Читать книгу Эстетика - Вольтер - Страница 10

Вольтер. Эстетика
(сборник)
Драматическое искусство[36]
Об английском театре

Оглавление

Английский театр, напротив, отличался живостью, однако в испанском вкусе: шутовство сочеталось с ужасами. В сюжет одной трагедии вбиралась вся жизнь человека, действующие лица перемещались из Рима, Венеции на Кипр, самый гнусный сброд показывался на театре вместе с принцами, а принцы изъяснялись нередко языком этого сброда.

Я заглянул в издание Шекспира, выпущенное сэром Сэмюэлем Джонсоном[50], и увидел, что издатель говорит об «ограниченности ума» иностранцев, удивляющихся, что в пьесах великого Шекспира «римский сенатор выступает как шут, а король показывается на сцене пьяным».

Я не намереваюсь заподозрить сэра Джонсона ни в склонности к глупым шуткам, ни в чрезмерном пристрастии к вину, но я нахожу несколько странным, что он причисляет шутовство и пьянство к красотам трагического театра; не менее удивительны и его доводы. «Поэт, – говорит он, – пренебрегает случайными сословными или национальными различиями, подобно художнику, который, будучи удовлетворен тем, как он написал лицо, не обращает внимания на складки одежды». Сравнение было бы точнее, если бы он говорил о художнике, который, избрав благородный сюжет, ввел бы в него нелепый гротеск, написал, к примеру, Александра Великого в битве при Арбеллах верхом на осле или жену Дария, которая кутит с мужичьем в кабаке.

Подобных живописцев ныне нет в Европе, а если у англичан таковые имелись, то о них можно было бы сказать словами Вергилия:

Et penitus toto divisos orbe Britannos[51].


Взгляните на точный перевод первых трех актов «Юлия Цезаря» Шекспира во втором томе сочинений Корнеля.

Там Кассий говорит, что Цезарь, «когда его лихорадило», «не прочь был выпить», там сапожник обещает «подбить подметки» трибуну, там можно услышать, как Цезарь восклицает, что он всегда прав, когда действует несправедливо, там же Цезарь говорит, что опасность и он явились на свет в одном помете, но поскольку он старше и поскольку опасности хорошо известно, что Цезарь более опасен, чем она, то все, что ему угрожает, следует всегда позади него.

Прочтите прекрасную трагедию «Венецианский мавр». Вы найдете в первой же сцене дочь сенатора, которая «играет с мавром в зверя о двух спинах, и от этого совокупления родятся африканские жеребцы». Вот как выражались в ту пору на трагической сцене Лондона. Гений Шекспира и не мог быть не чем иным, как только воспитанником нравов и духа эпохи. […]

Но есть нечто куда более невероятное… это то, что Шекспир все-таки гений. Итальянцы, французы, литераторы всех иных стран, не побывавшие в Англии, принимают его за ярмарочного скомороха, фигляра, стоящего куда ниже Арлекина, за презреннейшего из шутов, когда-либо развлекавших чернь. И однако у того же самого человека встречаются места, возвышающие воображение и пронзающие сердце.

Сама истина, сама природа говорят его языком без всякой примеси искусства. Это возвышенно, хотя автор не прилагает никаких усилий.

В трагедии «Смерть Цезаря»[52] Брут, упрекая Кассия в попустительстве хищениям, которые совершают в Азии его ближние, говорит: «Припомни мартовские иды: припомни кровь Цезаря. Мы пролили ее во имя справедливости. Неужто тот, кто нанес первые удары, кто первым наказал Цезаря за покровительство разбою, сам запятнает руки лихоимством?»

Цезарь, приняв, наконец, решение отправиться в сенат, где его должны убить, говорит так: «Трус умирает много раз задолго до смерти, а храбрый умирает только однажды. Из всего, чему я в жизни удивлялся, ничто меня не поражало больше страха. Коль скоро неизбежна смерть, так пусть она придет».

В той же пьесе Брут, вступив в заговор, говорит: сна лишился с тех пор, как заговорил об этом с Кассием. Промежуток между ужасным замыслом и его исполнением похож на страшный сон. Смерть и дух спорят в сердце, собравшись на совет. Оно потрясено, подобно стране, где вспыхнуло междоусобье».

Не следует забывать также о прекрасном и незабываемом монологе Гамлета, который был воспроизведен на французском языке[53] с тщанием, коего требует язык нации, скрупулезной до чрезмерности во всем, что касается благопристойности.

Небытие иль жизнь – вот ныне выбор мой,

Страдать иль умереть – судьбины нет иной.

О небо, помоги, дай мужества и силы!

Позорный гнет сносить, смиряться до могилы,

Иль сразу кончить все, покинуть эту твердь?

Зачем же медлю я? И что такое смерть?

Предел всем горестям, мое отдохновенье,

Сон после долгого, горячечного бденья.

Уснешь – и все кругом замрет. А что, как вдруг

Сон сменится чредой неизреченных мук?


Нам с детских лет грозят, что с жизнью скоротечной

Не все кончается, что пыткой бесконечной

Загробный мир грозит. О страшный переход!

Одна лишь мысль о нем – и в сердце мрак и лед.

Но если бы не он, не этот ужас странный,

Кто стал бы жизнь терпеть, сносить ее обманы,

Лжецов-священников кощунственную ложь,

Коварство женское, заносчивость вельмож?

И кто своей души томленьем и недугом

Делился бы с пустым и равнодушным другом?

Сияла бы нам смерть, как факел, впереди…

Но страх сжимает грудь, он говорит – «Пожди!»

И бегство от скорбей несчастным запрещает,

И в робких христиан героев превращает.


Какое заключение вывести из этого контраста величия и низости, высокой разумности и грубого безумья, наконец, из всех иных контрастов, которые мы видим у Шекспира? То, что он был бы величайшим поэтом, живи во времена Аддисона.

Этот прославленный муж, чей талант расцвел в царствование королевы Анны, умел, быть может, лучше всех английских писателей поверять свой гений вкусом. У него был правильный слог, воображение, выражавшееся с чувством меры, изящность, сила и естественность в стихе и в прозе. Друг благопристойности и правил, он желал, чтобы трагедия была исполнена достоинства, и его «Катон» именно таков.

С первой строки стихи этой трагедии достойны Вергилия, а чувства – Катона. Нет в Европе театра, где сцена Юбы и Сифакса не была бы встречена аплодисментами как верх искусности, умелого развития характеров, прекрасных контрастов, чистоты и благородства слога. Литературная Европа, знакомая с пьесой по переводам, рукоплещет философским истинам, высказываемым Катоном.

Строки, которые произносит в пятом акте этот выдающийся деятель[54] философии и Рима, читая «Трактат о бессмертии души» Платона, тогда как на столе пред ним лежит обнаженный меч, уже давно переведены на французский. Мы должны привести их здесь.

О да, Платон, ты прав, душа не знает тленья!

Ей внятны Господа заветы и веленья:

Не потому ль она, предчувствием полна,

От благ мирских бежит и гибель ей страшна?

Века бескрайние, меня вы унесете!

Я цепи разобью и чувств моих и плоти,

И сброшу тяжкий груз всех суетных тревог,

И грозной вечности переступлю порог.

О милосердная и роковая вечность!

Сиянье и туман, провала бесконечность!

Откуда я пришел? Куда сейчас иду?

В краях заоблачных что я в тот миг найду,

Когда порвется связь со всей тщетой гнетущей?

Где будет этот дух, себя не познающий?

Каков он, мир иной, без граней и времен?

Но если есть Господь, возрадуйся, Катон!

Сомненья прочь, Он есть, и я – Его творенье.

В душе у праведных Его напечатленье,

А грешный не уйдет от страшного суда.

Но где свершится он, сей страшный суд? Когда?

Здесь целомудрие растоптано пороком.

Добро в плену у зла и слезы льет потоком,

Удача правит всем, и только жалкий тать,

Подобный Цезарю, здесь может процветать.

Так поспешим бежать на волю из темницы!

О Истина, ты мне сверкнешь, как луч денницы.

Тут, на земле, мы спим, и ты нам не видна:

Жизнь – сон, и только смерть – восстание от сна.


Пьеса имела большой и вполне заслуженный успех, в ней были прекрасные подробности, этим успехом она была обязана недвусмысленным намекам на недавно происходившие в Англии политические беспорядки, разбросанным во многих местах трагедии. Однако обстоятельства, с которыми были связаны эти намеки, канули в прошлое, и хотя стихи «Катона» красивы, а поучения благородны и справедливы, пьеса в целом холодна, так что сейчас мы ощущаем лишь ее холодность. Нет ничего прекраснее, чем вторая песнь Вергилия, но прочтите ее со сцены – она покажется скучной: сцене необходимы страсти, живой диалог, действие. Поэтому вскоре все вернулись к грубым, но привлекательным неправильностям Шекспира.

50

Джонсон, Сэмюэл (1709–1784) – английский критик, эссеист и филолог. Вольтер имеет в виду его предисловие к изданию сочинений Шекспира (1765).

51

«Et penitus toto divisos orbe Britannos» (латин.) – «И до британцев далеко, от мира всего отдаленных» (Вергилий, Буколики, эклога I, ст. 67).

52

«Смерть Цезаря» – речь идет о трагедии Шекспира «Юлий Цезарь».

53

Не следует забывать также о прекрасном и незабываемом монологе Гамлета, который был воспроизведен на французском языке… – монолог Гамлета «Быть или не быть» был переведен на французский язык Вольтером в XVIII письме «Философских писем».

54

Строки, которые произносит в пятом акте этот выдающийся деятель… – монолог Катона был переведен Вольтером в XVIII письме «Философских писем».

Эстетика

Подняться наверх