Читать книгу Бабушкин внук и его братья - Жан-Батист Мольер, Владислав Крапивин - Страница 6

«Жигуленка» у нас давно уже не было. В сад мы поехали на чужой «Волге», с человеком, который собирался купить наш участок. Это был худой, очень высокий дядька. Мне почему-то казалось, что таким станет Вальдштейн, когда вырастет.

Было по-прежнему тепло, ветер влетал в открытое окно машины и дергал меня за волосы. Отец сидел впереди и разговаривал с худым дядькой про президентские выборы. Нашли тему…

Я скинул кроссовки, забрался на заднее сиденье с ногами и вспоминал вчерашнее. Но главным образом не плохое, а Настю Пшеницыну.

В саду я сразу пошел к пугалу Данилычу. Тот по-прежнему караулил грядки, хотя урожай был убран.

– Извините, сударь, но безрукавку я заберу. У меня самого в гардеробе негусто…

Во внутреннем кармане безрукавки я нащупал плоский гребешок.

Волосы у меня густые, пластмассовые расчески то и дело ломаются. Когда я поехал в лагерь, бабушка дала мне старинный железный гребешок, свой любимый. Пластмассовые ей не нравились, потому что волосы от них сильно искрили. «Это притягивает нечистую силу…» Бабушка была очень образованная, но и очень суеверная. От моих родителей она суеверия пыталась скрыть, а от меня – нет.

– Как же ты сама-то без гребешка будешь, пока я в лагере?

– Обойдусь как-нибудь.

– А Квася?

– Квасилий сейчас в отпуске.

Бабушка была уверена, что у нас в доме живет мелкое добродушное существо по имени Квасилий. Что-то вроде помеси гнома и пушистого кота. Иногда оно безобразничало, но не сильно. То пережжет лампочку в коридоре, то сквасит молоко в холодильнике (отсюда и такое имя). Иногда, по словам бабушки, Квася ночью забирался к ней на кровать и просил расчесать железным гребешком свалявшуюся шерсть.

Я, когда был маленький, верил в Квасю всей душой. Потом перестал, конечно. Но бабушка продолжала утверждать, что Квася есть. Или, по крайней мере, был, пока мы жили в старом доме. Где-то он теперь…

Безрукавка сильно выгорела, стала белесая, словно в нее втерли алюминиевую пыль. Ну и хорошо, так и надо…

Потом я отыскал в домике свой рюкзак с забытым лагерным имуществом. Вытряхнул из него спущенный волейбольный мяч, спортивные носки с вытканными на них ракетками, испорченный фонарик, фляжку, бейсболку с надписью «SHARP». И пострадавшие от огня джинсы.

Володя тогда, у костра, сказал про хирургию. Однако ножницы – это было бы слишком просто. В груде хлама на краю участка я нашел дырявое ведро. Затолкал в него штаны. Сплющил ведро ударами полена и топора. Так сплющил, чтобы наружу торчали обгорелая и целая штанины – насколько нужно (вернее, насколько не нужно).

На соседнем участке, у Вовки Лопатина, жгли мусор. Вовка там кочегарил. Я перелез к нему через изгородь и сунул джинсовые «языки» в огонь. Вовка сразу понял, что к чему.

– Ух ты, клево придумал…

Кромки получились обугленные и разлохмаченные, будто я выбрался из горящих джунглей.

Когда вернулись домой, я пришил к безрукавке желтые костяные пуговицы – отыскал их у бабушки. Потом выбрал для этого костюма просторную лиловую рубашку.

В понедельник бабушка чуть не упала.

– Ты так собираешься идти в школу?

Белые теннисные носки гармошками спускались на кроссовки. Колени щекотала обгорелая оторочка. Рубашку я надел навыпуск. Поверх нее лоснилась безрукавка, на которой дерзко, будто медали, светились желтые пуговицы, пришитые вкривь и вкось. Бейсболку я сбил козырьком назад. А книги и тетради я затолкал в свой сизый рюкзачок – он был небольшой, сойдет за школьный.

– Круто, да? «Бой оф Калифорниа»…

– По-моему, ты сошел с ума.

– Да тут многие так ходят. Здесь же не гимназия!

– Дело твое. Но имей в виду, тебя выгонят, – решительно предупредила бабушка.

Она оказалась права. Меня выгнали. Но вовсе не за костюм.

Сначала-то все шло хорошо.

На полпути к школе я издалека заметил Настю. Узнал по клетчатому платью, пастушковой стрижке и золотым искоркам под ушами. Только вместо гольфов были красные носочки. Я пружинисто и бесшумно догнал ее. Пошел сбоку в трех шагах. Она глянула рассеянно и отвернулась. Я сказал «учительским» голосом:

– Пшеницына! Ты почему не здороваешься со старшими?

– Ой!.. Я тебя не узнала, думала, кто-то незнакомый… А почему это ты старший?

– Мы же вчера выяснили. Я родился раньше на четыре с половиной месяца.

Она засмеялась:

– Да, правда… А все равно мальчики должны здороваться первыми.

– В самом деле? Тогда гутен таг, сударыня.

Настя пробежалась по мне веселыми глазами.

– Ты сегодня совершенно… не такой.

– Я раскопал эти лохмотья на пожарище… Но я только снаружи не такой, – резвился я все пуще. – А внутри я прежний: благородный и очень воспитанный. Давайте вашу сумку, фройлен, она тяжелая.

– Не тяжелая. Помоги лучше Доре Петровне, вон она книги несет.

Дора Петровна шла по другой стороне Троицкого переулка и поглядывала на нас. В руке у нее была авоська с пачкой книг. Мы перебежали через пыльный асфальт и заросшую канаву.

– Здрасьте!.. Дора Петровна, Алька хочет вам помочь. Он – рыцарь.

Я взял увесистую авоську.

– Да, я рыцарь. В блестящих, как самовар, латах и с петушиными перьями на шлеме. Разве не видно?

– Ну… если чуть-чуть напрячь воображение… А ты, Настя, выходит, прекрасная дама?

– Со шлейфом… – Она пальчиками взяла коротенький подол и присела в придворном поклоне.

– Дюжина пажей в бархатных беретах волокут шлейф за дамой, чтобы он не нацеплял репьев, – сообщил я. – А бродячий щенок пытается ухватить его зубами. Он не знает этикета…

– Великолепная картина! Прямо Вальтер Скотт… Но у меня, когда я смотрела на вас, появилось другое сравнение. Знаете, на кого вы похожи?

– На Тома Сойера и Бекки Тэчер, – догадливо сказала Настя.

– М-м… возможно. Но я подумала про Герду и Кея из «Снежной королевы».

– Это значит, мне придется сидеть в ледяном дворце? – Я по-настоящему передернул плечами. – С ума сойти!

– Я же тебя спасу! – храбро пообещала Настя.

– Но до этого я схвачу кучу всяких ОРЗ!

– Я быстро спасу…

– Тогда ладно… – Я шел, изгибаясь от тяжести книжного груза. Авоська царапала мне ногу кусачими узелками. – Дора Петровна, это у вас пособия по литературе?

– По литературе, по русскому языку. И даже по немецкому… Саша, ты очень жалеешь, что попал в наш немецкий класс?

– Теперь уже ничуть, – сказал я честно.

Потому что думал о Насте. Правда, и о Вальдштейне я думал, причем все время, но эти мысли были на втором плане. Опасение скребло мне душу, но не сильно.

Вальдштейн, конечно, тоже не забыл вчерашнее. На первом уроке он то и дело поглядывал на меня. Быстро и словно из-за кустов. И так сумрачно, что Настя сказала:

– Почему это Вячик глядит на тебя, как кобра?

– Кто глядит?

–Вальдштейн. Вячик…

– Что за имя!

– Вячеслав.

– Вячеслав – это Славка.

– У кого как. Он – Вячик. Вячик-калачик, так его в первом классе дразнили. Да и потом…

Бедный Вячик, бедный Вячик,

Почему не ешь калачик?

Тише, Вяченька, не плачь,

Дам тебе большой калач…

Я поморщился – повеяло чем-то знакомым. Но я сказал хмуро:

– Глиста он негодная, а не калачик.

– А что случилось-то?

Я не удержался и шепотом рассказал. И добавил:

– Тоже мне, мафиози недорезанный…

– Дурачок он, а не мафиози, – грустно отозвалась Настя. – Никаких дружков у него нет. Ни уголовных, ни вообще… Просто хотел новичку свою силу показать, потому что в классе самый затюканный. Мальчишки раньше знаешь как его доводили…

«Знаю», – чуть не сказал я. И сделалось гадко на душе.

– …Пока Дора Петровна их совесть не расшевелила. Она это умеет…

– Я не хотел ему нос разбивать. Он сам им о сосну треснулся. Я просто его по уху стукнул. Если честно говорить, то с перепугу…

– Ну, ничего. Может, дома не заметили, что нос распухший…

– А если заметили?

– Тогда хуже. Его в такой строгости держат. Как двойка или запись в дневнике, он боится домой идти… Да ты не переживай. Он же сам виноват.

«Я и не переживаю», – сказал я себе. И стал смотреть в другую от Вячика Вальдштейна сторону. В открытое окно. Там были тонкие сосны и безоблачное небо. И летнее тепло. Только тепло это сегодня пахло горьковатым дымом: за городом от сухости и жара начал гореть торф. От такого запаха слегка першило в горле.

Но все-таки я чувствовал радость. Нет, значит, за спиной Вальдштейна зловещих рэкетиров. И все будет хорошо.

Но дальше не было ничего хорошего.

На второй урок, на литературу, вместе с Дорой Петровной пришла завуч Клавдия Борисовна.

– Садитесь. Только без шума… А новичок пусть встанет снова… Где ты, Ивулгин?

«Ну, началось», – понял я с упавшим сердцем. Но встал спокойно.

– Вот я. Только не Ивулгин, а Иволгин.

– Хорошо. Не вижу разницы.

– А я вижу. Моя фамилия от слова «иволга». Есть такая лесная птица.

И завуч почуяла, что я готов к бою.

– Я уже поняла, что ты за птица… Скажи, почему ты в субботу, после физкультуры, избил своего одноклассника? Его мама говорит, он пришел домой весь в крови!

«Ага, значит, не физрук накапал, а мама заступилась. Это понятно. Небось, нагородил дома жуткую историю: иду, никого не трогаю, а тут новичок ка-ак налетит!.. Чего не сочинишь, если могут взгреть…»

– Я жду, Ивулгин… Иволгин!

А Дора Петровна молчала. И, по-моему, жалела меня. Видимо, она узнала про все только сейчас.

Настя вдруг сказала с места:

– Клавдия Борисовна, Вячик же сам виноват!

И, конечно, услышала в ответ, что Пшеницыну никто не спрашивает.

– А спрашиваю я… Иволгина. Кто дал ему право разводить здесь дедовщину? У нас не казарма, а школа!

«А в казарме, значит, можно?» – подумал я. И ответил, что вовсе не избивал Вальдштейна.

– Только дал один раз, а он носом о дерево… Вальдштейн, скажи! – Я оглянулся на него.

Вячик сидел так, что видно было только темя с белобрысыми прядками. И уши по сторонам. И показалось, что с лица на парту шмякнулась капля.

– Я пока спрашиваю не Вальдштейна, а тебя. Допустим, «один раз». А за что?

– Пусть он сам объясняет… – Я оглянулся опять.

Ничего Вячик не объяснит, потому что придется тогда признаваться в своей «шутке». И про это узнают дома. И, наверно, достанется ему так же, как весной Лыкунчику.

И я ничего не объясню. Да, я не храбрец, но и не полная же сволочь. Одно дело – рассказать шепотом Насте, другое – нажаловаться учителям. Конечно, наплевать мне на Вальдштейна, который к тому же сам нарвался на неприятности, но все-таки… А кроме того, я же и останусь в дураках: поверил такому безобидному болтуну! Как тут на меня будут смотреть!

А пока вроде бы смотрели с сочувствием. Даже те, чьих имен я еще не знал. И Дора Петровна тоже. Она предложила:

– Клавдия Борисовна, давайте считать, что это была глупая мальчишечья стычка. Пусть извинятся друг перед другом…

– Нет, уважаемая Дора Петровна, – мягко сказала завуч. – Извините, что я с вами не согласилась, но мне кажется, дело серьезное. Вы же видите, как бесчеловечные нравы проникают в детскую среду… Вы смотрели вчера «Криминальные новости»? Про банду малолетних. На их счету масса грабежей и два убийства! Главарю всего пятнадцать лет, а младшему – вы не поверите – восемь. Ясно, куда мы катимся?

«Ясно. В наручники меня», – подумал я. Нет, не подумал, а, оказывается, выдал вслух.

– В наручники, к сожалению, не получится. А вот за родителями ты отправишься немедленно. Пусть явятся или сегодня, или завтра с утра. До этого – в школу ни ногой!

Ну, это все ясно. И просто.

– Родителей нет дома с утра до вечера. Можно, чтобы бабушка пришла? Это она занимается моим воспитанием.

– Оно и видно.

– Что видно? – напрягся я. Давать бабушку в обиду я не собирался.

– То, что родители… не очень занимаются твоим воспитанием. Впрочем, это ваше семейное дело. Но без старших я тебя на уроки не пущу.

Она думала, я боюсь домашней разборки! Но мы с бабушкой всегда понимали друг друга.

Я выволок из-под парты рюкзак и глазами попрощался с Настей. Клавдия Борисовна сказала мне вслед:

– А еще собирался в английский класс…

Я задержался у порога.

– Вовсе не собирался. Мне здесь хорошо.

Длинноволосый очкастый Олег Птахин (он сидел позади Вальдштейна) вежливо спросил:

– Скажите, пожалуйста, а чем же наш класс хуже английского?

– Я… не говорю, что хуже. Дора Петровна, я не это имела в виду. Дело в том, что этот Иволгин…

Я сказал «до свиданья» и прикрыл за собой дверь.