Читать книгу Царь без царства - Всеволод Алферов - Страница 2

На исходе второго часа в трущобах Джен проклял сестру.

Небо над рекой стало как замусоренная мостовая: пепельно-серое, почти седое, в клочьях комковатых облаков. Уже почти стемнело, лишь на западе, над Светлым городом, краешек солнца пробивался над крышами, залив подбрюшия туч тусклым светом.

«Будь ты проклята, Са́хра!»

Джен искал другие слова, помягче – но не находил. Еще раз оглянувшись, юноша понял, что теперь-то заблудился окончательно.

В череде одинаковых обветшалых зданий он и днем бы не узнал то самое, нужное ему. Потом глиняные заборы заслонили падающий из окон свет, в сумерках люди казались безликими призраками. Юноше не нравилось это место: ни тени, ни прохожие, ни любопытные взгляды. Они словно оценивали, взвешивали его. Если б он мог, он бы тут же развернулся и зашагал прочь.

Если бы не Сахра.

Джен неуверенно двинулся дальше – когда понял, что кто-то держит его за рукав. Снизу-вверх на него вытаращились два мутных глаза, один подернулся белесой пленкой бельма.

– Любезный, монетки не найдется?

Джен вздрогнул.

Глаза у нищего были – ну точно оловянные бляшки, да и смотрел он в пустоту над правым плечом парня. Выдавив просьбу, старик тонко захихикал, из уголка его губ потянулась ниточка иссиня-черной слюны. Черный дурман, понял Джен.

– Пошел вон! – он пнул нищего и заспешил прочь. Здесь, в трущобах, где вдоль дороги не чадят факелы, тени густеют быстро. Даже слишком быстро.

Главное – не стоять на месте, уж это он знал точно. Идущий человек сливается с сотнями других, стоит встать посреди дороги, как истукан – и неминуемо станешь жертвой нищих и городского ворья.

Главное – не стоять на месте… И все же, неплохо знать, куда идти! Пятый поворот направо от моста. Вывеска с нарисованным цветком. Сколько облупившихся, бездарно намалеванных вывесок он уже прошел? Сколько и вправду напоминают то, что на них нарисовали?

Джен распознал харчевню по смеху: трудно спутать пьяный гогот с искренним и неподдельным весельем. Шагнув внутрь, он оказался в чадном полумраке. В темноте под высоким, потемневшим от копоти потолком гудели мухи. Редкие огоньки шипящих масляных ламп бросали на лица причудливые тени.

Мимолетно порадовавшись, что не взял с собой кошелька, Джен отступил в тень. Быть незаметным – первое, чему сызмальства учится горожанин. Несколько ударов сердца он вглядывался в полумрак, пока не приметил женское лицо. Боги, неужто это Сахра? Словно заторможенная, девушка двигалась меж столов, безучастно водя по ним мокрой тряпкой. Неужели Сахра? Нет… Нет. Просто служанка, просто худая белокожая девушка, одурманенная зельем.

Юноша выругался.

Сестра говорила, что нанялась в «Синий лотос» разносчицей, но будь он проклят, если видит хоть одну! Только тощий старик с унылым лицом сновал меж посетителей, удерживая в руках полдюжины оловянных кружек.

Покинув укрытие, Джен начал проталкиваться сквозь толпу.

– Эй, почтенный? Да, ты. Поди сюда… – Старик опасливо подошел, поглядывая на белую рубаху и длинный, до середины икр, кафтан парня. – Мне бы нужна Сахра. Не знаешь, где ее искать?

– Господин, наверно, в первый раз? – старик удивился, но все же махнул рукой. – Там… комнаты…

Вот и все, что разобрал Джен. Мгновением позже он скорей угадал, чем разглядел в тени изрядно потрепанную лестницу – но уточнить было не у кого. Разносчик успел скрыться за спинами посетителей.

Уже тогда, в темном коридоре за лестницей, в мысли парня закрались первые робкие сомнения: зачем сестра солгала? Довести мысль до конца он не успел – потому что Сахра выпорхнула навстречу. Не заметив брата, она налетела на юношу и лишь тогда его узнала.

– Джен!

Долгое мгновение он не мог понять, рассержена она или рада его видеть. А потом девушка повисла у него на шее:

– Я так рада, что ты пришел! Я уж собралась спускаться, но они могут подождать…

– Им придется подождать, – юноша встал поперек прохода, загородил дорогу.

Бревенчатые, обмазанные глиной стены. Пучок трав на нитке под потолком. Их горьковатый аромат затопил комнату, отгоняя прочие запахи. Над огоньком масляной плошки неуклюже танцевали ночные бабочки. «А здесь… даже уютно», – признал Джен, но вслух строго спросил:

– Сегодня ты работаешь ночью?

Сестра кивнула.

– Ты очень удачно пришел, – скрестив ноги, она уселась на подушки, глаза ее в полумраке блестели озорством. Юноша приметил тонкое колечко с бирюзой, в темных волосах проглядывали цветные нити. «Откуда?» – хотелось спросить ему, но сестра не дала ему вставить слова: – Теперь ты сам видишь, как славно я устроилась! Обязательно передай отцу, что у меня все в порядке. А завтра я зайду.

– Ты что, и жить здесь собираешься?

Сахра фыркнула.

– А ты как думаешь? Вечером тут больше всего народу! Возвращаться ночью через Глиняный город… как ты там говоришь?

– Неосмотрительно.

– Вот-вот, – усмехнулась сестра. – Кормят сносно, ну и мне кое-что перепадает от здешних харчей.

Джен подошел к окну и выглянул на улицу.

Подступившая ночь укутала переулки Джамайи густо-синим покровом. Там, где поперек улиц протянулись пятна света, маслянисто поблескивали сточные канавы.

– Отцу хуже, – помрачнел Джен. – Ссора с ублюдком совсем его подкосила.

– Ты не лекарь, – в глазах Сахры мелькнул жесткий огонек. – В отличие от отца. Даже не поднимаясь с постели, уж он-то знает, как себя лечить! Тебе только и нужно, что выполнять его указания.

– Хорошо бы, если так…

На пару мгновений повисло молчание. Джен сел на подоконник, опустил голову. Смотреть сестре в глаза не хотелось: Сахра слишком верит в старика, она не поймет…

– Давай говорить начистоту, сестренка, – не выдержал юноша. – Он уже давно не лекарь. Кабы он не ошибался так часто, Ба́хри не пошел бы в палату писарей, а судебные приставы не затоптали наш дом. Приходят все новые люди… и те, что пострадали, и те, кого он вправду вылечил. Все хотят денег. Требуют. Я… я не знаю, когда это кончится. И что у нас тогда останется.

– Ну же, Джен! Ведь не все так плохо.

– Не все так плохо! – передразнил парень. – Ты не выпроваживаешь приставов. Не носишься за стариком, который в кои веки понял, что от его лекарств только хуже…

Сахра порывалась заговорить, но Джен помотал головой.

– Я не хотел рассказывать, сестренка… меня тут собирался нанять один богатей. Не лавочник, решивший обучить свою ораву грамоте, а настоящий купец, из Светлого города! Но когда там узнали, меня просто вытолкали взашей.

Сглотнув, Джен продолжил – выплескивая накопившуюся в душе муть:

– Эти выродки, которых я учу… они шепчутся за спиной, как будто, если лекарь стар и слаб на ум, он научил меня неправильно писать или считать не так, как все.

Он даже не понял, как это произошло: вот Сахра сидела на подушках – и вот лицо вспыхнуло от жгучей, от всего сердца отвешенной пощечины.

– Не смей говорить, будто он выжил из ума!

Слова так и просились на язык: злые, обвиняющие слова… юноша промолчал. Только опустил голову.

– Вот! – Сахра бросилась к подушкам, скомкала и отбросила покрывало, запустила руки в пыль под половицами. – Смотри! – Она высыпала на пол горсть монет разного размера. – Здесь сорок шети́тов, пять двойных, из Нага́ды, и один серебряк!

Девушка с гордостью показала тусклую белую монетку, рисунок на ней почти стерся, захватанный сотнями, если не тысячами пальцев.

– Бери! Тебе ведь они нужны! Для чего я таскалась по харчевням? Ну бери же, чего стоишь? Завтра я заработаю еще…

Джен не слышал. Опустившись на корточки рядом с сестрой, он взял из ее рук серебро, молча разглядывал вязь вытертых букв. Старая монета, отчеканенная при ас-Джарка́лах, наверное, лет сто назад.

– Откуда это у тебя?

– Заработала, – задрала нос Сахра. – За один день. Пока ты возишься с выродками купцов, я…

– Откуда! – повторил юноша. Он с силой сжал ее руку.

Сестра юлила, но получилось не слишком убедительно:

– Сюда приходит не только голытьба, знаешь ли! Дворянчиков тянет, точно медом намазано. Собачьи, петушиные бои… И в Кобру играют на такие деньги, что нам не снились!

– И девочки стоят недешево, – в тон ей подхватил юноша.

Вдох. Выдох. Сахра молчит. Неужто ей вовсе нечего сказать?

– А если и так? Я заработала больше, чем ты, за один день! Одну ночь… Не знаю, как там дальше, а поначалу не слишком плохо.

– Считаешь себя героиней? – скривился Джен.

– Я считаю себя дочерью, – без гордости, без вызова. Просто и посредственно, будто так и нужно.

Сестра смотрела ему в глаза, и во взгляде ее не осталось злости, только спокойное упрямство. Джену же впору было взвыть в голос. Он и взвыл бы, встряхнул ее, тряс сколько нужно, чтобы вытрясти дурь, если бы не понимал: станет хуже. Уж в этом он знал Сахру достаточно.

– Боги, но ты же себя губишь, сестренка, – выдохнул он.

– Интересно, кто погубит себя раньше: я под крышей, накормленная и одетая – или ты, когда тебя отправят на рудники? Или отец, с лопатой, на рытье каналов?

– Но ты должна понять…

Джен не находил слов. Всегда послушные, податливые, в самый неподходящий миг они его оставили.

– Ты зарабатываешь так, а я иначе, – Сахра пожала плечами. – Каждый делает это по-своему.

– Но ты… ты выбрала неверный путь!

– Неверный? – Девушка рассмеялась. – Что ты об этом знаешь? Неверный путь – это когда нечего есть. Это мертвый отец, которому не закажешь доброго костра. Это когда таскаешься по улицам, а домой вернуться не можешь, потому что в кармане пусто.

То был, верно, страшный сон. Это должен быть страшный сон! И, словно во сне, Джен смотрел, как сестра спускается в общий зал, обменивается парой слов со стариком-разносчиком. Как за стайкой таких же девушек, наблюдает пронырливого вида паренек.

Юноша напрягся, когда темноволосый щеголь в неброском, но несомненно дорогом кафтане подошел к женщинам. Он безразлично миновал ряд шлюх, остановившись напротив Сахры.

– …новенькая? – услышал из своего угла Джен. Сахра негромко отвечала, щеголь расспрашивал, другие девушки перешептывались. Сестра выплыла из «Лотоса» гордо, под руку с незнакомцем, а провожали ее завистливыми взглядами.

То был, верно, сон. Точно волшебную монетку из сказок, Джен теребил серебряк и не помнил, как тот оказался в кармане. Гладил едва различимый лик, в беспамятстве тер вязь иероглифов.

«Упрочившийся в свете, живущий вечно, Первый-в-Круге Ааси́м ас-Джаркал».

Утро было солнечным и пахло мятой. Как большая часть утр за восемнадцать с лишком лет Джена. Был Пауни, последний месяц весны, и солнце взошло рано, скользнуло сквозь неплотно прикрытые ставни, позолотило кувшин и таз для умывания – не совпадающие по рисунку. Это солнце разбудило его…

А потом парень крепко зажмурился, как только вспомнил вчерашний день.

Джен не знал, как он добрался до дома, как наплел чепуху отцу. Если с утра он оказался в постели, то лишь в силу многолетней привычки. Словно властная рука легла на голову юноши: затылок стиснула тупая ноющая головная боль. Ребра еще болели там, где двое громил намяли ему бока – и лишь вмешательство Сахры не позволило им забить его до бесчувствия.

О боги! С нее ведь станется и вправду прийти и притащить еще монет. А он… все, что он может – лишь молчать и смотреть. И представлять холеного хлыща, подмявшего точеную фигурку. Или ублюдку нравится быть снизу? Юноша застонал.

В тот день отпрыски лавочников и ремесленников особенно раздражали, и все же нехотя, неуверенно – но Джен втянулся в рассказ.

– Вы наверняка знаете: до того, как стать Царем Царей, Аза́с Черный был князем южного из Пяти Пределов.

Юноша не обращал внимания на шепотки и ухмылки. Самым старшим ученикам едва исполнилось четырнадцать весен: уж конечно, свара за окном интересовала их больше того, что случилось до их рождения. Юноша продолжал. Он знал, что стоит прозвучать волшебным словам: «Ночь Лязга» или «битва на Реке Крови» – и будущие плотники, продавцы косметики и ювелиры начнут слушать сосредоточенно, как внимают словам жреца. А уж он постарается представить жизнь прошлого царя чередой битв и завоеваний.

– А вот кто знает, почему колдуны проиграли?

Класс примолк, девять пар глаз уставились на юношу.

– Наверное… наверное, в Ночь Лязга почти всех перебили?

То был сын продавца тканей, самый младший из собравшихся. Джен только покачал головой.

– Все было совсем не так, – мягко ответил юноша. – Совсем. Вельможи никогда признают, но, по правде сказать, колдуны и не могли взять верх. Так говорят все хроники, сколько их ни есть в храмах. Они вовсе не так сильны, как хотели казаться. Это самая большая тайна колдунов… и самая большая тайна Царя Царей и присных!

Тут уж притихли все – даже те, кто постарше.

– Мой отец, лекарь Зейд, учился в храме Джаха́та, Небесного Писаря, – издали начал юноша, – и было это как раз после войны. Все это рассказали тамошние хронисты. Что мы знаем о колдунах? – вопросил Джен, обведя класс взглядом. – Мы знаем, что десятки лет золотую маску царя надевали чародеи. Колдуны становились вельможами и придворными, рядились в шелка и бархат… Еще мы знаем, что они возводят дворцы и крепости, помогают войскам оберегать рубежи от закованных в металл варваров из Рассветных Королевств. Мы знаем, что в стране множество чародеев, и все они могучи и могут больше нас, простых смертных… так? – Дождавшись нестройного согласия, Джен закончил: – Так они хотят, чтобы мы думали.

Юноша перевел дыхание.

– И колдуны нам почти не лгут. На все Царство их и вправду наберется немало. Чего они не говорят, так это что большая их часть – травники, целители и мелкие чародеи. Им не то, что дождь призвать… для них свой дом обогреть в сезон бурь – и то большое дело. Конечно, некоторые колдуны были очень могущественны. Другие – просто умны и хитры. Подумайте сами… почему они жаждали власти и титулов? Почему колдуны владели копями и виноградниками? А потому что их власть опиралась на слуг и золото, а не на чары!

– Цари-колдуны очень долго правили, – подозрительно отметил сын ювелира. – Кто-то бы… ну… догадался, что они не так сильны.

– Правили. Потому что были царями, а не потому что были колдунами.

Отпрыска ювелира ответ не убедил, и Джен начал пояснять:

– Давайте я расскажу по порядку… По правде-то, после первых трех действительно великих чародеев цари-колдуны были не такими уж властителями. Предпоследний вот совсем мальчишкой. Его интересовали стихи, роскошные дворцы и танцовщицы.

По классу пронесся сдавленный смешок. Юнцы понимали интерес к танцовщицам.

– Он даже колдовское обучение не закончил, – продолжил Джен, – когда скончался от болезни. Но дворцы ему возводили исправно, все новые и новые. И подати за них росли. А вот последний из царей-колдунов, его звали Аасим Хмурый. Он начал войну на востоке. И тут… да просто все совпало: засуха, пара неурожайных лет и эта война, которая все не заканчивалась… а подати продолжали расти. Вот тогда-то Азас Черный и другие князья провинции и подняли восстание. И выяснилось, что вельможи в шелках и бархате – они не могут воевать! Одно дело сплести мираж, одурманить… а воевать – совсем другое.

– А как же колдуны, что в войске служат? – подал голос сын кузнеца. – Мой отец знал одного такого. – И тут же, поняв, что сказал, мальчик поправился: – Ну, то есть они же не друзьями были. Он сам в войске-то, мой отец… Вот и знал.

– Ты все верно говоришь, – успокоил его Джен. – Так же подумал и Царь Царей. Быстро заключил на востоке мир и отозвал войско. Но есть и вторая тайна колдунов. Они как бы… выдыхаются. Вложат в чары слишком много – и валятся без сил. Куда уж тут за меч хвататься? Хронисты пишут, что поле боя они покидали в носилках задолго до конца схватки. Да, в битве на Реке Крови они превратили берега в выжженную пустошь, это так. Но… и все. Над дворцами и крепостями работали дюжины чародеев: месяцами, а иногда годами. А собери тех колдунов и выстави против войска – они убьют сотню, две сотни врагов, но третья довершит дело. Колдуны не смогли переломить ход войны. А потом уже начались крестьянские бунты, погромы, и разъяренная толпа сожгла первую обитель чародеев. Это было на юге, в Ама́рне. Вот и все. Колдуны не могли победить, какими бы силами ни владели.

В классе вновь воцарилась тишина. По стене ползла кружевная тень растущего под окном дерева.

– Это была жестокая и кровавая война, в следующий раз я расскажу о восстании подробней. Но эта тайна – тайна не только колдунов. Ни лучезарный, ни его придворные, бывшие провинциальной знатью, а теперь вознесшиеся на самую вершину – не признают ее, потому что чем больше живописуешь врага, тем больше твоя победа. С тех пор чародеи живут среди нас, но держатся своих обителей и подчиняются эдикту о Правосудии, потому что помнят…

Занавесившая вход парусина откинулась, и в дверном проеме показался Ма́зрой, тот ювелир, чьего сына юноша переубеждал.

– …помнят: нас, простых смертных, всегда больше, – лишь на мгновение запнувшись, продолжил Джен, – и в любой миг мы сметем их обители к песчаным бесам. Лишь в последние годы…

Тогда-то ювелир и подал голос. Громко и отчетливо, чтобы перекрыть басом все, что мог сказать юноша, купец рявкнул:

– Довольно! На сегодня вы закончили.

Джен любил такие мгновения – когда видел, что ученики с сожалением покидают класс. Любил детское любопытство: густое, осязаемое… оно льстило, как оценивающий женский взгляд. Юноша хотел напомнить, что ювелир может забрать сына, но не остановить урок – когда увидел за его спиной фигуры других отцов.

– Здесь ваши родители, – обратился Джен к ученикам. – Закончим в следующий раз. Не забудьте, что будет не только история, но и счет.

Взгляд его метнулся к Мазрою. Два, три, пять человек… Все те, что собрались и вскладчину наняли сына лекаря, сейчас стояли там, молчаливые и угрюмые – и отчего-то душа у Джена ушла в пятки. Пока дети собирали вощеные дощечки, обрезки пергамента и тушь, юноша застыл в неловкой позе, не зная, куда деть ставшие неуклюжими руки. «Сейчас случится что-то очень плохое…» Он уже знал это. Равно как и то, что следующего раза не будет.

Отцы ввалились в комнату вслед за ювелиром, стоило последнему ученику покинуть класс.

– Так-так… – неприятным голосом проговорил купец. – Что тут у нас? Рассказываешь детям про колдунов?

Торговец никогда не нравился Джену. С его полных губ не сходила липкая, слащавая улыбка. Бордовый, изрядно засаленный халат туго натягивался на животе, и говорил толстяк презрительно, чего юноша никак не понимал. Ведь он же сам нанял не жреца, не книжника и даже не писаря! Если презираешь бедняка-учителя – найми другого! Но Мазрой предпочитал краснеть, потеть и поджимать губы, отсчитывая медяки.

– При всем почтении, господин, – как можно любезнее ответил Джен, – детям нужно знать не только счет и грамоту. Достойные учатся при храмах, там рассказывают историю, учат каллиграфии и тому, как складывать слова в поэзию…

– А ты в этом разбираешься не хуже вельмож. Не в пример нам, торгашам, – хмыкнул Мазрой.

– Вовсе нет, господин! – поспешил заверить юноша. – Но вы не станете отрицать, что мой отец образованный человек. Все, чему он меня научил, я передаю вашим детям.

Юноша скользнул взглядом по собравшимся. Торговец тканями прятал глаза. Мастер благовоний сложил на животе пухлые, нежные, как у его покупательниц, руки и смотрел вдаль. Кузнец, самый бедный из них, молча разглаживал складки чистой белой галибии. Он не смел показаться в таком обществе, не принарядившись.

Ювелир вытянул губы в трубочку и присвистнул.

– Кто учил твоего отца, мальчик? Бродячий сказитель? Гадальщик? Продавец козлятины с Речного базара?

Юноша вздрогнул, как от пощечины, но смолчал. Он успел вдохнуть и выдохнуть, прежде чем ответить:

– Я рассказывал всем об отце, когда вы меня нанимали. Мой дед Зуба́р был лекарем в дружине Черного Азаса и спас жизнь лучезарному, когда того поразила отравленная стрела. В благодарность он получил вознаграждение и стал целителем здесь, в Джамайе. Моего отца, тоже лекаря, учили жрецы из храма Джахата.

Его прервал смех торговца, похожий на треск грошовой погремушки.

– У меня есть друг, Бахри, он готовит тростниковую бумагу для палаты писарей, – вкрадчиво заговорил купец, и по спине юноши пробежал холодок. Бахри, это имя из самого страшного кошмара… Джен дорого бы дал, чтобы никогда его не слышать. Торговец, между тем, продолжал:

– Его жена недавно померла от укуса черепной мухи. Ее лечил Зейд, сын Зубара, и, скажу тебе, лечил без толку. Бахри нашел лучших лекарей, и что они ему сказали? Клянусь всеми бесами, ему сказали, что толстуху убивает не яд мухи, а лекарства! В гневе мой друг рассказал об этом своим друзьям и узнал, что Зейд лечил старика от болезни живота, и убил его, лечил парня, у которого загнила пораненная нога… твой ублюдок-отец отрезал мальчику ногу, но гниль дошла до сердца и убила его!

К щекам Джена прилила кровь. Отвечать было нечего, и он молчал, слушая, как почти переходя на визг, тараторит купец:

– Бахри говорит, у твоего дома толкутся люди! Требуют деньги за убитых! Палата писарей пошлет твоего отца рыть каналы с преступниками! И я должен доверить тебе сына?

«Какому козлу доверял твой отец, когда воспитывал тебя?» – хотелось спросить Джену. Наверное, он бы даже сказал это. Он потерял заработок, ему опостылел жирдяй, осыпающий больного старика оскорблениями, надоели прячущие глаза родители…

– Господин должен деньги за этот урок, последний, – спокойно произнес юноша, едва торговец умолк.

Он догадывался, что ему не заплатят. Но если он не находит слов в защиту собственного отца – должен же он отыскать хотя бы денег.

Над головой у Джена голосили вороны. Неряшливые птицы считались спутниками Джахата, бога ученых и мудрецов, и со всей Джамайи слетались на храмовую площадь, где жрецы в плащах из черных перьев бросали им мясо. Близился Час Пыли, следующий за третьим пополуденным звоном, и уличные торговцы прятались в тени в ожидании вечернего наплыва покупателей.

«Храмовый круг заложен Аасимом ас-Джаркалом, первым из царей-колдунов. Лучезарный сам отмерял землю и проводил дуги и линии – может, потому-то храмовая площадь совсем не круглая», – некогда рассказывал Джен. И добавлял: «А может, потому, что владыка отмерял круг в чистом поле, а теперь вокруг нагромоздили зданий».

Парень поморщился, отгоняя воспоминания. Кто знает, когда еще он будет это рассказывать – и кто его будет слушать?

Меньше всего Джену хотелось идти домой – хоть он и знал, что именно так и следует поступить. Однако он брел наугад: куда глядят глаза, куда выведут ноги – не особо заботясь, куда его занесет. Тонкие белые иглы колоннады отбрасывали такие же тонкие иглы теней, протянувшиеся по позолоченной солнцем пыли. Казалось, тощие лошади и изнуренные ослы переступают по мерцающей дороге.

Идиот… Трусливый идиот! Не ввязываться в перепалку с торгашом – это хорошее воспитание… Да, как же! Как теперь показаться на глаза Сахре? Как вообще возвращаться к отцу после всего, что он наговорил, но главное – не сказал и не вытребовал?

Точно по молчаливому уговору, кривые улицы сплетались, уводя все дальше от родных кварталов. Сперва храмы и торговые дома сменились районом старинных зданий и аллей, что пролегли меж особняками богатых, но незнатных горожан. Старый город был так тесен, что казалось, здесь нечем дышать. Джен почти обрадовался, когда вдоль улицы потянулся запах хлеба. Юноша ускорил шаг в надежде проскочить Мучной квартал, где располагались харчевни, чайные дома и продуктовые лавки. Сегодня за пазухой не звенела мелочь, и он не мог, как прежде, зайти по пути домой в харчевню.

За Мучным кварталом дорога уходила вниз, и Джен не заметил, когда в лицо дохнуло рыбой, запахом водорослей и дегтя. Речной базар раскрыл непритязательные объятия, он принимал всех: и тех, кому не хватало денег на краюху хлеба, и посланцев из белокаменных дворцов по ту сторону реки.

Будто нарочно издеваясь, мысли возвращались к тому мигу, когда Мазрой выплюнул:

– Ты свободен.

Парень не двинулся с места, и купец крикнул:

– Мы с тобой закончили! Убирайся!

Больней всего ранили не слова, а то, что в глубине души юноша понимал ювелира. Будь у Джена деньги, он и сам бы поступил так же. Одно дело, если не можешь похвалиться именем известного книжника, и другое – скрывать, кто учит твоих детей. Конечно, он прогнал бы сам себя. Тут даже спорить не о чем! «Дурак… дурак! – твердил Джен. – Меньше бы разглагольствовал о царях с колдунами – мог бы стать незаменимым наставником! Научил бы писать вязь быстро, как секретари в палате писарей. Рассказал, как складывать в уме большие числа. Как бы они отказались от тебя? Хоть бы ты сам пробирался к больным и душил удавкой».

Широкая, с достоинством несущая мутные воды река успокаивала. Пьяные крики, ругань, матросский смех – все осталось в другом мире, а в этом был прохладный речной воздух, который так приятно глотать пересохшим горлом.

«Дурак…» – напоследок повторил юноша, дойдя до последнего пирса, где заборы и склады преградили ему дорогу. Вздохнув, он опустился на край причала и свесил ноги вниз. На воде плавали масляные пятна, меж ними отражались подошвы его сандалий и худое скуластое лицо под встрепанными черными кудрями. Глаза, бывшие в жизни теплыми, карими и задорными – там, в воде, казались черными провалами.

Человек более дельный, цельный уже размышлял бы, где и как раздобыть новый заработок. Джен себя ни дельным, ни цельным не считал, и потом, у него будет время – целая бессонная ночь. Мысли его бежали в другом направлении: «Боги, почему все плохое случается так, одно за другим? Сыплется, как камни на насильника? Сначала отец, потом Сахра, теперь и это…»

Должно быть, он задремал, прислонившись спиной к нагретой солнцем тумбе кнехта – потому что следующее, что он услышал, было:

– Пошел вон, попрошайка! Убирайся!

Над ним стоял бородатый мужик в зеленом халате, уже отведя ногу для хорошего пинка. За спиной незнакомца на плечах носильщиков покоился паланкин. Пока, слава богам, пустой – не хватало еще перейти дорогу достойному.

Вскочив на ноги, Джен хотел поклониться – но увидел, что ругательства застряли в глотке распорядителя. Лицо бородача скривилось, словно тот надкусил недозрелый лимон, взгляд его метнулся поверх плеча юноши.

Джен обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как навстречу идет широкоплечий человек в черном. Юноша не успел его как следует разглядеть, лишь на мгновение в лицо пахнуло терпким запахом благовоний. Проходя мимо, вельможа положил Джену на плечо руку, словно бы говоря: «Все в порядке, он мне не помешал» – и вот он удаляется, и все, что можно увидеть – черные одежды и стянутые в косу темные волосы. Бородач-распорядитель угодливо семенил следом, расторопные слуги поспешили опустить носилки.

Еще не сбросив туманные оковы дремы, Джен наблюдал, как паланкин тронулся в путь, а вровень с ним бежали выряженные, как на парад, охранники. Юноша обернулся к реке – и сонная одурь мигом выветрилась из головы. Зачем угадывать эмблему на вымпеле быстроходной галеры? Знамя было черным. В последние двадцать лет этот цвет поднимали лишь самые близкие к царской семье люди. Черное знамя Азаса.

– Кто это был? – крикнул юноша матросу, что появился в поле зрения над бортом судна. Бросив на юношу удивленный взгляд – этот еще откуда взялся? – моряк махнул рукой и скрылся с глаз.

«Стоило вернуться раньше», – подумал юноша, едва завидев родную калитку. А ну как Сахра приходила и снова сбежала в свой притон?

В крохотном дворике в последнее время росли лишь два чахлых тамариска: ни цветов, ни лекарственных трав – Джен преодолел его бегом и, ворвавшись в дом, прислушался, не раздастся ли звонкий голос сестры. Тихо, душно и полутемно, только гудит сонный шмель. Сердце юноши упало. Но было и малодушное облегчение: Сахры нет, а значит, и объяснения откладываются на потом.

Он нашел отца в задней комнате, отгороженной цветастой льняной занавеской. Лежа на широкой скамье, старик читал. Кислый запах болезни пропитал каждую щель в бывшей мастерской, и Джен первым делом кинулся раскрывать ставни. Только когда снопы закатного света упали на порядком выцветшую бумагу, старик заметил сына.

– Как ты? – глухо поинтересовался Джен.

– Лучше. Гораздо лучше, – беззубо улыбнулся отец. – Чувствую, скоро смогу вернуться к делу.

Юноша отвернулся. Так вроде посмотришь на старика – обычный человек, разве что отощал совсем… а потом он ляпнет такое, что впору хвататься за голову. Иногда отец не узнавал Джена, ночами вскрикивал от одному ему ведомых кошмаров, а днем – прогонял сына, складывая пальцы в жест защиты от зла. Чаще всего он звал мать и удивлялся, почему та не приходит к больному. Поначалу парень еще напоминал, что мать умерла, но вскоре понял, что толку никакого, а потому отвечал наобум или отмалчивался. Старик мог накричать, но чаще успокаивался, словно позабыв, о чем спрашивал.

– Это хорошо, – пробубнил Джен. – Дело – это очень хорошо…

Давно, казалось бы – в прошлой жизни, когда еще была жива мать, чудак и мечтатель Зейд решил, что ему нужен очаг для приготовления зелий, и потому мастерская его будет располагаться на кухне, и жить он станет там же. Поэтому парень мог, не отходя от больного, крошить овощи, чистить рыбу и краем уха слушать трескотню отца.

Тот вещал о веках до Завоевания, о джунглях и иноземных богах. Джен лишь кивал и поддакивал. Он давно понял, что старик умирает, и каждый вечер честно слушал все, какую бы ерунду тот ни плел. Он пытался рассказать отцу новости, спорил, и нередко засыпал прямо здесь же, на полу подле ложа. По сути, вся его жизнь – его и Сахры – свелась к тому, чтобы выстроить иллюзию спокойного угасания. Будто старик, не запнувшись, прошел отмеренный путь и теперь может откинуться на подушки и отправиться в странствие по миру теней.

– Как дела у Сахры? – спросил Джен, наблюдая, как отец ест. Старик с достоинством проглотил и лишь тогда ответил:

– Откуда мне знать? Я ее уже неделю не видел.

– Ты уверен? Она собиралась сегодня зайти.

– Может, я стар и слаб, но не выжил из ума, – сварливо откликнулся отец и вновь принялся за еду. – Кстати, делаешь успехи. Твоя мать и то готовила похуже.

Юноша опустил голову, чтобы не выдать страх. От него не ускользнуло отцовское «готовила» – значит, старик в ясном уме. И, стало быть, Сахра вправду не приходила.

– Хорошо… – задумчиво протянул отец, отставив пустую миску на столик. – Кабы не этот Бахри, было бы и вовсе чудесно.

Парень вздрогнул, вновь услышав ненавистное имя. Похоже, отец чувствует себя не неплохо, а прекрасно. Если тот и вспоминал изредка, кто разрушил их прежнюю жизнь, то с такой злобой, что Джену становилось не по себе.

– Скоро ты вернешься к делам, и тогда он заткнется! – пообещал юноша.

– Мы ведь наскребли денег на подарок? Судья доволен? Больше не будет разбирательств? – Зейд засыпал парня вопросами, но, услышав ответ, вытянулся на постели и зачем-то повторил: – Хорошо…

Джен молчал. Через окно доносилось дыхание большого города: крики зазывал, лай уличных псов, обрывки песен. Между тем, мысли юноши неслись вскачь.

«Что ж ты делаешь, Сахра?» Это последние дни, когда можно посидеть с отцом, перекинуться парой слов. Каждый день последний! Он не может вот так, запросто, вскочить и отправиться на поиски. Нельзя беспокоить старика…

«Дура. Волоокая дура! Ты должна знать, что бордель – не просто неприятно, но и опасно! Клыки Мертвого бога, во что ты вляпалась?»

Словно в насмешку над его метаниями, старик вновь заговорил: так же протяжно и устало. Высоко подняв голову, он царственно возлежал на скамье, словно его окружали не пляшущие по стенам тени, а придворные, что прислушивались к каждому его слову.

– Это хорошо, что вы такие разные. Я имею в виду, ты и Сахра. Не спорь. Ты слишком уж похож на меня. Сахра будет отрезвлять тебя время от времени.

Должно быть, глаза юноши выдали удивление – потому что старик вздохнул, словно вынужденный разжевывать очевидное.

– Я всю жизнь считал, что мне здесь не место. У твоего деда было золото, и он немало на меня потратил. Пусть никто не называл меня достойным, я знал, что вот здесь, – он постучал по лбу сухим тонким пальцем, – у меня не меньше, чем у любого вельможи. А то и побольше, чем у некоторых. Я был тихим, спокойным… почти как ты. Я смотрел на торгашей и думал: боги, ну почему я родился в семье лекаря?

– Да мне это и не нужно было, – старик сомкнул пальцы на ладони сына и слегка подался вперед. – Иначе, поверь, ты не здесь бы сидел, а в Старом городе. У меня водились деньги, я разъезжал по храмам и покупал свитки и книги. Я осел-то лишь когда встретил твою мать… Но и тогда был упрям, и некому было меня разбудить. Чего уж там… я все растратил. Береги Сахру, иначе закончишь, как я.

«Береги Сахру, как же! Для начала она должна изредка ко мне прислушиваться». Отец успокоился, сжимавшая руку юноши ладонь разжалась.

– Я запомню, – тихо произнес Джен, глядя в окно.

В небо над улицами выкатилась полная чванливая луна. Юноше вдруг стало ужасно одиноко рядом с отцом. Сахра была далеко, гораздо дальше, чем за полгорода отсюда. Старик же, пожалуй, сбежал и того дальше, блуждая в туманах своего мира грез. Сунув руку в карман, Джен сжал серебряный кеде́т, единственную нить между ним и сестрой. «Упрочившийся в свете, живущий вечно, Первый-в-Круге Аасим ас-Джаркал».

– Я обязательно запомню! – серьезно пообещал Джен, возвращаясь мыслями в тускло освещенную комнатку. И закусил губу.

Старик обессиленно откинулся на подушки и прикрыл глаза. Рот его был приоткрыт, словно во сне. Через пару ударов сердца юноша решился коснуться его шеи, пощупать пульс. Зачем-то схватил дряблую руку, начал растирать… Как будто это могло помочь.

– Не уходи, отец, – все твердил парень. – Ну же, возьми тебя бесы! Ты ведь живой, живой, живой…

Потом он просто прижал старика к себе. Нечесаная седая борода щекотала шею, глаза горели. Сидя на краю постели, Джен раскачивался взад и вперед, вперед и назад, обнимая отца, баюкая, точно маленького ребенка.

– Ведь ты живой, папа… Ты живой.

Вот только Зейд, сын Зубара, уже не мог ответить.