Читать книгу Заветы Ильича. Сим победиши - Владлен Логинов - Страница 5

Старый «правдист» Степан Степанович Данилов, бывший в годы Гражданской войны председателем весьма суровой Комиссии по борьбе с дезертирством, в сентябре 1921 года написал Владимиру Ильичу: «В обстановке жестокой гражданской войны, голода, нужды, тяжелых лишений мало было места альтруизму, любви даже внутри класса, среди трудящихся.

Сейчас мы получили передышку. С военного фронта центр тяжести переносится на борьбу с разрухой, с голодом, на работу по упорядочению и облегчению обыденной жизни.

Нельзя ли в этой мирной работе сделать одним из движущих рычагов альтруизм, чувство сострадания и любви к старому и малому, к слабому и больному, к беспомощному, голодному.

Я далек от мысли, что нам пора перековать штыки она косы и серпы, но думаю, что пора уже призывать к любви, состраданию, взаимной помощи внутри класса, внутри лагеря трудящихся»[160].

Как, вероятно, хотелось бы, чтобы Владимир Ильич написал в ответ что-то возвышенное и о любви, и об альтруизме, и о сострадании. Ведь написал же о нем Максим Горький: «В России, стране, где необходимость страдания проповедуется как универсальное средство “спасения души”, я не встречал, не знаю человека, который с такой глубиной и силой, как Ленин, чувствовал бы ненависть, отвращение и презрение к несчастьям, горю, страданиям людей.

В моих глазах эти чувства, эта ненависть к драмам и трагедиям жизни особенно высоко поднимают Владимира Ленина, человека страны, где во славу и освящение страдания написаны самые талантливые евангелия…

У нас все книги пишутся на одну и ту же тему о том, как мы страдаем, – в юности и зрелом возрасте: от недостатка разума, от гнета самодержавия, от женщин, от любви к ближнему, от неудачного устройства вселенной; в старости: от сознания ошибок жизни, недостатка зубов, несварения желудка и от необходимости умереть.

…Для меня исключительно велико в Ленине именно это его чувство непримиримой, неугасимой вражды к несчастьям людей, его яркая вера в то, что несчастья не есть неустранимая основа бытия, а – мерзость, которую люди должны и могут отмести прочь от себя».

И, заключая эти размышления, Горький пишет: «Жизнь устроена так дьявольски искусно, что, не умея ненавидеть, невозможно искренне любить. Уже только эта одна, в корне искажающая человека, необходимость раздвоения души, неизбежность любви сквозь ненависть осуждает современные условия жизни на разрушение»[161].

Но говорить столь красиво Владимир Ильич не любил. Как заметил там же Горький – «он, как никто, умел молчать о тайных бурях своей души». Может быть, поэтому Ленин ответил Данилову кратко и совершенно категорически: «И “внутри класса” и к трудящимся иных классов развивать чувство “взаимной помощи” и т. д. безусловно необходимо»[162].

В этом «и т. д.» как раз и сказалось обычное для него стремление избегать столь значительных и в то же время столь захватанных самыми разными руками слов, как «возлюби ближнего», «любовь к людям», «сострадание»… Но главное было сказано: не только «внутри класса», но и к «трудящимся иных классов».

Так уж случилось, что слова «гражданский мир» применительно к России написал в статьях, посланных Ленину, человек весьма одиозный, с «мутной» душой и биографией, исключенный в 1922 году из РКП(б) за антипартийную деятельность – Гавриил Мясников, или, как звали его уральцы – Ганька.

Между прочим, именно он в июне 1918 года положил начало уничтожению царской семьи, расстреляв, вопреки всем директивам, исходившим из Москвы, Михаила Александровича Романова и его секретаря. Тогда он был уверен, что «в Кремле совершают ошибку», сохраняя жизнь Романовых, но он сам исправит ее, и Михаил «будет убит… А как отнесутся к этому Свердлов и Ленин? А как бы не отнеслись, – писал он, – для меня безразлично. Я знаю свой долг, я его выполню. …На стороне Ленина и Свердлова только авторитет, а на моей стороне – авторитет правды» И пусть это «послужит сигналом к уничтожению всех Романовых…»[163].

Спустя всего несколько недель так оно и случилось. В середине июля, когда белые войска стали обходить Екатеринбург с юга, намереваясь отрезать его от Европейской России, по решению Уралоблсовета Романовы были расстреляны.

Один из активных участников этих событий М. Медведев (Кудрин) вспоминал, что вечером 16 июля Облсовет собрался в неполном составе. «Сообщение о поездке в Москву к Я. М. Свердлову делал Филипп Голощекин. Санкции ВЦИК на расстрел семьи Романовых Голощекину получить не удалось. Свердлов советовался с В. И. Лениным, который высказался за привоз царской семьи в Москву и открытый суд над Николаем II…»[164]

Дело в том, что еще в конце апреля 1918 года в Тобольск прибыл специальный отряд во главе с комиссаром В. В. Яковлевым (К. А. Мячиным), которому Ленин и Свердлов подписали мандат о чрезвычайных полномочиях для того, чтобы он доставил Николая II в Москву. Вся семья Романовых решительно заявила, что едет с ним. Однако, по распоряжению Уралсовета, угрожавшего подрывом железнодорожного пути, поезд развернули на Екатеринбург. Так Романовы и попали в дом Ипатьева[165].

В материалах следственной комиссии, образованной по приказу Колчака, зафиксированы показания телеграфистов, согласно которым Ленин тогда же направил командующему Североуральским фронтом Рейнгольду Берзину следующую телеграмму: «Взять под охрану царскую семью и не допускать каких бы то ни было насилий над ней, отвечая в данном случае собственной жизнью».

Наконец, известная телеграмма Ленина в Стокгольм 16 июля 1918 года убедительно свидетельствует о том, что о возможности предстоящего расстрела Владимир Ильич не только не знал, но и не подозревал[166].

И тем не менее, как пишет другой активный участник этих событий Григорий Никулин, Уралсовет принял решение «совершенно самостоятельно, на свой страх и риск». В ночь на 17 июля Романовы были расстреляны.

Сообщение в Москву послали лишь 18 июля в 12 часов. В нем говорилось о том, что расстрелян лишь Николай II, а его семья эвакуирована. Редактор «Уральского рабочего», член Облсовета В. Воробьев писал: «Помню, товарищам моим было очень не по себе, когда они подошли к аппарату: бывший царь был расстрелян постановлением Президиума областного Совета, и было неизвестно, как на это “самоуправство” будут реагировать центральная власть, Я. М. Свердлов, сам Ильич…»

В протоколе Совнаркома № 159 от 18 июля 1918 года записан ответ: «Постановили: Принять к сведению»[167].

И вот теперь, спустя три года, с началом НЭПа, тот самый Гавриил Мясников, который фактически стал чуть ли не одним из «родоначальников» красного террора, пришел к выводу, что настала пора, когда, как говорится в Писании, – «волк почиет с агнцем». К этому письму Мясникова и его пониманию «гражданского мира» мы еще вернемся. Важно то, как отреагировал на это Ленин.

«В начале статьи, – пишет ему 5 августа 1921 года Владимир Ильич, – вы правильно применяете диалектику. Да, кто не понимает смены лозунга “гражданская война” лозунгом “гражданский мир”, тот смешон, если не хуже. Да, в этом вы правы.

…В вопросе “гражданский мир или гражданская война”, в вопросе о том, как мы завоевали и продолжим “завоевание” крестьянства (на сторону пролетариата), в этих двух важнейших коренных, мировых (= касающихся сути мировой политики) вопросах… вы сумели встать на точку зрения не мещанскую, не сентиментальную, а на марксистскую. Вы сумели там по-деловому, трезво учесть взаимоотношения всех классов»[168].

Иными словами, для Ленина «гражданский мир» был прежде всего союзом с подавляющим большинством народа – крестьянством. Для него это была проблема не только нравственная, не только вопрос, как писал Степан Данилов, о «любви и сострадании», но и непременное условие достижения тех высоких целей, которые стоят перед Русской революцией. Упоминавшееся выше «бревно», лежавшее поперек дороги, надо было тащить, как говаривали на Руси, «всем миром».

«Чем глубже преобразование, которое мы хотим произвести, – напоминал Владимир Ильич одну из аксиом марксизма, – тем больше надо поднять интерес к нему и сознательное отношение, убедить в этой необходимости новые и новые миллионы и десятки миллионов»[169].

Вокруг этой проблемы, собственно, и разгорелась в партии накануне Х съезда так называемая «профсоюзная дискуссия», суть которой как раз и сводилась к вопросу «о методах подхода к массе, овладения массой, связи с массой»[170].

Необходимо отметить, что к самому понятию «массы» Ленин всегда относился конкретно – исторически. «Понятие “массы”, – пояснял он, – изменчиво, соответственно изменению характера борьбы».

Когда революционное движение в России только пробуждалось и делало первые шаги, «достаточно было нескольких тысяч настоящих революционных рабочих, чтобы можно было говорить о массе… Если несколько тысяч беспартийных рабочих, обычно живущих обывательской жизнью и влачащих жалкое существование, никогда ничего не слыхавших о политике, начинают действовать революционно, то перед вами масса».

Однако с началом и победой революции «понятие “массы” становится другим». Для удержания власти и достижения целей революции, пояснял Ленин летом 1921 года, под массами разумеют уже не только большинство рабочих, но и большинство сельского населения, всех трудящихся. Иное понимание, подчеркивал Владимир Ильич, – «недопустимо для революционера»[171]

НЭП прежде всего обеспечивал доверие крестьянства к власти. А значит, и союз рабочего класса с крестьянством, составлявшим большинство населения России, без которого не то что строить, но и сохранить государство было невозможно.

Когда 30 декабря 1920 года Ленин, выступая перед делегатами VIII съезда Советов, сказал: «У нас государство на деле не рабочее, а рабоче-крестьянское… А из этого очень многое вытекает», – Бухарин с иронией выкрикнул: «Какое? Рабоче-крестьянское?»

Ленин услышал: «И хотя т. Бухарин сзади кричит: “Какое? Рабоче-крестьянское?”, но на это я отвечать ему не стану. А кто желает, пусть припомнит только что закончившийся съезд Советов, и в этом уже будет ответ». То есть для Владимира Ильича это была аксиома[172].

Без союза с крестьянством никакого будущего Русская революция не имела вообще. «10–20 лет правильных отношений с крестьянством и обеспеченная победа», – считал Ленин. А вот если эти «соотношения» будут нарушены, если они окажутся «неправильными», то тогда неизбежны «20–40 лет мучений белогвардейского террора. Aut – aut. Tertium non datur [Или – или. Третьего не дано]»[173].

И не потому, что «красные» – хорошие, а «белые» – злые и плохие. А по той простой причине, что любая власть, не выражающая волю большинства народа, не опирающаяся на его поддержку, сможет держаться и управлять страной лишь с помощью самого жестокого террора, да и то до определенного предела и срока.

НЭП обеспечивал Советской власти доверие и поддержку со стороны крестьянства, а план ГОЭЛРО сулил деревне самые заманчивые и радужные перспективы. При этом никто и ничего не собирался навязывать деревне.

«Мы не побоимся работать в течение 10 или 20 лет, – говорил Ленин на сессии ВЦИК, – но мы должны показать… крестьянам, что организация промышленности на современной высшей технической базе, на базе электрификации, которая свяжет город и деревню, покончит с рознью между городом и деревней, даст возможность культурно поднять деревню, победить даже в самых глухих углах отсталость, темноту, нищету, болезни и одичание»[174].

Теперь «самое главное и основное, – сказал Ленин, выступая 29 ноября 1921 года на Московском губернском сельскохозяйственном съезде, – чтобы в нашей крестьянской массе проснулось сознание необходимости улучшить крестьянское хозяйство и чтобы те практические шаги, которые сделаны, вы сами обсудили всесторонне. Все то, что вами будет здесь высказано, нами будет принято во внимание…»[175]

С началом НЭПа стремление к максимальному укреплению союза с крестьянством диктовало необходимость проведения системы мероприятий не только политического и экономического характера, но и определенной корректировки политики государства по отношению к церкви.

По расчетам В. А. Алексеева, 70 % населения России, порядка 115–120 миллионов человек, а это не только подавляющая масса крестьянства, но и значительная часть рабочих, считали себя православными и старообрядцами. Как организация, РПЦ располагала мощным аппаратом управления своей паствой, насчитывавшим в 1915 году около 66 335 священнослужителей, а именно: 47 678 священников, 15 205 диаконов, 3282 протоиерея, 2 протопресвитера, 136 епископов, 29 архиепископов и 3 митрополита.

Около 11 % населения страны (более 26 миллионов) числилось мусульманами, около 5 % – протестантами, чуть более 4 % – иудеями и 1 % – сторонниками прочих религиозных культов[176].

Сразу после Октябрьской революции отношения Советской власти с иерархией РПЦ приняли достаточно сложный и конфронтационный характер. И дело было не только в атеизме большевиков. Декрет об отделении церкви от государства, принятый в январе 1918 года, лишал РПЦ привилегированного положения в обществе и государственных субсидий. Были конфискованы церковные и монастырские земли, ликвидировались и некоторые другие источники доходов.

Вместе с тем, после 200-летнего перерыва, отменялось прямое подчинение церкви государству и санкционировалось избрание в ноябре 1917 года Патриарха Московского и всея Руси Тихона (в миру – Белавина Василия Ивановича), его возведение на престол в Успенском соборе московского Кремля. А 13 марта управляющий делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевич принял делегацию РПЦ и пообещал привлечь представителей церкви к разработке нового декрета, касающегося религиозных вопросов[177].

Между тем, уже в январе 1918 года, до принятия декрета об отделении церкви от государства, Патриарх ниспослал на большевиков анафему. В его послании говорилось: «Зло нашего времени, что новое государство строится без Бога, что люди полагаются только на свои силы, прильнули к земле, хлебу и деньгам и упились вином свободы».

Обращаясь к властям, Тихон писал: «Властью, данной нам от Бога, запрещаю вам приступать к тайнам Христовым. Анафемствую вас… Заклинаем и всех вас, верующих чад православной церкви, с таковыми извергами рода человеческого не вступать в какое-либо общение… А если нужно будет, то и пострадать за дело Христово зовем вас»[178].

Узнав об этом послании и об анафеме, Ленин, обращаясь к Александре Коллонтай, горько пошутил: «Вместе с Львом Толстым и Стенькой Разиным мы с вами, Александра Михайловна, кажется, попали в неплохую компанию».

И все-таки в мае 1918 года, с разрешения Совнаркома, в Успенском соборе Кремля, при стечении верующих, прошла и ночная пасхальная служба, и крестный ход. В августе это повторилось в день Успения Пресвятой Богородицы. До осени 1918 года не трогали и проживающих в Кремле монахов и монашек Чудова и Воскресенского монастырей[179]. 19 ноября 1918 года, выступая на съезде работниц, Ленин подчеркнул, что «бороться с религиозными предрассудками надо чрезвычайно осторожно… Внося остроту в борьбу, мы можем озлобить массу»[180].

Но этот призыв остался благим пожеланием и для одной и для другой стороны. В какой-то мере это объясняется тем, что при относительной слабости всех политических партий, противостоявших Советской власти, РПЦ оставалась крупнейшей оппозиционной массовой организацией, обладавшей влиянием на широкие слои населения. И если в сфере экономики речь шла о «красногвардейской атаке на капитализм», то, – как справедливо заметил В. А. Алексеев, – по отношению к церкви имел место, частью направляемый из центра, а чаще инициируемый на местах и просто стихийный «кавалерийский наскок».

Но и противная сторона, как отметил в 1988 году на Поместном соборе митрополит Киевский Филарет (Денисенко), не поняла «подлинного смысла и положительного для нашего Отечества значения происходивших в то время принципиальных перемен в его жизни. Отсюда – осуществление Собором ряда деяний, враждебных новоустановленной народной власти, что со своей стороны повлекло возникновение напряжения и даже конфронтации между церковью и государством…»[181]

О всех сложившихся перипетиях взаимоотношений РПЦ и Советской власти обстоятельно рассказано в монографии В. А. Алексеева «Иллюзии и мифы» (1991 год) и коллективной монографии В. М. Лаврова, В. В. Лобанова, И. В. Лобановой и А. В. Мазырина «Иерархия Русской православной церкви. Патриаршество и государство в революционную эпоху» (2008 год). Можно не соглашаться с рядом утверждений этих авторов, но огромный документальный материал, введенный ими в научный оборот, дает возможность сформировать и альтернативные точки зрения.

Оставаясь в годы Гражданской войны формально единой, РПЦ фактически была разрезана надвое. Хотя Патриарх в 1918 году отказался благословить «белое движение», а в 1919 и 1920-м не раз заявлял, что стоит «вне политики», что нет ни «белой», ни «красной» церкви, та часть РПЦ, которая находилась в Советской России, всячески проявляла по отношению к власти свою, мягко выражаясь, оппозиционность, и все «бывшие» искали опору именно в ней.

А то духовенство, которое несло пастырскую службу на территории «белых», сохраняя контакты с Патриархом, открыто являло не только лояльность по отношению к противникам Советов, но и активно сотрудничало с «белыми» правителями – Колчаком, Деникиным, Врангелем – в борьбе против Советской России. В конечном счете под крылом сначала Колчака, а потом Деникина было создано Временное Высшее церковное управление, объединившее священнослужителей, готовых к «священному походу» на Москву и даже формировавших свои роты, батальоны и «полки Иисуса». (Ирония истории: во главе ВВЦУ, по просьбе генерала Врангеля, в 1920 году был поставлен архиепископ Дмитрий (в миру – грузинский князь Давид Абашидзе), преподававший в свое время Священное Писание в Тифлисской духовной семинарии и хорошо знавший юного семинариста Иосифа Джугашвили, преуспевавшего именно по его предмету.)[182]

К концу Гражданской войны значительная часть этого духовенства оказалась в эмиграции и, оставаясь частью РПЦ, нисколько не скрывала своих антисоветских настроений и намерений. 21 ноября 1921 года в местечке Сремски Карловци неподалеку от Белграда открылся «Всезаграничный Русский Собор». Из принятых им решений достаточно упомянуть одно: требование возносить во всех церквях моления о восстановлении династии Романовых, дом которых должен продолжить царствование в России[183].

Вот так и получилось, что на советских плакатах того времени рядом с фигурами белого генерала, буржуя и помещика непременно соседствовала и карикатура на попа.

Положение Патриарха было достаточно сложным. От РПЦ отделились не только православные церкви Польши и Финляндии. При власти грузинских меньшевиков разорвала отношения с РПЦ Грузинская автокефальная церковь. Вопреки воле Патриарха Собор в Киеве провозгласил создание Украинской автокефальной православной церкви. Автономной стала Белорусская православная церковь. Не скрывало своих претензий на независимость – если не на лидерство – и Заграничное Русское Церковное Управление, во главе которого стал амбициозный митрополит Антоний (Храповицкий)[184].

Патриарху, при его стремлении избежать раскола и сохранить единство РПЦ, приходилось учитывать все эти тенденции. Но главное, он был достаточно прозорлив, чтобы не видеть изменения настроений своей паствы в России.

Многие современники отмечали, что Пасха в 1921 году, несмотря на голод, была отпразднована широко и многолюдно. А главное – без всяких эксцессов. И это не было случайностью. Накануне Пасхи Ленин пишет Молотову: «Если память мне не изменяет, в газетах напечатано письмо или циркуляр насчет 1 мая, и там сказано: разоблачать ложь религии или нечто подобное.

Это нельзя. Это нетактично. Именно по случаю Пасхи надо рекомендовать иное; / не разоблачать ложь, / а избегать, безусловно, всякого оскорбления религии. / Надо издать дополнительное письмо или циркуляр. Если Секретариат не согласен, то в Политбюро».

Секретариат и Политбюро согласились, и 21 апреля 1921 года, в дополнение в ранее публиковавшемуся циркуляру, «Правда» напечатала письмо ЦК РКП(б), в котором предлагалось не допускать каких-либо выступлений, «оскорбляющих религиозное чувство массы населения»[185]

Когда Ленин получил письмо верующих из Череповецкой губернии с просьбой дать им возможность достроить церковь, сооружение которой было начато ими еще до 1917 года, Владимир Ильич написал: «Окончание постройки храма, конечно, разрешается…»[186]

А когда из Петрограда пришло письмо прихожан церкви при Военно-медицинской академии с просьбой отменить распоряжение о ее превращении в клуб академии, Ленин тут же написал в Наркомюст П. А. Красикову: «Удобно ли, даже при особых условиях, превращать церковь в клуб? Есть ли налицо какие-либо особые условия? Не лучше ли отменить и вернуть церковь? / Разберитесь, пожалуйста, и разузнайте повнимательнее, а мне пришлите краткое сообщение об итоге»[187].

Но еще более жесткое письмо Красиков получил, когда 17 мая 1921 года Владимир Ильич узнал о его намерении запретить оперным певцам государственных театров участвовать в церковных хорах и богослужениях. Ленин отчитал Петра Андреевича за саму постановку подобных вопросов, за проработку Неждановой и других артистов и назвал такого рода борьбу с религией, практикуемую Наркомюстом и лично Красиковым, чушью и безобразием. А при встрече с ним потребовал не провоцировать верующих на протестные выступления[188].

18 мая 1921 года Пленум ЦК РКП(б) обсуждал вопрос о проведении в жизнь пункта 13 программы партии, касавшегося мероприятий в области религиозных отношений. Получив проект постановления, Владимир Ильич настоял на том, чтобы проект «переделать в направлении таком, чтобы не выпячивать вопроса о борьбе с религией» и, в частности, выбросить пункт 7, предлагавший втянуть в обсуждение вопроса об отношении партии к религии все ячейки и комитеты партии.

Ленин высказался за то, чтобы «допустить, с рядом ограничительных условий, оставление в партии верующих, но заведомо честных и преданных коммунистов», а также изъять из проекта пункт 10, требовавший решительной борьбы с попытками «отдельных служителей культа создать новую организацию церкви», приспособив ее к Советской власти[189].

Этот последний пункт требует некоторых пояснений, ибо наша историческая публицистика, расписывая «богоборчество» большевиков, предпочитала умалчивать о тех сложных процессах, которые проходили внутри самой РПЦ после Октября 1917 года.

Расхожее представление о том, что «обновленчество» было целиком инспирировано ВЧК, а затем ГПУ, не соответствует действительности. И вышедшая в 1999 году интереснейшая монография М. В. Шкаровского «Обновленческое движение в Русской православной церкви XX века» дает достаточно полный материал для освещения этого вопроса.

Истоки обновленческих идей, как показал Шкаровский, уходили в далекое прошлое. И с ними были связаны имена не только религиозных деятелей и философов, но и духовные искания Федора Достоевского, Льва Толстого и других. Но организационно реформаторское течение среди духовенства и верующих стало оформляться в годы Первой русской революции.

Слишком тесная связь РПЦ со «старым режимом», превращавшая церковь в своего рода «идеологический департамент» во главе с самим государем и назначаемым им обер-прокурором Священного Синода, никак не соответствовали протестному духу мирян, да и приходского духовенства, вырвавшемуся наружу в это время.

Идеи «обновления» церкви приобрели тогда особую популярность в среде либеральной интеллигенции. Но были среди деятелей движения, в том числе среди священников – депутатов Государственной думы, сторонники и более радикальных партий – социал-демократов, социалистов-революционеров и т. п. А после Февральской революции 7 марта 1917 года в Петрограде оформился «Всероссийский союз демократического православного духовенства и мирян», который на синодальные субсидии стал выпускать газету и журнал «Соборный разум»[190].

Обер-прокурор Синода В. Н. Львов, назначенный Временным правительством, всячески поддерживал их деятельность. Именно тогда и выдвинулись такие руководители «обновленческого» движения, как блестящий проповедник священник Александр Введенский, сторонник ориентации на рабочий класс о. Александр Боярский, священники Сергей Калиновский, Владимир Красницкий, профессор Духовной академии Борис Титлинов и другие.

Октябрьскую революцию «обновленцы» встретили в целом положительно. Выразив несогласие с рядом пунктов декрета об отделении церкви от государства, они все-таки восприняли его как «дело внутреннего церковного освобождения». А в выступлениях Введенского, Боярского, Калиновского и других все более отчетливо стали звучать «социалистические» мотивы.

Предпринимались даже попытки создания «христианско-социалистической партии». С марта 1918 года «обновленцы» стали выпускать газету «Правда Божия», в которой, помимо требования церковных реформ, сразу же отмежевались от анафемы Патриархом большевиков как «врагов истины Христовой»: необходимо «не отвергать революцию, не отталкивать, не анафемствовать, – писала газета, – а просветлять, одухотворять, претворять ее».

Вполне естественно, что постепенно – и в центре и на местах – стали завязываться и контакты реформаторов с официальными властями, в том числе с соответствующими отделами НКюста и ГПУ. Но это отнюдь не дает оснований для того, чтобы квалифицировать «обновленчество» как прямую «агентуру ГПУ». Всегда и везде государственные органы сотрудничали с теми, кто поддерживал это государство, а не с теми, кто противостоял ему. Кстати сказать, эти контакты «обновленцев» использовались иерархами в тех случаях, когда требовалось заступиться за арестованных священников или добиться каких-то облегчений для духовенства[191].

Вполне вероятно, что помимо истых и искренних реформаторов, у лидеров «обновленчества», как и во всех других массовых движениях, были различные мотивы их поведения. У одних это могли быть сугубо карьерные соображения, у других – элементарное приспособленчество.

Но важно понять другое: независимо от личных характеристик лидеров, это движение отражало настроение широчайших слоев – и паствы и пастырей, измученных и уставших от гражданской войны и не желавших ее возобновления.

Вполне возможно, что, несмотря на остроту разногласий, взаимоотношения Патриарха и «обновленцев» так и остались бы внутрицерковным делом и в конце концов нашли бы свое разрешение на внутрицерковной арене. Но голод 1921–1922 годов сыграл роковую роль. И ключ к пониманию последующих событий следует искать не в доктринерском «богоборчестве» власти, а в драматической ситуации – и экономической и политической – весны 1922 года.

В оказании помощи голодающим приняли участие представители всех религиозных конфессий России. В начале июля 1921 года Алексей Максимович Горький приехал в Троицкое подворье. Договорились, что Патриарх Тихон выступит с обращением к архиепископам Кентерберийскому и Нью-Йоркскому «с призывом прийти на помощь хлебом и медикаментами пострадавшему от неурожая и эпидемий населению России». 7 июля эту акцию одобрило Политбюро ЦК РКП(б) и уже 10-го газеты сообщили, что обращение передано по радио[192].

А в конце июля туда же – в Троицкое подворье – пришли члены президиума Помгола Н. М. Кишкин и С. Н. Прокопович. Позднее, в своих воспоминаниях Е. Д. Кускова не скрывала мотивов этого визита: той части Помгола, которую представляли визитеры, при их политической претензии на представительство всей России, явно не хватало контактов с регионами и особенно с деревней, то есть именно тех связей, которыми обладала РПЦ.

«Надо было, следовательно, – писала Екатерина Дмитриевна, – осведомить церковную интеллигенцию о начатом деле и обязательно подчинить ее общей воле. Конечно, эту задачу мог выполнить не сам Комитет, а лишь высшая церковная власть». Патриарх, по словам Кусковой, долго думал, угощал гостей чаем с липовым медом, а затем ответил, что обратится к верующим с воззванием и проведет в Храме Христа Спасителя «всенародное моление»[193].

17 августа Патриарх обратился с письмом во ВЦИК, в котором просил дать разрешение на создание Церковного комитета помощи голодающим из представителей духовенства и мирян. В качестве условий успешной деятельности этого Комитета назывались следующие: создание на местах епархиальных комитетов, возможность самостоятельно собирать пожертвования на родине и за границей, а также самим распределять эту помощь среди голодающих, с тем чтобы имущество Церковного комитета не подлежало никаким реквизициям, а деятельность – контролю РКП(б) и т. д.[194]

В тот же день ВЦИК в принципе признал целесообразным создание такого комитета, но с утверждением положения о нем торопиться не стали. Настораживало, видимо, совпадение ряда условий с теми, которые формулировали члены Помгола, о намерениях которых власти уже были осведомлены.

Тогда же Патриарх представил и текст обращения во всем верующим России. При обсуждении текста в Совнаркоме его членов покоробил призыв к всеобщему покаянию и фраза: «Молитвою у престола Божия, у родных Святынь исторгайте прощение Неба согрешившей земле». Каменев заметил: «Что это такое? Какой согрешившей земле?» Впрочем, цензуровать обращение не стали. В Помголе его распечатали в 100 000 экземпляров и 22-го, в день «всенародного моления», раздали всем верующим[195].

Что же касается разрешения ВЦИК на проведение сбора средств голодающим, то оно последовало в декабре 1921 года. Причем такое же разрешение одновременно давалось Центральному духовному управлению мусульман, Всероссийскому совету евангельских христиан, Совету всероссийского союза баптистов[196].

Спорить о том, означала ли вся сумма указанных перемен некий «религиозный НЭП» – нет смысла. Несомненно одно: столь явное изменение политики государственной власти по отношению к религии безусловно способствовало усилению союза с широчайшими массами крестьянства и достижению «гражданского мира».

Ситуация осложнялась тем, что в это самое время – летом 1921 года (как и накануне Кронштадтского мятежа) в Петрограде и Москве на ряде государственных предприятий, в связи с задержкой зарплаты и ростом дороговизны, начались стачки. И сразу же в некоторых из них «засветились» нелегалы – меньшевики и эсеры. Усматривать в этом козни чекистов, сегодня, после выхода в свет многотомных публикаций документов этих партий, нет уже никаких оснований.

В этой связи в начале июля Ленин пишет Уншлихту: «Сообщают про Питер худое… Как бы-де не прозевать второго Кронштадта». И Политбюро принимает решение – поручить ВЧК принять необходимые меры предосторожности и направить в Питер «рабочих-металлистов из старых членов партии»[197].

Против эсеро-меньшевистского подполья были усилены репрессивные меры – аресты, высылка. Но надо было отделить этих активных противников от тех, кто готов был сотрудничать с Советской властью.

Решение этой задачи имело не только политический, но и определенный нравственный аспект. Ведь всего за 5-10-15-20 лет до этого с многими из них большевики сидели вместе в тюрьмах, отбывали каторгу и ссылку. С многими из них, несмотря на политическое противостояние, сохранялись и сугубо личные, дружеские отношения. И стричь теперь всех инопартийцев под одну гребенку было по тем временам просто невозможно.

В самый разгар Гражданской войны, когда целый ряд меньшевиков заявили: «Мы от политики отказались, мы охотно будем работать», Ленин ответил им: «Нам чиновники из меньшевиков нужны, так как это не казнокрады и не черносотенцы, которые лезут к нам, записываются в коммунисты и нам гадят. Если люди верят в учредилку, мы им говорим: “Верьте, господа, не только в учредилку, но и в бога, но делайте вашу работу и не занимайтесь политикой”»[198].

В какой-то мере эту проблему решило создание – по инициативе Дзержинского, Рудзутака, Ярославского – Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Его открытие состоялось в Москве в Доме союзов 21 марта 1921 года. Поначалу оно насчитывало лишь несколько сот человек, но через несколько лет число его членов перевалило за тысячу. Отделения Общества функционировали не только в Москве и Петрограде, но и в других городах России, Украины, Белоруссии, Грузии.

Помимо коммунистов, создавших свое Общество старых большевиков, в Общество политкаторжан и ссыльнопоселенцев вошли ветераны «Народной воли», свято хранившие заветы русского народничества, бывшие эсеры, меньшевики, бундовцы, анархисты и беспартийные участники российского революционного движения.

Общество стало издавать «Историко-революционный вестник», а затем журнал «Каторга и ссылка»; его члены выступали на предприятиях, в учебных заведениях, собирали и публиковали документы по истории борьбы против царизма. Вместе с тем Общество взяло на себя и столь важную тогда заботу о материальных нуждах старых революционеров.

Но к «трудящимся иных классов» принадлежали не только крестьяне, рабочие и тем более старые революционеры, но и основная масса интеллигенции – ученые, инженеры, врачи, учителя, представители творческих профессий и значительная часть прежних чиновников-управленцев. После Октября 1917 года большинство этой интеллигенции Советскую власть не приняло. И об этом Ленин всегда говорил с большим сожалением.

То, что «более честные “служилые” элементы не пошли к нам работать», сказал он на VIII съезде РКП, привело к тому, что к партии и власти «присосались кое-где карьеристы, авантюристы, которые называют себя коммунистами и надувают нас… А у карьеристов нет никаких идей, нет никакой честности»[199]. Об этой саботирующей интеллигенции Владимир Ильич как-то сказал Горькому: «Это – ее вина будет, если мы разобьем слишком много горшков»[200].

Менее всего Ленин полагался на то, что пропаганда или репрессии ВЧК заставят эту часть интеллигенции признать правоту и справедливость коммунистических идей. Такую задачу могла решить только жизнь и собственный опыт. А посему не надо ставить данный вопрос «на почву теоретической пропаганды коммунизма». Необходимо «им доказать это практически», то есть дать им возможность убедиться в том, что политика Советской власти действительно способствует возрождению страны[201].

Задача эта была достаточно сложной, ибо каждая группа или слой интеллигенции требовали особого подхода. В 1921 году власти беспокоило положение в вузах обеих столиц. Конкретные причины для недовольства профессуры были двоякими. Прежде всего волновало низкое жалованье, усугублявшееся частой задержкой зарплаты. Неприятие вызывало и создание рабфаков и подготовительных курсов для рабочих, крестьян и красноармейцев, которые, по мнению преподавателей, резко снизили общий уровень подготовки студентов.

Накануне Кронштадтского мятежа, 13 февраля 1921 года, по этой причине прошла двухнедельная забастовка в МВТУ. Задержка зарплаты стала поводом и для шестидневной забастовки в МГУ, и лишь вмешательство А. Д. Цюрупы, урегулировавшего конфликт, прекратило эти стачки. В этой связи весной 1921 года для Питера выделили две тысячи академических пайков, а для Москвы – 2063 основных и 189 семейных[202].

В апреле в МВТУ вновь возник конфликт, и на сей раз поводом стало административное вмешательство Главпрофобра во внутренние дела вуза. По традиции Совет профессоров и преподавателей избрал на пост ректора МВТУ профессора Ивана Андреевича Калинникова. Однако Главпрофобр отменил это решение. Тогда Совет училища, обратившись за поддержкой к студентам, объявил общую стачку протеста[203].

В дело вмешался Ленин, и 14 апреля Политбюро отменило постановление Главпрофобра. Калинников был восстановлен в должности ректора и введен в состав президиума Госплана. На следующий день Ленин пишет Молотову: «Сейчас узнал от Рыкова, что профессора (Московское Высшее техническое училище) еще не знают решение… Это безобразие, чудовищное опоздание. Ставлю вопрос об аппарате ЦК на Политбюро. Ей-ей, нельзя так… Вчера же обязательно было огласить»[204].

А в ответ на протест против решения Политбюро со стороны председателя Главпрофобра Наркомпроса Владимир Ильич 19 апреля написал ему: «Что Калинников (так, кажись) – реакционер, охотно допускаю. Есть там и злостные кадеты, бесспорно. Но их надо иначе изобличить».

Не по подозрению и чохом, не голословно, а «на точном факте, поступке… Подготовить материал, проверить, изобличить и осудить перед всеми… Спеца военного ловят на измене. Но военспецы привлечены все и работают». А в Наркомпросе этого делать не умеют «и, сердясь на себя, срывают сердце на всех зря»[205].

В этот же день, с санкции Ленина, «Правда» публикует статью А. В. Луначарского, в которой он объявляет выговор преподавателям МВТУ за прекращение занятий, указывает на недопустимость подобных методов протеста. А всем комячейкам вузов предлагалось установить с профессурой и беспартийным студенчеством такие отношения, которые бы способствовали налаживанию нормального учебного процесса и развитию науки в Советской России[206].

Однако осенью ВЧК получает информацию о том, что преподаватели московских и петроградских ВУЗов вновь начинают подготовку забастовки с участием студентов.

28 ноября Ленин принимает приехавших из Питера ректоров – Политехнического института Л. В. Залуцкого, Горного института Д. И. Мушкетова и Института гражданских инженеров Б. К. Правдзика. В ходе беседы они вручают Владимиру Ильичу записку о тяжелом финансовом положении столичных ВУЗов и вновь возвращаются к вопросу о «фильтровании» студентов при приеме в институты в связи с расширением сети рабфаков[207]. Что касается материального обеспечения ВУЗов, то Ленин еще в сентябре поручил НКФину увеличить расходы на содержание высших учебных заведений за счет сокращения других статей бюджета. Позднее Владимир Ильич просит Н. П. Горбунова лично позаботиться о предоставлении МВТУ дополнительных помещений и средств для закупки за границей новейшего оборудования[208].

А вот относительно рабфаков – тут об «уступке» не могло быть и речи. В 1921 году состоялся первый выпуск рабфаков, усилилось их влияние в студенческих организациях, и это в значительной мере блокировало попытки вовлечь студенчество в «профессорские забастовки»[209].

Критерием для Ленина были не слова, не заверения в лояльности, а дела, поступки и их практический результат. С самого начала своей революционной деятельности его занимал вопрос о том – «по каким признакам судить нам о реальных “помыслах и чувствах” реальных личностей? Понятно, – писал Владимир Ильич, – что такой признак может быть лишь один: действия этих личностей, а так как речь идет только об общественных “помыслах и чувствах”, то следует добавить еще: общественные действия личностей…»[210]

Эту мысль он неоднократно повторял и потом: «Не понимая дел, нельзя понять и людей иначе, как… внешне». Впрочем, тут же Ленин добавлял, что «можно понять психологию того или иного участника борьбы, но не смысл борьбы, не значение ее партийное и политическое»[211].

Вот почему он считал, что никогда нельзя полагаться на слова и посулы лидеров и даже на их несомненную порядочность и честность. «Это важно для биографии каждого из них. Это неважно с точки зрения политики, т. е. отношения между миллионами людей»[212]. Не важно потому, что результаты их политической деятельности выходят за рамки личной судьбы самих политических деятелей.

«В личном смысле, – пояснял Владимир Ильич, – разница между предателем по слабости и предателем по умыслу и расчету очень велика; в политическом отношении этой разницы нет, ибо политика – это фактическая судьба миллионов людей, а эта судьба не меняется от того, преданы ли миллионы рабочих и бедных крестьян предателями по слабости или предателями из корысти…»[213]

Безусловно, отстаивание своих политических убеждений, считал Ленин, есть дело политической честности каждого общественного деятеля. Но одновременно и дело его личной ответственности за реальные последствия проповеди этих взглядов. И последствий не для самого проповедника, а для судеб миллионов людей.

Именно поэтому не те или иные даже самые прекрасные душевные качества определяли отношение Ленина к тому или иному человеку, а его практические дела, его место в осуществлении великой программы возрождения новой России. Хотя в личном плане, давая характеристики людям, он всегда отмечал у них отсутствие или наличие честности и порядочности.

Когда сегодня Ленина обвиняют в том, что он якобы пытался «ввести единомыслие на Руси», то это чистейшие пустяки. Он никогда не стремился к «перековке» ни тех ученых и специалистов, ни тех представителей иных политических партий, которые были готовы сотрудничать с Советской властью.

Вот почему то обстоятельство, что многие разработчики плана ГОЭЛРО по мыслям своим поначалу были явными антисоветчиками, имело для Владимира Ильича второстепенное значение. Ибо главное состояло в том, что на деле они способствовали созданию документа, который, как считал Ленин, стал «второй программой партии»[214].

Подобного рода подход объясняет и то, почему целый ряд фигурантов по делу «Помгола» (кстати, людей в большинстве своем честных и порядочных), арестованных 27 августа 1921 года, пробыли в ВЧК и в Бутырках не долго.

Бывший заместитель министра внутренних дел, а затем заместитель министра финансов в царском и Временном правительствах, член ЦК кадетской партии Н. Н. Кутлер после освобождения в октябре 1921 года был введен в состав Правления Государственного банка РСФСР и принял самое активное участие в проведении финансовой реформы в стране.

Один из основателей кадетской партии Ф. А. Головин был освобожден 17 сентября, старейший член этой партии, ректор Московского зоотехнического института М. М. Щепкин – 10 октября. А председателя ЦК партии кадетов Н. М. Кишкина, бывшего министра государственного призрения, назначенного Временным правительством «диктатором» в октябрьские дни 1917 года, одного из главных фрондеров в «Помголе», в 1922 году отозвали из Вологодской ссылки, и он стал работать в Наркомздраве РСФСР.

Доктор В. А. Левицкий, освобожденный еще 7 сентября 1921 года, возглавил Центральный государственный институт по изучению профессиональных заболеваний. Бывший кадет П. А. Велихов, выпущенный 17 сентября, вернулся на свою кафедру в Институт инженеров путей сообщения и в научно-технический отдел НКПС, а бывший член ЦК кадетской партии М. В. Сабашников – к своей издательской деятельности.

Переход к сотрудничеству с Советской властью приобретал все более массовый характер, особенно в среде инженеров, техников, врачей, учителей, то есть тех, кто испокон веков строил, лечил и учил Россию. И все-таки каким бы «стихийным» или, наоборот, «направляемым» ни был этот процесс, для несоветской интеллигенции важно было теоретическое и моральное обоснование подобного поворота. Как ни странно, такое обоснование было сформулировано в среде российского зарубежья.

Российская эмиграция по своему составу была достаточно пестрой. Были наиболее упертые – те, кто до конца стоял за вооруженную борьбу против Советской власти. В июле 1921 года Ленин получил письмо от Красина. Леонид Борисович сообщал, что в Париже состоялся так называемый «Съезд русского национального объединения», где собрались и монархисты (А. Карташев, М. Федоров и др.), и правые кадеты (П. Струве, П. Долгоруков и др.), и совсем правые эсеры типа В. Бурцева.

Съезд учредил «Русский национальный союз» во главе с Национальным комитетом, который поддержал в качестве претендента на русский престол бывшего главнокомандующего русской армии, великого князя Николая Николаевича, выразил симпатии итальянскому фашизму как «великой и жизнетворной силе», а также армии генерала Врангеля, расселявшейся из галлиполийского лагеря по Сербии и Болгарии[215].

Эта хорошо вооруженная, дисциплинированная, ставшая фактически профессиональной армия представляла собой достаточно серьезную силу. В нее входили: корпус Кутепова, состоявший из 25 тысяч солдат и офицеров бывшей Добровольческой армии; Донской корпус – из 20 тысяч казаков и 15 тысяч кубанцев[216].

Б. Александровский, работавший врачом в галлиполийском лагере, писал, что господствующим убеждением среди офицеров этой армии являлось то, что главной ошибкой, допущенной ими в прошлом, была «непростительная мягкотелость… Надо было в свое время перевешать и расстрелять всех проклятых слюнявых интеллигентов с Милюковым и Керенским во главе. Не будь их, ничего бы и не было, сидели бы мы сейчас спокойно в Москве и Петербурге»[217].

Выступая на VIII съезде Советов в декабре 1920 года, Ленин говорил: «Мы прекрасно знаем, что остатки армии Врангеля не уничтожены, а спрятаны не очень далеко и находятся под опекой и под охраной и восстанавливаются при помощи капиталистических держав, что белогвардейские русские организации работают усиленно над тем, чтобы попытаться создать снова те или иные воинские части и вместе с силами, имеющимися у Врангеля, приготовить их в удобный момент для нового натиска на Россию»[218].

Что касается командования этой армии, то оно действительно всерьез планировало высадку десанта на Черноморском побережье, прорыв на Кубань, а оттуда – новый поход на Москву. Конечно, подобные планы отражали скорее генеральские амбиции и надежды на помощь Антанты, нежели их реальные возможности. Но не считаться с вероятностью такого рода авантюры было нельзя.

Именно из этой среды вышли люди типа генерала В. В. Бискупского, которые уже в 1920 году стали активно сотрудничать с немецкими фашистами. Туда же потянулись и некоторые эмигрантские монархические группы. «Фашизм, – писала берлинская газета “Дни”, – стал модной этикеткой для искателей русского престола»[219].

Но и в более благопристойной среде эмигрантов, с которой пришлось иметь дело во время поездки за границу бывшему солисту Его Величества, ставшему Народным артистом республики Леониду Витальевичу Собинову, – в адрес тех интеллигентов и специалистов, которые стали работать в советских учреждениях, пришлось услышать: «Гробов на вас, оставшихся в России, не хватает, когда мы вернемся водворять порядок на родине»[220]

Впрочем, из двух миллионов человек, покинувших Россию в годы революции и гражданской войны большая часть, обремененная повседневными тяготами, ушла в частную жизнь. Их быт, психологию прекрасно описал Аркадий Аверченко в изданном в Париже сборнике рассказов «Дюжина ножей в спину революции». Ленин прочел его, 23 ноября 1921 года опубликовал рецензию – «Талантливая книжка» и предложил некоторые рассказы перепечатать в России, ибо, как он заметил, – «талант надо поощрять».

«Интересно наблюдать, – писал Владимир Ильич, – как до кипения дошедшая ненависть вызвала и замечательно сильные, и замечательно слабые места этой высокоталантливой книжки. Когда автор свои рассказы посвящает теме, ему неизвестной, выходит нехудожественно. Например, рассказ, изображающий Ленина и Троцкого в домашней жизни.

Злобы много, но только непохоже, любезный гражданин Аверченко! Уверяю вас, что недостатков у Ленина и у Троцкого много во всякой, в том числе, значит, и в домашней жизни. Только чтобы о них талантливо написать, надо их знать. А вы их не знаете.

…До настоящего пафоса, однако, автор поднимается лишь тогда, когда говорит о еде. Как ели богатые люди в старой России, как закусывали в Петрограде – нет, не в Петрограде, а в Петербурге – за 14 с полтиной и за 50 рублей и т. д. Автор описывает это прямо со сладострастием: вот это он пережил и перечувствовал, вот тут уже он ошибки не допустит».

Разговор двух «бывших»: один – бывший сенатор, второй – бывший директор огромного металлургического завода на Выборгской стороне. «Теперь он – приказчик комиссионного магазина, и в последнее время приобрел даже некоторую опытность в оценке поношенных дамский капотов…»

«Оба старичка вспоминают старое, петербургские закаты, улицы, театры, конечно, еду в “Медведе”, в “Вене” и в “Малом Ярославце” и т. д. И воспоминания прерываются восклицаниями: “Что мы им сделали? Кому мы мешали?”… “Чем им мешало все это?”… “За что они Россию так?”…

Аркадию Аверченко не понять, за что. Рабочие и крестьяне, – заключает Ленин, – понимают, видимо, без труда и не нуждаются в пояснениях»[221].

Но было в среде русского зарубежья достаточно много людей, которых волновали не столько тоска по утраченному, сколько будущее новой России. Это была, так сказать, элита русского зарубежья. Многие из них активно участвовали в борьбе против Советской власти в годы Гражданской войны. Но именно из этой среды как раз и вышли «сменовеховцы».

Идейное течение – «сменовеховство», – появившееся в эмиграции с началом НЭПа, связано с именем Н. В. Устрялова. До 1918 года Николай Васильевич как приват-доцент преподавал государственное право в Московском университете. В годы Гражданской войны входил в ЦК партии кадетов и в правительство Колчака, издавал в Омске газету «Русское Дело», а затем эмигрировал в Харбин, где вновь стал преподавать в тамошнем университете.

Летом 1921 года вместе с эмигрантами кадетского толка Ю. В. Ключниковым, С. С. Лукьяновым, С. С. Чахотиным, А. В. Бобрищевым-Пушкиным, Ю. Н. Потехиным и др. он выпустил в Праге сборник «Смена Вех», а с октября 1921 года стал издавать в Париже журнал под тем же названием.

Содержательный анализ этого течения (с интересующей нас точки зрения) проделала французский историк Тамара Кондратьева в книге «Большевики-якобинцы и призрак термидора», вышедшей в Москве в 1991 году.

Сменовеховцы полагали, что ход истории и логика самой жизни значат куда больше, нежели оценка и осознание их вождями революции. Поэтому объективные итоги происходящих исторических процессов могут оказаться прямой противоположностью их субъективных устремлений и идеалов. Как говаривал во времена Французской революции Сен-Жюст, – «сила вещей ведет нас, по-видимому, к результатам, которые не приходили нам в голову»[222].

С этой позиции сменовеховцы и рассматривали процессы, происходившие в Советской России. «Мы, – писал Устрялов, – вступили на “путь термидора”, который у нас, в отличие от Франции, будет, по-видимому, длиться годами и проходить под знаком революционной советской власти. Не бессмысленно бороться с новой Россией – долг русских патриотов, а посильно содействовать ее оздоровлению, честно идти навстречу “новому курсу” революционной власти, становящемуся жизненным, мощным и неотвратимым фактором воссоздания государства российского»[223].

Те, кто нуждался в моральном оправдании своего «поворота», вполне удовлетворились данным выводом. И если после поражения Первой русской революции знаменитые «Вехи» стали для многих оправданием примирения с царской властью, то теперь «Смена вех» помогла обосновать возможность и даже необходимость сотрудничества с властью советской.

«Ирония истории» на сей раз, видимо, состояла в том, что многие министры бывшего Временного правительства, свергнутого Советами в октябре 1917 года (военный министр А. И. Верховский, морской министр Д. Н. Вердеревский, министр финансов Н. Н. Кутлер, министры путей сообщения Н. В. Некрасов и А. В. Ливеровский, министр почт и телеграфа, а затем министр внутренних дел А. М. Никитин, министр труда М. И. Скобелев, министры просвещения А. А. Мануйлов, С. С. Салазкин и С. Ф. Ольденбург), теперь исправно служили в советских учреждениях.

Помимо рабочих, крестьян и интеллигенции существовал еще один социальный слой, с которым надо было определять свои отношения ради достижения того же «гражданского мира». Речь идет о нэпманах, арендаторах госпредприятий, концессионерах, которые играли достаточно большую роль в ряде отраслей народного хозяйства и особенно в торговле.

Экономическая политика Советской власти плюс восприятие (в какой-то мере) идей «сменовеховцев» не только прежде враждебными Советской власти «спецами», но и новой буржуазией, сделало возможными установить определенные формы сотрудничества и с лояльными «нэпманами» – реальными носителями и частнохозяйственного, и государственного капитализма.

Но именно это встретило наибольшее непонимание и даже сопротивление со стороны многих коммунистов, для которых они по-прежнему оставались потенциальной «буржуазной контрой». Стало быть, начинать надо было с официального изменения социального имиджа этого слоя. В данной связи Владимир Ильич предлагает «в понятие спецов обязательно включить не только инженеров и агрономов, но и торговцев»[224]

Ленину пришлось напомнить, что «еще весной 1918 года коммунисты провозгласили и защищали идею блока, союза с государственным капитализмом против мелкобуржуазной стихии. Три года тому назад! В первые месяцы большевистской победы! Трезвость была у большевиков уже тогда»[225].

Теперь все это Владимиру Ильичу приходилось объяснять вновь. Капитализм «нам полезен в той мере, – пишет он, – в которой поможет бороться с распыленностью мелкого производителя… Меру установит практика, опыт. Страшного для пролетарской власти тут ничего нет, пока пролетариат твердо держит власть в своих руках, твердо держит в своих руках транспорт и крупную промышленность».

Но для того, чтобы союз с госкапитализмом стал реальным, необходимо было отказаться от некоторых представлений, сложившихся в предшествующие военные годы. В частности, по отношению к торговле и спекуляции. В период Гражданской войны это понятие ассоциировалось с сугубо криминальной деятельностью, подведомственной карательным мерам ВЧК. А теперь?

Теперь, объясняет Ленин, – «спекуляцию нельзя отличить от “правильной” торговли, если понимать спекуляцию в смысле политико-экономическом. Свобода торговли есть капитализм, капитализм есть спекуляция, закрывать глаза на это смешно».

Как же быть? Оставлять спекуляцию безнаказанной? И что такое «правильная» или «неправильная» торговля?

«Неправильная» торговля, отвечает Ленин, это всякого рода хищения, разворовывание национальных богатств, контрабанда, нарушение советских законов, уклонение от налогов, т. е. «уклонение, прямое или косвенное, открытое или прикрытое, от государственного контроля, надзора, учета». Это есть деяние наказуемое, которое должно караться «с тройной против прежнего строгостью»[226].

Опыт подобного рода публичного наказания продемонстрировали 15–18 декабря 1921 года, когда в Москве был проведен процесс над 35 предпринимателями – владельцами чайных, столовых, пекарен, сапожных мастерских и т. п. Им предъявили обвинение в нарушении советских законов о труде: эксплуатации малолетних, подростков, женщин, удлинении рабочего дня. Обвинителями выступали рабочие московских предприятий. Более десятка подсудимых приговорили к крупным денежным штрафам или к принудительным работам без лишения свободы[227].

Что же касается «правильной» торговли, пояснял Ленин, то это та, которая соблюдает законы и не уклоняется от государственного контроля, и коммунисты должны ее всячески поддерживать и развивать. А это значит, что им придется учиться опыту налаживания хозяйства и работать рядом «с комиссионерами-торговцами, с скупщиками, работающими на государство, с кооператорами-капиталистами, с концессионерами-предпринимателями и т. д.»[228]

Ну, а те, «кому “скучна”, “неинтересна”, “непонятна” эта работа, кто морщит нос или… опьяняет себя декламацией об отсутствии “прежнего подъема”, “прежнего энтузиазма” и т. п., – того лучше “освободить от работы” и сдать в архив, чтобы он не мог принести вреда…»[229]

Необходимо так же «пересмотреть и переработать все законы о спекуляции», т. е. и уголовный, и гражданский кодексы. Только так, заключает Ленин, мы добьемся того, чтобы «направить неизбежное, в известной мере, и необходимое нам развитие капитализма в русло государственного капитализма»[230].

28 октября 1921 года СТО создает «Комиссию для пересмотра, систематизации и развития законодательства по новой экономической политике». В состав комиссии вводятся: Д. Курский (председатель), Н. Осинский, П. А. Богданов, Ю. Ларин и О. Ю. Шмидт[231].

Свою позицию Ленин сформулировал предельно ясно: тот, кто будет всячески поднимать производительные силы страны, поощрять хозяйственную инициативу на местах, развивать не только крупную, но и мелкую промышленность, ремесла, использовать местное сырье, топливные, водные ресурсы для оживления промышленности и земледелия, тот «больше пользы принесет делу всероссийского социалистического строительства, чем тот, кто будет “думать” о чистоте коммунизма… Это может показаться парадоксом: частнохозяйственный капитализм в роли пособника социализму? Но это нисколько не парадокс, а экономически совершенно неоспоримый факт». В той ситуации, в которой оказалась разоренная войной крестьянская Россия, политически руководимая пролетариатом, утверждал Ленин, есть «возможность оказать содействие социализму через частнохозяйственный капитализм (не говоря уже о государственном)…»[232]

Обо всем этом – и о частнохозяйственном, и о госкапитализма Владимир Ильич упоминал в это время чуть ли не в каждом своем выступлении. Никто особо не возражал. Все голосовали «за».

Но как только дело доходило до конкретного соглашения об аренде или иностранной концессии, тут сразу возникали проблемы.

Вот, мол, «своих» выгнали, а теперь «эти» прут и даже по-русски не говорят. Тут как бы переплелись два фактора. С одной стороны, претила неуемная алчность капиталистов, стремившихся урвать куски пожирнее, а с другой – то, что Ленин назвал «комчванством»: сами, мол, с усами, и без них справимся[233].

Осенью 1921 года российский капиталист, «бывший король кожевенной промышленности», эмигрант П. Б. Штейнберг предложил взять концессию по закупке и вывозу за границу кожсырья. Предложение сулило государству изрядные доходы, и 21 ноября ВСНХ представил в Совнарком проект «Договора о концессии на сбор и торговлю кожевенным сырьем».

Однако 23 ноября в «Известиях» появилась статья Б. Горского «О данайцах, дары приносящих», в которой автор сообщал, что по его расчетам, если концессия будет принята, то буржуй-эмигрант Штейнберг будет получать не менее 300 процентов прибыли и стерпеть подобное невозможно. О том, что сырье это бесхозно гнило по деревням ввиду огромного количества палых от голода лошадей и коров, естественно, не упоминалось.

Прочитав статью, Ленин написал в Экономическую комиссию Каменеву и в Центросоюз Хинчуку: «По-моему, договор все же, поторговавшись сто раз и проверив сто раз, надо заключить, ибо за ученье дураки должны платить высокую цену».

При этом необходимо постараться соблюсти два условия: 1) выторговать у концессионеров «особую долю от сверхприбыли, считая сверхприбыль 100 или 200 %; 2) обучать у этих концессионеров наших хозяйственников «приемам и организации торговли» до тех пор, пока «мы, дураки, научимся у умных людей»[234].

В общем, говоря о политике «гражданского мира», можно отметить, что ставка Ленина на «общее дело» полностью оправдала себя. Наиболее наглядно это проявлялось на различных съездах общественных и профессиональных организаций. Их характер зависел прежде всего от того, что доминировало в выступлениях собравшихся: желание участвовать в созидательных процессах, польза которых для страны никем не оспаривалась, или стремление использовать трибуну съезда для общеполитической дискуссии и заклеймить «ненавистный режим».

Когда в декабре 1921 года в Москве собрался Всероссийский съезд земотделов, в котором участвовали и ученые-аграрники, и агрономы, и руководители местных земельных органов, то при всей жесткой критике в адрес Наркомзема в выступлениях участников преобладало главное: желание практически помочь голодающей деревне, забота о предстоящем севе и о подъеме сельского хозяйства России.

Еще более продуктивно прошел и уже упоминавшийся VIII Всероссийский электротехнический съезд в октябре 1921 года, на который собралось более 1300 ученых, инженеров, техников и рабочих из 102 городов России. В приветствии, направленном съезду, Ленин выразил надежду, что «при помощи всех электротехников России и ряда лучших, передовых ученых сил всего мира» неимоверно трудная задача электрификации страны будет решена[235].

И при всей пестроте политических симпатий собравшихся, съезд прошел в очень серьезной и деловой атмосфере. Помимо доклада Г. М. Кржижановского о работе комиссии ГОЭЛРО, были заслушаны доклады А. Ф. Иоффе о строении материи, М. В. Шулейкина о развитии радиотелефонии, Г. О. Графтио об электрификации транспорта, Л. К. Рамзина о топливном снабжении России и другие. А главное, рекомендации съезда действительно сыграли важную роль в окончательной доработке плана ГОЭЛРО.

9 октября один из участников съезда инженер-энергетик П. А. Козьмин написал Ленину: «Сегодня закончился электротехнический съезд, который знаменует громадную победу Советской власти над умами не только массового инженера, но и значительного (большего) количества тех лидеров, у которых еще оставалось чувство саботажа»[236].

Кстати, говоря в приветствии съезду о помощи «передовых ученых мира», Ленин не блефовал. Спустя несколько месяцев он получил из Америки письмо известнейшего ученого-электротехника Чарльза Штейнмеца, который выражал «свое восхищение удивительной работой по социальному и промышленному возрождению, которую Россия выполняет при таких тяжелых условиях… Если в технических вопросах и особенно в вопросах электростроительства, – писал Штейнмец, – я могу помочь России тем или иным способом, советом, предложением и указанием, я всегда буду очень рад сделать все, что в моих силах».

Передавая это письмо Б. В. Лосеву, направлявшемуся в Россию, Штейнмец добавил: «Мне кажется, результаты мировой войны таковы, что если б не установление советского строя в России, то жизнь вообще не имела бы никакой ценности… Пусть в России узнают, что я и многие другие сочувствуют их цели, что всем сердцем и разумом мы с ними»[237].

Укрепление союза с крестьянством, вовлечение в позитивную работу широких слоев интеллигенции, определение форм сотрудничества с новой буржуазией – все это сглаживало имевшиеся противоречия и создавало реальные предпосылки для консолидации многомиллионного населения России.