Читать книгу Жестокая правда одного дня Ивана Денисовича, рассказанная самим Солженицыным - Вольдемар Холмский - Страница 2

Нечеловеческие условия и порядки в Особлаге

Повесть начинается с описания автором утра одного из заключенных Особлагеря – Ивана Денисовича Шухова.

Правда, почему это лагерь определен как «особый», и чем он «особ», А.И. Солженицын прямо не объясняет. Но из жизненного опыта и из текста самой повести мы можем сделать некоторые предположения, объясняющие, почему этот лагерь – «особый».

Версия первая. Если лагерь определяется как «особый», то условия в нем должны быть, видимо, «особые», отличающееся от других лагерей, причем в сторону большей жёсткости. Ведь лагерь для заключенных, тюрьма – это места отбывания наказания. И если о некоторых из таких заведений говорят, что они «особые», то очевидно, что и условия в этих местах должны быть «особыми» – т.е., более жёсткими по сравнению с «неособыми» лагерями или тюрьмами.

Вторая версия основывается на описании Солженицыным контингента заключенных этого лагеря.

Прежде всего, это, конечно, главный герой повести, – Иван Денисович Шухов, рабочий 104–й бригады, приговорённый к десяти годам заключения по обвинению в шпионаже во время Великой Отечественной войны. Но он шпион «деланный», «снарошку», - т.е., дело о шпионаже на него было просто сфабриковано советской контрразведкой. На самом деле он бежал из плена, в котором пробыл всего два дня. И таких вот шпионов в этом лагере, по словам Солженицына:

«…в каждой бригаде по пять человек».

Но есть и настоящий шпион, этнический молдаван, которого Солженицын упоминает в повести.

Бригадир 104-й бригады – бывший красноармеец Тюрин, уволенный из армии и репрессированный, как сын кулака.

В бригаде есть украинский парень Гопчик, который носил в лес бендеровцам молоко – т.е., их пособник.

Есть Цезарь Маркович, столичный интеллигент, профессия которого точно Солженицыным не определена: не то режиссер, не то оператор, – он «снимал картины для кино». Не просто картины (ну, в смысле – кинокартины), не кино, не фильмы, а «картины для кино». Но даже одну не успел снять, как был арестован. Что такое «картины для кино», тоже не объясняется.

Есть бывший военный моряк, капитан второго ранга Бурковский. Есть два эстонца. Одного посадили, когда он вернулся на родину из Швеции, – куда его увезли родители, – чтобы институт закончить. А второй – рыбак с побережья. И если вину первого можно предположить – шведский шпион, посланный в советскую Эстонию с заданием, то в чем вина второго, вообще не ясно.

Есть баптист Алешка, приговоренный к двадцати пяти годам за свою конфессию.

В целом, все заключенные, которых показал Солженицын, являются «политическими». Он не показал ни одного, кто сидел бы в лагере за убийство, кражу, разбой и пр.; не показал в лагере ни одного блатного, – в смысле, – вора, профессионального уголовника; не показал воровской иерархии.

Видимо, «особость» этого лагеря заключалась в том, что в нем отбывали наказание «политические».

Но и первая версия, – о наличии особых условий содержания заключенных в лагере, – верна. Эти условия и показал Солженицын.

Здесь мне представляется крайне значимым вот какой аспект. В данном случае не важно, что в лагере находились и невинно осужденные, по сфабрикованным делам, как нам показывает Солженицын. Нет, само по себе это крайне важно! Нельзя допускать, чтобы наказывали невиновных. Лучше не наказать десять виновных, чем наказать одного невиновного. Я убежден в этом. Здесь для меня важно то, как именно, – по описанию самого Солженицына, – согласно законодательству и УК СССР предписывалось в принципе относиться к заключенным, отбывавшим наказание по «политическим» статьям: за измену Родине, шпионаж, пособничество внешнему врагу, диссиденствующей интеллигенции, которая проповедовала ценности, не совпадающие с ценностями советского строя и советского человека, и, – таким образом, – также могла быть пособником внешнего врага, т.к., распространяя свои взгляды, осуществляла идеологическую диверсию. Глупо это было или нет – это тоже в данном случае не важно. Важно, что в СССР того времени так считалось, и это наказывалось.

Уголовники не представляли угрозы строю. Они существовали при всех строях и системах. И их деятельность: воровство, кражи, разбой, даже убийство, не могли создать угрозу безопасности именно строя. К ним относились как к «оступившимся», как «тяжелому наследию царского режима», но, в принципе, как к тем, кто может исправиться, и кому в СССР не закрыт путь к честной жизни. Наоборот, он был поощряем.

Поэтому логично, что «политические», пособники внешнего врага, для советского строя, государства и Родины, – ибо во время войны с внешним врагом Родина и государство – это одно и то тоже, – должны были подвергаться более суровым наказаниям, чем воры.

Надеюсь, что каждому понятно, что издевательства над заключенными есть и в тюрьмах самых демократических стран, в том числе – и в США. Наверное, многие знают и помнят о тех издевательствах в американских тюрьмах надзирателями над заключенными, сведения о которых просочились в Интернет? Но ведь демократия Америки от этого не стала менее демократичной. И уж наверняка в законодательстве США нет разрешения на издевательства над заключенными надзирателями. А надзиратели, совершающие такое, просто нарушают закон, становясь преступниками. Так при чем здесь тот или иной строй? Важно то, как законодательство самого строя относится к той категории заключённых, которая, согласно самому законодательству этого строя, является врагом этого строя.

И мне интересно рассмотреть, как к политическим и внешним врагам относилось советское законодательство по описанию самого Солженицына. Именно законодательство, а не конкретные люди из числа администрации лагеря, хотя это тоже не лишено интереса, тем более, что Солженицын про это рассказывает.

*****

Описание особых условий в этом Особлагере мы встречаем уже в первых абзацах произведения:

«…Да и где тут угреешься – на окне наледи наметано, и на стенах вдоль стыка с потолком по всему бараку – здоровый барак! – паутинка белая. Иней».

И на протяжении всей повести эти условия так или иначе упоминаются. Солженицын пишет:

«… Шухов вспомнил: сегодня судьба решается – хотят их 104‑ю бригаду фугануть со строительства мастерских на новый объект «Соцбытгородок». А Соцбытгородок тот – поле голое, в увалах снежных, и прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать – чтоб не убежать. А потом строить. Там, верное дело, месяц погреться негде будет – ни конурки. И костра не разведешь – чем топить? Вкалывай на совесть – одно спасение…

… Начался год новый, пятьдесят первый, и имел в нем Шухов право на два письма . Последнее отослал он в июле, а ответ на него получил в октябре… В Усть-Ижме, там иначе был порядок, пиши хоть каждый месяц …».

Вот еще:

«… вот приказ по баракам – перед надзирателем за пять шагов снимать шапку и два шага спустя надеть… Сколько за ту шапку в кондей (т.е.,– карцер) перетаскали, псы клятые…

…Вспомнил Шухов, что хотел обновить номерок на телогрейке… Номер нашему брату – один вред, по нему издали надзиратель тебя заметит, и конвой запишет, а не обновишь номера впору – тебе же и кондей…

…. Не считая сна, лагерник живет для себя только утром десять минут за завтраком, да за обедом пять, да пять за ужином…».

Но и прием пищи тоже «не курорт»:

« Сидеть в столовой холодно, едят больше в шапках, … вылавливая разварки тленной мелкой рыбешки из-под листьев черной капусты и выплевывая косточки на стол…».

Или вот это:

«А заключенные, уже одетые во всю свою рвань, перепоясанные всеми веревочками, обмотавшись от подбородка до глаз тряпками от мороза , – лежат на нарах поверх одеял в валенках и, глаза закрыв, обмирают».

И в разговорах заключенных эти особые условия упоминаются:

«…Ты, Ваня, восемь сидел – в каких лагерях? – Кильдигс перечит. – Ты в бытовых сидел… Вы номеров не носили. А вот в каторжном восемь лет посиди! Еще никто не просидел».

Хотя в этом отрывке разговора, который приводит Солженицын, прямо не сказано, что Особлагерь, в котором находится Шухов, является каторжным, но по некоторым косвенным деталям и контексту понятно, что этот лагерь является каторжным. А условия каторжного лагеря более жестокие, чем условия бытового. И слова заключенного Кильдигса, что «еще никто не просидел» должны, видимо, означать, что заключенные умирают, не прожив этих восьми лет. И сам Солженицын пишет:

«… А конца срока в этом лагере ни у кого еще не было».

Ко всему этому – постоянные обыски заключенных: и при выводе на работы, и при возвращении в барак. Причем обыски производились на улице и в мороз.

В общем, жизнь заключенного в Особлагере, – по описанию Солженицына, – совсем «не сахар». Люди живут в холодном промерзшем бараке. Жестокость администрации лагеря не знает пределов: за малейшую, – даже ей самой придуманную, – провинность сразу отправляет заключенного в холодный карцер, после десяти суток нахождения в котором заключенный гарантированно заболевает туберкулезом. А если наказание в пятнадцать суток, то это – смерть. И двадцать минут времени «для себя» – во время приема пищи. И мало шансов на то, что кто-нибудь сможет до конца просидеть весь срок в таком лагере и выйти на свободу, – особые условия не позволят.

Такую вот мрачную картину рисует нам Солженицын. И сколько вздохов по этому поводу у тех, кто видит в Солженицыне борца с тираническим коммунистически-советско-сталинским режимом; кто ставит ему памятники и возлагает цветы к нему; кто рассказывает в школе детям о том, что Солженицын – это светоч свободы, гигант мысли, отец российской демократии, несгибаемый борец за свободу личности; человек, прошедший застенки сталинских лагерей и не сломавшийся»; и протчая, и протчая, и протчая.

А вот почему ихие взоры проходят мимо проходят других описаний особых условий этого Особлагеря, и которые сам же Солженицын и описал? Может быть, посмотрим на их? (Ничего, что я так пишу? Подражать литературному стилю лауреата Нобелевской премии по литературе – это же хорошо. Формируется настоящий русский язык – народный, а не испорченный советским образованием с его вниманием к стилям Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Тургенева, Достоевского, Толстого, Чехова. А то ужо ото их словесновых оборотов язык прям к зубам примерзывает). Итакши, начнемши.

Кроме приведенных слов Солженицына, описывающих особые условия Особлагеря, мы читаем еще и вот какие:

«Шухов никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему – до развода было часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь, всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку».

Я сейчас правильно понял, что с подъема до развода есть полтора часа свободного времени, которые зэк может посвятить себе? И никто из надзирателей зэку ничего за это не делает? Встал заключенный по подъему, и пошел заниматься тем, чем захотел:

«…шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку…»?

Или еще чем заняться:

«…уже Шухов совсем намерился в санчасть, как его озарило, что ведь сегодня утром до развода назначил ему длинный латыш из седьмого барака прийти купить два стакана самосада».

И при таких вот особых условиях в лагере откуда-то взялись богатые бригадники, которым подают теплые валенки прямо на койку. По-моему, очень интересны особые и жестокие условия.

Чтем текст дальшее. Шухов решает не подниматься, – первый раз за все время заключения, – по подъему, потому что чувствует себя нездоровым. Но это ему даром не проходит. Его поднимает дежурный от администрации лагеря, и объявляет трое суток карцера за такое нарушение. Здесь Шухов просчитался: дежурным оказался надзиратель по прозвищу «Татарин», который вышел на дежурство не в свою смену. Должен был дежурить сержант «Полтора Ивана». И вот потому, что Шухов думал, что дежурит этот «Полтора Ивана», он и решил не вставать по подъему, потому что «Полтора Ивана