Читать книгу Наган и плаха - Вячеслав Белоусов - Страница 8

Турин дочитал последний лист «Коммуниста», глянул на тумбочку – положить некуда, вся заставлена снедью, соками, лекарством. Постаралась, как обычно, с утра Серафима да убежала по своим делам, покуда он ещё спал. С некоторых пор лишь ему разрешено было подыматься на кровати, самому садиться и опускать ноги к полу, она, приготовив завтрак и всё необходимое, оставляла с короткой запиской на тумбочке и убегала в театр, возвращаясь к обеду. Турин не ревновал, но нервничал – Григорий Иванович Задов, имя которого теперь не успевало слетать с губ Серафимы, полностью завладел её свободным временем. Вечером, допоздна просиживая возле выздоравливавшего больного, она только и бредила предстоящей премьерой грандиозного спектакля, которую тот замыслил, восхищалась ролью, что Задов специально для неё написал, и была без ума от предстоящего праздника, посвящённого, конечно, победе над стихией.

В пьесе всё было ново: от мудрёно закрученного сюжета до необычных костюмов и декораций, по её рассказам Задов собрался заткнуть за пояс какого-то модного в столице Мейерхольда[4], поэтому, разучивая роли и репетируя, актёры в авральном порядке шили невероятные одежды и сколачивали немыслимые декорации, творя такое, чему сами же и поражались.

Пьеса носила название, похожее на статью в газете, которую Турин на днях читал. Ещё тогда его задели, заскребли собственные домыслы: Задов будто сговорился со Странниковым, в одну дуду у них всё получалось.

Турин набрался сил, крякнул, нагнулся, достав с горки на полу нужную газетку с той статьёй. Пробежал глазами по строчкам:

Три недели борьбы с наводнением

Доклад отв. секретаря Губкома ВКП(б), председателя Губ. чрезвычайной тройки по борьбе с наводнением тов. Странникова на пленуме Горсовета.

Пьесу актёр назвал: «Три недели борьбы и обороны».

Серафиме и Задову предстояло играть в ней главные роли. В связи с этим, лишь миновала опасность, всю труппу сняли с обваловки и в театре начался свой аврал. Задов метался по сцене, не закрывая рта, ревел, словно выпущенный из клетки тигр, – премьеру решено было сварганить во что бы то ни стало сразу после пленума. Так было задумано, об этом оповещали афиши, которые спешно писали и расклеивали сами актёры, однако внезапно нашёлся всесильный, перенёс сроки, и афишки пришлось срывать.

Вечером Серафима возвратилась из театра вся не в себе, на расспросы Турина отмалчивалась, по-детски поджимая губы и тая обиду, но не прошло и часа, присела к нему на койку, ткнулась лицом в плечо и разревелась. Как мог, пытался он её успокоить, расспрашивал, что произошло, пока она, глотая слова вперемежку со слезами, объявила, что отложил премьеру сам Странников, а Задов по большому секрету только с ней поделился причиной – секретарь якобы звонил в Москву, рапортовал о полной победе над стихией соответствующему начальству и получил в награду обещанное приглашение работать в столице. На радостях, поломав их планы, затеял он поездку на лодках и гулянье по Волге, приглашает избранный круг лиц, в том числе нескольких артистов. Естественно, премьера переносится и станет своеобразным апофеозом его пребывания в провинции.

– Чем-чем станет? – переспросил Турин, весь напрягшись, и внимательно её слушавший.

– Прославлением, – кольнула взглядом та, – в театре это торжественная заключительная сцена с участием всех артистов.

– Всех ли? – задумчиво иронизировал Турин. – Обожествление – переводится это слово буквально. С греческого на наш. А рядом с богом простым смертным места нет… Хотя, чего мелочиться, великим стал Василий Петрович, читал я и статью его, и доклад на пленуме: он и стихию победил, и в столицу уезжает, небось не в лавку торговать пригласили, в ЦК, думаю, отправится прямой дорожкой…

Молчание, тягостное и долгое, разделило их после этих слов, Серафима явно пугалась его нарушить, видя, как заострилось лицо Турина, как зло сверкнули глаза.

И всё же она решилась:

– Я что-то не пойму тебя, Василий. Ты радоваться должен за него! Сколько мне о нём хорошего сказывал на этой вот койке несколькими днями ранее? О крепкой вашей дружбе делился, хвастал, что понимаете друг друга с полуслова…

Турин лишь хмуро отвернулся.

– Что молчишь?

– Он, Серафима, вроде тебя, у него любовь да дружба коротки.

– Зазря-то не наговаривай! При мне тебя навещал, видела его лицо, небось не к каждому такой большой человек в больницу прибегает. Примчался, словно угорелый, и битый час с тобой валандался.

– Чую, тебя Странников тоже на гулянку пригласил?

– Ну и пригласил, – вызывающе вздёрнула нос Серафима. – Я главную роль в спектакле играю, а не абы что! Григорий Иванович мне приглашение передал, только не решила я – ехать или наплевать.

– А чего ж молчала? Слёзки даже пролила. Почему сама не созналась?

– Ба! Да не ревнуешь ли ты меня, Василий Евлампиевич? – всплеснула руками Серафима, спрыгнула с койки, усмехаясь, вся преобразилась. – В чём мне сознаваться? Украла я или убила кого?

– А молчишь?..

– Сказать не успела.

– А Егор как же?

– Егор?.. А что Егор? – смутилась она и тут же зарделась. – Чего это вы Ковригина сюда приплели?

– Не юли, Сима. Не надо, – одёрнул он её хмуро. – Знаю я про все ваши ночные любовные дела.

– Это откуда же? Следил за нами по ночам?

– Он мне сам открылся, хотя я догадывался, что встречаетесь вы тайком, как в больнице у меня он объявился.

– И что? Враз про любовь заговорил?

– Не тот он мужик, чтоб трепаться. Ангел – крепкого характера человек.

– Ангел?..

– Натерпеться в жизни ему пришлось, а человеческая сердцевина уцелела, вот и прозвал я его так.

– И чего же наговорил тебе этот ангелочек?

– А ничего! – отбрил Турин, скрипнув зубами. – Ты, Серафима, не особенно-то кичись! Для других спесь побереги. У нас с тобой чувства тоже были. Только быстро ты всё забыла. И Егор к тебе в своё время прикипел, из-за чего едва смерть не принял от атамана Жорки. Или тоже память отшибло?

– Забудешь! – вспыхнула та. – Рубцы до сих пор на спине ношу от его кнута! Скинуть платье, полюбуешься?

– Охолонись. Не со зла я, – потупился Турин. – Сама нарвалась. А спрашивал меня Егор в тот раз про нас с тобой.

– Вона как! Разрешением, значит, интересовался у начальника? – ядовито усмехнулась Серафима. – И как же вы меня поделили?

– Уймись, Симка! – рявкнул Турин, не сдержавшись, но опомнился, дотянулся до её плеча, заглянул в глаза.

Она и обмякла вся, щекой к его руке прижалась, глаза закрыла, заласкалась кошкой.

– Красивая ты женщин, Серафима, но судьба твоя такая, видать, чтобы мужиками вертеть, как вздумаешь. Только помолчи сейчас на минутку, уж больно злой у тебя язык, послушай, что скажу.

Тихо стало в палате. Так тихо, что слышен стал стук ходиков на тумбочке, Серафимой же и принесённых в первый день появления.

– Прошлое моё чувство выгорело давно, – тяжело начал Турин. – На том месте бурьяна столько выросло, что и появись теперь какой цветок, задушит его сорняк, не даст подняться. Всё мертво.

– Так ты ему и ответил? – дрогнула она, влажные глаза пряча.

– Так и сказал, – выдохнул он полной грудью, свалил обузу с плеч. – А Егор тебя ещё любит. Только б знал он, кому душу доверяет… Ведь играешь ты им! Тщеславие своё тешишь.

– Что ж он бросил меня тогда? – взвилась Серафима. – Почему допустил, чтоб проклятому Штырю я досталась после Жорки? Не винился тебе в этом?

– Сама спроси, если надобность есть. Только вижу я, нет нужды. И не он тебя бросил, а ты в душу ему наплевала. Сказывал мне он и про это. Изменилась ты с тех пор, комиссара поганого, который казну на тебя растратил да к стенке угодил, я в счёт не беру, баламутного Штыря, по твоей вине зарезанного, тоже тебе прощаю, а вот Корнета Копытова – никогда. Как же ты с ним спуталась, если у него руки по локоть в крови? Немца Брауха смерти за что предали?

– Я к делам Корнета касательств не имела, винилась уже тебе, – сверкнув глазами, отбросила его руку. – Аль забыл, Василий Евлампиевич?

– Верю, – хмуро ответил он. – Иначе не сидела бы ты здесь возле моей койки.

– А что? Арестовал бы? – рванулась она к нему.

Он встретил её яростный взгляд спокойно, не отвёл глаз:

– Арестовал. И суду предал бы.

– А Егор как же?

– Егор здесь не при чём.

– Не знаешь ты, что ангелочек твой мне нашёптывал…

– Ну говори!

– Бежать уговаривал с ним, – зло усмехнулась она. – Закатимся, сказывал. Заживём на краю света, малиной жизнь обернётся. До самой смерти любить обещал.

– И что же ты? Отказалась?

– Не ответила пока. Ни да ни нет.

– Ну и зря, – потеплели глаза Турина, улыбнулся слегка. – Я бы вас и разыскивать не стал. Бегите. Сейчас бегите, пока время представилось. Артисту не до тебя, он спектаклем бредит, Странников ещё тебя не разглядел, хотя глаз положил, когда меня здесь проведывал, но ему в Москву не терпится, а там он краше бабу сыщет… Пока я на койке валяюсь, бегите!

– Никуда я с ним не побегу.

– Задов увлёк? Наобещал золотых гор?

– Хороший мужик Григорий Иванович, но не в моём вкусе, – поморщилась Серафима. – Сладкий больно.

– Вот. Вся твоя сущность в этом. И мне жизнь исковеркала, и Егору душу треплешь. Ветреная ты натура, – грозно сдвинул брови Турин.

– Да что ты меня зашпынял! – взъерепенилась Серафима. – Что ты меня весь вечер скоблишь! Сам-то так уж и свят?

– Грешен. Куда мне в праведники. Только грехи мои не те. Не тебе их ворошить!

– Не к месту мне замечания делать, Василий Евлампиевич, не так уж и сведуща я в твоих больших делах, однако послушай и ты меня.

– Да что ж тебе сказать?

– Берегла я тебя, жалость скребла – больной был, не тревожила.

– Теперь здоров. Выкладывай. Не бойся.

– Что ж мне опасаться? Что от твоих дружков слышала, то и передам.

– Давай и от тех дружков.

– Тимоху Молчуна из Саратова не успел забыть?

– Савельева? – удивился Турин. – Тебе его где видеть привелось?

– А там же, где просил ты его за бабкой приглядывать да за гадом каким-то.

– Разболтал тебе?

– Корнету он жалился на тебя, а я слышала ненароком.

– И чем же я обидел Тимоху?

– Обидел?.. – криво усмехнулась она. – Будто сам не ведаешь? Не обида то, подлую удавку едва не накинул ты ему на шею!

– Язык-то поганый прибереги для другого дела, Симка! – дёрнулся он на койке.

– Что слышала, то и передаю…

Турин во все глаза впился в женщину, руки его дрожали от напряжения, сжались кулаки – так и разорвал бы в клочья!

– Тихон из больницы, куда ты его упрятал, в ту же ночь дёру дал, – отступила подальше от койки Серафима. – И с дружками своими на кладбище промышлять отправился да там тебя и застукал.

Турин переменился в лице.

– Чего побледнел-то? Правду, значит, ворюга открыл Корнету?

– Ты говори, говори… – сверкнул Турин глазами, весь словно стрела на тетиве, догадался, о чём речь пойдёт.

– С подлюгой тем, что бабку под трамвай сбросил да за которым следить его просил, сам же ты и обнимался у могилы. Не ту бабку-то хоронил, Василий Евлампиевич?

– Не ту… – отвернулся Турин. – А чего он сам у меня побоялся спросить? Подошёл бы, так, мол, и так…

– А вы бы вдвоём в ту же яму и его! – хмыкнула она. – На машине вместе укатили, любезно беседуя. Объясни мне…

– Не тот ты человек, чтоб пред тобой ответ держать! – оборвал он её.

– А ведь спросит тебя Тихон с дружками…

– Спросит – отвечу. Тебя не выдам.

– За что же меня-то винить? Слово в слово и передала, что слышала! – изумилась она.

– За то и благодарен. Открыла ты мне глаза на многое, – Турин попытался изобразить улыбку, но кислой она получилась, вымученной. – Я всё в потёмках плутал насчёт той гадины. А после твоих слов и встали на место все детальки.

Он оглядел койку, обвёл тоскливым взором ненавистную палату:

– На волю бы мне. Залежался. Вокруг столько всего творится, а я как в колодце оказался. Слухами живу… Но сегодня ты глаза мне открыла на многое. Спасибо.

Серафима так к стенке и привалилась – смертельным холодом пахнуло от его слов.