не соответствует сложившейся ситуации. Теперь в условиях жестокой действительности ему предстояло выбирать между задачей маршрута – и жизнями своих подчиненных, а также собак, от которых зависело многое. Это так непохоже на современные реалии, что нередко ставит в тупик читателей, далеких от проблем Антарктиды столетней давности.

Сложности с транспортом также отразились на рационе участников маршрута, который теперь сократился примерно до 600 граммов в сутки. Завтрак состоял из разогретого пеммикана с галетами и чая. По английской традиции делался и второй завтрак: небольшая порция тюленьего мяса, галета и десяток кусков сахара. Самым желанным, несомненно, был не то обед, не то ужин – во-первых, горячий, а во-вторых, он на короткое время давал ощущение сытости, которое доставляла неполная кружка разогретого пеммикана с галетами и какао. Забравшись в спальные мешки, люди стремились скорее заснуть, ибо чувство голода возвращалось через полчаса. Последние числа декабря, когда они пересекли 82° ю. ш., оказались решающими для предприятия. Накануне возвращения можно было позволить себе роскошь и набить желудок поплотнее, тем более что наступало Рождество. По такому случаю 25 декабря после пробуждения каждый получил по полной кружке тюленьей печени с пеммиканом и беконом, и даже ложку джема. Столь же обильным оказался и второй завтрак. На ужин каждому досталась двойная порция супа из пеммикана с галетами (это помимо какао!) и по куску застарелого пудинга с изюмом. В любом офицерском собрании или в кают-компании подобное меню вызвало бы, наверное, серьезные претензии к артельщику, но в морозных просторах Антарктиды под ударами беспощадного ветра у участников уединенного пиршества были свои представления о комфорте и смысле карьеры морского офицера, требовавшей, как известно, преодоления разнообразных жизненных обстоятельств. Сложнее всех на этом торжестве приходилось, по-видимому, Уилсону, отметившему у своих спутников признаки цинги. Особую тревогу ему внушал Шеклтон. Скотта же, скорее всего, больше беспокоило состояние собак.

Зато какие пейзажи, недоступные обычному смертному, окружали их! К западу на расстоянии примерно десяти миль высились громады гор на Земле Виктории, где выделялась величественная вершина, названная в честь Лонгстаффа, благодаря которому в значительной мере состоялась и экспедиция на «Дискавери», и 80° ю. ш.

Новая горная страна

Между тем реальные возможности похода были практически исчерпаны, и снежная слепота, поразившая Уилсона, только лишний раз напомнила об этом. На следующее утро он пошел рядом с санями, временами помогая тащить их. Ночью на юге обозначился очередной двуглавый ориентир («Даже в такой гористой местности он казался гигантом среди пигмеев», – записал Скотт), названный в честь Маркхэма – на современных картах он имеет высотную отметку 4351 м. В состоянии крайнего истощения, с больными собаками отряд Скотта буквально дотащился до 82° 17” ю. ш., куда маршрутная группа прибыла 30 декабря. В наиболее плохом состоянии оказался Шеклтон, у которого все отчетливей проявлялись признаки цинги. Подвели упряжные собаки, среди которых начался падеж, то ли из-за возникшей инфекции, то ли из-за недостаточного питания сушеной рыбой.

Животные продолжали погибать одно за другим и на обратном пути. В конце концов собак пришлось отпрячь, и их место заняли люди. Используя попутный ветер, они установили на санях самодельную мачту с импровизированным парусом, который оказался весьма полезным. Это событие в дневнике Скотта было отражено достойным образом с некоторой долей облегчения: «Не нужно больше подбадривать собак и впрягаться в сани вместе с ними, не нужно кричать и орать сзади, распутывать запутавшуюся упряжь. Не приходится больше прибегать к кнуту, чтобы стронуть сани с места. Весь день мы продвигались вперед с единственной целью пройти побольше миль без посторонней помощи. Право же, десять таких дней лучше одного из тех, когда приходилось подгонять упряжку измученных собак. Впервые мы получили возможность свободно разговаривать на переходе, а потому время пошло гораздо быстрее».

Тем не менее путь к складу «В» занял почти две недели, причем на подходах к нему видимость ухудшилась из-за усилившейся поземки, в то время когда продовольственный мешок уже опустел. Тем не менее Скотт, используя ослабление в метели, успел разглядеть флаг на складе. В тот день 13 января люди получили возможность вволю отъесться, что само по себе в той обстановке оказалось чрезвычайным событием. При этом из-за ухудшавшегося состояния Шеклтона надо было спешить. Ради этого пришлось забить двух оставшихся собак. «…Конец нашей собачьей упряжки, таков ее трагический финал. Мне трудно писать об этом», – отметил Скотт.

К этому времени Шеклтона пришлось освободить от участия в установке лагеря и от помощи в перетаскивании саней. Он мог только самостоятельно двигаться, периодически сообщая своим товарищам о необходимости отдыха. Скотт всячески настаивал, чтобы больной не проявлял излишней бодрости, пытаясь скрыть свое состояние. Время от времени приходилось даже везти его на санях. Чтобы противостоять цинге, несколько увеличили порцию тюленьего мяса. Тем не менее с каждым днем шествие изнуренных до предела людей все чаще напоминало путь к эшафоту.

Иногда им везло. С 20 января попутный ветер усилился, что сразу отразилось на темпах движения, и это вновь зафиксировал дневник Скотта: «Кажется, фортуна решила нам улыбнуться». С учетом таких обстоятельств, а также приближения к очередному складу у утеса Мина-Блаф Скотт решил не ограничивать людей в пище и пустил по кругу жестянку с галетами, что было встречено радостными возгласами. Все чаще попадались признаки близости к зимовке: 24 января они увидали вдали Мину-Блаф, сутки спустя дымок Эребуса, а 26 января наткнулись на следы отряда Барна, проводившего съемки местности. Когда они достигли склада у Мины-Блаф 28 января, Скотт так описал это в дневнике:

«Не успели мы поставить палатку, как с детским ликованием принялись раскапывать сугробы. Одно за другим наши сокровища появлялись на свет: керосин, который можно было расходовать самым расточительным образом, галеты, которых нам хватило бы на целый месяц, и в довершение всего большой коричневый мешок. Развязав его, мы не могли отвести глаз от содержимого: Там лежали две коробки сардин, большая банка мармелада, кубики горохового супа и много других лакомств, при виде которых у нас потекли слюнки. Благодаря предусмотрительности наших добрых товарищей каждого ждал сюрприз. Мне досталась лишняя пачка табаку. Последним по порядку, но не по значению надо упомянуть целую кучу писем и записок. Не думаю, чтобы кому-либо было приятнее получить почту, чем нам».

Шеклтон по состоянию здоровья (его мучил жестокий кашель и приступы удушья) не мог отдать должного всем этим лакомствам, в то время как двое остальных серьезно пострадали от обжорства и были вынуждены то и дело покидать палатку, несмотря на начавшуюся метель. Непогода затянулась до 30 января. С ее окончанием Шеклтон поначалу ехал на санях, но, окрепнув, встал на лыжи. Оба его товарища тащились из последних сил, желая доставить своего больного коллегу если не здоровым, то по крайней мере живым в надежные руки корабельного эскулапа. Наблюдатели с «Дискавери» вовремя заметили возвращение отряда Скотта, и Берначчи со Скелтоном вышли им навстречу, чтобы помочь на последних милях.

Отряд за три месяца и три дня одолел 960 миль, только частично выполнив поставленную задачу, зато получил тот самый необходимый полевой опыт, без которого в начале ХХ века не мог обойтись ни один полярник. Что касается непосредственно самого возвращения, то свои впечатления от него Скотт изложил следующим образом: «Мы сразу почувствовали себя как дома, но за время похода до того отупели, что все окружающее нам казалось чем-то нереальным. Нам было трудно поверить в то, что все наши беды остались позади и мы можем отдохнуть душой и телом». В походе во многом определилась дальнейшая судьба Шеклтона. И он сам, и оба судовых врача считали, что после отдыха он в состоянии продолжить свою деятельность в составе экспедиции, но Скотт принял другое решение, для многих неожиданное.

За радостями возвращения и описаниями тягот южного похода от внимания историков Антарктиды как-то ускользнуло одно важное и таинственное обстоятельство, объяснения которому нет и поныне. Каким образом путь со свежими силами при наличии собачьей упряжки занял 58 суток, а возвращение, когда участники похода, истощенные и больные, сами волокли сани, – только 37? При этом еще Скотт радуется, что наконец-то удалось отделаться от этих мерзких псов, появилось время для разговоров, пока волочешь непосильную ношу за спиной. Удивительное противоречие, объяснить которое могут только шутки коллег из конкурирующих экспедиций: якобы собаки не понимали англичан, а англичане – собак.

Однако прежде необходимо рассказать об удачной рекогносцировке в период с начала декабря 1902-го до середины января 1903 года, выполненной в горах Земли Виктории под руководством старпома Эрмитеджа, успех которой зависел во многом от геолога Феррара. Исследования здесь проводились главным отрядом под начальством самого Эрмитеджа и вспомогательным под руководством Кётлица. Люди сами на санях забрасывали в район работ все необходимое, поскольку собак отдали в отряд Скотта для его маршрута к югу. Сама местность из-за сложного горно-ледникового рельефа была несравненно труднее для передвижения, чем ровная поверхность шельфового ледника Росса, по которой прошел Скотт. Именно Эрмитедж по леднику, названному позднее в честь геолога Феррара, вышел 3 января на собственно ледниковый щит Антарктиды, или «ледниковое плато», по терминологии прежних лет, на высоте почти трех тысяч метров, простиравшийся на все пространство обзора, доступное человеческому глазу. На лыжах исследователи прошли несколько миль и, таким образом, первыми посетили ледниковый щит (покров) Антарктиды.

Тем временем гораздо ниже Феррар исследовал необычные геологические породы – песчаники с растительными древесными остатками, пронизанные многочисленными горизонтами магматических пород долеритов, залегающих на древнем кристаллическом фундаменте. Выходы этих пород стали опорными точками геологов в Антарктиде, но сама по себе находка органических остатков в окружении вечных льдов была несомненной удачей в изучении геологии шестого континента, открывая на будущее новое перспективное направление. Скотт высоко оценил исследования отрядов Эрмитеджа, Кётлица и особенно Феррара, даже не будучи сам ученым: «Фотографии, образцы горных пород, восторженные описания суровых утесов, окаймлявших ледниковую долину, показали, что здешняя местность представляет собой обширное поле для геологических исследований и что мы должны предоставить нашему геологу возможность заняться ее исследованием, невзирая на риск». Однако такая возможность возникла только на будущий год. В начале 1903-го в водах залива Мак-Мёрдо происходила своеобразная «пересменка», вызванная прибытием вспомогательного судна «Морнинг» под командой капитана Уильяма Колбека, с одной стороны, а с другой – необходимостью отдыха для участников полевых отрядов, вернувшихся из своих исследовательских маршрутов. Кроме того, со всей очевидностью требовалась замена части зимовочного персонала в связи с модификацией планов исследований, помимо решения множества неотложных проблем хозяйственного направления. Именно эти срочные заботы занимали сейчас начальника экспедиции, временно оттеснив на задний план чисто научные задачи будущего.

Отправка «Морнинга» на помощь Скотту определялась прежде всего гуманитарной целью, поскольку при отсутствии радиосвязи события на берегах малоизученного континента могли развиваться по любому сценарию. Отметим, что выбор как судна (бывшего норвежского китобойца, построенного специально для ледовых вод), так и его капитана (Колбек получил полярный опыт еще на «Саузерн Кросс» в экспедиции Борхгревинка) был сделан Маркхэмом весьма удачно. Другой его удачей оказалось привлечение к антарктической деятельности моряка со странным полным именем Эдуард Рэтлиф Гарт Рассел Эванс, которому предстояло сыграть важную роль в будущих событиях.

С прибытием «Морнинга» выяснилось, что общее положение дел позволяет провести вторую зимовку – впервые в истории изучения Антарктиды. Это было кстати, поскольку проблематика исследований оказалась неисчерпаемой. Определенно, Скотт загорелся – но совсем не походом к Южному полюсу, для которого после гибели собак не оставалось возможностей, а перспективами, открывшимися на Земле Виктории, прежде всего с точки зрения геологии и самой местности. Даже без собачьих упряжек с наличными силами в будущем полевом сезоне здесь казалось возможным повторить то, что частично уже удалось в прошлом. Скотт понимал интересы ученых и в области, в которой не был специалистом, что делало его идеальным начальником исследовательской экспедиции, а не просто успешным морским офицером.

Прибытие «Морнинга» и встречи с новыми людьми, помимо новостей из большого мира, для Скотта означали прежде всего продолжение исследований, хотя он еще не пришел в себя от пережитого во время похода к 82-й параллели. Свое состояние в эти дни он описал так: «Я, казалось, стал неспособен ни к чему, кроме еды, сна и отдыха, развалившись в кресле. Прошло много дней, прежде чем я смог стряхнуть с себя это ленивое оцепенение, и много недель, прежде чем ко мне вернулась прежняя энергия. Из-под моего пера определенно вышла бы ода картофелю. Как забыть первую порцию его, горячего и мучнистого, а главное – свежего, после столь длительного сидения на жалком сушеном картофеле».

Однако не только отдых и гастрономические последствия прибытия «Морнинга» занимали его в те дни, а прежде всего изменения в личном составе зимовщиков. «Разумеется, – писал Скотт позднее, – все офицеры собирались остаться. Но, пусть с большой неохотой, мне пришлось назвать имя одного, которому следовало уехать. Это стало сильным ударом для бедного Шеклтона, но я не мог поступить иначе. Я сказал ему, что при нынешнем состоянии его здоровья он не вынесет новых лишений».

Мягко говоря, такое объяснение было неполным уже потому, что Скотт принял решение вопреки мнению не только обоих экспедиционных врачей Уилсона и Кётлица, но и старпома Эрмитеджа. Скотт также хотел, чтобы и Эрмитедж отправился в цивилизованный мир на борту «Морнинга», ссылаясь на его семейные обстоятельства, но старпом категорически отказался. Не справившись с двумя, Скотт ограничился удалением только Шеклтона, поступив так, видимо, по принципу о двух медведях в одной берлоге. Реакцию Шеклтона при расставании с Антарктидой лейтенант Эдуард Эванс (среди подчиненных Скотта был еще один Эванс в чине старшины – того звали Эдгар) описал так: «Мы смотрели назад, пока люди Скотта не скрылись из виду, и тут бедный Шеклтон, более сильный духом, чем телом, совершенно лишился самообладания и разрыдался». Обратим внимание читателя на последнее обстоятельство без каких-либо попыток психоанализа. Это свидетельство очень важно в связи с ролью Шеклтона в последующих событиях.

С наступлением полярной ночи 24 апреля становилось холоднее с каждым днем, так что в середине мая температура упала до -67 °C. Несмотря на морозы, Скотт для поддержания людей в физической форме усиленно заставлял их гулять по окрестным холмам, что также отмечено в его дневнике: «Как бы холодно ни было. к тому времени, когда мы достигаем вершины, прилив крови согревает нас, и мы испытываем одно удовольствие. Любуемся прекрасным пейзажем вокруг, потом совершаем длительный переход через плато, наблюдаем за Эребусом, над вершиной которого вьется дымок. Наконец быстрым шагом возвращаемся по равнине и приходим к чаю с великолепным аппетитом. Нельзя сказать, что мы терпим большие лишения».

С возвращением солнца в августе начались усиленные приготовления к предстоящим маршрутам. «На судне всеобщее оживление, люди носятся туда и сюда, нагружая сани, взвешивая грузы и тщательно осматривая снаряжение. Если судить по смеху и гомону, можно подумать, что мы дети, сбежавшие с уроков. В этом году мы не слышали слова «цинга», и доктор говорит, что на судне никаких ее признаков. Право, можно рассчитывать, что будущие санные маршруты увенчаются успехом».

Между тем в далекой Англии уже возникли предпосылки для иных событий, о которых руководитель Британской национальной антарктической экспедиции не мог догадываться. Из-за отсутствия связи бывший начальник Шеклтона не мог знать, что тот уже сделал первые шаги на пути превращения в самостоятельную фигуру в будущих антарктических исследованиях. Для начала он отдал должное участникам событий, описанных выше: «15 января (1903 года) я заболел от чрезмерного напряжения. У меня началось кровохарканье – а это серьезное дело, когда находишься в ста семидесяти милях от судна. Однако я все же проходил с товарищами от девяти до десяти миль в день. Тащить сани пришлось капитану Скотту и доктору Уилсону, и это было для них суровым испытанием, ибо нагрузка на одного человека временами доходила до 270 фунтов. К счастью, продвижению вперед способствовал сильный ветер с юга, и иногда сани могли идти под парусом. Капитан Скотт и доктор Уилсон не могли сделать для меня больше того, что сделали. Они взяли на себя все тяготы пути». Даже если бывший участник экспедиции Скотта вынашивал на будущее свои планы в отношении Антарктиды, поделиться ими он не мог при отсутствии радиосвязи.

Планы Скотта, также связанные с завершением экспедиции, судя по предшествующему опыту, не могли простираться в будущее за пределы февраля-марта 1904 года. Из-за отсутствия собачьих упряжек отпадал вариант с продолжением южного маршрута в сторону полюса. Очевидно, следовало ограничиться более близкими, но перспективными направлениями. В конце концов Скотт остановился на трех вариантах маршрутов, приурочив их начало к ноябрю 1903 года. На себя Скотт взял повторный поход в глубь Земли Виктории как наиболее сложный и ответственный, а главное, перспективный с научной точки зрения. В его отсутствие командование «Дискавери» поручалось Эрмитеджу. Ройдс и Берначчи направлялись на изучение шельфового ледника Росса, Барнс должен был продолжить топографические съемки вблизи гор на Земле Виктории на 80° ю. ш. Поскольку описание двух последних маршрутов займет сравнительно небольшое место, целесообразно начать именно с них.

Барн и Муллок успешно выполнили съемки гористой местности южнее утеса Мина-Блаф вплоть до склада «В» в условиях скверной погоды и мороза, когда температура падала до -70 °C. Засечками было определено положение более чем двухсот вершин, на что потребовалось десять недель. Ройдс и Берначчи в маршруте по шельфовому леднику Росса получили ценные характеристики магнитного поля, но мало что сделали для выяснения его природы и происхождения самого шельфового ледника – уже просто потому, что решение этой проблемы требовало существенно больше времени, чем ожидалось. Оба эти отряда не выходили за пределы 80° ю. ш.

Отряд Скотта на Земле Виктории действовал в гораздо более сложных условиях и, главное, успешно – и уже поэтому заслуживает более подробного описания. Скотт, сам возглавивший первую группу, покинул судно 9 сентября, чтобы найти новый путь для подъема по леднику Феррара и оставить там склад на высоте около 700 м, несмотря на сильный мороз с падением температур до -50 °C. Повторный выход состоялся 12 октября тремя группами. Первую возглавил Скотт, которого сопровождали Скелтон, а также боцман Федер и двое матросов. Вторая группа состояла из геолога Феррара с двумя матросами в качестве помощников. Замыкала шествие группа из трех человек во главе с Дэйли. Уже 14 октября они достигли мыса Баттер в бухте Нью-Харбор. Мыс получил свое название по двум банкам масла, оставленным здесь, чтобы воспользоваться ими при возвращении. Еще спустя двое суток эти люди были у склада, сделанного Скоттом в сентябре. Местный климат, характерный для так называемых сухих долин, поразил Скотта, что он и запечатлел на страницах дневника: «Трудно представить, что мы в полярной области. Если забыть, что у нас под ногами лед, а это нетрудно сделать, ибо он очень темного цвета, а кругом много валунов, то можно представить себе, что находишься в совершенно иных климатических условиях. К тому же вокруг повсюду виднеются темные голые скалы. Мы в глубоком ущелье, но оно не узкое, так как в этом месте ширина ледника достигает, вероятно, четырех-пяти миль. Но скалы по обе стороны ущелья столь высоки и величественны, что обширная поверхность ледника не производит в сравнении с ними никакого впечатления. Мы находимся на южной стороне долины, и над головами у нас вздымаются на высоту трех-четырех тысяч футов освещенные солнцем остроконечные вершины гор Катедраль (от англ. «собор». – Прим. авт.). Эрмитедж выбрал для них хорошее название, ибо эти остроконечные пики вполне могли бы быть шпилями». Когда к 18 октября люди достигли высоты около 2000 м, начались неприятности. Оторвалась металлическая оковка саней, исправить ее в условиях маршрута было невозможно – очевидно, возникла необходимость возвращения, которое произошло в кратчайшие сроки, когда 87 миль участники смогли преодолеть за трое суток.

Только 1 ноября удалось вернуться к организованному Скоттом складу, где люди могли наблюдать последствия урагана, частично уничтожившего оставленные там вещи. Скотт был особенно огорчен потерей руководства путешественникам, выпущенного Королевским географическим обществом для участников экспедиционных исследований. «Силу этого удара, – отметил он, – невозможно преувеличить. Хотя я сознавал значение случившегося, ничто не могло меня заставить вернуться на судно второй раз. Однако я решил посоветоваться со спутниками и <…> получил ответ, укрепивший меня в решении идти вперед, невзирая на риск».

Край ледника Феррара

Очередные испытания от налетевшего урагана ожидали их на высоте более 2000 м, когда угроза жизни вынудила людей ставить палатки в самой опасной ситуации. Как пишет Скотт, «только опыт спас нас сегодня от катастрофы, ибо я совершенно уверен, что на открытом воздухе мы протянули бы не более часа». Ураган бушевал на протяжении пяти суток, не выпуская людей из палаток, так что к его завершению они лишились сна и, по Скотту, «находились в таком состоянии, когда человеку безразлично, что с ним произойдет; все наши помыслы были направлены к тому, чтобы выбраться из этой проклятой местности». В лагере отчаяния они потеряли неделю. Только 13 ноября на высоте почти трех тысяч метров они добрались до мест, впервые достигнутых Эрмитеджем и представлявших окраину ледникового покрова Антарктиды. Скотт отчетливо понимал значение этого открытия и потому намеревался с оставшимся пятидневным запасом продовольствия исследовать новое пространство. Хуже было другое: в условиях суровых морозов на сильном ветру куртки и спальные мешки оказались насыщенными снежной пудрой и даже при температуре тела легко превращались в ледяные доспехи. При морозах, и днем, и ночью державшихся на уровне -40 °C, они теряли теплозащитные свойства, и это становилось очередной проблемой, тем более на пронизывающем ветру. Определенно, на грани неизвестного складывалась далеко не лучшая ситуация, которая повлияла на автора дневника, больше внимания уделявшего не научным проблемам, а поведению людей. Страница за страницей Скотт фиксирует происходящее на границе известного с неизвестным:

«Не думаю, чтобы кого-либо могла ожидать более мрачная перспектива, чем та, перед которой оказались мы, когда, очутившись на этом высоком пустынном плато, оставили за собой последнюю из горных вершин. Впереди нас ожидало неведомое.

…Что за дети эти люди! Но какие чудесные дети! Они не сдаются. Пока не свалятся с ног, а когда это происходит, сгорают от стыда. У боцмана очень болит спина. Так как пребывание в одной упряжке рождает известную симпатию, то я узнал о нем всё, однако он ни разу не пожаловался и, когда ощущает на себе мой взгляд, выпрямляется и делает вид, что ему всё нипочем.»

Именно в этом походе Скотт оценил достоинства других своих спутников – механика Лэшли и старшины Эдгара Эванса, достоинства, которым суждено было проявиться позднее. «Благодаря этим двум морякам сани пошли как живые, и в редкий день мы проходили мало. Мы не считались с тем, какая перед нами местность, ровная или пересеченная, и долгие часы терпеливо тащили сани, лишь изредка перебрасываясь словом и устраивая привалы, чтобы поесть. Много было бед и лишений, и мы могли лишь догадываться о том, насколько продвинулись вперед, но знали, что если проявим упорство – будем вознаграждены. Ветер – наш бич. Он рвет нас на части. Ноздри и щеки сильно потрескались, губы тоже покрылись трещинами и стали шершавыми, а наши пальцы приходят в ужасное состояние. У Эванса на одном из пальцев <…> образовалась рана, настолько глубокая, как если бы ее нанесли ножом. С этим ничего нельзя сделать, пока не уляжется ужасный ветер». Некоторые участники похода оставили довольно натуралистичные описания чисто гигиенического мероприятия, недостойного упоминания в повседневной цивилизованной жизни, но в условиях Антарктиды требовавшего сил, а порой и риска.

Поход втроем по ледниковому щиту Антарктиды у Скотта в компании двух моряков продолжался девять дней, когда они одолели 200 миль, выйдя, видимо, на какой-то местный ледораздел, достижение которого он описал в следующих выражениях:

«Я поднимался по этому склону, исполненный надежды, и ощутил определенное разочарование, когда, достигнув вершины, мы не увидали впереди ничего, кроме продолжения нашего страшного плато.

Итак, сегодня мы достигли предела, дальше которого не пойдем, но установили лишь одно – что эта обширная равнина необъятна. Кругом такой же ландшафт, какой мы видели много дней кряду и будем дальше видеть на протяжении многих дней, – ландшафт настолько дикий и пустынный, что не может возбуждать ничего, кроме мрачных предчувствий. Мы видим лишь несколько миль снега с застругами, замыкающегося неясным, расплывчатым горизонтом, но мы знаем, что за ним на сотни или даже тысячи миль тянется все та же пустыня, где негде отдохнуть глазу. Представляешь себе, что там нет ни дерева, ни куста, ни единого живого существа или даже безжизненной скалы – ничего, кроме пугающе беспредельной снежной равнины. А мы, маленькие разумные насекомые, ползли вперед по этой ужасающей пустыне и теперь собираемся ползти назад. Можно ли представить что-либо более страшное, чем эта молчаливая, обдуваемая ветром беспредельность.» Отметим, что Скотт и двое его спутников стали первыми, кто собственными глазами убедился в существовании ледникового покрова Антарктиды – для ученого мира это было важнее, чем пребывание двоих из них спустя восемь лет на Южном полюсе, где они наблюдали аналогичную картину.

1 декабря 1903 года началось возвращение к морю по рыхлому снегу, когда удавалось за час одолеть напряжением всех сил менее мили. В этих условиях пришлось пойти на мероприятия противоположного характера – одновременно увеличить суточную продолжительность переходов и сократить ежедневный рацион. На десятый день возвращения по курсу обозначились признаки прибрежных гор на Земле Виктории, по которым определить собственное местоположение при скверной видимости было невозможно. На эти попытки ушло несколько дней, и тогда возникла дилемма: оставаться в лагере под угрозой гибели от голода или же согласиться на перспективу смертельного риска при движении вперед в условиях ограниченной видимости и бесконечной пурги? Было решено продолжить возвращение, которое вскоре привело их в зону трещин и к участкам крутого льда, где сани то и дело пытались обогнать «тягловую силу», угрожая нанести людям травмы. Это было неожиданно, но тем не менее прокладка маршрута Скоттом в роли опытного штурмана оказалась верной – они вышли в истоки ледника Феррара. Впечатление от этого открытия Скотт описал так:

«Придя в себя, я огляделся вокруг и, к своему удивлению, убедился, что мы находимся поблизости от входа на наш ледник; впереди и по обе стороны от нас появились хорошо известные приметы. В неровной ледяной стене, по которой мы катились, я теперь узнал самый высокий ледопад нашей долины. День выдался солнечный и ясный, и мы переводили свой взор с одного знакомого ориентира на другой, пока не увидали далеко на востоке дымившуюся вершину Эребуса.

Не могу не удивляться столь резкому изменению нашего положения. Получасом ранее мы не имели представления о том, где находимся; я не мог бы сказать, приближаемся ли мы к нашему леднику или совсем к другому, отделяют ли нас от склада десять или пятнадцать миль; ведь прошло больше месяца с тех пор, как мы видели хоть одну знакомую примету. А теперь занавес вдруг поднялся самым необычным образом.»

В этом описании отметим независимое совпадение двух характерных моментов. Первый – штурманские качества Скотта в работе на неисследованной местности, и второй – смену метеообстановки на границе двух физико-географических ландшафтов Антарктиды – самого ледникового щита и полосы сквозных долин, по которым проходил прорыв выводных ледниковых языков к морю. Скотт первым описал ситуацию, с которой спустя пять лет Шеклтон столкнулся на леднике Бирдмор, а еще через три года Амундсен на леднике Акселя-Хейберга.

Таким образом уже полученная им природная информация начала работать на будущее, что дано немногим исследователям. Достижение этого выдающегося результата тем не менее оставило в душе участников тяжелый след, прежде всего у самого Скотта: «Что до меня, то я молю Провидение, чтобы будущие мои странствия никогда не привели меня снова в самую высокую точку Земли Виктории». Через девять лет именно так и случилось, но уже с трагическим исходом, о чем будет рассказано ниже.

А пока не меньшего успеха достиг Феррар, что подтверждается свидетельством специалистов по прошествии более чем полувека: он «с целью геологических исследований в невероятно трудных условиях собрал геологические образцы… Эти редкие находки в краевой части восточной Антарктиды пролили свет на ее сложное геологическое происхождение и резко разошлись с господствующими представлениями о Земле Виктории как о целиком вулканической области». Удостоиться такой оценки десятилетия спустя на фоне последующих достижений – немалая честь для исследователя, тем более что Феррар больше не посещал Антарктиду.

С возвращением Скотта и его людей к «Дискавери» 24 декабря экспедиция приблизилась к своему завершению. На судне в это время оставались только Кётлиц и два матроса остальной экипаж, свободный от полевых работ, во главе с Эрмитеджем пытался проложить канал к кромке зимнего припая, поскольку были опасения, что лед может сохраниться и летом, когда возникнет необходимость покинуть «гостеприимные» воды залива Мак-Мёрдо. С учетом опыта предшественников (например, Амундсена и Кука на «Бельгике» несколькими годами раньше) трудно было оценить результативность подобной деятельности. Однако по возвращении на судно после краткого отдыха Скотт выбрался с Уилсоном на припай и отменил эти работы, а сам вместе со своим другом решил понаблюдать за поведением кромки льда. Результат этого наблюдения превзошел все ожидания.

Выглянув 5 января из палатки, они обнаружили на горизонте силуэт неизвестного судна. «Это было настолько неожиданно, – отметил Скотт в своем дневнике, – что я едва не протер глаза, прежде чем решился сообщить

об этом, но мгновение спустя в палатке началась суматоха и мы принялись искать свои сапоги. В это время Уилсон случайно поднял голову и сказал: «Да там и второе.» И действительно, на горизонте <…> виднелись теперь два корабля. Мы, разумеется, решили, что первый из них – это «Морнинг», но, во имя фортуны, что означает появление второго?» Все выяснилось через несколько часов и вызвало у слушателей самые различные эмоции, в основном положительные. Оказалось, что главной причиной отправки в антарктические воды сразу двух спасательных судов стали опасения за «Дискавери», если – как это было в предыдущем году – припай сохранится в заливе Мак-Мёрдо. На то имелись основания, поскольку ширина этого ледового пояса на момент появления «Морнинга» и «Терра Новы» достигала двадцати миль, и прогноза на дальнейшее развитие ледовой обстановки не мог дать никто – такой методики еще не существовало. Тем не менее большинство зимовщиков были настолько уверены в своей способности преодолеть любую сложившуюся ситуацию, что сомнения руководства на родине они восприняли с чувством досады. 16 февраля все разрешилось само собой – протаявший припай разрушился, его остатки вынесло ветром, и корабли подошли друг к другу.

«Морнинг», ««Дискавери» и «Терра Нова»

Главным результатом экспедиции 1901–1904 годов под руководством Скотта с точки зрения будущего достижения Южного полюса стало выявление целой совокупности факторов, определивших вероятность подобного события. Были обнаружены три различных участка ледниковых поверхностей на пути к полюсу: а) шельфовый ледник Росса; б) ледники сквозных долин; в) высокое приполюсное ледниковое плато.

Теперь можно было заранее знать, с какой погодой встретятся участники полюсного маршрута, исходя из условий на побережье, где зимние температуры падали до -70 °C, а скорости ветра достигали десятков метров в секунду.

Волей-неволей возникал вопрос о способности участников маршрута преодолеть подобные экстремальные условия, в которых им предстояло не просто выживать, а активно действовать.

По-прежнему стояла и явно требовала своего решения проблема транспорта.

Наконец, определилось наиболее короткое направление к полюсу через сектор моря Росса.

Оставалось найти любителя острых ощущений, способного в полной мере воспользоваться этой информацией. Пока можно было утверждать определенно: без сведений, полученных экспедицией Скотта, достижение полюса не могло состояться. Другое дело, что информации все еще не хватало, и это вносило определенный риск в будущие полюсные экспедиции. Свести его до минимума и было главной задачей их руководства.

Показательно, что ни одна из других антарктических экспедиций, созданных по результатам VI Международного географического конгресса в Берлине (Дрыгальского, Норденшельда, Шарко), подобных задач не выполняла. Это определяет исключительное значение экспедиции Скотта 1901–1904 годов для будущего решения полюсной проблемы, в которой национальная принадлежность (первостепенная для политиков и представителей прессы) имела для ученых лишь подчиненное значение. Вместе с тем по результатам исследований Норденшельда и Шарко уже возникли предпосылки для решения проблемы гипотетического пролива, соединяющего моря Уэдделла и Росса, который в любом случае мог проходить только в районе полюса. Уже поэтому сводить результативность открытия Южного полюса лишь к чисто спортивному или национальному достижению означало обесценить его как научное событие общемирового уровня.

По исследованиям начала ХХ века вырисовывалась какая-то странная Антарктида, причем очень разная в своих наиболее изученных областях. Согласно тому, что было известно по результатам экспедиций на «Гауссе» и их предшественников в секторе Индийского океана, намечалось существование некой огромной однородной глыбы со спокойным монотонным рельефом оледенения, которая по-настоящему напугала Скотта своими условиями. А по ее периферии на Земле Виктории и особенно на Антарктическом полуострове существовали настоящие горные системы, неизвестно как связанные друг с другом. Проблема гипотетического пролива между морями Уэдделла и Росса также не снималась с повестки дня для ученого мира. Наконец, стоял вопрос: что общего у вулканизма Террора с Эребусом на одной стороне и целой серии островов-вулканов, отходящих от Антарктического полуострова, на противоположном краю континента? Определенно, интересы ученых все больше фокусировались на районе Южного полюса, где предполагалось найти ответы на все эти вопросы. Для других было важнее – кто первый, но это уже из области «каждому – свое». Казалось, Скотт подобрал ключик решению этих загадок. В любом случае переоценить значение результатов экспедиции Скотта для будущих событий на пути к Южному полюсу в 1908–1912 годах невозможно.

Теперь несколько слов о том, как результаты экспедиции были восприняты на родине. Уже по прибытии в Литлтон, что в Новой Зеландии, 1 апреля 1904 года Скотт получил поздравления от короля Эдуарда VII и узнал о том, что его наградили медалью Королевского географического общества. Возвращение первопроходца в Англию в сентябре того же года «Таймс» отметил следующими строками: «Как моряк он вел “Дискавери” с величайшим уменьем и мужеством в самых трудных условиях; как исследователь он временами покидал судно и совершал походы, проявляя блистательную предприимчивость, терпение и идя на риск, но без малейшей бесшабашности. Решение поручить капитану 2-го ранга Скотту руководство экспедицией в целом следует признать удачным». Такая аттестация ведущей газеты страны сама по себе была показательной для общего настроения в массах, в чем предстояло убедиться людям, вернувшимся с другого конца планеты в так называемый цивилизованный мир с его непростым восприятием событий у полюса.

Между тем, по оценкам прессы, встреча экспедиции Скотта оказалась несколько странной. Тут же по прибытии «Дискавери» экспедиционный комитет во главе с Маркхэмом организовал в одном из складских помещений на берегу завтрак в честь возвратившихся, на котором присутствовало всего около 150 человек, на что «Дэйли экспресс» отреагировала с определенным сарказмом: «Городские власти Лондона не оказали гостеприимства людям, достойно поддержавшим репутацию английских моряков как смелых исследователей. Флот гордится ими, однако и Первый лорд, и остальные лорды Адмиралтейства блистали отсутствием. Лорд-мэр прислал шерифа, который сказал несколько слов». «Дэйли мэйл» продолжила тему встречи сходным образом, предлагая «устроить церемонию общенационального масштаба, показав тем самым, что наша нация ценит и уважает жертвы, которые принесли эти люди во имя науки и во славу родины. Жаль, что мы дадим кануть их подвигам в Лету только потому, что они вернулись живыми и здоровыми». Общественность Англии оказалась неготовой к восприятию всего нового, что привезла с собой экспедиция, хотя обстановка стала меняться очень быстро.

Уже вечером Королевское географическое общество организовало встречу в ресторане, где за столами разместилось до 300 человек, включая офицеров и научных сотрудников экспедиции. Присутствовавшие – как сами полярники, так и гости разного ранга – начали догадываться о вкладе экспедиции в изучение Антарктиды по отзывам своих коллег по антарктическим исследованиям: немца Дрыгальского, шведа Норденшельда и шотландца Брюса. Постепенно имидж полярника-первопроходца и полученные результаты стали в глазах общества приобретать реальное значение, далеко выходящее за пределы повседневной жизни.

Когда в ноябре Антарктическую выставку в галерее в самом центре Лондона открывал президент Королевского географического общества Клемент Маркхэм в присутствии Скотта, Ройдса, Барна, Скелтона и Уилсона и других, интерес к результатам экспедиции, по свидетельству «Дэйли экспресс», превзошел все ожидания: «Помещение было настолько переполнено, что пришлось закрыться на четверть часа раньше официального открытия. По обеим сторонам Братон-стрит и Нью-Бонд-стрит выстроились вереницы машин и экипажей. Странное впечатление представляют собой мужчины и женщины – а среди них находились люди, весьма известные в свете, – которых полиция выстраивала в длинные очереди, словно завсегдатаев театров и галерей.

Толпа не уменьшалась до вечера. Не успевала какая-нибудь модно одетая дама сойти с экипажа, как путь ей преграждал хладнокровный констебль. Напрасно ссылалась она на то, что у нее есть билет. «У них у всех есть билеты», – отвечал полисмен, указывая на очередь». По свидетельству владельца галереи, в первый же день выставку посетило 10 тысяч человек. Уже на следующий день после ее открытия Роберт Фалкон Скотт стал членом закрытого мужского клуба «Сэвидж».

7 ноября Скотт в присутствии команды «Дискавери» читал лекцию в Альберт-холле, вмещавшем до 7 тысяч человек, после которой Маркхэм вручил ему золотую медаль Королевского географического общества. Серебряными медалями были удостоены остальные участники экспедиции. И снова какое-то очередное несоответствие, по свидетельству одного из присутствующих: «Любопытно отметить, что огромная аудитория без всякого энтузиазма встретила человека, имя которого будет жить в истории географических исследований. Вежливые хлопки никак не спасли положения».

Затем начались поездки по стране. Одна из первых – в Эдинбург, Глазго и Данди, куда Скотта пригласил Шеклтон. Пресса проявляла избыток внимания, пытаясь определить характер отношений последнего со Скоттом, тем более что активность Шеклтона на общественном поприще (в частности, на посту президента Шотландского географического общества) наряду с выступлениями и публикациями позволяла ожидать от него неожиданных решений. Однако первые встречи обоих полярников не дали повода любителям сенсаций. Скорее наоборот. Сам Скотт старательно подчеркивал заслуги Шеклтона в Антарктиде, рассказывая о его мужестве и стойкости в походе на юг. Точно так же Скотт отверг попытку противопоставления его экспедиции достижениям экспедиции Брюса, объяснив присутствующим, что они решали разные задачи и уже поэтому скорее дополняют друг друга по различным научным направлениям, чем противостоят. Особенно горячий прием был оказан Скотту в Манчестере, где визит в местный университет начался с вручения адреса от профессуры, а закончился поездкой в экипаже, из которого студенты на радостях выпрягли лошадей и с приветственными кликами возили своего кумира по городу.

Шеклтон, Скотт и Вилсон на пути в Англию

В целом же Адмиралтейство оказалось настолько экономным, что вскоре продало «Дискавери» компании Гудзонова залива за смешную цену. Скотт постарался согласовать все свои действия с Адмиралтейством во избежание недоразумений, причем в очень осторожной форме: «Мне было бы крайне неприятно совершить какой-либо поступок, который, с точки зрения Адмиралтейства и вообще службы, не подобает офицеру военно-морского флота».

Заслуги Скотта в Антарктиде были высоко оценены учеными обществами различных стран. Исследователя наградили золотыми медалями Королевского датского географического общества, Императорского русского географического общества и целого ряда других. Аналогичные награды пришли из Соединенных Штатов.

Офицерский состав с завершением экспедиции получил отпуск на полгода, а рядовой – на два месяца, правда, с половинным жалованьем. Это время Скотт надеялся использовать для написания книги о своей первой экспедиции на берега Антарктиды, которая увидела свет во второй половине 1905 года. После ее издания Скотт был принят королем во дворце Балморал и провел там целых пять дней, будучи произведен при встрече их величеством в кавалеры ордена Виктории. Сам принц Уэльский демонстрировал ему приемы охоты на куропаток. Хотя Скотт был вынужден уделять немало времени светским мероприятиям, уже с января 1906 года он приступил к службе в Адмиралтействе в качестве помощника начальника военно-морской разведки, отвечая за подготовку судов торгового флота на случай возникновения угрозы войны. Вскоре он был назначен командиром линейного корабля, и тем самым перед ним открывались перспективы будущего производства в адмиралы, чему, правда, помешали два обстоятельства. Первое – авария вверенного ему корабля в феврале 1907 года, вторая – возвращение интереса к антарктическим исследованиям после заявления Шеклтона о его планах в отношении Южного полюса. Определенно, на ледяном континенте самым непредсказуемым образом возникала новая ситуация с далеко идущими последствиями.