Читать книгу Несостоявшийся рассвет. За гранью. Повести - Владислав Витальевич Белов - Страница 5

К концу весны, которая в Пятигорске начинается рано, жители бараков сумели уговорить начальство вспахать пустырь. Очищенную от сорняков землю поделили между собой, разбили огороды. Строительная организация рабочих построила нам сараи для хранения дров и угля. Потом кое-кто из владельцев новых построек стал самовольно устанавливать напротив дверей своих сараев беседки.

К этому времени я уже заканчивал второй класс и мне хотелось снова завершить учебный год на отлично. Мать старалась не отвлекать меня от выполнения уроков просьбами по хозяйству. Но отчиму это не нравилось. Теперь, когда он приходил с работы выпившим, между нами происходил, примерно, такой диалог.

– Ну, что? Много двоек нахватал?

– Ни одной.

– Так я и поверил, – начинал он, садясь ужинать за единственный стол напротив меня.

– Ваня, кушай, а то остынет, – пыталась отвлечь его мать.

Но это было сделать не просто: как и дед, пьяный отчим любил поговорить.

– Что ты там сейчас учишь? Обычно в такие моменты я старался отмалчиваться в надежде, что он отстанет. Но не тут-то было.

– Ваня.

– Подожди, Лидка! Я хочу его проверить. Так что ты там учишь? – продолжал расспрашивать он.

– Русский язык. Читал отчим мало, в основном, газеты, и, конечно, грамматику не знал. Тогда он переходил на тот предмет, который ему был знаком, и знание которого ему приходилось использовать на практике.

– Ладно. А вот ты скажи, например, сколько будет шесть у шесть?

– Да это мы уже проходили, – хмыкал я, раздумывая, какую букву надо вставить в слово из упражнения по русскому языку.

– Вот, Лидка, – с пьяным пафосом обращался он к матери, приподняв указательный палец, – запомни мои слова! Бросит он учиться, – и уверенно добавлял: – или его выгонят из школы.

Но мать знала, как отвлечь пьяного мужа. Она клала руку ему на плечо и слегка трясла, чтобы тот обратил на неё внимание.

– Вань! А Вань. Ты слышишь? – позабыв обо мне, тот начинал смотреть на мать помутневшими глазами. – Ты знаешь, что недавно Мария Дмитриевна сказала? – отчим продолжал непонимающе смотреть на неё. – Они собираются построить беседку с подвалом. И свой мотоцикл будут на ночь ставить туда.

Мария Дмитриевна – это наша соседкой по бараку. Мудрая, пенсионного возраста женщина, несмотря на разницу лет, дружила с матерью. Её муж, «Дед», как прозвали его соседи, был крутого и горячего нрава, но любил справедливость. Когда он видел пьяного отчима, то обычно качал головой и прямо ему говорил: «Ду-урак ты, Иван! Руки – золотые, жена – хорошая, а ты пьёшь…»

Конечно, за глаза, тот сердился на «Деда», но старался не перечить. Сосед был опытным мастером и часто давал ему дельные советы. В душе отчим завидовал сноровке крепкого и горячего в работе «Деда». Тот никогда не сидел без дела. Всегда что-то мастерил и даже купил мотоцикл. А тут – ещё и беседку собирается построить! Отчим сразу протрезвел, немного подумал и сказал:

– А что, Лида, (так он обращался к матери, когда хотел услышать от неё совет) может и нам попробовать? Доски я с работы натаскал. Вот только стояки из брёвен нужны, да как их дотащишь? Это тебе не доски: сложил, связал – и на плечо.

– Брёвна, Ваня, ты не сможешь дотащить.

– Если надо, дотащу. По одному.

– Ой, Ваня, надорвёшься! Лучше машину найми.

– Машину на стройку не пропустят. Хотя постой! На прошлой неделе наш Димка, шофёр, попросил меня кровельного железа для своей дачи достать. А что, если с ним договориться насчёт брёвен? Как говориться, «баш на баш». Ай да, Лидка! Молодец, а кошка – дура!

Эту прибаутку мать и отчим продолжали использовать в своей речи, которая ещё сохраняла сибирский колорит.

Снова наступили летние каникулы. Наш двор продолжал преображаться на глазах. Его обнесли железобетонным забором с похожими на соты пчёл отверстиями. Сделали асфальтированные дорожки, насажали деревьев и даже установили качели на высоких деревянных столбах.

Теперь Виталик стал чаще заходить ко мне, чтобы покататься на них. Качался он смело, высоко взлетая над посаженными в один ряд саженцами. При этом он не ждал, когда качели остановятся совсем, а ловко спрыгивал с них на лету. Так высоко качаться, как он, и спрыгивать на ходу я не мог.

Зато потом предлагал ему побороться на траве. Мы находили свободное от камней место, и между нами завязывалась упорная борьба. Силы были почти равными, но никто из нас не хотел уступать. Победителем, по договорённости, считался тот, кто укладывал противника на обе лопатки два раза подряд. Эти поединки (и в шахматах, и в борьбе), заразительное стремление Виталика к победе пригодились мне в будущем.

А отчим свое обещание, построить во дворе беседку, выполнил. Он установил её на крепких столбах, которые потом обшил досками. Получился деревянный домик с одним небольшим окошком, чтобы невозможно было пролезть снаружи. Навесил крепкую дверь, закрывающуюся на большой амбарный замок (такой, говорил он, труднее открыть грабителю), и даже сделал с правой стороны от двери широкую деревянную скамейку, которая имела удобную спинку и стояла на вкопанных в землю столбиках.

Мы же с матерью посадили вокруг беседки цветы и зелёный вьюн. Последний быстро разросся и покрыл стены и крышу нашего домика пышной зеленью, защищая его от палящего южного солнца.

Но самым главным было то, что отчим выкопал под деревянным полом подвал и провёл электрический свет. Ночное освещение позволяло ему по свободным вечерам заниматься любимым столярным делом, а подвал – хранить зимой картошку и заготовленные на зиму соленья, варенья и компоты. Для столярных дел отчим установил верстак, для отдыха – кровать и небольшой столик под оконцем.

«Получив в подарок» подвал, мать стала таскать меня по выходным дням на рынок для закупки овощей и фруктов, чтобы законсервировать их на зиму. Эти походы немного утомляли, так как часть закупок приходилось тащить и мне.

– Ничего, сынок, потерпи, – уговаривала она. – Скоро у нас будет пополнение, и мне сейчас нельзя много поднимать. Ты хочешь иметь братика или сестричку?

Её вопрос не застал врасплох: я уже давно приглядывался к заметно увеличивающемуся животу матери. Кроме того, знал от взрослых пацанов, откуда берутся эти братики и сестрички, но стеснялся признаться в этом.

– А откуда они у нас возьмутся, мама? – глядя на неё невинными глазами, спросил я.

– Как откуда? Как и у всех – из капусты, – рассмеялась она. Это была откровенная ложь, но я продолжал притворяться дурачком.

– Из капусты?

– Да, сынок. Вот вырастешь, и сам узнаешь.

Летние каникулы заканчивались. Наступал новый учебный год. Будучи уже учеником третьего класса, я с нетерпением ждал первого сентября. Дело в том, что по приказу правительства обучение мальчиков и девочек сделали совместным. Эту новость я и мои друзья восприняли по-разному.

– Мне с девчонкой не хочется сидеть, – категорично заявил Виктор. – Они все ябеды и трусихи и, если что, сразу бегут жаловаться.

Виктор действительно не любил девочек и играл с ними только с нашим составом. Во дворе их было немного. Валька и Светка еще зимой переехали на другое место жительство. Новые – были нашего возраста, но держались своей кучкой возле другого барака, где проживали их семьи. Лишь иногда мы объединялись в совместной игре. Вот тут и проявлялся характер Витьки.

Если Валька и Светка, будучи старше нас, могли за себя постоять, да ещё и оттрепать за уши, то новые соседки по двору нас побаивались и предпочитали держаться подальше. В игре с ними Витька смелел, и при проигрыше какой-нибудь девчонки требовал от неё исполнения условий игры наравне с нами – мальчишками. Девчонки за это обзывали его «Федун-пердун» и разбегались врассыпную. И горе было той, которую он догонял. Конечно, побитая им недавняя участница игры с рёвом бежала жаловаться родителям.

– Да и контрошку у них, наверное, не спишешь, – подхватил Витькино мнение Вовка. Вот со мной сидит Серёга, так ему всё равно. Сдирай, сколько хочешь! Если двойка – то на двоих. Не обидно. Только он потом ржёт, зараза, надо мной: мол, сдирать не будешь. Да и обзываться девчонки любят. Как что – «сопля!», «сопля!». А я, ка-ак дам…

У Вовки, действительно, было такое прозвище, но между собой я и Витька звали его ещё и «зелёной соплёй». Он часто простужался и поэтому постоянно ходил с таким цветом соплей под носом. Но мы его обзывали редко (так, в сердцах!), и он не очень обижался, зная, что его друзья не только сильнее, но и готовы всегда вступиться за него.

Я тогда промолчал. Мною уже было прочитано немало сказок. Особый восторг вызвала книжка о Буратино. Больше всего мне там понравились сцены, рассказывающие о взаимоотношениях Мальвины и Пьеро. В каждой девочке я теперь старался уловить образ Мальвины, но, к сожалению, ни одна из них не походила на неё. А вот в школе…

В канун начала учебного года мать ушла в декретный отпуск. Для меня наступили счастливые дни. Теперь не надо было каждый день заправлять кровати, мыть посуду и полы, самому разогревать пищу или ходить за хлебом в магазин. Но, самое главное, я целыми днями ощущал на себе тёплый материнский взгляд, её заботу и ласку. Она старалась баловать меня вкусной едой, а также пекла по моей просьбе любимые блинчики и пирожки, которые я с удовольствием запивал сладким какао с молоком.

И вот наступило первое сентября. С утра, с помощью матери, я впервые надел новенькую форму гимназиста, которая стала обязательной для школьников. С широким ремнём, на бляшке которого красовалась эмблема научных знаний (раскрытая книжка, обрамлённая лаврами) и с такой же эмблемой на кокарде военного образца фуражки, я выглядел настоящим офицером. Подшитый матерью белый воротничок на суконной рубашке дымчатого цвета, придавал мне строгость и аккуратность.

Я долго вертелся перед зеркалом: поправлял под ремнём рубашку, старался найти правильное и достойное положение красивой фуражке на голове, то сдвигая её вперед, то слегка осаживая набок, наконец, пытался рассмотреть в зеркале, как я выгляжу сзади и сбоку. И тут я услышал добрый смех матери, которая стояла рядом, наблюдая за мной.

– Вылитый отец! – продолжала смеяться она.

– А почему?

– Тот тоже любил вертеться перед зеркалом, надевая форму, – ответила мать и замолчала, удерживая еле заметную улыбку на лице.

– А он был красивым, мама?

– Красивым, красивым, – вздохнула она. – Ты в школу-то не опоздаешь, сынок? На вот возьми цветы и подари их Ольге Ивановне.

– А ты, разве, не пойдёшь, мам?

– Сходи сегодня без меня, а то я что-то неважно себя чувствую. Я покосился на её раздувшийся живот.

– Хорошо, мам.

– Иди, иди, а то опоздаешь.

Когда я вошёл в школьный двор, то был поражён обилием белых фартуков и бантов, проглядывающих, словно одуванчики, между зелёной листвой деревьев и кустов. Мой взгляд наткнулся на знакомые лица Витальки и его брата Димки. Я понял, что нашёл свой класс. Среди уже знакомых одноклассников и ещё незнакомых мне девчонок стояла Ольга Ивановна.

– Ну что, третий класс «Б», все в сборе? – оглядела она собравшихся возле неё учеников. – А теперь слушайте мою команду, – шутливым голосом сказала учительница. – На общешкольную линейку, за мной, шагом марш! – и повела всех вглубь двора. – Девочки! Не отставать», – продолжала шутить Ольга Ивановна, хотя, те и так, со всех сторон, облепили её.

В этот момент в окне нашего класса, расположенного на первом этаже школы, показалась стриженая голова Бурдакова Витьки. Меня заинтересовало, что он там делает, и я направился к нему.

– Ты чего тут? На линейку не пойдешь?

– Что я дурак. Там сначала директор будет речь толкать, потом – завуч, затем – комсорг… Не-ет, я уж лучше здесь посижу. Сказав это, он достал яблоко и с хрустом надкусил его.

– На. Хочешь откусить? – спросил он и протянул его мне. Я отказался и подумал, что, действительно, долго стоять на линейке неинтересно. С этими мыслями полез к Бурдакову через низко расположенное окно, которым мы часто пользовались во время перемен.

– Что, цветочки принёс? – небрежно кивнул он в сторону моего букета. – А мне мамка не купила. Говорит: «Денег нет, на водку не хватает, а ты – цветочки». Ну, я плюнул и сюда пошёл.

После его слов, я догадался, почему Бурдаков прячется в классе: он стеснялся показаться на линейке без цветов. Оставлять теперь его одного было неловко, и я окончательно решил никуда не ходить. Мы просидели и проболтали с ним до тех пор, пока не услышали команду с улицы разойтись по классам. Затем выбрались через окно и незаметно, в общей толпе, присоединились к своим.

Вваливаясь шумно в класс, ученики и ученицы, толкая друг друга, клали цветы на учительский стол. За ним уже сидела Ольга Ивановна. На Бурдакова, пришедшего без цветов, никто внимания не обратил, и он незаметно прошёл на своё любимое место на задней парте. Мальчики расселись по местам, а девочки собрались стайкой возле классной доски и незаметно разглядывали нас.

– Так. Все расселись? – раздался голос Ольги Ивановны. – А теперь я сама рассажу наших учениц, – и поднялась из-за стола.

– Как тебя зовут, – обратилась она к маленькой девочке с большими бантами на голове. – Как? Катя? Хорошо, Катенька. Иди и садись… во-он с тем мальчиком (за партами остались свободные места от тех, кого перевели в другие школы). – А ты, – взяла она за плечо улыбающуюся девочку, – иди во-он к тому мальчику, – и указала на Киселёва.

– Игорёк, уступи ей место возле окна, а то опять будешь на уроках ворон считать. Класс рассмеялся шутке учительницы.

– Владик, – посмотрела Ольга Ивановна в мою сторону, – у тебя сосед остался. Вам с Сережей надо сидеть на первой парте.

Сергей плохо видел, и я понял, что со мной никого другого уже не посадят. Так не состоялась моя мечта сидеть за партой с девочкой, похожей на Мальвину.

Однако на переменах я мог общаться с любой одноклассницей. Мне понравилась та самая маленькая Катя с большими бантами на голове. Она была похожа на куколку и чем-то напоминала мой любимый сказочный персонаж. Правда, Катя была весёлой и немного кокетливой, в то время как Мальвина представлялась мне мечтательной и нежной. Тем не менее, я стал приглядываться к Кате на уроках. Мне нравилось наблюдать, как она склоняла аккуратную головку над тетрадью или книжкой, улыбалась, неожиданно заметив мой пристальный взгляд.

На одной из перемен я отважился подойти к ней, чтобы познакомиться поближе. Но стоило мне заговорить, как к нам подскочил Виталька, которому, по всей вероятности, тоже понравилась Катя.

– О чём болтаете? – бесцеремонно спросил он и слегка дёрнул мою собеседницу за косичку. Катя ойкнула:

– Ты что? Совсем дурак, Виталик? – продолжая улыбаться, беззлобно упрекнула она моего друга и поправила бант на голове.

– А хотите, я сейчас заброшу в баскетбольную корзину мяч три раза подряд с десяти шагов? – тут же предложил он.

На мое удивление, Катя согласилась посмотреть, и мне не ничего не оставалось делать, как пойти следом за ними.

На баскетбольной площадке мой друг ловко перехватил у играющих мальчишек мяч и объяснил им, что хочет три раза подряд с десяти шагов забросить его в корзину. Те согласились и отмерили десять шагов. Виталик встал в нужное место, поднял обеими руками мяч над головой. Затем его правая рука эластично выбросила его, и мяч, ударившись о щит, нырнул в баскетбольную корзину.

– Хорошо! – похвалил кто-то из собравшихся. Мяч бросили назад Виталику, и тот перехватил его в воздухе. Не приземляясь, без подготовки, он выбросил его в сторону щита двумя руками. Послышался звон кольца, в который попал мяч, закрутившись в нём. Сделав два витка, он снова нырнул в корзину.

– Почти «чистяк»! – прокомментировал Бурдаков, который все перемены пропадал на баскетбольной площадке.

Катя захлопала в ладоши, но её никто не поддержал. Ребята знали цену последнему броску: у спорщика могут не выдержать нервы, а значит, есть вероятность того, что он может промахнуться. Все притихли. Здесь надо честно признаться, что я не желал третьего попадания. Но Виталик покрутил мяч в руках, два раза похлопал им по утоптанной земляной площадке, сосредоточился и, оторвавшись от земли, направил его в кольцо. Без стука мяч попал прямо в корзину.

– «Чистяк!» – ахнул Бурдаков, – Вот это да-а. Все, кроме меня, захлопали в ладоши, а Катька завизжала от радости.

– Молодец, Голова! – хвалили друга ребята, называя его по прозвищу.

– Так он в секцию по баскетболу ходит, – сказал кто-то. – Ещё бы, ему не попадать. Последние слова я уже услышал, незаметно удаляясь с площадки.

Следует сказать, что Виталик, избалованный вниманием девочек, никогда за ними не ухаживал. Ему было достаточно только победы над своей избранницей, то есть убедиться, что он ей нравиться больше остальных. После этого мой друг быстро терял интерес к новой подружке. Так произошло и в этот раз.

Катя же, заметив, что она больше не интересует его, стала снова поглядывать в мою сторону и не отказывалась о чем-либо поболтать на переменах. В разговорах со мной она не спрашивала о Виталике и делала вид, что он её уже ни капельки не интересует.

Это обстоятельство натолкнуло меня на мысль написать ей любовную записку. Спустя много лет, моя память сохранила не только внешний вид записки, но и её содержание. Таких или подобных записок я писал немало в следующих классах, но эту – я запомнил до мельчайших подробностей. Она была написана на небольшом квадратном клочке тетрадной бумаги почему-то красным карандашом. Там было всего три слова: «Я тебя люблю». На уроке я передал ей своё послание и стал ждать. Когда Катя начала читала записку, не вынимая рук из-под парты, мои глаза буквально впились в её лицо. Но прочитав написанное, она только один раз посмотрела на меня и продолжила слушать Ольгу Ивановну. Прозвенел звонок. Все учащиеся вместе с учительницей покинули класс на пятиминутную перемену. Я и Катя остались сидеть на своих местах. Затем мы встали и перешли на другую парту, усевшись сверху. За открытым настежь окном слышались веселый смех и гам – в классе стояла тишина и требовала ответа.

– Это ты мне написал, – не выдержала Катя.

– Я, – тупо послышался мой короткий ответ.

– Ну и что? – с любопытством спросила она. Я посмотрел на её улыбающееся лицо, ждущее от меня нечто интересное, вроде Виталькиных бросков по кольцу, но не нашёл ничего глупее, как сказать:

– Катя, давай дружить. Она громко рассмеялась и легко ответила:

– Давай!

Её смех окончательно сбил меня с толку. Я замолчал. В классе снова повисла вопрошающая тишина. Мой взгляд тоскливо устремился в окно. Там, по-прежнему, слышался смех моих товарищей, с которыми можно было говорить свободно и легко.

– А я думала, что ты что-то другое скажешь, – с надеждой в голосе сказала Катя и тоже повернулась к окну.

На «другое» мой язык уже не поворачивался. Мне даже показалось, что она начинает жалеть о начатом разговоре и о потерянной перемене. Я стал лихорадочно искать подходящие в таком случае слова… но неожиданно и некстати прозвенел звонок. Так, ничего толком не сказав Кате, я встал и пошёл на своё место. Навстречу мне уже врывался наш третий «Б» класс.

Школьные занятия шли своим чередом. Перед ноябрьскими праздниками к нам после уроков пришла старшая пионервожатая. Вместе с Ольгой Ивановной она провела классное собрание. На нём были выбраны по рекомендации нашей учительницы и решением общеклассного собрания учащихся кандидаты в пионеры.

В число кандидатов попал и я. Для меня это было важное событие. Я мечтал надеть красный галстук и верил, что его должны носить достойные ученики. К сожалению, некоторые пионеры небрежно относились к своему званию: прогуливали уроки, плохо учились, сквернословили и даже вообще приходили в школу без галстука, засунув его, на всякий случай, в карман. Для меня это было неприемлемо – я мечтал стать настоящим пионером.

Перед самым праздником Великого Октября дирекция школы решила провести пионерскую линейку, на которой и предполагалось принять в пионеры лучших учащихся. Однако у руководства что-то там не заладилось, и пионерские галстуки решили повязывать на классных собраниях.

В тот день к нам опять пришла старшая пионервожатая с двумя помощницами. Она бодро объявила, что на нашем собрании они будут принимать в пионеры избранных классом кандидатов. Нас построили возле доски лицом к классу. С помощью подсказок вожатой, хором и запинаясь, мы начали произносить клятву пионера. Но сидящий на последней парте Бурдаков вдруг стал корчить нам рожи, отчего некоторые будущие пионеры произнесли последние слова: «Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся!» – еле сдерживая смех.

Пионервожатая сделала весельчакам замечание:

– Вы даёте торжественную клятву, а не присутствуете на цирковом представлении!

Затем её помощницы повязали нам красные галстуки.

– К борьбе за дело Ленина. Будьте готовы! – продолжила церемонию приёма в пионеры пионервожатая и отдала пионерский салют.

– Всегда готовы!! – недружно подхватили мы, приставляя раскрытую ладонь ко лбу.

– Набоков! – ты не правильно отдаёшь салют. И ты, Киселёв. Не надо прижимать пальцы ко лбу, будто он у вас чешется.

Бурдаков подленько захихикал. Мы тоже не выдержали и рассмеялись.

– Молчать! – закричала вожатая и повернулась к классу. – Если кто-нибудь из вас, будет мешать принимать в пионеры, я позову сюда директора школы.

Все притихли. Бурдаков сразу стал смотреть невинными глазами в окно и всем своим видом показывать непричастность к происходящему. Уж кто-кто, а он не хотел новой встречи с директором, с которым у него не раз бывали беседы по поводу плохого поведения.

Раскрасневшаяся вожатая повернулась к нам.

– Итак, пионеры, – с металлическими нотками в голосе обратилась она к нам. – К борьбе за дело Ленина. Будьте готовы!

– Всегда готовы!! – от страха, стройным хором ответили мы.

– Хорошо! Вот так и должен отвечать настоящий пионер. А я желаю вам продолжить дело Ленина; быть честными и дисциплинированными; бороться с разгильдяями вроде тех, которые сегодня пытались помешать торжественному приёму в пионеры; и помнить главный завет вождя: «Учиться, учиться и учиться».

После праздников в нашей семье появилось пополнение – родилась сестричка Леночка. Не могу сказать, что она мне сразу понравилась. Её красная с бледными пятнами кожа и судорожно раскинутые ручки и ножки, во время пеленания, скорее, пугали меня. Особенно не понравилось маленькое уродливое личико. Когда мать совала мне в руки белый свёрток, из которого торчал сплюснутый и красный носик сестрички, я старался поскорее вернуть его назад. Больше всего меня удивляло умиление матери перед этим уродцем, которого она с нежностью называла красавицей. То же самое говорили и пришедшие поздравить нас соседки. Однажды, оставшись один, я подошел к детской кроватке и стал внимательно рассматривать личико спящего младенца. Ничего красивого в нём я не нашёл и, тяжело вздохнув, уселся учить уроки.

Теперь мать стала меньше обращать на меня внимания и постоянно занималась Леночкой. Она не разрешала громко разговаривать во время её сна, в то время как сестричка могла орать ночью и днём, мешая выполнять домашние задания. Когда же мать отлучалась в магазин или по другим делам, она строго наказывала присматривать за сестрёнкой. В мои обязанности входило качать кроватку и, если она начинал плакать, совать в её маленький ротик пустышку. Но, когда пелёнка становилась мокрой, никакое укачивание и пустышка не помогали. Леночка плакала, пока не возвращалась наша мать. Как-то та задержалась и застала меня плачущим вместе с оравшей сестрёнкой: мои нервы не выдержали долгого испытания плачем неутешного младенца.

Больше всех радовался появлению на свет Леночки отчим. На какое-то время он даже перестал пить и обещал «завязать с этим делом насовсем». Перед Новым годом, в честь Леночки, отчим купил большую пушистую и очень красивую елку. Игрушки в магазине тогда стоили дорого. Тех, что у нас имелись, могло не хватить, и мать с отчимов решили изготовить кое-что своими руками.

В первую очередь, отчим решил смастерить «рубиновую» звезду. Она должна была походить на те, что украшают башни Кремля. Для этого он вырезал из стекла фрагменты будущего украшения, покрасил их красной тушью и склеил крашеными сторонами внутрь. Получилась ровная с блестящим матовым оттенком красная звезда. В неё он вставил лампочку от карманного фонарика, которая присоединялась к сделанной им же электрической гирлянде. Лампочки гирлянды отчим тоже раскрасил акварелью в разные цвета.

После того, как всё это было укреплено и повешено на ёлку, он подключил гирлянду к розетке, и наша зелёная красавица вспыхнула разноцветными огнями. Звезда, подсвеченная изнутри, засияла настоящим «рубиновым» светом. Я с восторгом посмотрел на неё и закричал: «Смотри, мама! Она светится, как настоящая. Вот это да-а!». Довольный сделанной работой и моим ребячьим восторгом, отчим заулыбался, а мать не преминула похвалить его.

Потом вместе со мной она начала раскрашивать листы белой бумаги в разные цвета. Из раскрашенных листов мы нарезали узкие ленточки, из которых склеили бумажные гирлянды. Они получились разноцветными и хорошо украсили всю комнату. Оставшимися с прошлого года игрушками мы продолжили украшать ёлку уже втроём. Родители – стоя на табуретках, а я, бегая от одного к другому, вынимал украшения из пыльной коробки и подавал им в руки.

Игрушечного Деда Мороза и Снегурочку мы поставили под ёлкой, где уже лежало много белой ваты, изображающей снег. Мешок для подарков отчим прострочил на швейной машинке из красного материала и тоже положил под ёлку, пообещав, что под утро Дед Мороз обязательно наполнит его. Когда же я лёг спать, они с матерью тайком уложили в мешок подарки – конфеты, фрукты, орехи и мандарины. В общем, елка вышла на славу! Её приходили смотреть даже соседи со своими детьми. Они хвалили ёлку и, конечно, не остались без угощения.

В честь наступившего новогоднего праздника отчим решил отменить своё «табу» на спиртное. На упреки супруги, которая напомнила о его обещании не брать водки в рот, самоуверенно заявил: «Ты, мать (так он стал называть её после рождения дочери), не бойся. Я – человек сильного характера. Помнишь, весной? Три месяца не пил! И сейчас: захочу – выпью, а завтра – снова брошу».

Отчим не знал, что у алкоголиков на ранней стадии бывают запои и следующие за ними перерывы. Однако, со временем, запои учащаются, становятся всё длиннее, а перерывы между ними укорачиваются и повторяются реже.

После Нового года выпало много снега. Приударил морозец, редкий гость Пятигорска, и все мои друзья устремились к Бикету, кататься на санках и лыжах. Но у меня лыж не было. Поэтому я катался на санках вместе с детьми и их родителями по отлогому склону холма. У Виталика лыжи были. И он лихо съезжал на них вместе с другими ребятами с самого верха Бикета в глубокий овраг, а из него – в заснеженное поле, где небольшие холмики представляли собой естественную преграду и требовали от лыжников особой ловкости. Лучшим считался тот, кто сумеет удержаться на этих трамплинчиках и проехать после них дальше остальных. Овраг же был вырыт местными жителями, которые добывали в нём глину для строительства своих домов. Потом его размыли сильные проливные дожди. Поэтому спуск в него был достаточно крутым и глубоким.

Желая присоединиться к другу, я стал просить мать купить мне лыжи. «Сынок, снег скоро растает, – стала объяснять она, – и потом они будут валяться в сарае. А в магазине лыжи стоят дорого». Вечером она рассказала о нашем разговоре отчиму, и тот с ней согласился. Но на другой день принес с работы длинную доску, распилил её по всей длине циркуляркой, а затем из каждой половинки вырубил топориком две лыжни с незагнутыми носами. Последние имели продолжение в виде необработанных концов напиленных им досок. После этого он опустил заготовки в бочку с водой и мочил их два дня.

На третий день отчим сунул размокший конец будущей лыжни в растопленную печь. От жара вода стала испаряться, окутывая дерево паром, а отчим, взявшись железными щипцами за необработанный, но уже сильно нагретый край заготовки, стал медленно сгибать его на себя. Когда вода почти испарилась, он снова намочил дерево, сунул его в огонь и продолжал сгибать дальше. На моих глазах, когда-то прямой конец лыжни, приобрёл форму изгиба. «А теперь хватит, – сказал он мне, – а то дерево может сломаться».

Дальше отчим вынул заготовку из печи и крепко обмотал её изгиб веревкой, чтобы тот снова не распрямился. Ту же операцию он проделал и со второй заготовкой. После чего, поставил их сушиться. Когда на другой день были сняты верёвки, то высохшее концы лыж остались согнутыми. Отчим отпилил от изгибов теперь уже не нужные необработанные части досок, и принялся работать над поверхностью каждой лыжни. Рубанком он выровнял шершавые и неровные после топорика верхние части будущих лыж, а фуганком – отшлифовал до блеска их подошвы. Там же, посередине, он проделал направляющую канавку, предназначенную для удержания лыжником равновесия.

После нанесения нескольких слоев лака на поверхность свежевыстроганных лыж, отчим приступил к изготовлению креплений для ботинок. И тут он допустил, как потом оказалось, существенный промах. Дело в том, что крепления на лыжах, лучше изготавливать из металла, без которого невозможно сделать эти крепления достаточно надёжными. У отчима же такой фабричной заготовки не было. А для изготовления креплений из железных пластин у него, скорее всего, не оказалось материала.

Тогда, полагаясь на смекалку, а не на расчёт, он прожёг отверстия в каждой лыжне и пропустил сквозь них брезентовые ремни, которые потом можно было затягивать на ботинках. Тем не менее, лыжи были готовы, и я сразу выбежал во двор, чтобы покататься на них. Правда, ходить и кататься на лыжах я ещё не умел. К вечеру потихоньку освоился и научился, более или менее, уверенно скользить по ровному снегу двора.

На другой день с Витькой, у которого были только санки, мы пошли к Бикету. Учиться съезжать с вершины холма пришлось на пологом склоне. К моему изумлению, это оказалось не таким уж трудным делом после того, как я несколько раз завалился на бок и понял, что от меня требуется. Я спешил научиться катанию на лыжах, чтобы присоединиться к Виталькиной компании. Там – слышались громкий смех и истошные крики спускающихся в овраг озорных мальчишек, на моей стороне – визжали дети да изредка слышался вскрик упавшего начинающего лыжника. К тому же, склон Бикета на моей стороне был слишком пологим, отчего съезжать с него приходилось долго. Обратная же дорога на вершину казалась нудной и неинтересной.

После нескольких дней «учёбы» я отважился приблизиться к краю оврага. Сверху он показался мне ещё круче. Я остановился и стал наблюдать за спусками ребят. Некоторые из них, заметив мою нерешительность, демонстративно падали на спуске, показывая этим свою бесшабашную храбрость. Закатившись в сугробы оврага, они вылезали оттуда с криками и диким хохотом.

На вершине появился Виталик. Он подъехал ко мне и с вызовом, но по-дружески, спросил:

– Что, Белый, хочешь спуститься?

Он знал, что я недавно стал на лыжи и удивился, когда увидел меня на краю оврага.

– Да вот думаю… Боюсь, что не удержусь на ногах.

– А ты не бойся. Я тоже вначале падал. Ну, что? Поехали?

– Да нет, – немного подумав, ответил я. – Пока посмотрю.

– Ладно. Смотри, как надо это делать, – и оттолкнулся палками от плотного, наезженного снега.

Стоявшие рядом ребят стали следить за его спуском вместе со мной.

На несколько секунд Виталик исчез в начале крутого спуска и показался уже в глубине оврага с согнутыми коленями и прижатыми к туловищу лыжными палками. Огромная скорость, набранная им в начале, выбросила его из оврага на заснеженное поле. Там он немного распрямился, но снова присел перед первым препятствием в виде небольшого снежного холмика и перемахнул его.

Затем Виталик сгруппировался перед очередным самым высоким препятствием. После приземление с этого «трамплина» многие не могли удержать равновесия, потому что здесь была снежная яма, разбитая частыми падениями лыжников. Кроме того, неожиданно близко, располагался третий самый маленький холмик. Некоторые не успевали восстановить перед ним равновесие и, как правило, падали и скатывались назад в снежную яму. Но Виталик как птица перелетел большой «трамплин», удачно приземлился в яме, удержал равновесие и, снова сгруппировавшись, легко перескочил последний холмик.

– Ура-а! – закричали наблюдатели. Тем временем, мой друг уже нёсся к самому краю поля, за которым пролегала дорога и располагались первые частные дома.

В этот день я так и не рискнул спуститься в овраг, хотя уже присмотрелся и понял: с первого раза падение для меня неизбежно, но начинать надо, чтобы окончательно не опозориться перед сверстниками. На другой день, прокатившись несколько раз по отлогому склону, я подошёл к оврагу. Виталика на этот раз не было. Вместо его компании катались какие-то другие мальчишки, и это меня успокоило. «Позор перед чужими, – подумалось мне, – легче, чем перед своими», – и я приготовился к спуску.

Но стоило посмотреть вниз – и страх заставил меня отпрянуть назад. Крутой спуск снова испугал своей неизвестностью. Напрасно убеждал я себя, что после нескольких неудачных попыток смогу преодолеть страх. Животный инстинкт самосохранения был выше моего рассудка. Тоскливо глядя в овраг и опершись на лыжные палки, я решил подождать ухода ребят, заметив, что они почему-то засобирались домой. Однако от моей первой решимости уже не осталось и следа. Проклиная, стыдясь самого себя, я спустился с высоты по пологому склону и направился домой.

На другой день, я опять катался по склону для начинающих и старался не показываться на глаза Витальке и его компании. Здесь, после оврага, я почувствовал себя уже намного увереннее и съезжал уже быстрее и дальше остальных. В один из таких спусков проехал так далеко, что оказался на убранном и заснеженном кукурузном поле с торчащими из-под снега сломанными толстыми стеблями. Когда стал разворачиваться, стоя на одном месте и перебирая лыжами, одна из них неожиданно переломилась. Я нагнулся и осмотрел её. Перелом пришёлся как раз на то место, где отчим прожёг отверстие для крепления. Когда я присмотрелся ещё внимательнее, то обнаружил, что стою поперёк неглубокой канавки для полива кукурузы, запорошенной снегом. На этом мой лыжный сезон и закончился.

В дальнейшем я часто вспоминал, как струсил скатиться в овраг, но и одновременно благодарил судьбу за то, что лыжа сломалась не во время так и неосуществленного мною спуска.

Вскоре, как это часто бывает на Кавказе, снег растаял, а потом ударили не свойственные для нашей местности морозы. Дорога покрылась тонким льдом, наступил гололёд, и подул сильный северный ветер. Неожиданно для себя, я заболел ангиной.

Началось с утра. Когда я проснулся, то захотел спросить у матери, который час, но, вместо слов, из моего горла послышались шипение и хрипы. Она подошла ко мне.

– Ты что, сынок? Когда же я захотел объяснить, в чём дело, то снова издал лишь жалкие хрипы.

– Простыл, – догадалась мать.

На её слова я закивал головой, показал пальцем на свой открытый рот и развёл руками, желая мимикой объяснить, что потерял голос.

– Все ясно, – ответила она и поставила греть молоко на уже растопленную печь. – В школу сегодня не пойдешь: будем тебя лечить. Я с удовольствием закивал головой: в этот день по русскому языку намечался контрольный диктант.

Молоко быстро нагрелось на раскалённой плите. Мать перелила его в кружку, положила туда кусочек сливочного масла и немного соды.

– На вот, пей горячее молоко, но только маленькими глоточками! Смотри не обожгись, – нежно добавила она.

По мере того, как я пил молоко, ко мне стал возвращаться голос. Я удивился, как легко и быстро вылечила меня мать, и стал от радости пробовать петь.

– Ля, ля! Тра-ля, ля! Мам! Я уже могу петь! – громко раздался мой голос.

– Тихо, сынок! А то Леночку разбудишь, – приложила она палец к губам.

Но было поздно. В кроватке раздался сначала недовольный скрипучий голос просыпающейся сестрёнки, а потом – и её откровенно требовательный плач.

– Вот видишь? И Леночка из-за тебя проснулась… Ах, ты моя маленькая, – переключилась на неё мать. – Есть уже хочешь? Ты уже есть хочешь?! Ну-ка иди ко мне, золотая…

Однако Леночку мало трогали слова матери. Наоборот, уловив в её интонации сочувствие, она закатилась истеричным плачем, требуя своё.

– Сейчас, моя родная, моя золотая, сейчас я тебя накормлю, – заспешила мать, хватая её на руки и усаживаясь рядом со мной на диван.

И лишь когда всё перешло от «пустых слов» к делу, сестричка сразу оборвала крик. Она стала сердито и жадно сосать молоко из груди матери, быстро вынутой ею из расстегнутого халата.

Кормление Леночки всегда меня забавляло, и я с интересом наблюдал за обеими. Сестрёнка уже подросла, кожа её побелела, а на щёчках образовались яркие румянцы. Её тёмные волосики на голове слегка кучерявились. Их оттеняли голубые, как у матери, глаза, что мне нравилось больше всего. Однако, говорила мать, они ещё могут изменить свой цвет. Дело в том, что Леночка походила на отца. У неё был такой же, как у него, короткий курносый носик, круглые щёчки и пухлые ручки и ножки, перетянутые симпатичными поперечными складочками. В общем – черноволосая крепышка с голубыми глазами.

Мать тоже изменилась. Она стала более спокойной и уверенной. Отдых от тяжёлой работы пошёл ей на пользу. Она округлилась лицом, от чего стала ещё красивее и женственнее. Ночные бдения у кроватки маленькой Леночки ей не были в тягость. Она легко вставала на её зов и спала очень чутко и мало.

В тот день, наблюдая за ними, я поинтересовался у матери, не больно ли ей кормить грудью. Она рассмеялась и стала объяснять:

– Пока не очень, но вот, когда у нашей Леночки начнут расти зубки… – И тут же ойкнула от боли. – Ну-ка отдай, – шутливо обратилась она к сестрёнке, вцепившейся дёснами в розовый сосок. – Дай, дай! Бессовестная, – специально, чтобы ещё больше рассмешить меня, стала стыдить её мать.

Я закатился от смеха и чуть не упал с дивана. Однако, когда ребёнок почувствовал, что у него хотят отнять грудь, сдавил сосок ещё крепче. Мать поморщилась и, наконец, выдернула его изо рта Леночки. Та стала нервно искать пропажу. Когда нашла, то подняла глаза кверху и долго, как бы с укором, вглядывалась в лицо своей кормилицы.

Больше всего меня смешила процедура, при которой мать сдавливала свою тугую грудь и поливала струей молока довольное после кормления лицо сестрёнки. Однажды я не выдержал и спросил, зачем она это делает.

– Чтобы не болела и была красивой, – последовал ответ.

– Мам, а если ты будешь меня поливать молоком, я тоже буду красивым?

– Ты итак красивый, сынок. Я подошёл к зеркалу, но оттуда на меня глянул наголо подстриженный пацан с торчащими ушами.

– Ты думаешь, я красивый, мама?

– Для меня, сынок, ты самый красивый. Я подошел к матери, обнял её за шею и погладил другой рукой уже спящую сестрёнку.

– Она у нас тоже красивая. Правда? Мать обняла меня свободной рукой за спину и прижала к себе вместе с сестренкой.

– Вы у меня оба самые красивые, и я вас очень люблю.

В тот раз ангина протекала у меня с большой температурой. Уже к вечеру я почувствовал недомогание и, когда мать сунула в подмышку холодный градусник, было уже больше тридцати восьми. Она дала аспирин, но это помогло мало. Потом она рассказала, что я начал бредить во сне. Это состояние отпечаталось в моём сознании. Каждый раз при воспоминании о нём, меня охватывал страх, насколько необычным и труднообъяснимым было ощущение бреда.

Я помню, как моё тело вначале долго и противно сжималось в крошечную точку. В этот момент больное сознание охватывал панический ужас, быть раздавленным неведомой силой, беспредельно сжимающей и сжимающей меня. Но вот, я как бы проваливался в бездну, которая, через какое-то время, отпускала, и наступало временное облегчение. Затем всё повторялось сначала: сжимание, провал, расширение, с временным облегчением, и снова – сжимание в беспредельно маленькую точку.

Утром был вызван участковый врач. Это была невысокая худенькая старушка, всегда посещающая больных с большой сумкой. Жители нашего района прозвали её «побирушкой» за то, что она никогда не отказывалась брать различные подношения. И на этот раз, врач пришла к нам с полной сумкой, поставив её возле порога. Мать приняла от неё старенькое пальто и на ходу объяснила, в чём дело.

– Так, молодой человек, – по-старомодному обратилась она ко мне, – что у вас болит?

– Он с утра жаловался на голову и горло, – поспешила ответить за меня мать.

– Температуру сегодня мерили?

– Тридцать семь и пять, Вера Николаевна.

– Давайте посмотрим горло, – растягивая слова, сказала старушка и попросила у матери большую чистую ложку. Затем, не спеша, наклонилась ко мне и заставила показать язык.

– Скажите «А-а-а», – попросила она и приготовила конец ложки.

– Так, так… Потерпите.

Она просунула ложку далеко в рот и прижала язык.

– Да. Нехорошо: с двух сторон воспалились миндалины, – и показала матери моё раскрытое горло. Я закашлял и скривил лицо, ожидая, когда кончиться эта противная процедура. Но старушка, не обращая внимания, вынула ложку и стала щупать пальцами под челюстью возле ушей. Потом прослушала стетоскопом мою грудь спереди и сзади.

– Хрипов пока не слышно, мамаша, но антибиотики придётся пить и полоскать горло раствором соды (на кончике чайной ложечки), ну и, конечно, продолжайте прогревать горло тёплым молоком, как вы и делали до меня.

Затем она стала выписывать рецепт, а мать приготовила баночку сгущёнки.

– Что вы, что вы, ей Богу, – стала возражать старушка, надевая с помощью матери пальтишко. Но подаяние взяла, устроив его в своей бездонной сумке.

Наступила весна. С нею закончилась и третья четверть учебного года. Из-за болезни и недостаточно спокойной обстановки, которая каждый день нарушалась плачем сестрёнки, я снизил успеваемость. Ольга Ивановна выставила мне за четверть тройку по русскому языку. Я не стал говорить об этом матери. Боялся. Но она любила ходить на родительские собрания, и мне пришлось передать ей приглашение от Ольги Ивановны. Я знал, что ожидает там мать, а меня – после её возвращения домой.