Читать книгу Окаянный груз - Владислав Русанов - Страница 4

– Тьфу! Вот ученый малый, дрын мне в коленку! – возмущенно выкрикнул Хватан. – Все! Бросай саблю и иди отдыхать!

Ендрек стоял перед укрепленным на дереве маленьким – локоть в поперечнике – круглым щитом, на котором жирной, смоляной черноты краской были намалеваны три полосы: две наискосок справа налево и слева направо, а третья – поперек горизонтально. Эти линии показывали направление шести основных ударов, отрабатываемых новичками. Хватан называл разрисованную мишень попросту – вертушкой, а сотник Войцек употребил мудреное слово – мулине. Вооруженный саблей боец рубил поочередно – справа налево вниз, слева направо вниз, справа налево вверх, а после с другого боку, тоже вверх, и последние два удара плоско по-над землей справа и слева. Как сказал командир, упражнение должно развивать подвижность кисти, чувство баланса и вообще дать бойцу обвыкнуться с оружием.

Все бы хорошо, да вот получалось у Ендрека абы как, через пень-колоду. Вот и сейчас едва себя по ноге клинком не зацепил. То-то было бы смеху у опытных фехтовальщиков…

Таких в отряде Войцека набралось немного. Сами порубежники, понятное дело. Трое мародеров из реестровых солдат. Те самые, что сперли свинью и едва не лишили жизни хозяйку, выбежавшую воспрепятствовать грабежу. Урядник Хмыз из гусарского полка. Конечно, в отряде Войцека его никто урядником не назначал, но пожилой обстоятельный вояка пользовался общим уважением, и к его мнению прислушивались. Трое шляхтичей из обнищавших родов, попавших в Берестянскую тюрьму из-за любви к горелке.

Один из них – Юржик – пил не просыхая еще с Великодня. Вначале за свой счет, потом за счет друзей, потом начал продавать все, что нашлось под рукой. Пропил коня, седло с уздечкой, саблю, сапоги… В общем, все, вплоть до исподней рубахи. И ту пытался заложить измученному таким напором и целеустремленностью шинкарю, который от греха подальше и сдал его стражникам, заглянувшим на огонек, да и просто по-человечески промочить горло и согреться прохладной ночью.

Двое других, тоже из мелкопоместных – про таких говорят: «От шляхетского звания лишь сабля и гонор», – пили-гуляли вместе. Что им с пьяных глаз померещилось, никто того никогда не узнает, но они начали крушить все вокруг. Неудачливый шинкарь, в чьем заведении приключилась свалка, потерпел немало убытку от молодецкой забавы. А стражникам пришлось оглушить буянов и доставить их в буцегарню. За решеткой паны Стадзик и Гредзик окончательно рассорились, ибо каждый винил в случившемся не себя, а напарника, и с той поры не разговаривали.

Так и набралось знакомых с саблей половина на отряд. Немного, чего уж говорить.

Вот и решил пан Войцек погонять новичков, натаскать с оружием, насколько можно. Чтоб хотя бы защититься могли и сами себя не покалечили, случись драка.

Обычно в роли учителей выступали Хватан или Грай. А то и оба вместе. Шляхтичи до наставничества не унижались – не та закваска. Хвощу с тройкой мародеров дел хватало – им приходилось ухаживать за лошадьми и опять-таки учить тех, кому общение с конем оказалось в диковинку.

Ендрек посещал и те и другие уроки. Поначалу казалось тяжело, а потом втянулся. Даже стало интересно. И азарт разобрал: да как это так, у других получается, а у меня нет? Должно получиться. Кровь из носу, а должно!

– Давай, давай, не стой, парень. Других держишь! – Молодой порубежник звал медикуса «парнем», хотя сам был на пару лет младше. – Еще полгода, и можно кочергу доверить.

Ендрек вздохнул и передал саблю Мироладу, невысокому круглощекому мужичку годов сорока, угодившему в кутузку по личному распоряжению берестянского полковника, пана Симона, за то, что поставил в полковые конюшни прелое сено. Счастье еще, коней не успели накормить, иначе могли заворот кишок получить, а то и вовсе пасть. Тогда, пожалуй, улыбчивому, говорливому торговцу не сносить головы. Пан полковник за коня мог запросто голыми руками задушить, а то и саблей по темечку приласкать. А так Миролад отделался испугом и теперь искупал вину в отряде Войцека. Неизвестно, был ли он и взаправду таким неприспособленным к жизни: кашу поручи варить – пригорит, дров рубить – трухлявое дерево, как нарочно, сыщет, за лошадьми ходить – охромеют в лучшем случае; или искусно притворялся, дабы избежать большинства работ в лагере, – но прозвание за свои нахлебнические наклонности получил однозначное: Мироед. На десятый день жизни в лесной глуши, где войско пана Шпары готовилось к выполнению поручения пана Симона, имени Миролад уже никто и не вспоминал. Мироед и Мироед. А он и не обижался. Откликался с удовольствием.

Торговец принял из рук Ендрека саблю, сомкнул пальцы на рукояти.

– Первая позиция! – скомандовал Хватан.

Миролад встал к мишени в три четверти – левую ногу опер на всю стопу, а правую поставил на носок чуть впереди.

Порубежник кивнул:

– Ничего. Выучился. Еще б! За десять ден и кошку можно выучить рубиться, – и вдруг нахмурился. – Как пальцы держишь, чудо в перьях! Не лопата, чай! Большой палец не загибай, а вдоль спинки тяни! Да легче, легче, нежнее с сабелькой-то! Ты с ней нежно, а она тебе жизнь сохранит.

Поставщик сена поправился, взял саблю свободнее, крутанул пару раз кистью, разминаясь.

– О! Молодцом, дрын мне в коленку! – одобрил Хватан. – Может, толк и выйдет.

Ободренный похвалой Миролад принялся за мулине, промазал мимо мишени и едва не упал, зацепившись ногой об ногу.

– Тьфу ты ну ты! – махнул рукой порубежник. – Верно сказал – толк выйдет, а бестолочь на всю жизнь останется! Брось саблю, гад! Тебе с хворостиной еще упражняться…

Миролад обиженно вздохнул и передал саблю следующему ученику, одноглазому, чубатому малому по кличке Глазик. Прозвище приклеилось потому, что сухой, узкоплечий мужичок, выглядевший гораздо старше своих двадцати семи лет, был одноглазым. О прошлом он вспоминать не любил, но дотошные болтуны все-таки вытянули еще в буцегарне, что Глазик промышлял кражей коней и крупной скотины, такой как коровы и волы. Как-то в молодости, на заре воровской школы, его вместе с наставником поймали кмети. Били страшно, всем селом. Наставника ухайдакали насмерть. Даром что тот отличался силищей не хуже деревенского бугая. Затоптали. Изломали все ребра, а те остряками попротыкивали легкие. С такими ранами не живут. А вот Глазик, легкий и жилистый, выжил. Окривел, долго отлеживался, но ведь выжил! А уцелевший глаз с той поры холил и лелеял. Иначе как ласковым «глазик мой» не называл. За это и кличку получил.

У конокрада фехтовать получалось не в пример лучше, чем у медикуса и торговца. Хотя он бурчал, кривился, пытался доказать строгим учителям и всему миру, что ему это умение никогда в жизни не пригодится. «И вообще – жил столько лет без сабли, глядишь, еще столько же проживу».

– Давай, Глазик! – подзадорил его Хватан. – Покажи недотепам!

Конокрад легко провел несколько ударов точно по разметке мишени. Хмыкнул недовольно. Повторил.

– Видите, дурни, как надо? – сверкнул зубами из-под пышных усов порубежник. – Учитесь. Хоть бы с палками упражнялись, что ли…

Ендрек с Мироладом, не сговариваясь, вздохнули. Каждый молча взял в правую руку обструганную палку. Учиться так учиться. Тем паче что вопреки изначальному недовольству студиозусу-медику начинало нравиться управляться с холодной отточенной сталью. Нет, не убивать! Упаси Господи от отнятия человеческой жизни. Но чувство единения с оружием, виденным прежде разве что в чужих руках да на картинках, доставляло удовольствие.

Слегка косой мужичонка по прозвищу Пиндюр из вольных кметей-землепашцев, задержанный за потасовку со стражниками на мосту из-за отказа платить подать за переезд, сплюнул на утоптанную землю, пожал плечами. Буркнул себе под нос:

– Иль мине заняться нечем боле? Сдалась мине та штрыкалка…

– Чего?

Кметь вздрогнул, до сих пор не привыкнув, что Хватан, сказывалась привычка разведчика, слышит все. Ну или почти все.

– Да я… Это… Ничо…

– Я тебе дам «ничо». В сей момент пойдешь коней чистить!

Пиндюр еще больше скосил глаза и забухтел под нос почти неразличимо. Лоснящийся, обгоревший на раннем летнем солнце нос недовольно морщился. Видно, ругался почем зря. Чистить лошадей он не любил еще больше, чем упражняться с саблей. Среди поселян вообще не в чести была привычка счищать пот и грязь с рабочих коней. На то и пословицы имелись во множестве: «Грязь – не сало, повисела и отстала», «То ж не грязь, а навоз. Высохнет – сам отвалится», «Больше вершка все едино не нарастет», «Грязь в холода согревает». Потому и воняли селянские лошадки немилосердно. Застарелым потом, прелым навозом и засохшей мочой. А здесь – ишь ты, поди ж ты – заставляли коней не только жесткой щеткой из свиной щетины натирать до блеску, чтоб шерстинка к шерстинке, но даже купать в недалекой речушке. Вот уж неслыханная трата драгоценного времени, пустой перевод сил. Он так и пытался раз заявить… Нет, не Войцеку Меченому – его побаивались, а Граю. Получил сперва по шее, а после приказ – семь вечеров подряд чистить и купать коней всего своего десятка. «Семь, – сказал Грай, – число, угодное Господу». И попробуй возрази. Раньше – так батоги грозили, а может быть, и каменоломни. Войцек же вытащил из тюрьмы, кормит, иногда даже пивом угощает. Опять же – не в духоте и смраде, а на свежем воздухе целый день.

Пиндюр горестно покивал головой и умолк.

Надо значит надо. Будем саблей махать, из арбалета стрелять, коней чистить… да мало ли что еще!

Сегодня, к слову сказать, десяток Хватана упражнялся с оружием, а десяток Грая работал по хозяйству. Обычно так они и сменялись. Работали все. Даже шляхтичи. Да и то, не сильно-то они вельможными оказались, если задержать себя стражникам дали да не выкупились из тюрьмы за дюжину с небольшим дней.

Отлынивал только лесник. Тот самый бородач, которого вместе с Ендреком взяли в отряд для ровного числа. Правда, он и отлынивал с умом. При пане сотнике особо не наглел. Выполнял порученную работу. Хотя ни шатко ни валко. Лишь бы день до вечера отбыть. С прочими командирами – а пан Войцек частенько уезжал по делам, оставляя вместо себя одного из помощников, – он церемонился меньше. Мог просто взять и напортачить так, что вдругорядь не поручат. Слава Господу, что лошадей ни разу не портил, с него бы сталось.

Так вышло, что Войцек Шпара уехал вместе с Граем и паном Юржиком еще вчера утром. То ли за фуражом, то ли за провиантом. А может, и за распоряжениями от пана полковника из Берестянки, а может, и самого великого гетмана, пана Автуха Хмары. Теперь Хватан, сцепив зубы от злости, командовал фехтовальщиками, искоса поглядывая на валяющегося в холодке лесника. Верзила жевал травинку и блаженно щурился на проглядывающее сквозь резную дубовую листву солнышко. Хмыза, подошедшего с укорами – дескать, все трудятся, а ты прохлаждаешься, лежебока, так тебя и так, – он послал. Не далеко, но обидно. Пожилой гусар побелел, покраснел, снова побелел, но сдержался. Саблей, знамо дело, он распластал бы наглеца, как дворовый пес старую тряпку, – на мелкие кусочки. Но хвататься за саблю показалось Хмызу ниже собственного достоинства, а с кулаками на лесника кидаться – себе дороже. Убьет. Или, хуже того, покалечит. Он и жену-то убил, слегка зацепив по лбу кулаком. Поучить хотел по-простому, по-селянски.

Вот и валялся силач в свое удовольствие. Щурился, как кот на сметану, лениво озирался на упражняющихся с оружием, на копошащихся по хозяйству.

Хватан, замечая бездельника (а как его не заметить? – невелик лагерь, все как на ладошке), кривился, словно горсть неспелого крыжовника в рот закинул, но до поры до времени молчал…

Глазик лихо крутил мулине.

Клинок так и порхал в его жилистой загорелой руке.

Ендрек, Пиндюр, Миролад и спившийся шулер-игрок Издор старательно повторяли урок с обструганными палками. Двое из солдат-мародеров – Даник, по кличке Заяц, и Самося – лениво, вполсилы рубились чуток в стороне. Внимательный взгляд опытного фехтовальщика, к примеру Войцека или того же пана Либоруша, оставшегося сотником в Богорадовке, нашел бы немало промахов в их ударах и защитах, выпадах и батманах, но студиозусу из Руттердаха движения солдат казались верхом совершенства.

Внезапно долгая заливистая трель прозвенела над поляной, где в окружении старых дубов с узловатыми ветвями стояли палатки. Это оставленный часовым, за непригодностью по причине болезненной гордости к прочим занятиям, пан Стадзик Клямка – высокий, худой, нескладный шляхтич – свистнул, подал сигнал тревоги.

– Кого еще? – Хватан круто развернулся, кидая ладонь на рукоять сабли.

Впрочем, ответ мог быть только один.

О тайном лагере в лесу знал лишь его устроитель.

Пан Войцек Шпара ворвался на поляну на вороном жеребце. Сотник небрежно придерживал повод кончиками пальцев левой руки, расслабленно свесив правую с неизменной плетью на темляке.

По обе стороны от него рысили скуластый Грай в суконном, застегнутом под горло, несмотря на летнюю жару, жупане и пан Юржик Бутля – курносый, коренастый, слегка лысоватый шляхтич средних лет.

– Смирно! – заорал Хватан, вытягиваясь в струнку.

Ендрек, до недавнего времени не испытывавший никакой тяги к воинской службе и даже где-то презиравший туповатых, по его мнению, реестровых, вдруг осознал, что в едином порыве с остальными строится неподалеку от мишени, норовит выпятить грудь покруче под строгим взглядом сотника.

С другой стороны поляны «смирно» скомандовал Хмыз. Копошащиеся у костра пан Гредзик Цвик, в отличие от своего товарища по несчастью очень общительный и держащий себя на равной ноге с последним кметем, и третий из мародеров Шилодзюб – Ендрек так и не понял, кличка это или имя, – степенно отложили хворост и кресало с огнивом, поднялись, вытянулись в струнку.

Войцек осадил коня, легко спешился. Сурово оглядел притихшее воинство:

– Ну, что, со…соколики зарешеточные, сто-осковались в лесу?

Ответом была тишина. Ни один не рискнул подать голос. А ну как не в духе командир?

– Вижу, стосковались… – вел дальше Шпара. – В город небось хочется?

Ендрек, не удержавшись, кивнул. Кивнул и сам испугался. Потупил глаза.

– Точно. Хочется. Ну так пляшите! Завтра снимаемся. Сворачиваем лагерь и прямиком на Выгов.

Пан Войцек еще раз обвел взглядом отряд. Кивком головы подозвал Глазика. Передал повод вороного. Мол, отведи да обиходь. Грай с Юржиком уже давно расседлали своих буланого и серого в яблоках.

Вдруг глаза Войцека, и так не слишком ласковые, посуровели. Он заметил лесника, не соизволившего даже приподняться с земли. Бородач так и лежал, привольно закинув руки за голову, когда сотник приехал, когда все строились, когда командир объявил об отъезде.

– Эт-т-то что еще? – судорожно напрягая шею, прохрипел пан Войцек. – Хватан!

Порубежник подбежал. Остановился, виновато сопя.

– Я те-те-тебя спрашиваю! – начиная закипать, медленно проговорил Войцек.

– Пан сотник! – В голосе Хватана слышалось едва ли не страдание. – Пан сотник! Да неслух он, каких поискать. Что ни говори, как об стену горохом…

– Как так – «об стену горохом»? Ты урядник?

– Так точно, урядник.

– За старшего кто оставался?

– Я, пан сотник…

– Что ж ты!..

– Дозвольте слово сказать? – Неспешной походкой к ним приблизился Хмыз. Как всегда, спокойный и уверенный в себе.

– Говори! Нет, погоди!

Войцек решительно направился к леснику, который почуял неладное и вскочил, отряхивая со штанов мелкий мусор.

Сотник остановился в трех шагах. Пристально впился глазами в лицо, заросшее густой темно-рыжей бородой. Несмотря на немалый рост, ему приходилось смотреть на здоровяка снизу вверх.

На поляне как-то сразу стало тихо-тихо.

Сквозь людское безмолвие хлынули ранее неразличимые звуки: шелест ветра в кронах дубов, негромкие всхрапывания стреноженных коней, посвист желтогрудой синицы, далекая частая дробь черного дятла.

Лесник стоял набычившись и взгляда не отводил. Верно про таких говорят, вспомнил Ендрек: «Прет как бык». Как деревенский бугай, прочно уверенный в своей необоримости, прет рогами на бревенчатую стену, невзначай попавшуюся на пути, так и лесник начхать хотел на каждого, кого силушкой провидение наделило в меньшей степени, нежели его. Так он привык с детства, с босоногого, бесштанного детства, с юности, когда одним видом распугивал всех парней на деревенских посиделках – эх, как они боялись его кулака, зато как любили, когда случалось столкнуться с соседним селом стенка на стенку.

Блекло-серые глаза здоровяка смотрели из-под спутанных бровей вызывающе и нагло, словно говорили: «Ну, давай, возьми меня голыми руками. Слабо? Тогда нечего и петушиться тут, грудь выпячивать…»

Войцек не выдержал первым. Отвернулся, едва не зарычав. По давней привычке, огладил пальцами рукоять сабли. Кивнул Хмызу: говори, мол, чего хотел?

– Пан сотник, – степенно откашлялся старый солдат, провел ногтем большого по усам. – Я вот что думаю. Все мы тут, само собой, не мед. Разумею, в буцегарню за просто так не запрут. Постарались…

Гусар замолчал, собираясь с мыслями. Шпара ждал не поторапливая.

– Это… Я к чему веду. Собака – да что собака! – волк серый и то понятие имеет. Ежели его рука кормит, грызть ее не моги. Зверя прикорми лесного, он от тебя беду отведет… А этот… Человек… – Хмыз презрительно сплюнул. – Не человек он вовсе, а так… тварь навроде жабы болотной. Или гадюки. Вот уж кто грудь, ее пригревшую, ужалить норовит! А он… Пустой человек… Плюет на тебя, пан сотник, и на всех нас. Гнать его поганой метлой. Вот мое слово.

– Ну и гони… – пробасил великан, прищуривая глаза. Непонятно – от злости или от удовольствия. – Я чо, держусь за вас?

Войцек зыркнул на него, словно черную молнию метнул.

– Гнать говоришь, Хмыз, а? Добро…

– Да гнать, гнать. Чего на него смотреть? – поддержал гусара Хватан. – Дрын мне в коленку!

Сотник нахмурился:

– Выгнать я его, положим, выгоню. А что это будет? Из кутузки вытянул. Полмесяца кормили за казенный кошт. Одел, обул. Теперь еще харчей на дорожку дать остается.

– А я чо? – развел ладони-лопаты лесник. – Я не навязывался. Куска… это… хлеба на дорогу не дашь – Господь тебе судья. Выкручусь как-нито.

– Да? – сузил глаза Войцек. – А са-а-апоги тебе на дорожку не начистить? Не больно легко от тюрьмы отделался-то, а?

– Я тебе не навязывался, – стоял на своем лесник.

– Тьфу ты ну ты! – не выдержал Хватан. – Дрын мне в коленку! Не так бы я с тобой поговорил, будь моя воля!!!

Бородач небрежно оглядел его малорослую фигуру, сплюнул, растер носком добротного сапога:

– А как бы ты… это… поговорил? С сабелькой вы все молодцы, а без сабельки не устоишь и против овцы…

– Что?! – Хватан крутанулся волчком, наполовину вытаскивая клинок из ножен, и быть бы леснику располовиненному в горячке, если бы не рука сотника, удержавшая порубежника.

– Стой, урядник, стой!

– Да я его!

– Охолонь, сказал! – В голосе Войцека зазвучал металл. Так он бросал порубежников в конную атаку против закованных в броню зейцльбержских рыцарей-волков. Хватан сник, понурил голову, со щелчком загнал саблю обратно в ножны.

Меченый не спеша расстегнул пряжку перевязи, сунул ножны через плечо в чьи-то услужливо подхватившие оружие руки. Медленно сбросил летний жупан из тонкого сукна. Повел плечами, словно намереваясь нырнуть в студеную воду.

– Так, го-оворишь, мы без сабли ничего не стоим? Супротив молодца и сам как овца, а? Д-добро. Сейчас мы это проверим. – Не сводя глаз с лесника, он принялся закатывать рукава льняной рубахи.

Тот хохотнул, оскалив крепкие, как у коня, зубы:

– Ну, сам нарвался, пан сотник! Твою налево…

И рванул на груди жупан, освобождаясь от помехи.

«Что он делает? Против такого зверя!» – пронеслось в голове Ендрека. Он хотел крикнуть: «Не надо, пан сотник! Убьет же!» Но вовремя вспомнил, что пан Шпара поддерживает презираемого им князя Януша, вспомнил свой замысел добраться до границ Великих Прилужан, а после сбежать, когда представится первый подходящий случай, и смолчал.

Но и без него в отряде нашлось кому высказать общую тревогу.

– Убьет ведь! – сипато прошептал Издор.

– Не должон, – ответил ему Глазик. – Вон сотник жилистый какой… А покалечить покалечит.

– Ну, утешил, одноглазый, – буркнул Самося. – Умеешь…

– Не был ты битым, как я, – не полез за словом в карман конокрад.

– А ну, раздайся, соколики! – задорно выкрикнул пан Войцек, делая полдюжины шагов назад.

– До первой крови али как? – Лесник ухмылялся во весь рот.

– Пока прощенья не попросишь, – твердо ответил Меченый, разминая пальцы.

Теперь здоровяк заржал во все горло:

– Это вряд ли!

Вместо ответа Войцек ударил его в живот.

Ударил и почувствовал, как хрустнуло запястье, – будто о кирпичную кладку приложился.

Лесник хрюкнул и взмахнул кулаком. Однако любимый удар, отработанный и испытанный в десятке драк, пропал впустую. Сотник уклонился и с левой коротко ударил по ребрам.

На этот раз верзила почувствовал боль и невольно скособочился, опуская локоть. Войцек воспользовался этим и, добавляя всем весом силу размаху, ударил в подбородок. Не давая опомниться, дважды добавил в солнечное сплетение и отскочил довольный, ожидая, когда противник свалится.

Его надежды не оправдались.

Обычный человек давно уже корчился бы, размазывая зелень молодой травки по рубахе. А лесник стоял. Рычал себе под нос, тряс головой, но стоял.

– Прям леший какой-то, – донесся из-за круга голос. Похоже, Хмыз. А может, Грай?

Сотник со всего размаха заехал бородачу в ухо.

Лесник подставил плечо. В свою очередь ответил двумя быстрыми ударами. Справа, слева. Будто от комарья отмахивался.

Удар справа Войцек отбил, хоть и с трудом. Силища лесника оказалась такова, что порубежника бросило вбок. Как раз навстречу удару слева.

Черная вспышка под черепом…

Колени Меченого вдруг стали слабыми. Старый дед, да и только.

Пытаясь выиграть время и прийти в себя, он пошел назад, отступая по кругу, стараясь выдерживать дистанцию, достаточную даже для длинных ручищ лесника. Его противник торжествующе рычал и лишь усилил натиск, осыпая сотника градом ударов.

«Вот что сноп на току чувствует…» – подумал Войцек.

– Куда? Стой! – гулким басом позвал великан.

Войцек ответил неприличным жестом.

– А-а-а!!! – Лесник ринулся вперед подобно вепрю, которому ярость застлала глаза и толкает грудью на рогатину. Вот только рогатины, к глубокому сожалению Меченого, у него и не было.

Поэтому сотник поймал великана чуть повыше запястья, дернул на себя, одновременно подсаживаясь и подставляя вытянутую ногу.

Слишком сильным и тяжелым оказался лесник, чтобы попасться на такую простую уловку.

Шпара вдруг почувствовал, как стальной обруч стиснул ему грудь, выжимая из легких весь воздух без остатка. Еще немного, и ребра затрещат.

Войцек саданул несколько раз локтем назад. Видно, попал, потому как хватка ослабела. Тогда он попытался ускользнуть вниз и подогнул ноги, приседая на корточки. Неожиданно противник разжал медвежьи объятия, и сотник потерял равновесие, едва не упал навзничь, но оперся левой рукой о землю. И тут же получил сапогом по спине.

Промеж лопаток.

Порубежник полетел вперед, ударился щекой и подбородком. Кувыркнулся, отпрыгнул в сторону и выпрямился. Сплюнул из лопнувшей губы кровь пополам с землей.

Лесник, улыбаясь и держа руки со сжатыми кулаками перед грудью, шел к нему.

– Убью, – медленно проговорил здоровяк. Ласково так проговорил, словно гостинец к Великодню пообещал.

Войцек не ответил. Да из-за всегдашнего заикания он и не смог бы сейчас ответить внятно. Он бросился вперед, саданул великана каблуком по голени и несколько раз быстро ударил по голове. Увернулся от мощного замаха, снова отпрыгнул и опять налетел, целя кулаками в нос, губы, горло…

Бородач хрипло выдыхал, отмахиваясь от наседающего, словно пес на обложенного в плавнях кабана, Войцека.

Сотник не заметил, когда лесник успел ударить его под дых. Он просто проехал аршина три на спине, судорожно открывая и закрывая рот – весь воздух из легких куда-то подевался, горло горело огнем.

Великан приближался, кривя губы. Но теперь от его усмешки не осталось и следа. Ее полностью заменил оскал ненависти. Из его рассеченной брови, заливая глаз, стекала тоненькая ярко-красная струйка. На ходу лесник дергал головой, стараясь стряхнуть кровь с ресниц.

Войцек попытался встать и не смог.

Он вдруг ясно представил, как сейчас сапоги лесника выбьют из него последний дух, вомнут в истоптанную землю, разотрут, словно стебельки недавно проклюнувшейся конюшины.

Ярость волной поднялась в бывшем богорадовском сотнике, как пена на вскипевшем молоке. Гнев выплеснулся наружу, как падает на угли пенная шапка из горшка, забытого в печи нерадивой хозяйкой.

Войцек успел выгнуться, опираясь плечами о землю, и встретить напор лесника слитным ударом обеих ног. Одна подошва врезалась бородачу в живот, а другая – в ребра, ближе к грудине. Лесник качнулся назад, и порубежник, зацепив его ступней под колено, опрокинул навзничь. Навалился сверху, добивая лежащего локтем.

Великан вяло отмахнулся растопыренной пятерней, целя Войцеку в глаза.

Сотник без труда поймал его за палец и выкрутил до хруста. Бородач жалобно взвизгнул и попытался вырваться. В ответ на его потуги Войцек резким движением сломал зажатый в кулаке палец.

Лесник рванулся так, что на мгновение сбросил с себя противника. Перевернулся на четвереньки и попытался встать.

Войцек ударил его ногой в локоть, роняя обратно, ворочаясь в пыли, как огромный жук-навозник, вскарабкался на спину скулящего мужика и бил, бил, бил его по темени и затылку.

Остановила Войцека боль в собственных разбитых кулаках.

Лесник не подавал признаков жизни, напоминая скорее не человека, а груду старого тряпья.

Меченый медленно слез с поверженного великана и встал на дрожащих ногах. Обвел взглядом притихших бойцов.

Его поразили совершенно различные выражения на лицах. Если Хмыз, Грай и Хватан глядели одобрительно и несколько сочувственно, то Глазик и пан Стадзик Клямка выглядели равнодушными, словно видели подобное не один десяток раз. Может, так оно и было? Кто знает? А вот студиозус Ендрек, виршеплет из Выгова, побелел и не скрывал ужаса. У бывшего торговца Миролада тоже тряслись губы.

Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув для того, чтобы успокоить бешено колотящееся сердце, Меченый несильно ткнул лесника сапогом:

– У-у-у…

– Да вроде живой… Не убил, – осторожно заметил Хватан.

– У-у-уберите его… – наконец выговорил сотник и, не оглядываясь, пошел в тень.

– Ендрек! – донесся сзади голос Грая. – Помоги пану сотнику! Чего там с руками… Шилодзюб, воды и тряпок!

Войцек прижался спиной к шероховатой прохладной коре дуба и блаженно закрыл глаза.

– Пан сотник, пан сотник… – Несмелый голос ворвался в его затухающий разум, отвлек, заставил вернуться к действительности.