Читать книгу Хам и хамелеоны. Роман. Том II - Вячеслав Борисович Репин - Страница 2

…Инарк родил Идриса от Миндос, Идрис родил Дуку и Хожу от Айны, Хожа родил Умалта от Рахимат, Умалт родил Дэни от Рахимы, Дэни родил Кади от Палады, Кади-Хаджа родил Алавди от Хавы. Алавди Кадиев родил сыновей Лечу, Бувади и Дато Кадиевых…

Инарк, седьмой предок рода Кадиевых из энгенойцев, родом был из самого Энгеноя, но полжизни провел в Сванетии, куда родители бежали с детьми, спасаясь от кровной мести, объявленной роду из-за проступка дальнего родственника. Ружейных дел мастер, в родной Энгеной Инарк вернулся с многочисленным потомством. Инарк прожил семьдесят шесть лет и первым в роду принял ислам.

Один из сыновей Инарка, Идрис, занимался пчеловодством, разводил скот, а под конец жизни держал табун лошадей и поставлял скакунов воюющим на стороне Шамиля. Старший сын Идриса, Дуку, стал приближенным имама. Служить Шамилю Дуку пошел как самый старший и самый крепкий из сыновей по решению старейшин рода, выделявших на борьбу с казачьими поселениями по одному сыну от каждого семейства. Дуку погиб в 1839 году в ауле Ахульго во время осады русским экспедиционным корпусом укреплений Шамиля. Младший сын Идриса Хожа, проживший до шестидесяти пяти лет, жизнь свою отдал тому же Шамилю: он стал доверенным лицом Идиля Веденского, одного из ближайших наибов имама. Оставив после себя многочисленное потомство, Хожа закончил жизнь на сибирской каторге, куда был сослан после пленения Шамиля, обвиненный в сговоре против русских властей.

Сын Хожи Умалт жил восемьдесят пять лет. Многие годы прослужив смотрителем мечети, он до конца своих дней оставался приближенным муллы Ташу-Хаджи. У Умалта было два сына и две дочери. Дэни, младший сын, принимал участие в Турецкой войне. Старший сын, ученик дагестанского шейха Апти, погиб при покушении на муллу Ташу-Хаджи. Одна из дочерей Умалта вышла замуж за известного и правоверного мусульманина, правую руку Ташу-Хаджи…

У Дэни было четыре сына и пять дочерей. Двое сыновей умерли в отроческие годы. Третий сын завербовался на службу в английский флот и на родину не вернулся; он служил на английском крейсере и погиб в морском сражении у Ревеля. Младший сын Кади, впоследствии Кади-Хаджи (до войны, уже в советское время, он совершил паломничество в Мекку), в сорок четвертом году был депортирован в Северный Казахстан, провел в ссылке более десяти лет, а по возвращении на родину занимался разведением скота, как и его предки.

Сын Кади-Хаджи Алавди, единственный мальчик из пятерых детей, стал судебным экспертом. Алавди Кадиев женился на терской чеченке из рода кей и всю жизнь провел в Притеречье. Его старший их сын Леча родился в 1963 году. Жена умерла при родах второго сына, Бувади. Третий сын появился на свет позднее… Трагическое невезение в браке преследовало Кадиева-старшего всю жизнь. Он женился трижды. Одна за другой его жены уходили из жизни, не дожив до сорока. Вне брака Кадиев-старший прижил еще одного ребенка, тоже мальчика. Матерью его была Майсет Ахобадзе, чеченка из бацбийцев – чеченского рода, проживающего в Грузии…

Глаза не успевали привыкать к неумолимо быстрой смене красок. И эта вечная картина – вечернее отдохновение природы – всегда почему-то завораживала с прежней силой. Ночь в горах надвигалась, как занавес. На западе склоны еще омывали лучи предзакатного солнца, день еще держался, на последнем дыхании окрашивая багрянцем контуры миров – видимого и невидимого, а на востоке всё неудержимо поглощала непроглядная мгла. В какой-то момент очертания лесистых сопок начинали проступать отчетливее, как будто попадали в фокус, и горы вырастали в размерах, а затем буквально за секунды темнело. Лес, горы и небо – всё заплывало фиолетовой мутью. Занавес падал…

Годы назад, Леча Кадиев имел возможность наблюдать нечто подобное в лондонском «Ковент-Гардене». Едва лишь в сознание вкрадывалась догадка, что освещение в зале меркнет, как под ногами уже начинало плыть. С непривычки казалось, что накатывает обморок, и не сразу удавалось взять себя в руки. Хотелось сорваться с места и броситься к выходу. Но удерживала какая-то уму непостижимая внутренняя потребность быть как все, страх оказаться отбившимся от стада. Откуда в душе эта мякоть?.. Есть в толпе что-то подавляющее, нечто парализующее волю к сопротивлению. Но именно поэтому, попадая в нее, иногда быстрее трезвеешь…

Еще студентом Северного лондонского университета, в те времена, когда весь досуг сводился к кино да джазовым пабам, посещать которые доводилось раз в полгода, поскольку шиковать особенно не приходилось, Леча Кадиев единственный раз на своем веку попал на балетный спектакль. Друзья англичане, уговорившие его раскошелиться за компанию на привозную «Спящую красавицу», пообещали показать Лече живого Нуриева и на протяжении всего спектакля не переставали удивляться парадоксам эпохи, а заодно подтрунивали над неотесанностью выходца из бывшего Советского Союза.. Взгляни, мол, Леча, на фамилии, которыми пестрит программка! Ты только посмотри, что творится при всем честном народе: какой год отмечен в календаре, а русские по сей день платят дань инородцам! Вчера – понятное дело: попробуй не отдай последнее, когда над душой стоит монгол с секирой. Но сегодня – и уговаривать никого не приходится. Без иноземцев, без их вклада в «литературу и искусство» шестой части суши, не было бы, дескать, в России культуры. Народ здесь по сей день водил бы хороводы, распевая «ай-люли-ай-люли». Так что пора, мол, называть вещи своими именами. Чеченцы, русские, монголы, татары, чучмеки… – все вы одна компания. Все одним лыком шиты. Только вот понять этого не хотите, а уж тем более – смириться со своей судьбой, как с данностью. Вчерашние варвары, вы, дескать, вылезли со дна одной компостной ямы, на которую, хочешь того или нет, похожа вся мировая история…

Знаменитый его «земляк», как назвали Нуриева лондонские друзья Лечи, действительно сидел в соседней ложе, да еще и время от времени на него поглядывал. Ты чего, мол, уставился? Прославленный на весь свет артист выглядел больным. Вряд ли только он приходился Лече земляком, на этот счет друзья заблуждались. Внешностью – вылитый тат, правда, вскормленный на чужбине, да и породистый. Но попробуй объясни слепо-глухо-немому, что чеченец – другого поля ягода и что при всем желании не может он, выходец из рода кей и Кадиевых, полюбить эту плоскую, как лепешка, страну, в которой все равны – и таты, и чеченцы, – заселенную будто бы великим, а в действительности закомплексованным, меркантильным, мелочным народом, эксцентричность которого прямо пропорциональна чопорному менталитету его самых типичных представителей…

Что-то предначертанное, судьбоносное чувствовалось в то время даже в лондонском смоге. Хотя спектакль для Лечи только начинался. Помесь не культур и не традиций, а как бы одних поверий. Отсутствие корней, безродность, бескровие… – в Англии это воспринималось как никогда остро. Поэтому и жить в этой стране было в общем-то сложнее, чем принято считать. Объединяло здесь всех разве что единообразие серости, общая на всех, замешанная на культе вещей усредненная культура: не выше, не ниже, не больше, не меньше – этакая нива не ахти какой урожайности, но ни в коем случае не бесплодная. И вот вопрос: нуждается ли мир чем-то большем?..

Каким образом именно магометане, единоверцы Лечи, умудрялись вносить в эту культуру столь весомый вклад, ведь она была им абсолютно чужда? Сколько раз Леча не задавался этим вопросом, столько раз он поражался всё тем же парадоксам: вносили и еще какой! В том, что это действительно так, легко удостовериться, даже будучи Фомой неверующим. Вот хотя бы – глядя на «земляка», пусть забывшего, кто он и откуда. Каким образом магометанам это удавалось? За счет свойственного им от природы «абсолютного слуха»? За счет врожденного эстетства, корнями своими уходящего на Восток, который одних облачает как аура, помечая печатью аристократизма, на других же бросает тень, выделяя в человеке неискоренимую чернь его плебейской природы? Разве не примесь восточных кровей вознесла на вершины мировой славы культуру многих христианских стран, в том числе русскую?

Мир действительно живет парадоксами. Кровь инородца, в которой и эллин, и воинственный ариец не прочь были бы, вернувшись из похода, попарить ноги, спасала мир от затхлости, от скапливающейся в нем гнойной порчи, от кровосмесительного греха, от вырождения…

Впрочем, сегодня в реальность мог воплотиться любой самый умопомрачительный миф. Даже собственная жизнь, каждый прожитый день, походила на какое-то платное зрелище с закрученным сюжетом. О финале приходилось лишь догадываться. Это входило в стоимость. И чем дальше, тем всё более мутной представлялась перспектива благополучной развязки. Да и бывает ли у таких историй счастливый конец? В таком случае, зачем ждать занавеса? Побыстрее вырваться из замкнутого круга, исчезнуть – не самый ли разумный это выход? Но и тут что-то останавливало. Ноги, тело, сам разум не давали выбраться из какой-то вязкой тины всё того же загадочного менталитета толпы: вроде бы невозможно смириться со своей участью и в то же время невозможно бороться… Сдерживало не бремя инертной массы людской, этой протоплазмы покорившихся своему жребию. Парализующее действие оказывал даже не отрицательный заряд безысходности и не потребность разделить судьбу с родом своим, из лучших патриотических побуждений: ничего стимулирующего в отстое коллективной судьбы нет и никогда не было, инстинкт самосохранения в человеке всегда сильнее… Останавливали не запертые двери, даже если сегодня не вызывало сомнений, что забаррикадировали их снаружи и что на этот раз в заложниках оказались все: зрители у актеров, актеры у зрителей. Сам постановщик – как в том проклятом театре с сортиром на месте оркестровой ямы, который едва не превратился в облако, где жертвами сделали палачей, а палачей прочили в жертвы, – даже он стал заложником собственного безумия, так что ничего другого впоследствии не оставалось, кроме как выдавать умопомешательство режиссера за неудержимую творческую фантазию…

Но выбор всё же пришлось сделать. С прошлого года, как только стало ясно, что уехать с родного Кавказа предстоит нескоро, Леча Кадиев внял наконец и разуму, и сердцу одновременно: бороться с судьбой бессмысленно. И сразу всё встало на свои места. Сразу стало ясно, что пора покончить с конспирацией и жить под своей настоящей фамилией. Кличка Англичанин – недаром проучился в Лондоне три года – за это время приросла к Лече намертво, она и фигурировала в федеральных картотеках. Лишь немногие знали, что Кадиев и Англичанин – это одно и то же лицо. Но если уж воевать – то с открытым забралом, чтобы противник видел не маску, а лик человеческий. Воюющий без имени немногим отличается от собаки в наморднике…

Шел пятый год со дня приезда Лечи домой в Чечню на похороны отца, которого, по официальной версии властей, «сдуру» пристрелил русский солдатик. О смерти отца говорили всякое. Не верить вроде было невозможно, а верить – не хотелось. Поговаривали, что расправу над стариком учинили свои же – чеченцы. Машину изрешетили из автоматов будто бы боевики, а не отмороженный призывник с блокпоста. «Инцидент» произошел на выезде из Ярышмарды, в тот момент, когда, возвращаясь в город из села, отец пересек заграждение федералов. Нападавшие использовали калибр федералов 5,45. У моджахедов такие автоматы пока водились редко. Убили же старика, как поговаривали, «для профилактики», слишком открыто заигрывал в миролюбие и чтобы другим местным «миротворцам» было неповадно кичиться доморощенным пацифизмом, – пора, мол, понять, кто теперь в республике хозяин…

Могила отца, наспех сооруженная родственниками, выглядела убогой. На ней даже не поставили памятника. В последние годы в Чечне такое встречалось сплошь и рядом. Да и где теперь настоящие кладбища? Погосты разрастались на отшибе от бывших мест захоронения.

Смерть отца не была концом всех бед. Чашу горя и зла предстояло испить до последней капли. Холмик на могиле не успел осесть, как грянула новая трагическая весть: погиб Бувади, младший брат. Через неделю после ареста в Грозном родне вернули тело, попавшее в больничный морг из «фильтра». Труп семье продали: сделку предложил нечистый на руку капитанишка, промышлявший на «похоронных услугах» между Моздоком и местной комендатурой. Фильтрационный пункт возле станицы Ассиновская уже тогда снискал себе дурную славу, и Кадиевым недвусмысленно посоветовали поменьше докапываться.

В который раз Леча Англичанин слушал подробности гибели брата, и в который раз он чувствовал, как внутри у него отнимаются все внутренности. От гнева и бессилия. От неукротимого, адского желания мстить – всем и за всех… Зачистку проводила солдатня с размалеванными черной краской физиономиями – судя по форме, вэдэвэшный спецназ. Всех задержанных мужчин согнали к грузовикам и, связав им руки, заставили влезть в КамАЗ. По рассказам, федералы набили в кузов тридцать человек. Везли лежа. Для троих дорога на «фильтр» стала последней. В их числе оказался и Бувади. Брат задохнулся под кучей тел. Ему едва исполнилось двадцать пять…

Сознание отказывалось мириться с реальностью происходящего. Мир вывернулся наизнанку. Или, как какой-то грязный пузырь, просто лопнул. Сатана творил свое дело, и преградить ему путь не мог уже никто…

Тлен и прах, зловоние, груды щебня, металлолома, тучи пыли и дыма, сиротство, голод, нищета… – вот что осталось на месте дома, родной школы, дворовых площадок. Масштабы катастрофы, представшей глазам, превосходили всё, что о ней писали и говорили.

Спасения не было нигде и ни для кого. Все, кто мог, уезжали, даже не страшась вертолетной пальбы и слухов, что с воздуха расстреливают всё, что движется. Кто сидит в наземном транспорте: дети, женщины, старики – на это сверху не смотрели, да и не могли оттуда ничего увидеть. Люди уносили ноги в Москву, в Штаты, на край света, к черту на кулички. Но большинство не имело ни средств, ни возможности уехать.

Какой выбор оставался таким, как он, Леча Кадиев? Опомниться и бежать, пока не поздно, подальше от увиденных ужасов? Если уж такова судьба чеченца, с которой он безуспешно пытается смириться, – бежать куда глаза глядят? Попытаться жить во имя чего-то большего, чем дележ малыми народами несчастного клочка загаженной земли? Вот это и был, пожалуй, самый разумный выход. К тому же отец хоть раз на своем веку отличился практичностью, которой, как и все в роду, чурался, потому что ничего не умел делать наполовину. Какое ни есть, но имущество – сначала грозненское жилье, а затем и московское – с помощью родственника отец смог продать, средства сберег на счетах – частично в Москве, частично за границей. На первое время этих денег было достаточно, чтобы, предав проклятию нелюдей и весь тот ад, который они сотворили совместными усилиями, попытаться зажить как все нормальные люди. Однако это означало бросить своих на произвол судьбы, смириться с пожизненным бесчестьем, к высшей мере наказания приговорить свою душу…

Кто и над кем одержал победу? Чеченцы над русскими? Чеченцы над самими чеченцами? Русские над чеченцами? Русские над другими русскими? Где пролегла граница лицедейства, подлости и бесчестья? Ведь и тех и других еще с начала первой войны отоваривали оружием с одних и тех же моздокских складов. Предательство, издревле презираемое на горящей земле, стало нормой. Жизнь человека теперь ценилась не выше жизни бездомной собаки. И что ужасало больше всего – зло сеяли все в одинаковой степени. С русской солдатней всё обстояло просто. Люмпены сроду. Слуги дьявола, имя им легион. Склонявшие голову под знамя сатаны получали по заслугам. Этой братии мстит обычно сама история, не одну великую нацию она привела к плачевному финалу – к тлену, к праху, к руинам. Но только ли от русских страдали чеченцы? Кто же теперь вознамерился сжить их со свету? Опять судьба? Свои же выродки? В таком случае получалось, что они тоже вершат волю Аллаха… Не верилось. Страшно было даже пытаться поверить в это. Как мог человек, живший на одном клочке земли со дня окончания потопа, генетически лишенный способности пресмыкаться и смерть почитающий выше бесчестья, – как он мог не держаться зубами за этот клочок земли?

Продавшийся нохчо – нет существа более падшего. Но имя и таким – легион. Подлость некоторых, помноженная на всеобщую родовую наивность, – вот что привело к трагедии. Большинство таким образом оказывалось приговоренным к тому, чтобы жить в заблуждении. Ничуть не меньше, однако, заблуждались узколобые русские военачальники, отрицавшие явное. Заключалась же явь в том, что методом кровопускания старый одряхлевший организм не вылечить. Нет тот организм. И не тот век на дворе. Да и что осталось от вчерашней империи, учрежденной сатаной и его сподручными, во имя которой по сей день совершалось столько зла? Прах один, одно название… Это был мир, лишенный настоящего, потому что не было настоящего у империи зла. Мир без Бога и без смысла, потому что у падших, лишенных всего, в том числе будущего, нет нужды ни в Боге, ни в смысле…

Ненависть к «русской гадине», в обесчещенной чеченской душе воплощавшей антимир, оказывалась превыше всех чувств человеческих, превыше родовой гордыни, превыше жалости к вымирающим родным и близким, превыше инстинкта самосохранения. Эта ненависть была не совместима с жизнью. Именно поэтому сопротивление принимало формы массового самоуничтожения…

Стемнело в считаные минуты. Ночь стояла безлунная. Завьюжившая, было, на закате метель стихла. С верховьев гор потянуло холодом.

Дожидаясь возвращения группы снабжения, которая ушла в соседний лагерь и, по сообщениям выдвижных дозоров, уже двигалась в обратном направлении, Кадиев примостился на бревне у костра и, протянув руки к огню, с наслаждением вдыхал ароматную гарь: дежурный истопник, заметив Лечу у костра, подбросил в огонь валежника и заодно насыпал ведро еловых шишек.

Мимо штабного блиндажа, по тропе, огибавшей масксетью укрытые УАЗы, прошла, скрипя по снегу ботинками, группа дозорных – все четверо в новом обмундировании, в маскхалатах и с коротенькими автоматами за плечами.

Пару минут назад Кадиев приказал выслать в предгорье «делегацию» в четыре штыка навстречу троице каких-то чудаков, которых с аванпоста заметили на дороге. Загадочные путники уже вторглись в неконтролируемую армией зону, куда даже федеральные спецназовцы не совались без серьезной поддержки. С аванпоста видели, как утром над дорогой зависал вертолет. При появлении федералов троица рванула в лесную чащу. Улепетывая, они истоптали снег. Пилот следы заметил и еще минут десять обшаривал местность, пытаясь, видимо, определить, в каком направлении компания скрылась и сколько человек насчитывала.

Путники искали выход на лагерь – на этот или на соседний, – сомнения на этот счет отпадали. Но после того как федералы их спугнули с дороги, пробираться к лагерю троица могла еще целые сутки, разгребая снег руками и ногами, а он доходил до пояса. Короткий подъем с северо-западного склона вообще исключался, дорогу уже месяц как замело. Сведений о том, какой подъем путники выбрали, пока не поступило. Дозору должны были передать уточненные данные уже в пути. Ему надлежало выяснить, кто эти люди и откуда, но ни при каких обстоятельствах не вести чужих в лагерь…

О том, с чего начинать, когда вернется в лагерь от соседей группа снабжения, об этом даже не хотелось думать. Одна мысль, что предстоят разбирательства, вызывала отвращение. Сколько это может продолжаться?.. Сдерживать в себе эмоции, руководствуясь трезвым холодным расчетом, – это само собой разумелось. Однако, чем больше Кадиев размышлял над тем, что решение придется принимать, действуя по обстоятельствам, тем яснее отдавал себе отчет в своей неготовности рубить с плеча. Фактически – проявлял слабость. Так расценивали это соратники.

Причиной разногласий явился недавний инцидент, произошедший во время отсутствия Кадиева. Арабы-наемники, хозяйничавшие в соседнем укрепрайоне, с некоторых пор начали относиться к Кадиеву и его людям как к своим денщикам. Отношения стали накаляться после того, как под командованием «эмиров» – так прозвали в лагере заграничных командиров из наемников – прошло несколько совместных операций. Затем в результате внутреннего маневра моджахедам удалось прибрать к рукам контроль над снабжением обеих баз.

В «денщиках» у «эмиров» оказался целый батальон людей Кадиева. Часть подразделения перебазировалась к соседям, хотя никто не отдавал такого приказа. Двоевластие привело к тому, что люди не знали, кому подчиняются. Меры требовались неотложные. Простые доводы уже не действовали.

Воспользовавшись тем, что группа снабжения уходила по графику к «эмирам», Кадиев передал письменное требование – выпроводить обратно некоего Адама по прозвищу Вареный, который самовольно застрял в соседнем лагере с конца прошлой недели. Кадиев считал, что для начала необходимо поставить точку в разборе нашумевшего инцидента. Речь шла о гибели пленницы. Зачинщиком и главным виновником случившегося был Вареный. И от того, какую позицию займет сегодня Леча, его непосредственный командир, зависели не только будущие отношения с соседями, раз уж они оказывали Вареному покровительство, но и порядок в своих блиндажах.

Жена русского офицера в лагерь к Кадиеву попала через «эмиров», а в их руки угодила минувшей осенью в ходе грозненской операции. Муж пленницы служил в войсках в звании капитана. Сама она работала в штабном хозяйстве. С первого дня пленницу рассматривали как «соискательницу на премию» – так называли тех, кто имел хоть какую-то цену в операциях по обмену пленными. Когда же выяснилось, что бартер вряд ли состоится, судьбу пленницы выпало решать настоящей братве, которая еще недавно отсиживала сроки по колониям и изоляторам. С того дня, как женщину перевели на довольствие в лагерь, ее опекала группа из бывших уголовников, которая формально находилась под командованием Кадиева, но на деле не подчинялась никому.

В ближайшем окружении Кадиева торговлей людьми никто себя не запятнал. Поставив перед собой цель – создать боевое формирование, а не банду, он с первого дня вычищал из своих рядов мусор, и принимать те или иные меры приходилось постоянно – мусор скапливался. Однако серьезных разногласий при решении этих вопросов не возникало, пока в лагерь не влились остатки батальона уголовников, сформированного из бывших местных зэков. Эффективно бороться с их «понятиями» не мог никто.

Окончательно же тупиковой ситуация становилась из-за тех, кто поставил работорговлю на поток и ни в какую не хотел поступиться прибыльной статьей доходов. Обмен пленными подразумевал возобновление контактов с представителями федеральных служб. Чаще всего контакты оказывались непродуктивными. В таких случаях операция приостанавливалась, а доделывать начатое предлагалось братве, – всё же возможность дать ей подзаработать. Иногда братве доставался лакомый кусок. Что примечательно, стоило ее привлечь, как КПД бартерных операций сразу возрастал, от проваленных операций вдруг появлялась отдача. Одна беда: на столь поздней стадии результат больше не интересовал первичных инициаторов, «материал» расценивался как отработанный. В этот момент процесс обычно и выходил из-под контроля.

Если армейское начальство и в ус не дует, когда в плен попадает числящийся в штате военнослужащий, то пусть его выкупают родственники – такова была логика тех, кто считал себя вправе прибегать к любым методам. Первейшая обязанность мужчины – обеспечить пропитание семьи. Святым долгом это считалось не только на Кавказе… Что ответить на этот аргумент? И потом разве речь идет не о кэ́фирах, которые пришли топтать чужую землю? Почему в таком случае не пустить в дело их самих? Почему не торговать неверными, ради собственного выживания?

Кадиев вполне отдавал себе отчет, что расплачиваться за грехи оборотистых собратьев приходилось всем вместе, даже тем, кто никогда не держал в руках оружия. Именно поставленный на поток «живой» бартер, пусть этот адский механизм и запустили изнутри самой России, был одной из главных причин ожесточения российского населения. По природе своей всеядный, подслеповатый, сентиментальный и безвольный, русский обыватель – как, впрочем, и любой другой – отказывался открыть глаза на бесчинства своей армии на Кавказе. О деятельности спецслужб и говорить не приходилось. Выстраивалась простая логическая цепочка: если армия встала на защиту униженных и оскорбленных, чего же вы от нее хотите? Правильно делает! Пусть доведет начатое до конца, а потом и поговорим о методах. В результате кавказская земля как была, так и оставалась наковальней. Молот продолжал долбить, корежа всё на свете.

Разорвать порочный круг было необходимо любой ценой. Мнение Кадиева разделяли многие. Но ровно столько же имелось противников, причем самых непримиримых. Традиции, какие ни есть, тоже, мол, заслуживают уважения. Если уж требовать соблюдения правил игры от людей, взявших в руки оружие, то закон должен быть один для всех, будь то шариат, хоть в арабском варианте, хоть в шамилевском, или кодекс государства Российского – уголовный или военный. Да и вряд ли русских спецназовцев удастся разжалобить показным великодушием. Азарт войны и выгоды, повсеместно извлекаемые из незатихающей бойни, давно затмили цели, изначально поставленные перед федеральными войсками – приструнить баламутов и покарать нечисть, разбежавшуюся из тюрем по лесам. Что еще делать с теми, кто не хочет жить ни по каким законам?

À la guerre comme à la guerre1, чистых войн не бывает. А если так, то какой смысл трястись за свою репутацию? Сторонники жестких методов террора – и он должен вершиться от имени всех чеченцев! – никому не давали отмежеваться. Несогласие с радикализмом проще простого выдавать за трусость, за отказ от борьбы из принципа, то есть фактически за измену. И это обвинение могло пасть на кого угодно, даже на самого ярого патриота. Картина глазам представала всё более безнадежная: находившиеся под опекой спецслужб заправляли всеми, навязывая тотальную истребительную войну малочисленному, измученному народу, заставляя брать в руки оружие даже тех, кто сроду не умел им пользоваться. Спецслужбы своего добились…

Промежуточная задача заключалась в том, чтобы урегулировать проблему там, где это еще возможно, и сосредоточиться на главном – тактике ведения боевых действий. На том, например, как перенести военные действия на территорию противника. Ведь до сих пор в руины приходилось превращать собственные города и села. Так не могло продолжаться до бесконечности…

Захват людей в заложники в «русской» России, который мог бы продемонстрировать полную незащищенность завоевателя под его же собственной крышей, – вот это уже походило на настоящую игру, и она стоила свеч. Но чтобы вести ее, требовалось разрешить принципиально важное противоречие. Факт оставался фактом: бартер – вовсе не изобретение вайнахов. Изначально заказы хлынули из самой России. Кто еще сомневался в этом сегодня? Следовательно, подтасовка фактов, на основе которых делались главные, целеобразующие выводы, на поверку оказывалась немаловажной частью всё той же игры. Сама возможность торговать заложниками возникла не столько по причине искусственно нагнетаемого спроса, а из-за разницы в цене на жизнь, которая где-то упала до предела, а где-то подскочила, причем в рамках одной рыночной системы, в одной и той же стране. А значит, чтобы надломить этот процесс, нужно было выровнять цены на жизнь или развалить «рынок», то есть саму страну.

Признание легитимности бартера людьми было равнозначно признанию неизбежности жертв среди мирного населения. Любого, кто придерживался радикальных позиций, этот принцип ставил перед четким и однозначным выбором: воевать по самым жестким правилам, то есть фактически без правил, или уж вовсе не бряцать оружием, смириться с непобедимостью врага и откровенным непротивлением попытаться спасти очаг от полного разорения.

Аргументам сторонников жесткой войны было трудно что-либо противопоставить. Федеральные силы весьма своеобразно заботились о детях, женщинах и стариках, будь то исконное население или уже позднéе приросшее, колониальное. На большее, чем разбить очередной лагерь для сирот и бездомных, нагородив ночлежек из списанных армейских палаток, в тени которых людям предстояло прятаться от солнечного удара, а потом тут же и зимовать, да пару раз в день накормить всех горячей баландой, хлебать которую не каждый согласится даже в тюрьме, у миротворцев из Москвы милосердия не хватало. А что, мол, поделаешь: лес рубят – щепки летят. Вот щепки и летели.

В итоге российские следственные органы, пытавшиеся наводить порядок в подконтрольных районах, против него, Кадиева, и выдвигали обвинения в том, от чего он отбивался руками и ногами. Его обвиняли в торговле людьми.

Грубый стиль игры говорил сам за себя. Так нагло в России действовала только одна сила. Партия разыгрывалась шахматистами из контрразведки. Кадиев не исключал также, что участником этой игры мог стать и кто-то из своих, позарившись на тридцать сребреников. Федеральные службы не брезговали сливать в СМИ муть полуправды, отстой никому не нужной правды, а то и заведомую ложь. Старый, веками проверенный способ. Кадиев не исключал и того, что спецслужбы делали это с далеко идущей целью: несправедливо очерненный непременно попытается смыть с себя грязь. И ради этого выдаст подлинную информацию, – вполне предсказуемо, что она будет на вес золота.

Для начала кто-то в России попытался взвалить на него ответственность за похищение и последующее убийство чиновника в Назрани. Стиль распространения информации говорил о том же: невидимый махинатор отрабатывал версию планомерно и расчетливо, запустив типичную «утку», – на этот счет сомнений не оставалось. Но цель такого хода оставалась Кадиеву непонятной. Облить грязью просто так, чтобы не зазнавался? Неубедительно: хорошо дозированных слухов для этого обычно достаточно. Спровоцировать ответную реакцию? Если учесть, что в ход пущен метод пониженной эффективности, – не слишком ли много усердия?.. Через некоторое время всплыли новые факты. Кадиеву вменялся в вину еще более тяжкий грех: совершенное в Москве похищение и удержание в заложниках офицера ФСБ…

Список рос… Взятие в заложники двух иностранцев в Ставрополе. Похищение бельгийского подданного. Похищение англичанина, за которого непонятно кто, но по-прежнему с территории республики, требовал баснословный выкуп – семь миллионов долларов…

Создавалось впечатление, что кто-то методично отрезает ему, Англичанину, пути отступления. С такими обвинениями границу не пересечешь даже под вымышленной фамилией и даже если удастся пришить себе чужую голову, оторвав ее у какого-нибудь мерзавца. Дорога в Туманный Альбион ему уж точно была заказана и надолго. По сведениям, которые Лече удалось добыть, используя параллельные каналы, все инкриминируемые ему похищенные прошли через руки урус-мартановских братьев, известных специалистов по живому бартеру. Кадиева явно подталкивали к каким-то действиям.

На него «вешали» заложника, захваченного вымогателями аж в самом Новосибирске. Ему приписывали похищение врачей, датчанина и россиянина, в Грозном. Последние обвинение сводилось к похищению, совершенному опять-таки на территории «русской» России, какой-то молодой женщины, очередной русской «сучки», как теперь выражались в лагере все подряд, слишком заразительный пример подавали урки. Он, Кадиев, в глаза несчастную никогда не видевший, якобы гноил ее в яме на территории своего лагеря.

Именно по поводу последней заложницы Кадиев смог собрать более или менее подробные сведения. В руки «попечителей» женщина попала у себя дома, в России. Пока не удавалось выяснить, кто по-настоящему стоял за похищением. Этот факт настораживал. Для выявления исполнителей или заказчиков обычно не требовалось больших усилий. Кадиев понимал: если он всё же надумает ввязаться в игру, то решительный ход ему предстоит сделать сразу, не откладывая, инициативу необходимо держать в своих руках.

Напрашивались два варианта возможных действий. Первый: покончить с поисками очернителей и сосредоточиться на том, чтобы снять с себя обвинения. Однако результат мог быть самым непредсказуемым. Кроме того, казалось унизительным лезть из кожи вон, чтобы отмыться от клеветы, попытаться обелить себя перед теми, кто отправил на тот свет отца и брата, да еще сотни, тысячи других ни в чем не повинных людей. Второй вариант: пойти ва-банк, попытаться ухватить за хвост стоящих за всеми этими махинациями, дотянуться до «опекунов» заложницы. Только отыскав концы, можно было думать о том, как надавить на слабое место и заставить действительного виновника взять на себя ответственность. Обвинения, скорее всего, просто улетучились бы. Но что, если офицеры ФСК, просчитав и этот вариант, готовятся разыграть новую комбинацию, стоит ему допустить малейшую ошибку?.. А может, вообще всё упростить? Чем мудрить, сомневаться, высчитывать, не лучше ли сдать федералам тех же самых братьев-акробатов, слава о которых облетела весь мир? Ни один вайнах не помянет их добрым словом. Оставалось хорошенько взвесить, насколько этот шаг будет целесообразным, если речь идет о заведомой клевете? Что, если и братьев, татов-разнофамильцев, подкармливает ФСК, о чем давно ходят упорные слухи?

В декабре Кадиеву опять довелось вести переговоры с майором федеральных сил, игравшим роль официального посредника в операциях по обмену и выкупу, а затем и со своим московским родственником, который снабжал его ценнейшей информацией. Переговоры с майором зашли в тупик. И, видимо, неслучайно. Однако через землячество в Москве кое-что прояснилось. Сведения обескураживали, при этом за достоверность их ручались головой. Свои, чеченцы, к затеянной игре будто бы вообще не имели отношения. За махинацией стояла питерская группировка, возглавляемая русской братвой из Тамбова, недавно перешедшей с уголовщины на более гигиеничную недвижимость. Каким-то образом братве якобы удавалось оказывать влияние на градостроительную политику мэрии города, и какого!

Первоисточником этой информации был чеченец из татар, некто Салавди Тахаев, проживавший в Выборге. Вор в законе, Тахаев промышлял сбытом краденых автомобилей. К живому бартеру отношения не имел. Сведения от него получили «мимоходом». Информацию Тахаев слил, намереваясь откупиться от своих, когда его решили завербовать и попытались прижать, в обмен на гарантию, что его оставят в покое.

Тахаев утверждал, что русские задумали подставить вайнахов. В декабре он будто бы получил пять тысяч долларов только за то, что согласился встретиться в городском парке с родственником похищенной женщины и оттарабанить ему наизусть заученный текст. Прибегая к нехитрой тактике, похитители пытались направить семью по ложному следу, хотели выиграть время. Сам факт, что русские заказчики – питерская братва – заплатили Тахаеву столь приличную сумму за несколько минут сотрудничества, говорил о масштабе операции.

Речь шла о молодой матери с ребенком, которую к этому времени уже успели вывезти в Западную Европу – подальше от ГУБОПа и московской родни. И родня – понятное дело – теперь рвала и метала. Но как сообщали Кадиеву, существовали улики, свидетельствующие о том, что «опекунство» над женщиной установили уже в Европе. Последнее обстоятельство усложняло дело, отыскать концы становилось сложнее в разы. В Москве, в землячестве, предлагали перестраховаться: расследование лучше было довести до конца. И Кадиев понял, что пора брать ситуацию под контроль, а для этого необходимо самому во всем досконально разобраться. Он попросил собрать всю ключевую информацию и по возможности запечатлеть на пленку и тамбовских уголовников, и питерскую братву, с тем чтобы эту пленку передать потом по назначению. За работу Кадиев обещал крупную сумму…

В это самое время в лагере произошел новый инцидент. Жена офицера, которую эмиры отдали уркачам, погибла. Этому предшествовала вполне обычная история. Ставка, сделанная на родственников пленницы, живших в Орле, не оправдалась: им предлагали расшибиться в лепешку, чтобы собрать затребованную сумму, а в результате взять с них оказалось нечего. Откуда миллионы у войскового офицера? Власти же на выкуп ссуд не выделяли.

Между тем посредники засветились. Контакты с родственниками становились всё более рискованными. При малейшем недосмотре под ударом могли оказаться все, даже лагерь. Взвесив все «за» и «против», Кадиев принял нелегкое решение: несмотря на то что такой приказ выходил за рамки его обычных полномочий, он распорядился о прекращении переговоров с родственниками жены офицера.

Приказ проигнорировали. В атмосфере двоевластия и напряженных отношений с «эмирами» по-другому и быть не могло.

Вскоре Кадиеву доложили: торг продолжается с санкции «эмиров». И не успел он до конца разобраться в происходящем, как созрело решение, и опять без его ведома, – избавиться от пленницы. Предлогом послужила ее попытка к бегству – неудавшаяся.

Кадиев понимал, что свои же водят его за нос. Как поверить, что женщина могла отважиться на подобный поступок – бежать зимой? Вокруг – горы, непролазный снег, безлюдье на многие километры. Куда она могла податься? Но, даже если бежала, что это меняло, раз ее удалось вернуть назад в лагерь?.. Так или иначе, начальник штаба Абдул-Вахаб Айдинов, совмещавший должности командира штурмовой группы и инструктора по натаскиванию новоприбывших, и вместе с ним Сайпуди Умаров, командовавший мобильной группой, – оба ставленники соседей, на время вынужденного отсутствия Кадиева они оставались в лагере за командиров, – сообща распорядились о том, чтобы заложницу отдали уркачам на потеху.

Бывших уголовников в лагере насчитывалось пятнадцать человек. Готовые воевать с кем угодно, лишь бы им платили, с некоторых пор они стали задавать в лагере тон. Инцидентам не было конца. Если бы костяк этой гоп-компании не пользовался поддержкой соседей по лагерю и покровительством Умарова, зачислившего всех к себе в мобильную группу, на них давно бы удалось найти управу.

Уркачи над женщиной надругалась. Изнасилование длилось двое суток. Пленница не вынесла издевательств. По рассказам одного из участников, под конец отморозки «развлекались» уже чуть ли не с трупом. В их числе был и Вареный. Кадиев давно его держал на примете. Вареный отличался необузданным нравом и еще в прежнем отряде прославился своими садистскими выходками.

Наказывать? Всех скопом? По одиночке? Решение требовалось жесткое. Речь шла о поддержании дисциплины во всем лагере, не только среди зарвавшихся уголовников. Тем более что пример уркачей, издевавшихся над пленными, оказался заразителен. Над «рабами», жившими в лагере, стали измываться все кому не лень. Пленных держали на тяжелых работах. И Кадиев не мог добиться, чтобы их кормили сколько-нибудь сносно. Некоторые из них были истощены до предела и с трудом держались на ногах…

Группа, вернувшаяся от соседей, вошла в лагерь около десяти вечера. Как только о ее прибытии доложили, Кадиев потребовал к себе Вареного.

Коренастый, рыжеволосый, с неопрятной бородкой, Вареный сухо поздоровался и застыл на пороге блиндажа, всем своим видом давая понять, что делает большое одолжение, явившись по приказу.

– Один вернулся?

– Пятеро нас.

– Остальные где?

– На дворе… Ждут. С утра не ели ничего… – Вареный смерил командира взглядом.

– Пусть уходят, скажи им.

Вареный помедлил, переминаясь с ноги на ногу, но потом всё же высунулся на улицу и крикнул, чтобы его не ждали.

Кадиев разглядывал подчиненного как некую диковинку. Пересилив себя, он поинтересовался, как обстоят дела у соседей. Вареный отвечал нехотя. Всё, дескать, нормально, а не веришь – сходи проверь. С трудом сохраняя самообладание, Кадиев спросил, откуда тот родом.

Поколебавшись, Вареный ответил, что до войны жил под Гудермесом, а родом был из Нажай-Юртовского района, из села Замай-Юрт, где работал трактористом на табачных плантациях, пока не сел за решетку.

– Где же ты в зверя-то такого превратился, а, Вареный? – устало спросил Кадиев.

В желтоватых глазах появились злобные огоньки.

– Правду говорят о том, что вы вытворяли? – спросил Леча.

– А что говорят?

– Как вы над женщиной издевались?

– А чего их щадить, падаль! Наших много щадят?

– Это кто, женщины к тебе, что ли, беспощадно относятся?

Вареный молчал.

– Другие в курсе?

– Насчет чего?

– Не придуривайся… Мне тут сказали, что ты добивал ее?

– Я не один был.

– А приказ?

– Какой?

– Договаривались же, без меня не решать эти вопросы.

– Я не договаривался, – ответил Вареный с гонором.

Кадиев усилием воли подавил гнев.

– Сидел за что?

– Коммерция.

– Только это разве?

– Ну, еще бабу одну израсходовали… Разыграли ее с ребятами. Шутили, значит… А эта русская сучка… если б живучая была, так и не сдохла бы, – добавил Вареный, показывая в усмешке почерневшие зубы.

– Похоронили ее где?

– А, где всегда.

– Мне сказали, что камнями и снегом забросали.

Вареный молча топтался на месте.

– Значит так. Под трибунал пойдешь, это я тебе обещаю. А пока…

Оглядевшись, Кадиев выключил радиоприемник, из которого доносилась английская речь, накинул на плечи камуфляжную куртку и приказал Вареному взять стоявшую слева от входа лопату. Вид замайюртовца говорил о том, что он на грани срыва. Но требованию Вареный подчинился. Вместе они вышли на мороз, поднялись из окопа на заснеженную тропу. Кадиев шагал впереди. Вареный недовольно плелся следом, не переставая озираться по сторонам. Над лесом едва заметно порошило. Сквозь макушки деревьев светил месяц, окаймленный ровным ореолом. Влажный холод обжигал щеки.

Через сотню метров после блиндажей Кадиев показал в темноту, в сторону светлеющего сугроба, за которым начинался спуск к водостоку и темнела протоптанная в снегу дорожка. Сквозь ночную темень со дна оврага доносился шум воды, ручей всё еще не замерз.

Вареный помешкал, но опять подчинился. И с презрительной миной на лице он пошел в указанном направлении.

Через несколько минут перед чернеющим впереди пролеском Кадиев остановился:

– Так где засыпали?

– А вон там, справа… Не видно, снегом завалило.

– Иди копай! Похорони как следует, – приказал Кадиев.

– Слушай, командир… Да пошел ты знаешь куда! – вспыхнул Вареный. – Не буду я копать!

– Пристрелю за невыполнение приказа, – пригрозил Кадиев.

Вареный сорвал с плеча автомат.

Но Кадиев уже выхватил из-за пояса пистолет Макарова. Едва замайюртовец успел передернуть затвор, как пистолет Кадиева дважды изрыгнул пламя…

На выстрелы сбежался весь лагерь. С автоматами наперевес несколько десятков боевиков обступили труп Вареного и разглядывал пулевые отверстия во лбу и в щеке. Под ногами мерцал забрызганный кровью снег. Объяснений от командира не ждали. Ситуация – яснее ясного. В напряженной атмосфере уже витал вопрос о кровной мести.

Кадиев держался уверенно. Заткнув пистолет за пояс, он холодно объяснил, что пытался обсудить недавнюю историю с доставкой амуниции. И как только он, мол, затронул тему, Вареный схватился за автомат. Пришлось применить оружие. Историю о доставке слышали все: группа и в ее составе убитый, ездила за амуницией и на обратном пути попала под огонь спецназовцев, в результате погибли все, кроме Вареного…

С какой стати командиру вздумалось выяснять отношения ночью на краю оврага? Почему выстрел пришелся прямо в лоб? Скупые объяснения, на которые Кадиев расщедрился, прозвучали неубедительно. Но и особых эмоций вид окровавленной туши Вареного ни у кого не вызывал. Отпетый уголовник, в боях не отличавшийся ничем, кроме кровожадности, бить врага предпочитавший в упор и на рожон никогда не лезший, разве что в лагере, среди своих, – никто не питал к нему особых чувств. Убитого попросту боялись.

Кадиев приказал предать тело земле, заодно перезахоронить и труп женщины. Двое абреков из группы Умарова отправились выгонять на работу пленных. По лицам не торопившейся расходиться братии Кадиев понял, что своего добился. Уркачам был преподан наглядный урок.

Двое взрослых и с ними подросток в дорогу отправились из Мескер-Юрта и уже вторые сутки покрывали километры пешком, огибая блокпосты, патрули и, где возможно, изъезженные участки дороги.

Старший из них, тридцатилетний Арби, по прописке числился в Грозном, хотя его чаще видели у родственников в Мескер-Юрте. Он давно поддерживал связи с теми, кто с января, после того как федеральные войска взяли под контроль городские районы, на время растворились в селах, а частично оттянулись в горы и отсиживались там в ожидании лучших времен. Арби Ахматова в горы звали свои дела, но на эту тему он обычно не распространялся. Дело осложнялось тем, что сам Арби понятия не имел, как добираться на новую базу, которую в начале зимы перенесли выше в горы. Связь зависла с декабря, с тех пор информации с гор не поступало.

Вместе с Арби в горы решил податься его брат Халид с намерением остаться там «до победного конца». В свою бытность таксистом в Грозненском Черноречье он подвернулся спецназовцам внутренних войск под горячую руку, загремел в комендатуру, поплатился за бесшабашность двумя сломанными ребрами и теперь был готов на всё, лишь бы не пережить подобное еще раз. К тому же и перебивался теперь без паспорта. Документы пришлось оставить при проверке на блокпосту, за ними просили прийти на следующий день, но так их и не вернули. Как жить без «основного документа»? Рано или поздно это обернулось бы каталажкой, «фильтром» и еще неизвестно чем.

Арби, как мог, отбивался от предложения младшего брата взять с собой соседского юношу. Пятнадцатилетний Дота жил с матерью у родни в соседнем дворе. Братья знали, что подросток, родом из бацбийцев и наполовину грузин, приходится Кадиеву племянником; как раз к Кадиеву, одному из командиров укрепрайона в горах, им и предстояло добираться. Родственная связь с таким человеком, как Леча Англичанин, не афишировалась. Ею не кичились ни мать, ни сам Доди – так Доту прозвали в округе. Но неусыпную опеку и даже молчаливую поддержку со стороны соседей такое родство всё же гарантировало.

Когда же паренек принялся слезно умолять, чтобы его взяли с собой, раз была возможность податься в горы, уверяя, что у него, мол, есть с дядей такая договоренность: если никто не приедет за ним в намеченный срок, он должен сам найти способ добраться до лагеря, – братья не знали, что и думать. Верить ли в слова парнишки? В то же время точно такие же инструкции имел Арби, исполнявший функции информатора: если связь обрывается, независимо от того, по какой причине это может произойти, инициативу должен проявить он сам.

Однако Арби уперся. Не столько из опасения, что в горах могли взгреть за инициативу, сколько из понимания, что предприятие сопряжено с риском. Дорога предстояла тяжелая. Арби не хотел взваливать на свои плечи дополнительную ношу.

Паренек, видя сомнения взрослых, выложил на стол свою козырную карту. Прошлым летом он побывал на запасной базе дяди Англичанина в верховье, куда в январе передвинули укрепрайон, после того, как потрепанным остаткам отряда его дяди удалось уйти из-под Ведено. И теперь он мог показать дорогу к базе…

Тут он добил братьев последним аргументом. Из ватина телогрейки Доди выпотрошил скомканную бумагу. Развернув ее, он продемонстрировал свои художества. На двух листках из школьной тетрадки были начерчены какие-то заграждения, пунктирные дорожки, окружавшие квадраты с изображением артиллерийских орудий. Доди уверял, что зарисовал расположения почти всех русских баз, находившихся на участке между Шали и Сержень-Юртом, в том числе расположения недавно переброшенных под Старые Атаги подразделений десантников, – в этот район они с матерью ездили на Новый год.

Сообщение, что его ждут не дождутся в лагере и что добираться в горы он должен своим ходом, дядя передал ему якобы через посыльных, побывавших в Мескер-Юрте сразу после Нового года. Доди уверял, что эти люди получили приказ забрать их с матерью и вывезти за пределы республики, чтобы уберечь от репрессий, поскольку родство с дядей Англичанином для федералов давно перестало быть секретом. Но им с матерью не удалось вернуться к назначенному дню в родное село…

В россказни паренька братья и верили и не верили. Любой на месте Кадиева поступил бы точно так же – попытался бы вывезти семью за пределы страны, в надежное и безопасное место. И тем более горькое разочарование обрушилось на братьев в конце всех ожиданий, когда выяснилось, что сопляк всё же умудрился обвести их вокруг пальца. Правда вылезла на свет божий уже в дороге…

Никаких разведывательных поручений мальчишка не получал. В «помощники» дяди он зачислил себя самовольно. Да и в горах его, похоже, никто никогда не видел и не ждал, но этому как раз не стоило удивляться: там не до воспитания малолетних. Ни на какой горной базе Доди сроду не бывал, дороги не знал, о новом местоположении дядиной базы имел такие же смутные представления, как и братья…

Почти до самого Урус-Мартана удалось добраться на попутной машине. Затем шли пешком, старясь не светиться на дорогах. Из-за снегопада походные условия оказались гораздо более тяжелыми, чем братья предполагали. Ходьба по свежевыпавшему снегу изнуряла. Несмотря на то что удалось без приключений одолеть главный отрезок пути к предгорью – обойти урус-мартановский гарнизон, – радоваться было нечему. Из-за многокилометровой петли, которая не входила в «генеральный» план старшего брата, окончательно выбились из графика. К окраинам Гехи-Чу добрались уже с наступлением комендантского часа. Но старший брат предусмотрел эту задержку.

У родственницы в Гехи-Чу пришли в себя от усталости, обогрелись и заночевали. Однако на следующий день погода выдалась ясная, округа могла на километры просматриваться в оптику. И пришлось ждать до вечера. В дорогу двинулись только в пятом часу, на ночь глядя.

Ближе к горам продвигались по бездорожью, стараясь не отдаляться от трассы – она оставалась ориентиром. Снег здесь лежал еще более рыхлый и глубокий. К полуночи все трое едва волочили ноги от усталости. А до лагеря оставалось еще километров десять.

Арби предложил сделать перекур. В лесной чаще развели костер, перекусили, подсушили обувь, по очереди вздремнули. Короткий сон еще больше давал почувствовать усталость. Предрассветное время было самым мучительным. Со стороны гор несло холодом. Тропы практически не просматривались, а подъем становился всё круче. В довершение ко всему со стороны предгорья послышался нарастающий стрекот вертолета.

По пояс утопая в снегу, все трое бросились к лесистой лощине. И едва удалось скатиться в рытвину у подножия леса, как из-за скал показалась армейская «восьмерка». Отсвечивая блистером, вертолет сделал круг, обогнул снежные гребни по периметру леса и завис над дорогой. Следы, уводившие к чаще, не могли сверху не видеть. «Восьмерка» зависла еще ниже; пилот даже не опасался, что его могут подвергнуть обстрелу… Однако пронесло и на этот раз. Сделав контрольный круг, вертолет стал удаляться в обратном направлении…

Арби не мог скрыть беспокойства. Вряд ли федералы ограничивались облетом предгорья и осмотром склонов с воздуха, для чего-то же велось наблюдение. Координаты, скорее всего, уже передали наземному подразделению. Старший брат не сомневался, что их еще раньше где-то подловили в оптику. Надежды на непогоду, на метель, начавшуюся с рассветом, оказались тщетными. Уже через час снегопад утих, и вереница следов, которые они оставляли за собой, вполне могла просматриваться в обыкновенный бинокль.

По мере того как поднимались в горы, мороз усиливался. С хребтов тянул ледяной ветер. Холод обжигал щеки и глаза. Когда позади остался перевал, за которым предстояло сделать окончательный выбор маршрута, изнуренные путники сбросили под елью рюкзаки, дружно завалились в сугроб и некоторое время, пытаясь отдышаться, молчали.

Дальше предстояло подниматься либо по дороге, уводившей вправо через ельник, которая едва-едва угадывалась под волнистой гладью снега, чтобы затем уже перелесками продолжать восхождение до самых гор. По всем соображениям, этот маршрут был наименее рискованным, но ходьбы получалось на несколько километров больше. Либо оставался второй вариант, позволявший срезать дорогу, – взяв левее. В этом случае примерно в течение часа пришлось бы подниматься вверх по открытой местности. Риск обнаружения существенно возрастал, голое пространство при ясной погоде могло просматриваться с большого расстояния.

Халид предлагал продолжать восхождение коротким путем. Но старший брат упорно стоял на своем: никакого лишнего риска. Он принял решение продвигаться лесом: тише едешь, дальше будешь. К тому же шансов выйти на своих больше, да и безопаснее. Но прежде чем продолжать путь, Арби предлагал основательно просушить обувь. И у Доди, и у Халида ботинки промокли насквозь. В дневное время костер, конечно, могли заметить, дым виден за многие километры, но еще опаснее было отморозить ноги. И Арби показал рукой на ельник, взбегающий вверх над лощиной. Оставалось там подыскать подходящую расщелину.

В лесу стояла безжизненная тишина. На ветвях уютно обступивших опушку пихт лежали пышные шапки снега, ветра не чувствовалось. Подходящего углубления не нашлось, и костер пришлось разводить в яме, предварительно выкопав ее в снегу. Дым, конечно, могли заметить. Но выхода не было, не обмораживать же ноги.

Стараясь хоть чем-то искупить свою вину, Дота трудился, не жалея сил, то и дело бегал в чащу, пытался набрать валежника посуше. Около спуска он даже наткнулся на куст боярышника. Ободрав его чуть ли не по самый ствол, он притащил к яме целую кучу веток. Костер затрещал сильнее. Края снежной ямы быстро оттаивали и чернели. Арби был прав: боярышник почти не дымил.

Халид и Дота развесили сырую одежду и обувь на воткнутых в снег палках, по примеру Арби подгребли под босые ноги хвои и, тесня друг друга локтями, придвинулись поближе к огню. Халид повеселел. Морщась от жара, он принялся разогревать на краю костра консервы.

Две банки перловой каши из солдатского сухого пайка – это всё, что осталось от запасов, не считая луковицы и последнего энзэ, горсти сухарей и плитки шоколада, которые припрятал на дне своего рюкзака старший брат.

Арби приноровился выковыривать кашу расщепленной палочкой. Примеру последовал младший брат. Дота, не отрывавший глаз от перловки, нерешительно выжидал. Арби, всё еще смотревший на паренька с упреком, сунул ему под нос всю банку.

Вдруг раздался треск ветки. Тотчас еще один. Все трое будто окаменели. Халид испуганно уставился на брата. Боясь пошелохнуться, тот обводил глазами чащу. Сомнений не было: в лесу они не одни.

Еще несколько секунд гнетущей тишины – и с обратной стороны поляны, там, где ельник обрывался в низину, послышался осторожный металлический щелчок.

По лицу Арби, который сидел напряженно вцепившись руками в колени, пробежала тень улыбки. Спецназовец не допустил бы такой оплошности. Переводить рычаг предохранителя на автоматический режим бесшумно, оттянув его за ушко от корпуса автомата, в спецподразделениях федеральных войск обучали в первую очередь, даже прежде, чем давали пальнуть по мишени, – Арби знал это от инструктора, вчерашнего моджахеда, «законсервированного» в родном селе до нужных времен и кое-чему обучавшего желающих.

Дота схватил свои бесформенные сырые ботинки и стал торопливо их натягивать на красные босые ноги. Арби жестом остановил его и гортанно крикнул в сторону леса.

– Хьо мила ву?2

Прошло несколько секунд.

– Со вайнеха ву!3 – раздался ответ.

Собравшись с духом, Арби крикнул снова:

– Хьо мичара ву? Тайпана мила ву?4

– Со варандо ву, Чечанара!5 – был ответ.

Нерешительно помедлив, Арби крикнул:

– Саид-Селим войзи хьуна, ойла йистехь йижаршца ашверг?6

После продолжительной паузы от черной стены леса отделилась фигура в маскхалате. Тут же стал различим и ствол АКМа. Фигура не двигалась с места и чего-то выжидала.

– Аллах Акбар! – крикнул Арби.

И из-под пихт выбрались четверо, все в безразмерных, но добротных белых балахонах, будто привидения.

Не надевая ботинок, Арби поднялся во весь рост и на всякий случай назвался – по имени и фамилии. Но двое из четверых чеченцев и так уже узнали «почтальона» из Мескер-Юрта, связь с которым оборвалась два месяца назад.

Разглядывая друг друга, боевики обменялись приветствиями и, расстегнув промокшие маскхалаты, плотным кругом расположились у костра.

Дота сиял от радости и, поминутно утирая пот с распаренной физиономии, не переставал подбрасывать в костровую яму валежник. Один из гостей, немного обогрев руки, отправился присматривать за спуском к дороге. Другие дали братьям хлебнуть по глотку водки из фляги и стали расспрашивать о вертолете, который с утра кружил над дорогой.

Потом включили рацию и доложили о встрече. Тщательно запаковав аппаратуру, радист объявил, что ему приказано вести всех в лагерь. Кадиев выслал встречную группу для подстраховки. Сверху предупреждали, что в горах опять идет снег. При хорошей погоде на восхождение могло уйти от двух до трех часов, но при снегопаде до аванпостов укрепрайона можно было не добраться и к концу дня. В лагере предлагали переждать какое-то время в лесу. Неподалеку в горах находилась сторожовка, используемая как укрытие и приспособленная к ночлегу. Ходьбы до нее всего час, в худшем случае – два.

Кадиев не видел Доту с конца октября, практически с того самого дня, как мальчугана загребла комендантская рота. Тогда после нападения на армейскую колонну федеральные службы, подозревавшие местных жителей в причастности к теракту, перетаскали всё население района в комендатуру. Военные вместе с контрразведчиками не один дом перевернули верх дном. Перекапывали даже грядки в огородах. На этом Дота и погорел. Сопляк умудрился закопать в огороде АКМ с боекомплектом, укутав автомат в полиэтиленовую пленку, которую содрал с парника.

О задержании сорванца стало известно в тот же день. Увезли его не военные, а комендантские. Никаких иллюзий у Кадиева не было: судьба мальчишки находилась в руках офицеров УВКР7, и имелись все основания за нее опасаться. С такими, как Дота, не очень-то нянчились, уводили за забор и уничтожали как чумных дворняжек; раз есть улики, еще год-два, и такой всё равно пойдет воевать на смену братьям и дядьям, так зачем самим вскармливать смену?

Больше всего Кадиев опасался не коварства контрразведчиков и неопытности Доты, а какой-нибудь роковой случайности, пресловутого армейского головотяпства, опасался всех тех непредвиденных обстоятельств, на которые так любят ссылаться русские военачальники. Жертвой случая мог стать кто угодно, в любой момент, и в первую очередь беззащитный. За язык же Доты Кадиев особенно не переживал. Ума не занимать, закален войной, – таких, как Дота, расколоть не так-то просто. Да и рассказывать мальчугану толком было нечего. Несколько запротоколированных фамилий (где нужно, давно известных), прошлогодний адрес базирования уже не существующих на сегодня подразделений – это всё, что из него могли выжать. За последние месяцы лагерь пришлось перебазировать дважды, при этом каждый раз новое место дислокации становилось известно войскам уже через неделю. А с нанесением удара на Ханкале опять тянули. Возможно, не видели смысла в таких мерах. Ведь понимали генералы, не дураки, что достаточно перенести дислокацию в другое место, и всю работу нужно начинать сначала – выяснять, отслеживать, брать кого-то в ежовые рукавицы, гонять по горам личный состав.

Оставалось надеяться, что среди офицеров попадется такой, кто не будет пороть горячку, разберется, что к чему, и уделит пареньку внимание. В качестве родича воюющего амира Дота вполне такой чести заслуживал. Но даже среди тех, кто по долгу службы мог иметь доступ к нужным картотекам и разбирался в родословной своих подопечных, мало кто имел представление о действительном положении вещей. Мало кто знал, что Дота не племянник, как все считали, а сводный брат Кадиева. Легенда, что Дота племянник, была одним из изобретений самого Кадиева. Сам же он и пустил ее в ход, чтобы не разглашать подробностей жизни покойного отца: будучи уже немолодым, тот прижил ребенка вне брака. В данной ситуации липовая легенда могла сработать против Доты. Правда могла спасти ему жизнь. И с трудом удавалось представить себе, что в окружении генерала Агромова и его сподручных из местной ФСК ничего не знали о настоящем родстве Доди и Англичанина. Достаточно подвесить верх ногами одного-другого мескерюртского чучмека, чтобы вытряхнуть из упрямца всю подноготную; в Мескер-Юрте немало проживало людей, лично знавших и Кадиева-старшего, и все его семейство. В этом случае участь Доты была бы предрешена, его не могли не взять в разработку, и ждать неизбежного пришлось бы недолго. Выход на него, Англичанина, обеспечен.

Развязка оказалась совершенно неожиданной. Несовершеннолетний арестант отделался парой пинков под зад да строгим отеческим напутствием: ходи, мол, теперь по струнке, не то схлопочешь по всем статьям, в следующий раз поблажек уже не будет. Доту отпустили на все четыре стороны, что давало повод к опасениям, как бы ему не вшили в одежду какой-нибудь микроскопический приборчик. Неужто не было желающих проследить за перемещениями сорванца? С другой стороны, станут ли контрразведчики выслеживать местную пацанву? Для подстраховки Кадиев всё же дал особые распоряжения: мальчишку тщательно осмотреть, одежду уничтожить…

Когда двое чернобородых парней в маскхалатах ввели в натопленный блиндаж лохматого и лопоухого Доту, тот застыл у входа как провинившийся школьник, вызванный к директору на ковер. Но едва Дота встретил взгляд брата, как лицо его осветила бесхитростная улыбка.

Кадиев схватил юного родственника за плечи и смял в объятиях. На сердце сразу отлегло, а в следующую секунду его как тисками сдавила еще большая тяжесть, чем прежде. Затем Кадиев вышел поздороваться с братьями Ахматовыми, распорядился, чтобы, перед тем, как усадить троицу за стол, им согрели воды и дали вымыться…

До отвала накормленного пловом с тушенкой и наряженного в камуфляж с чужого плеча, Кадиев повел подростка показывать свое хозяйство. Леча водил его по лагерю, словно по зоопарку, – показывал лошадей, собачий питомник, где сиротливо метались две тощие овчарки. Когда они обогнули восточный «котлован» и вышли к гротам, их нагнал посыльный. Люди из лагеря «эмиров» были на подходе. Начальник штаба Айдинов звал к себе. У него уже все собрались.

Оставив мальчугана у питомника в компании веселящихся на морозе молодых абреков, Кадиев ушел встречать «эмиров». Опять предстояли обсуждения. Совместные действия на юго-западных подступах к Грозному были запланированы еще на прошлый месяц, но из-за непогоды отложены. Душа не лежала к болтовне. Эти сборища, в узком кругу, Кадиеву давно претили. Однако и увернуться от них не было никакой возможности.

Сайпуди Умаров в новом сером камуфляже уже разместил гостей в штабном блиндаже. «Эмиров» поили зеленым чаем. Со вчерашнего дня, после того что произошло с Вареным у оврага, Кадиев Умарова еще не видел. Как только он поймал на себе его мрачно-сдержанный взгляд, а затем и взгляд начштаба, Кадиев понял, что объяснений по этому поводу не будет. Тема была закрыта. Молчаливый нейтралитет стал для Лечи Англичанина полной неожиданностью: среди уркачей Умаров пользовался авторитетом, в обиду своих не давал. Оставалось предположить, что «эмиры», – им не могли не донести о случившемся, – слишком рьяно относились к готовящимся операциям, чтобы придавать значение междоусобице, она шла вразрез с их планами. Но это означало и другое: выяснять отношения предстояло позднее…

Когда стемнело и моджахеды отбыли к себе, в блиндаже Кадиева собралась обычная для этого часа компания. В низком, жарко натопленном помещении стоял тяжелый кислый запах прелой одежды и немытых тел. В ожидании ужина почти все курили.

Дота притулился в дальнем углу блиндажа и как завороженный следил взглядом за взрослыми, глотая каждое их слово. Молодой чеченец, только что вернувшийся после обхода внешних постов, обрадовал всех сообщением, что наткнулся на след кабана. Зверь прошел краем леса, и не один, с целым выводком. Следы уводили выше, в сторону западного аванпоста. Но не идти же по следам на ночь глядя, и он обещал попробовать выследить зверя утром.

Кадиев, сидевший у печки в компании «почтальона» Арби, с которым весь вечер, едва проводили «эмиров», обсуждал свои дела, идею охоты одобрил. Просил только не стрелять без глушителей. По лицам собравшихся чувствовалось, что желающих попасть в команду охотников больше чем достаточно.

На входе в блиндаж показался начштаба Айдинов. Коренастый, бородатый, но без усов, амир поздоровался с теми, кого еще не видел, прошел к печке, где ему сразу освободили место, расстегнул добротный камуфляж на меху и, чему-то улыбаясь, одобрительно закивал. Затем начштаба разговорился с краснолицым и от печного жара разморенным Арби, за весь день у них еще не нашлось времени пообщаться. Начштаба расспрашивал Ахматова о том, как тот умудрился выйти на лагерь, минуя русские посты, и как он вообще нашел дорогу. Арби уверял, что им просто повезло, брели наугад, пока не наткнулись на своих, вот и вся премудрость…

Арби жаловался на всё более трудное положение в селах. Народ перебивался кто чем мог, многие жили впроголодь. От внутренних войск и армейских подразделений не было спасения: везде облавы, зачистки. Спецназовцы не церемонились ни с кем. Но и за безропотное повиновение безоружных жителей сегодня никто не мог поручиться, бунт мог вспыхнуть в любой момент, в любом месте. Особого впечатления сетования Ахматова на сидевших в блиндаже не производили.

А затем, вклинившись в дискуссию молодых чеченцев, один из которых рассказывал о паломничестве родственницы в Мекку, Айдинов заговорил на свою излюбленную тему: единственный путь к спасению сородичей начштаба видел в возвращении к «чистому» исламу с его кровнородственными порядками и традиционно семеричным укладом. Не только вайнахский, но и весь исламский мир живет не по закону, не по правилам, твердил Айдинов своим деревянным голосом, – не по тем правилам, которые могли бы гарантировать ему самосохранение. Потому что в основу нынешнего государственного правления повсюду заложена порочная система, навязанная исламским странам извне и якобы наихудшая из всех, с какими им пришлось столкнуться за всю их историю. И всё это вместо кровно-родовой системы. И всё это вместо «коренного», проверенного уклада жизни и правления, который испокон веков был присущ исламским странам. Вот за ним и будущее. Вот только распадутся неправедные государства и наступит хаос. За хаосом великим – и новый порядок. Кровнородственный. От единого предка в седьмом колене. Вот тогда-то весь мир, и не только мир нохчей, очнется от дремы и наконец-то пойдет по правильному пути…

Айдинов поносил своих же, чеченцев. Для наглядности еще и ссылался на Коран, который живущим неправедно предрекал якобы тягчайшие кары. Аллах, дескать, спросит с них по всем статьям, причем обуздает отступников руками сородичей и судьями назначит наихудших и наипадших из них.

Слушали Айдинова с каким-то онемением. И он продолжал проповедовать свое тем же непререкаемым тоном.

Рабская природа – вот и весь он, русский, как на ладони. Раб понятия не имеет, что такое ответственность. На то он и раб. Униженный и оскорбленный, он унижает и оскорбляет в свой черед. На судьбу свою он ропщет не только для того, чтобы вызвать жалость к себе. Думать по-другому он давно не способен. Поэтому он разрушитель от природы, причем любой системы, своей или чужой – это не имеет значения. Нет на свете такого порядка, который бы его устраивал. Не в пример этой бестолочи – хозяин раба, аристократ. Аристократ готов чинить сломанное. Готов убирать и мыть за другими. Аристократ даже чужому человеку протянет руку помощи. На грубость он ответит вежливостью. На зло и жестокость – добром. На растерянность и недоумение – поддержкой. Порядок он будет создавать своими руками, своим кропотливым трудом. Поэтому он и есть истинный хозяин положения. Но, увы, сегодня таких людей днем с огнем не сыщешь. Огнем и мечом всех их свели в могилу. И всё потому, что не больше не признавались кровнородственные узы, которые аристократию породили и благодаря которым она испокон веков существовала…

Однако вывод из речей Айдинова оставался непонятным: не призывал же он к восстановлению рабства в каком-то модернизированном варианте.

О действительных причинах внезапной взвинченности Айдинова большинство присутствующих догадывались и без цитат из Корана. Причиной было присутствие Кадиева. В переговорах о совместных действиях, затеянных «эмирами», оба командира расходились практически во всем. Спор вспыхнул и сегодня при «эмирах». Кадиев считал, что главное сегодня – беречь живую силу, стоять за каждого чеченца, будь то боевик или мирный житель. Он призывал к тому, чтобы избегать баталий, брать оккупанта измором, выживать. Не так уж непосильная задача – довести врага до нужной кондиции. Достаточно теребить его и жалить одновременно со всех сторон. По мнению Кадиева, тактика «наступательного вытеснения» являлась куда более эффективной, чем лобовые столкновения, за которые ратовал Айдинов. В здравой осмотрительности проку всегда больше. Напрасными казались Лече Кадиеву и упования фанатично настроенных моджахедов на СМИ, будь то свои, ичкерийские, или международные. Уже не один год бойня продолжается безо всяких правил, а по-прежнему находятся умники, питающие иллюзии, что у кого-то там, в далекой загранице, к происходящему на Кавказе появится интерес. В ожидании призрачной помощи из-за рубежа приходилось ежедневно воевать с регулярной армией – с танками, пушками, самолетами…

Проповеди Айдинова вызывали у Кадиева не меньшее отвращение. Он с трудом это скрывал. Ваххабитские идеи успели расползтись по всему Кавказу, а начштаба нахватался их в бывших лагерях в Автурах8. Эти идеи и фанатизм, которым Айдинов подзарядили уже соседи, упорно подливающие масла в огонь, довели беднягу до крайности: он даже одевался теперь соответствующим образом, ходил в нелепых обрезанных подштанниках, носил бороду, но сбривал усы.

Айдинов Абдул-Вахаб звал за собой, как в ад – громить федералов, денно и нощно, и чего бы это не стоило. Когда зверь прет прямо на тебя, бегством-де спастись невозможно. Единственное средство – пристрелить его. Или вогнать кулачище в пасть, да поглубже, в самую глотку, чтобы не смогла бестия ни глотать, ни дышать, чтобы дьявол захлебнулся собственным бешенством…

«Эмиры» внимали речам Айдинова с таким видом, будто и сами удивлялись, насколько в унисон их собственным умозрениям мог разглагольствовать чужак, по сути самозванец. Они во всем с ним соглашались, и обычно дружно кивали. Однако на деле судьбы чеченцев мало что для них значили, и именно это Кадиев пытался растолковать приближенным. Воевать в Чечню «эмиры» ехали не за маленький народ, а за ислам. Поэтому и действовать предпочитали по старинке. То есть медленно да уверенно, прибегая к тактике рассредоточенных диверсионных ударов – к тактике самого пророка Магомета, как «эмиры» любили поучать. В Айдинове их привлекала слепая преданность. В подходе Кадиева – как-никак, все жё трезвость. Отчасти по этой причине разногласия с Айдиновым не вылились в открытый раскол, хотя он давно казался неизбежным.

– С армией сладить невозможно, нечего людей кормить байками, – спокойно прокомментировал Кадиев поучения Айдинова, как только тот заговорил о более насущных проблемах лагеря. – Голыми руками?.. Расхлебывать будут не они, не «эмиры», а мы. Хлебнуть грязи мы их заставим, федералов. А чтобы всё вернулось назад, чтобы к власти допустили моджахедов…

– Допускают, когда им надо. Когда приспичит – допустят.

– Бред, не таким способом.

– Заставить русских собак нюхать говно… Заставить их жрать блевотину, которой они кормили нас столько времени! Столько веков! – твердил Айдинов свое, оставаясь глухим к приводимым доводам. – А в рабы будут проситься – не каждого возьмем… Только мужиков. Да только черненьких. А сучек в живых оставим – только беленьких. Остальных – на заводы, в шахты, за колючую проволоку…

Сморщенный старик в облезлой ушанке, телогрейке и разлезшихся валенках внес в блиндаж черную от копоти кастрюлю со щами.

Взгляды устремились на Кадиева. Тот кивнул. На столе появилась бутылка самогона. Все молча сели за стол и принялись за еду…

После ужина Кадиев вышел с братом на улицу. Над лесом прояснилось. Бездонное ночное небо, простиравшееся над лесом, резко контрастировало с духотой блиндажа, в которой они провели весь вечер. Ударил настоящий мороз. Вид заснеженных деревьев, которые искрились в лунном свете от инея и снега, напоминал другую жизнь, и в ней не было места войне. От этого чувства каждый раз становилось не по себе.

Кадиев спросил о матери. Рассказ Доты не радовал. Мать, как и все на их улице, приторговывала бензином у дороги. Если бы не помощь Лечи, которую мать принимала скрепя сердце, так как осуждала всех воюющих, неизвестно, на что они жили бы. Больная мать по-прежнему не могла попасть к хорошим докторам. До больницы своим ходом теперь вообще не добраться. Общественный транспорт – редкость. Приходилось обращаться к соседям. Те всегда помогали, отвозили. В Ханкале, у военных, где ей удавалось летом проходить хоть какие-то лечебные процедуры, нужных врачей не осталось; в госпитале сократили прием гражданского населения. Ехать нужно было в Нальчик или во Владикавказ. Или еще в Ростов, как советовали, – там находился филиал медицинской академии. Но мать решила ждать до весны…

Кадиев слушал молча, не прерывая. От юноши скрывали всю серьезность заболевания его матери. Лимфогранулематоз, злокачественная опухоль средостения, развивался вроде бы медленно, и где-нибудь в Швейцарии жизнь ей могли бы продлить еще не на один год, но не в Чечне, не в военных условиях. Еще с лета Кадиев обещал жене покойного отца принять все меры для переправки ее и Доты за границу. Он планировал вывезти их в Турцию через Дагестан и уже оттуда в Швейцарию. Под Сионом, где осел родственник, для мальчика уже подыскали место в частном коллеже-интернате. Имевшихся у Лечи личных сбережений родным должно было хватить как минимум на год, а дальше будет видно. Однако договоренность о переправке в Турцию внезапно лопнула. Кадиев попытался организовать отъезд заново, но пока его усилия не давали нужного результата…

От московского источника поступали всё более странные сведения. Месяц назад соседи по лагерю встречались с людьми генерала Агромова, главой ФСК. Встреча состоялась в Панкийском ущелье, в Дуиси. В обмен на лояльное отношение к новым ставленникам федеральной власти, нараставшее неприятие которых привело наконец к единству в стане воюющих, «шахматисты» из контрразведки предлагали гарантии безопасности всему укрепрайону в горах – и тому лагерю, и этому. Суть сделки заключалась будто бы в следующем: «эмиры» нуждались в гарантиях, без которых акции по вербовке в предгорных селах новых партий молодежи были поставлены под вопрос; без минимальной свободы действий осуществить такое невозможно. Период затишья был также необходим в связи с ожидаемой партией оружия и денег, по сведениям – небывало крупной. Груз доставлялся морем в Грузию, а оттуда вьючным способом через Панкисию всё это добро предполагалось переправлять в укрепрайон.

Федералы со своей стороны нуждались в затишье для перегруппировки сил и как всегда рассчитывали на денежный откат. На этих условиях стороны якобы и ударили по рукам. Однако точных сведений о сроках перемирия Лече Англичанину получить не удалось. Поговаривали, что «мораторий» продержится до весны.

Все эти сведения выглядели донельзя правдоподобно, но чем-то всё же напоминали ширму, необходимую для прикрытия более серьезных действий, – данная мысль пришла Кадиеву в голову сразу же, как только ему стали известны подробности. Его мнение разделял и московский источник. Настораживал уже сам факт, что о доставке крупной партии оружия и казны знают все. Попахивало приманкой. Офицеры ФСК любили выдавать себя за коррупционеров, без колебаний вступали в меркантильные переговоры. На деле – стремились завязать контакты, чтобы через живую связь прощупывать (корова, и та мычит и просит, чтобы ее подоили…), кто чем дышит в стане противника. Это позволяло наперед просчитывать ходы. А когда в результате шантажа или подкупа цемент схватывался, «клиента» было уже нетрудно подтолкнуть к принятию нужного решения. При грамотном психологическом подходе метод работал безотказно. Ведь при данной тактике получалось, что истинная лояльность продажного лица не поддавалась никакой проверке, а сама продажность еще и превращалась в алиби.

Что поражало в сообщениях из Москвы, так это то, что федералы имели самые доподлинные сведения не только о путях обеспечения лагеря провиантом и амуницией, как через Панкисию, так и через Джайрахское ущелье, но и о каналах связи, составе соединений, их численности и вооружении; имелась информация даже о пленных, живших в лагере. Сливать сведения могли, конечно, и сами «эмиры», дозированными порциями выцеживая информацию, которую считали не очень ценной, в обмен на какие-нибудь мелкие услуги или чтобы задешево приобрести кредит доверия, – на него дефицит никогда не падал. Но столь серьезные обвинения требовали веских доказательств. Ведь именно «эмиры» больше всех тряслись за соблюдение конспирации и постоянно висели над душой со своими наущениями: слишком, мол, много людей (неконтролируемых ими), курсирует между лагерем и равниной.

Утечки шли явно из лагеря, это казалось очевидным. Через кого-то из рядовых боевиков? Едва ли. Через командиров? Сайпуди Умаров? Сам начштаба – верный наиб «эмиров»? Если так, то ждать можно вообще чего угодно. Но тогда неожиданно зависало всё сразу: каналы связи с равниной, каналы связи с Москвой. Зависали, в конце концов, и сами операции. Если за спиной велись переговоры о «моратории», то о каком согласовании действий с соседями могла идти речь и какие вообще операции можно проводить совместно?

Перебирая имена, фамилии и подноготную всех и каждого, Кадиев не мог прийти к какому-либо однозначному заключению. Ошибку мог совершить кто угодно. А если уж смотреть на вещи совсем трезво, то предателем мог оказаться чуть ли не каждый третий. В такой каше, которая варилась здесь сегодня, и при такой безысходности, от людей можно было ждать чего угодно. Из списка подозреваемых Кадиев исключал только людей из своего подразделения, тех, кто находился в его непосредственном подчинении.

Начштаба Айдинов – вот к кому в глубине души Кадиев испытывал настоящее недоверие. О прошлом начштаба слухи ходили разные. Послужной список – длинный, путаный. Бывший офицер еще союзного МВД, он успел побывать «ичкерийцем», оппозиционером, одно время прислуживал во Временном совете, пока «шахматисты» не добрались и до оппозиции, пока не скомпрометировали Совет и фактически не развалили его, как только надобность в нем отпала. Затем, уже после лагерей в Автурах, Айдинов примкнул к моджахедам. И вот сегодня, матерый ваххабист, он годился на любую роль, мог прислуживать и «восточному альянсу», и пришлым воинам Аллаха, и иорданцам, и саудитам. Поговаривали, что еще во времена Временного совета Айдинов путался со спецслужбами. Но кому удавалось избежать этого в те годы, если сам Совет являлся детищем «темной силы»? С другой стороны, так долго оставаться в автономном управлении и не всплыть на поверхность? Это казалось тоже маловероятным.

Однако стоило дать этой версии шанс на существование, и многое тотчас прояснялось. Становилось понятно, почему федералы, раз уж для них не было никаких секретов, вот уже столько времени не наносят по лагерю ударов, хотя бы с воздуха. Если и так всё можно держать под контролем, зачем транжирить бомбы? Пальнуть из хорошей пушки – и все разбегутся. На месте разбежавшихся появятся другие, неконтролируемые. Больше не выглядел загадочным тот факт, что самыми большими потерями оборачиваются наиболее просчитанные операции. Находило объяснение и пристрастие Айдинова, шатойского горца из рода хакхой, к радикальному исламу, завезенному на его родину как раз «шахматистами», той самой «темной силой»…

Вкупе с дурными новостями пришла и хорошая. В результате многомесячных усилий удалось нащупать потенциальный контакт среди генералитета, среди тех, кто не запачкал руки кровью, нефтедолларами или просто деньгами. Поиском таких контактов Кадиев занимался второй год и едва не скомпрометировал себя в глазах собратьев. До сих пор поиски ни к чему путному не приводили. И вот наконец – удача!

Речь шла о петербургском генерале, начальнике оперативного отдела штаба округа. Выросший в Казахстане, куда сослали когда-то его отца, генерал-майор воспитывался мачехой-чеченкой. Перед началом первой кампании, как и многие, кто понимал, что происходит, он подал рапорт на увольнение. В войска вернулся со сменой верховной власти в стране. Через брата, который служил в Администрации, у него имелся выход на нужные круги, фактически минуя «темную силу». Более подходящего кандидата для переговоров с высшим военным руководством, с теми, кто способен принимать хоть какие-то самостоятельные решения или просто влиять на процесс их принятия, вряд ли можно было отыскать во всей России. Фамилия генерал-майора была Окатышев. В Москве советовали ждать, пока не будет найден ключ к ситуации. Но что-то требовалось предпринять и у себя в лагере.

На учебные сборы, которые проводил начштаба, Доди бегал на правах вольного слушателя вместе с другим подростком по прозвищу Гай. Занятия проходили на стрельбище, в «мертвой» зоне, начинавшейся за блиндажами. В одном из этих блиндажей оба подростка и обитали. Лес отсюда расступался к оврагу широкой падью, образовывая просторную, наглухо закрытую со всех сторон расщелину. Место для стрельбы выбрали идеальное. Эхо выстрелов гасло между скалами и стеной ельника. Уже с другого конца лагеря пальба из АКМа едва слышалась.

Айдинов не брезговал при обучении молодняка ни муштрой, ни хамским окриком. Всякий раз начштаба выстраивал «абитуриентов» в шеренгу и, заставляя по колено стоять в снегу, не спеша обходил строй. Презрительно всматриваясь в физиономии молодых абреков, он для профилактики, чтобы раньше времени не возомнили себя воинами Аллаха, яростно всех облаивал и только после «разминки» давал конкретные установки, от исполнения которых зависел последующий ход занятий. Упор в обучении делался на способы передвижения и маскировки. Подрывному делу будущих боевиков обучал молодой русский инструктор Мирон, завербованный совсем недавно.

Осмотр «войска» закончился. По команде «разойдись» шеренга рассыпалась по сторонам. По примеру Доди и Гая стайка новобранцев расчистила себе место на бревнах. Троица парней помоложе, проваливаясь в рыхлый снег, стала спускаться в низину, чтобы расставить мишени вдоль противоположной скалы…

Разыскивая Доди, Леча Кадиев пришел на стрельбище в тот самый момент, когда начштаба, пересыпая свою речь отборной руганью, заставил четверых парней переползать через поляну «тигром». Разгребая локтями снег, все четверо зарывались в него чуть ли не по шею – именно так учил Айдинов день назад.

– Глаза должны в морду смотреть… Да не на него, в морду противника! А автомат – на спине! Куда ты им тычешь, баран?! – орал Айдинов. – А ты, позор своего рода, автомат в руки возьми! В расположении противника, если автомат будет болтаться возле одного места, пулю в лоб получишь!..

Затем начали отрабатывать кувырки через голову в сочетании со стрельбой. Главная сложность заключалась в том, чтобы в момент кувырка, нажимая на спусковой крючок, не запутаться в направлениях. Сухие короткие очереди с резким треском рассыпались над лесом. С заснеженных елей вспархивали птицы. На головы падали комья снега. Но это было лишь разминкой по сравнению с тем, что ученикам предстояло проделывать дальше, исполняя всё более заумные команды свирепевшего на глазах начштаба.

– Когда отстреляться хочешь быстро, падаешь с перекатом. А когда упал, нужно два или три раза поменять место. Перекатом, чтобы сбить прицел копра… Ты, как тебя… а ну, бегом сюда! – прикрикнул Айдинов на молодого азербайджанца, Гомера Алхазова, который как зачарованный следил за каждым жестом инструктора, явно не чувствуя себя способным на такой акробатический трюк. – Да морду, морду не выставляй! Язык откусишь и сожрешь. Шевелись, болван!..

По вчерашнему занятию начштаба знал, что этот номер неплохо получается у племянника Кадиева. Доди проделывал всё с обезьяньей ловкостью да с таким старанием, что на лицах взрослых появлялись улыбки. Айдинов подозвал подростка. Тот сорвался с места и подлетел к инструктору. По первому зову готовый идти за наставником в огонь и воду, Доди схватил протянутый автомат со сложенным прикладом, присел на корточки и стал проворно, опираясь на кулаки, немного боком перемещаться вперед по утоптанной дорожке.

Заметив у бревен Кадиева, Айдинов кивнул ему. Они обменялись подобием улыбки – впервые за всё время лагерного сосуществования. Леча – откровенно лицемеря. Айдинов – не меньше. Кадиев не мог не почувствовать фальшивость чужого радушия.

В тот же миг начштаба достал из кармана что-то круглое, размером с булыжник, и запустил в сторону сидевших на бревнах парней.

Те как ошалелые бросились в снег. У бревен остался стоять один Кадиев.

– Бараны! Бараны! – заорал Айдинов. – Трупы! Все вы безногие, безголовые трупы! Сколько можно объяснять, бестолочи, что к гранате залегать башкой надо, а не яйцами! Башку нужно закрывать руками и рот открывать! Почему? Я спрашиваю – почему?! Что языки проглотили, собачье отродье?

– Чтобы, ну это… «мертвая» зона. Осколки мимо пролетят… Даже если метр от гранаты, – испуганно протараторил парень, которому Доди вернул его автомат.

– При стрельбе то же самое. Если по тебе палят с близкого расстояния, закрывайся, чем можешь. Бумагой, тряпками, одеждой… Или вот этим дураком, который встал рядом как осел… Почему? Почему, я спрашиваю!

– Пуля… ну это… теряет силу. Ранение нетяжелым будет, – донеслось из строя.

– Повезет – контузией отделаешься. Пуля калибра пять сорок пять если задевает тебе череп, она рикошетом уходит…

Продолжая наблюдать за Айдиновым, Кадиев поймал себя на неожиданной мысли: в глубине души он давно знает, кто этот человек, но всегда почему-то лукавит сам с собой. Правда была написана у начштаба на лбу. Если кому-то и досталось умение с выгодой для себя послужить хозяину, да не одному, а сразу нескольким, если кто-то и был способен подрабатывать на две стороны, на оба лагеря, то тень подозрения в первую очередь падала именно на этого человека. Нечасто, но и среди своих, чеченцев, встречался этот особый тип человека-лакея, которого отличала необычная, в сущности, черта – психология врожденного раба. Корнями своими этот менталитет врастал в безродность и неизбежно приводила к погоне за чинами, за положением, а там и к низости, к отречению от своих, потому что своими они являлись просто в силу обстоятельств.

Вопреки неодолимому чувству гадливости, Кадиев испытал некоторое облегчение. Окажись догадка верной, из-под подозрения сразу выпадали другие, те, кто ничем себя не запятнал. Кадиев тут же принял внутреннее решение сделать всё от него зависящее, чтобы Дота, всеобщий любимчик Доди, больше ни разу не попал к начштабу на занятия…

Несмотря на разноречивые сведения из Москвы, неистовые поборники джихада продолжали требовать учащения диверсионных вылазок, и в первую очередь на своей законной территории, в предгорных районах, где федеральным силам удавалось держать всё под контролем. По крайней мере, в дневное время. Зима стояла снежная, погодные условия не благоприятствовали использованию авиации, но федералы смогли пристрелять даже подступы к тропам, многие из которых оставались проходимыми. Округа находилась под прицелом. В двух селах, в рамках кампании по борьбе с «привозной ваххабитской заразой» (так говорилось в листовках, разбрасываемых с воздуха), спецназовцы чуть ли не в упор перестреляли мужское население, схватившееся за оружие от страха, что чумазая солдатня опять разгуляется или, того хуже, решит увезти мужчин с собой для продолжения «разбирательств» в другом месте – до полного удовлетворения своим геройством.

Требовалась как никогда согласованная тактика. Но «эмиры» придерживались всё менее ясных позиций, Кадиев начал замечать это еще с лета. С одной стороны, требовали более тесных контактов, с другой – чего-то выжидали, тянули кота за хвост. На взаимодействии они открыто настаивали только тогда, когда припекало их самих. И вот в разгар зимы именно они стали взахлеб агитировать за активное координирование операций и каждодневный обмен информацией. По их мнению, создание общей цепи сил поддержки могло быть единственной гарантией боеспособности на зимне-весенний период. Чем объяснялась столь резкая перемена в настроениях? Истинные намерения «эмиров» оставались для Лечи загадкой.

В результате многодневных дебатов в лагере Кадиева наконец приняли предложение создать мобильную группу связи, в которую вошли по три человека от каждой из сторон. Что же касалось тесного взаимодействия, тут Леча Кадиев иллюзий себе не строил. Он всё больше склонялся к мысли, что главная цель, которую преследовали в соседнем лагере – это получить максимальный контроль над его людьми. Ведь ничего нового предлагаемая тактика не подразумевала. Предстояло принять твердое и бесповоротное решение, но какое? Пойти на обострение отношений с соседями? Раз и навсегда расставить точки над «i»?

Для многих, кто воевал под его началом, война стала кровной. Счета федералам давно предъявлялись личные. Но стоило ли направлять энергию людского гнева в то или иное русло и пытаться притормаживать набирающее обороты противостояние, выгадывая наиболее удобный момент для сфокусированного воспламенения копившейся таким образом ненависти? Пользы в кровопролитных столкновениях Кадиев по-прежнему не видел.

Вместо того чтобы устраивать «показательные набеги», которые пусть и оборачивались для федералов десятками трупов, пусть и заставляли одутловатых армейских генералов во всеуслышание оправдываться перед ошарашенной российской общественностью за неоправданно тяжелые потери, Кадиев предпочитал проводить свою обычную линию, но отныне ее не афишируя. Суть отработанной уже тактики сводилась к нанесению внезапных ударов. Хаотичным действиям довольно трудно противопоставить методичный отпор, и именно такие схемы разрабатывались в штабных кабинетах.

По настоянию Кадиева, одним из пунктов окончательно согласованного с «эмирами» плана явилось решение продолжать рассредоточенные удары по автоколоннам. По войсковым же частям федералов в местах их дислокации предлагалось наносить удары сконцентрированные и выборочные. Бить там, где спят, едят, справляют нужду… Деморализующий эффект таких операций даже трудно переоценить.

Именно в штабе Кадиева к началу февраля созрел план, согласно которому сводной ударной группе из тысячи активных штыков предстояло тремя автономными клиньями врезаться в расположения российских баз близ Аргуна, ввести федеральные силы в заблуждение (с этой целью предполагалось имитировать прорыв в ложном направлении), а затем нанести удар, что называется, под дых. В соседнем лагере поторапливали, обещали всестороннюю поддержку, какая до сих пор и не снилась – людьми, оружием, экипировкой, деньгами.

Для Кадиева оставалась нерешенной одна проблема. В том случае, если намеченную операцию удалось бы осуществить по расписанной схеме, итог ее мог привести к полному переформированию подразделений и частичному роспуску личного состава. Были шансы, и немалые, что большинству из тех, кто будет вовлечен в операцию, уже не придется возвращаться на старую базу. Привести обратно планировалось только часть отряда. Остальным предстояло слиться с другими группами и частично рассеяться, уже до весны.

Кадиев не знал, как быть с Дотой. Оставлять паренька в лагере со столь туманными перспективами он не мог. Да и не на кого было оставить. Через Дагестан и Азербайджан переправить Доту в Турцию, а оттуда в Швейцарию – план идеальный, но в ближайшее время неосуществимый. Реальных личных связей за пределами Кавказа практически не осталось. Взрослого можно заслать хоть на край света. А вот как быть с подростком? Прямиком из Чечни в дальнее зарубежье Доту можно было переправить только через соседей. Там регулярно принимали вертолет, курсировавший между укрепрайоном и Ахметским районом Грузии. Этим путем мальчугана могли доставить только в Поти. От Поти до Турции рукой подать… Ну а дальше что? Просить в соседнем лагере о содействии? Но ведь речь шла о переправке не в Иорданию или Пакистан, а в Европу, к «неверным», против которых «эмиры» ехали сюда воевать – по крайней мере на словах, теоретически. Можно ли этим людям вообще доверять? И что в таком случае делать с матерью Доты?

А может, отправить их окольным путем? Сначала поездом на Назрань, а оттуда в Москву? Составы вроде бы не проверяют. А в Москве сдать обоих на попечение землячеству, чтобы дальше их вывезли цивилизованно, через Шереметьево? Пока же не оставалось ничего другого, как отправить Доту домой, чтобы дожидался решения своей судьбы вместе с матерью…

Что же до остального, то многое зависело от развития событий в предгорье, где несколько чужих подразделений, выбитых федералами из Завадского района, продолжали отходить к горам, чуть ли не ежедневно попадая под обстрел. Одна из групп, которую преследовали части горно-стрелковой бригады, второй день уже сообщала о своем продвижении в южном направлении от Бамута. Группа просила принять ее в лагере…

Остатки отряда, двадцать восемь человек, из них семеро раненых, вошли в лагерь в четыре часа утра. Среди ночи пришлось расселять измученных, голодных, грязных и обмороженных людей по блиндажам.

Один тяжелораненый отдал душу Аллаху еще в дороге; тащившие его на себе даже этого не заметили. Другой дотянул до утра; прооперировать его ночью было некому. Кадиеву сообщили, что один из пленных, которого отправили копать могилы, подвернулся уркачам под горячую руку, и его зарубили лопатами.

Седьмого февраля сводная подвижная группа в тридцать штыков, сколоченная из людей разведывательно-диверсионного батальона Кадиева и пополненная тремя снайперами, связистом и двумя опытными саперами из лагеря «эмиров», получила приказ спуститься в предгорье, проделать марш-бросок в район Ермоловки и занять заранее подготовленную позицию на Грозненской трассе для нанесения удара по тыловой армейской колонне.

Колонна, вышедшая из Моздока, направлялась в гарнизон под Урус-Мартаном через Братское, Кень-Юрт, станицу Первомайскую и Завадский район Грозного. Она должна была пересечь Ермоловку в утренние часы. По имеющимся данным, серьезного сопровождения колонна не имела. Но данные вызывали некоторые сомнения, поскольку выезд из города через Алхан-Калу федералы никогда не считали безопасным; перепроверить сведения не представлялось возможным…

Группа поддержки Айдинова, набранная на две трети из «абитуриентов», к месту нападения выдвинулась с юга, через Мартан-Чу. Цель, поставленная перед его группой, заключалась в подстраховке отхода Кадиева на Катыр-Юрт и Шалажи, откуда главное подразделение заходило на Ермоловку, если оно вдруг завязнет в перестрелке. Однако предполагалось, что необходимости в участии штурмовой группы Айдинова не возникнет; группе поддержки предписывалось не обнаруживать себя без крайней надобности. Заодно в обязанности Айдинову вменялись проводы Ахматова и юного родственника Кадиева домой. Повод для проводов представился не самый подходящий, но тянуть с решением Кадиев не хотел больше ни дня. Арби Ахматову так или иначе предстояло вернуться домой, и это позволяло вместе с ним выпроводить Доту. Другой такой возможности в обозримом будущем не предвиделось. В задачу Айдинова входило оставить путников на трассе, по дороге в Старые Атаги, чтобы дальше они шли своим ходом, уже знакомым им маршрутом…

В назначенный час, незадолго до рассвета, успев под покровом ночи совершить тяжелый переход, группа Айдинова вышла к заданной возвышенности с юга от трассы. Как Кадиев проинструктировал Айдинова, тот не стал отпускать Арби и подростка сразу, поскольку обстановку на дороге не удавалось выяснить до конца. А потом оказалось поздно, время было упущено: от места операции путники уже не успевали отдалиться на достаточно безопасное расстояние.

Еще в темноте, с интервалом в полчаса, по трассе прошли две колонны. Первая – вроде бы комендантская. За ней – армейская радиоразведка, с утра, как положено, осматривавшая обочины. Наблюдалась аномально повышенная эфирная активность – как раз на участке запланированного удара.

Как только занялась заря, из развалин домов, в которых укрылась группа поддержки, открылся хороший обзор. Трасса тянулась прямо перед глазами. Уготованную в жертву колонну ждали не раньше чем к десяти утра. Всё шло по плану. Отряд Кадиева тоже уже занял позиции. Даже зная о его местонахождении – между катакомбами и лесопосадкой – визуально не обнаружишь. Когда на спуске показались первые машины федералов, часы показывали половину одиннадцатого.

Семь тентованных «уралов», автобус и бензовоз еле-еле ползли. По-видимому, из-за гололеда. Броневого сопровождения, как и предполагалось, колонна не имела. Верным оказался и расчет на то, что в непосредственной близости от расположения своих баз армейцы не ждали серьезных неприятностей.

Как только головной «урал» выехал на сигнальный поворот, прогремел первый взрыв. Машина вспыхнула, как спичечный коробок. Из гранатомета тут же подбили второй «урал», а из стрелкового оружия открыли огонь по высыпавшим на дорогу фигуркам. Не успели федералы залечь вдоль обочин, как их выкосило плотными очередями пулеметов и автоматов.

Кто-то из гранатометчиков угодил наконец по бензозаправщику. Цистерну вмиг разнесло. Взметнулся огненный факел. Его раздувало в кривой столб копоти, черным сапогом возносящийся над дорогой. И только через двадцать минут с другого конца трассы показалась помощь. На полном ходу шли три бронемашины.

Группе Кадиева следовало отходить, не ввязываясь в бой. Айдинов приказал двоим гранатометчикам спускаться к дороге, наперерез бронемашинам, а остальным ждать, не обнаруживая своего присутствия. Один из гранатометчиков смог приблизиться к противнику на расстояние выстрела. Первая БМП, начавшая, было, наугад палить по лесопосадке из башенного орудия, лишь успела вытолкать с проезжей части догорающий головной «урал», как была подбита с первого же выстрела. Затем опытный гранатометчик угодил и во вторую бронемашину, но она оставалась на ходу. Продолжая вслепую перепахивать снарядами пустошь по сторонам, вторая БМП отползла назад.

Стрельба стихла. Радист Кадиева передал Айдинову, чтобы тот оставался на взгорке до тех пор, пока группа Кадиева не отдалится от трассы на пару километров.

Собравшиеся вокруг амира абреки возбужденно следили за дорогой. Операция прошла успешно. Для многих парней она представляла собой боевое крещение. Теперь все молча передавали друг другу бинокль. Боевики поочередно разглядывали дорогу, по обочинам которой лежало десятка полтора солдат. Некоторые еще шевелились. От машин остались одни обугленные и всё еще тлевшие каркасы.

Один из молодых абреков, которому бинокль достался в последнюю очередь, показал перчаткой в поле, далеко за дорогу. На белом фоне ослепительно отсвечивающей заснеженной глади отчетливо просматривались две чернеющие фигурки. Фигурки барахтались почти на одном месте. Беглецы, видно, понимали, что их могут взять в оптический прицел, и улепетывали в направлении солнца. То и дело залегали, выжидали, вскакивали вновь и постепенно отдалялись от пепелища.

Айдинов подозвал снайпера. Выбрав удобное место на выступе в стене, тот припал к прицелу, но амир остановил его:

– А ну, зовите сюда Доди!

Тот пулей подлетел к командиру.

– Хочешь попробовать? – спросил Айдинов.

– Я… Я не промажу! – лицо подростка запылало от возбуждения.

Мальчишке протянули обмотанную тряпьем винтовку с японской оптикой.

– Только не торопись, целься хорошо, – подбодрил Айдинов. – Всё равно не удерут. Дай подняться, потом стреляй. В голову… или в жопу. Между ног целься! Между ног! Сам жить не захочет. Найди упор, вон там, на окне.

Дота перебрался по кирпичному лому, пристроил винтовку на выступе, проверил затвор и стал целиться. Обе фигурки вновь отделились от снега и побежали, петляя по голому пространству в направлении возвышенности, за которой рассчитывали, по-видимому, укрыться; до холма оставалось метров двести.

Прогремел выстрел. Одна из фигурок взмахнула руками. Обе фигурки упали.

Айдинов приставил бинокль к глазам и несколько секунд всматривался.

– Один готов. Молодец! – похвалил начштаба. – Теперь второго… Вот сейчас, смотри – вскочит! Целься!

Раздался второй выстрел. Упала и вторая фигурка.

– Первого прямо в темечко. А другого… Точно – в жопу! Ай да Доди! Ай да молодчина!

Подыгрывая командиру, наблюдавшие передавали друг другу бинокль с таким видом, будто участвовали в азартной игре.

– Сбегаю проверю? – предложил снайпер, доверивший мальчугану свою винтовку.

Айдинов остановил взгляд на подростке. Трясясь, как в лихорадке, тот хотел что-то сказать, но не мог выдавить из себя ни слова. Начштаба ответил на вопрос отрицательным жестом и приказал оттягиваться к лесу: вертолеты могли появиться с минуты на минуту…

Первое, о чем подумал полковник Майборода при виде доставленного к нему худосочного местного паренька, который шнырял глазами по углам, как загнанный звереныш, это о безвыходности своего собственного положения. Сколько не перечитывал он накануне записи допросов, в голове у него по-прежнему что-то не укладывалось.

В представлениях военного человека с опытом, видавшего виды, которому довелось участвовать в реальных боевых действиях, противником может быть кто угодно – регулярная армия, повстанческая, наемная, в иных случаях даже своя, родная, – можно вообразить себе и такое. Разве не с этой реальностью воюющие стороны сталкивались в республике вот уже несколько лет? Но как воевать с дремучим лесом, с нечистой силой, с самой стихией? Объявлять ей войну было бы так же абсурдно, как попытаться бороться с ураганом или остановить землетрясение. Этнос – разве не является он этой стихией? И будь этот этнос приговорен иноплеменниками к прозябанию и вечному рабству, будь он обречен на исчезновение в силу исторических или еще каких-либо причин – он выживает, подобно плющу, цепляющемуся за голые скалы. Как воевать с людьми, считающими себя прямыми потомками всех племен и народов, в том числе тех, что сегодня пришли их порабощать? Как быть, если даже желторотые представители этой народности, наподобие заморыша, приведенного на допрос, голодную собачью жизнь предпочитают протопленному дому, школе, спортплощадке? Природа мальчугана, какой-то невидимый червячок, вгрызшийся в его ДНК, не давала ему возможности стать другим. Как не могли быть другими его сородичи, чеченцы, шесть тысяч лет, если им верить, прожившие на одном клочке земли – несчастной, сто раз истоптанной сапогами чужих солдат.

Этнос не мог быть воюющей стороной. Потому что войны, которые ведутся с таким противником, выходят за рамки государственности и потому что они толкают людей в ветхозаветную безысходность взаимоотрицания по крови. Эта проблема неразрешима в рамках одной человеческой жизни. Выход из такой ситуации возможен только с исчезновением одной или всех сразу противоборствующих сторон.

В поведении паренька, в мотивировках его поступков Майбороде виделось что-то нечеловеческое. Дело было не только в возрасте. Сопоставляя два природных типа – чеченца и русского, – полковник давно уяснил себе следующее: чеченцы по-другому относятся к крови, и не только тогда, когда свежуют барана, не только в вопросах родства и брака. В этом идеально скомбинированном, уникальном составе белков и эритроцитов чеченец инстинктивно чувствует особый смысл. Чаще всего, даже сам не сознавая, он подчиняет этому ощущению свое мировоззрение. О русском человеке такого не скажешь. Майборода, сколько бы ни старался, не смог бы убедить себя в том, что в крови есть что-то такое, что требует от человека сверхъестественных усилий, жертвенного выворачивания себя наизнанку, сверхотдачи. Как и поголовное большинство русских людей, он умел отдавать должное наследственности, родству. Но никаких таких ощущений, а тем более убежденности, что кровь – начало всему, у него не было, да и быть не могло. Слишком чуждо это природе русского человека…

В кутузку сопляка загребли повторно. Но, как и в прошлый раз, выходило, что по чистой случайности. Налицо был следующий факт: в первый арест паренька, датированный октябрем, в комендантской роте, которая вела дознание, просто не потрудились согласовать имеющиеся сведения с УВКР, не проявили должного усердия, пренебрегли инструкциями, а возможно, поленились тряхнуть арестанта подобающим образом. Законы не предусматривают адекватных мер в отношении несовершеннолетних. Но именно поэтому такие вот арестанты, удравшие от папы с мамой, и заканчивали жизнь в канавах; война всё списывала. Выявление связи, причем родственной, между подростком и его сводным братом – именно братом, а не дядей, за которого тот выдавал себя среди однополчан и сородичей, пытаясь запутать свои биографические данные, поскольку давно числился в розыске за участие в незаконных вооруженных формированиях, не представляло трудности еще тогда, в октябре, если бы люди должным образом относились к своим обязанностям. Расплачиваться за халатность пришлось как всегда другим…

В местной администрации хорошо знали и мать мальчугана, и его самого. Местные служащие утверждали, что Леча Кадиев, с тех пор, как поехал учиться в Англию, в родном селе не появлялся. Единоверцы, конечно, лукавили. Мать паренька, прописанная в Грозном, в прошлом врач, а теперь сама сраженная тяжелым недугом, в свои неполные пятьдесят выглядела старухой. С отцом парнишки, с покойным Кадиевым-старшим, она рассталась еще до того, как тот погиб у блокпоста под Ярышмарды. История по местным меркам самая прозаическая. Но именно за счет таких вот чеченских семей местные моджахеды и пополняли свои ряды.

– Теперь тебе так просто не отделаться, – устало пригрозил юному арестанту Майборода, сев на стул перед Дотой. – Это тебе понятно?

Подросток презрительно сверкнул глазами.

– Тебя что, не кормят? Почему худой такой?

Ответа не последовало и на этот раз.

– Кто ты по национальности?

– Дзурдзук, – буркнул мальчишка.

– Это кто такие?

– Чеченцы мы, из Грузии.

– Бацбиец, что ли? Очень интересно… И брат твой, он тоже бацбиец?

Подросток молча супился.

– Ты когда его видел в последний раз, брата?

– Нет у меня братьев, – отрекся паренек.

– Неужели? Или ты предпочитаешь, чтобы я дядей его называл? Как все?.. Хорошо, с дядей когда ты виделся? Где именно?

– Давно уже, – ответил паренек.

– Когда?

– Осенью.

– Где?

– Да там.

– В горах?

Паренек молчал.

– Где, я спрашиваю? Язык проглотил?

– В лесу.

Полковника удивляло, что чеченский паренек, наполовину грузин, по-русски говорит без малейшего местного акцента. Но Майбороду предупреждали об этом и офицеры, проводившие первые допросы. Чистая русская речь подростка вызывала у всех какую-то досаду. В этом проглядывало что-то несуразное, не вписывающееся в стереотипы.

– В лесу, говоришь… – повторил полковник. – Это в каком же?

– Я хотел домой уйти, не отпускали… Заставляли работать. Стирал, воду носил.

– Тебя заставляли? Брата самого Кадиева? Да кто ж тебя мог заставить? – усмехнулся Майборода.

– Заставили.

Паренек твердо придерживался своей первоначальной версии, уже не раз запротоколированной.

– Откуда воду носил? Из реки? Из ручья? Или, может, там краны с горячей водой, получше, чем у нас здесь? Ты так объясни, чтобы я понял. А то сидим здесь, круглые идиоты, воображаем непонятно что! Чего ж ты тогда удрал? Ночью, говоришь? Что, вот так прямо собрался и деру дал? Всю ночь, что ли, по лесу шастал?

– Да, всю ночь, – подтвердил подросток.

– И дорогу, понятное дело, не помнишь.

– Темно было.

С минуту Майборода перебирал на столе бумаги, а затем без напора, спокойным тоном поинтересовался:

– А пришлые ваххабиты что такое, слышал?

– Слышал.

– И что ты думаешь о них?

– Ничего. Ненавижу их.

– Это еще почему?

– Не наша это религия.

– А чья?

– Ваша.

– Моя, что ли? – удивленно спросил Майборода.

– Арабская. Это вы их сюда привезли. Раньше их здесь не было.

– Это мнение дяди твоего, так я понимаю?

– Все так думают.

Полковник задумчиво произнес:

– А мне так казалось, что и до арабов здесь была эта религия. Это сегодня вам мозги запудривают. И ваши, и наши…

– Не знаю.

– Дениев Адам, слышал о таком?

– Нет, не слышал.

Майборода помолчал.

– Чеченцы – это ладно, своих ты покрываешь. А наемников? Много их в лагере? – спросил полковник.

– Не знаю, – повторил мальчуган.

– Видел хоть одного?

– Вообще, видел, – нехотя признался Дота, понимая, что если будет упорствовать и молчать, ему вообще перестанут верить. – Двоих видел. Но они ушли потом.

– Откуда? Кто такие?

– Не знаю.

– Арабы? Иорданцы? Китайцы, может быть?

– Может, арабы. А может, нет.

– А ушли куда?

– В горы куда-то.

– А ты хоть знаешь, дырявая твоя голова, против кого они воюют? – допытывался полковник.

– Против вас.

– Зачем?

– Религия у них такая.

– Какая?

– Ислам.

– И чтó, что ислам?

– С неверными надо воевать.

– Это по исламу?

– По исламу.

– А говоришь, что ненавидишь их…

Настороженно посапывая, паренек опять замкнулся в себе.

– А если сам пулю подловишь? Не страшно? Неужели сытым быть не хочется, пожить в тепле, в школу ходить? – поинтересовался Майборода.

Юный нохчо, не реагируя, косился в сторону. Полковник поднялся из-за стола и стал вымеривать шагами цементный пол.

– Ну ладно… Ты вот что мне скажи. Там, под Ермоловкой через оптику ты стрелял? – заговорил он о другом. – Да или нет?!

– Нет, не я, – с тем же холодным упорством ответил Дота.

– А кто?

– Не знаю.

– А знаешь, что ждет тебя за убийство двух человек? Знаешь или нет?!

Парень настороженно молчал, старался делать вид, что испуган.

– Или ты думаешь, что тебя в пионерлагерь отправят с каким-нибудь особым режимом? Нет таких лагерей, это я могу точно сказать! Ты понимаешь, что будет, если я отдам тебя ребятам, которые ездили тебя забирать? Пристрелят ведь, как паршивого пса… Если этого еще не случилось, то только потому, что я этого не захотел, понял?… Так кто стрелял, я спрашиваю?

Дота и бровью не повел.

– Или тебе привести одного из твоих друзей, прямо сюда? С вами у трассы, когда вы колонну обстреляли, был еще один подонок. Он тут рядом сидит, подловили касатика… Привести?

Майборода прекрасно знал, о чем говорил. По сведениям, полученным при допросах одного из боевиков, воевавшего в отряде Айдинова, месяц назад раненого и задержанного под Ханкалой, несовершеннолетний родственник Кадиева, оказавшийся в тот февральский день в числе нападавших, выстрелом из снайперской винтовки уложил наповал двоих, пока они пытались спастись бегством: водителя интендантской службы и прикомандированного к колонне фельдшера из Моздока.

– Так привести? Или сам расскажешь? – подстегнул полковник.

– Давай, приводи, – огрызнулся подросток.

Майборода и сам не знал, что на него нашло, но приблизившись к подростку, он вдруг размахнулся и съездил ладонью ему по лицу. Из ноздрей арестанта брызнули алые сопли…

В середине февраля «грозненский косяк» – так федеральное командование окрестило штурмовой чеченский батальон после его обнаружения на территории бывшего гарнизона, – был выбит из сектора английских коттеджей, с 35-го участка. «Косяк» оттянулся к холму с телевышкой и, повернув на восток, в поглотивший его лесной массив, смог ускользнуть из-под удара. Теперь бандформирование пыталось пробиться в горы. Вдвое поредевший, батальон следил недобитыми ранеными и, будто загнанный зверь, чувствовавший, что уйти от преследования уже не удастся, вслепую тыкался из стороны в сторону. По имеющимся данным, не меньше половины бандформирования составляли арабы-наемники.

Маршрут продвижения боевиков был зафлажкован на карте неточно. Это стало ясно к утру 20 февраля, после того как на южной окраине Аргуна нападению подверглась тыловая колонна 5-й бригады ОМОНа. Ударом по колонне батальон обнаруживал свое местонахождение. Но на крайнюю меру боевики пошли не просто так, не потому, что позарились на легкую добычу. Офицеры, имевшие возможность проследить за маршрутом их продвижения по карте, не могли не удивляться бесхитростному маневру. Иных путей продвижения, кроме как на юг от Аргуна и на Мескер-Юрт, у «косяка» не было. Но именно это и настораживало.

Имитировался ложный выпад. Дальнейший маршрут оставался непредсказуемым. В любом случае гнойник мог лопнуть гораздо южнее, чем предполагалось. Всё говорило о том, что это произойдет на восточном направлении от Шали…

73-й Майкопской гвардейской бригаде предстояло отсечь коридор выхода к горам с юга-запада. Во взаимодействии с мотострелками гатчинским подразделениям питерской бригады было приказано выйти на след «косяка» и, согласно расписанному в штабе сценарию, сесть боевикам на хвост. При первой же возможности разведподразделениям предстояло вступить в огневое соприкосновение с противником и удерживать отступающих боем до тех пор, пока не будут стянуты силы для замыкания линии блокирования и пока не удастся снять координаты для работы артдивизиона, который находился на плато близ Маиртупа и со своей позиции мог вести обстрел всей зоны. Если и на этот раз удар получится «размазанный», если остаткам отряда удастся ускользнуть, командование грозилось поснимать головы…

Согласно разведданным, «косяк» пополнился свежими силами, пришедшими со стороны гор, и повернул к высоте 101—5, на которой находился чеченский ретранслятор. Здесь же окопалась перевалочная база. О местонахождении базы на этой высоте знал любой местный. Но с нанесением ударов командование тянуло. Сровнять логово с землей можно было одним авиарейдом, но, для того чтобы выкорчевать его с корнем, со всеми побочными инфраструктурами, требовалась более тщательная и продуманная операция с привлечением наземных подразделений. Считали, видимо, и более целесообразным дать поднакопиться данным. И вот этой-то орде, искавшей выхода из «мешка», командование приказывало «сесть на хвост» силами обычных разведподразделений…

В район операции группа капитана Рябцева выехала ночью. Места высадки колонна должна была достичь до рассвета. Под покровом ночи предстояло совершить первый марш-бросок и уже на заре, до выхода к главной точке развертывания операции, прочесать и обезопасить остающиеся позади лесопосадки и овраги.

Второй колонне – резервному подразделению майора Голованова – предписывалось отойти в укрытие. На майора возлагалось взаимодействие с мотострелками. Он имел приказ в случае необходимости перегнать укрытую в низине технику на возвышенность и поддержать главную группу фланговым огнем…

Высыпав из бронемашин, обе роты растворились в обступавших дорогу заснеженных перелесках и заняли круговую оборону.

Голованов еще с вечера был не в духе. В подчинение ему вверили «пожарную команду» – так он окрестил резерв, укомплектованный из остатков рот. Не меньше нареканий у всех вызывал со вчерашнего дня и тот факт, что буквально накануне операции, за двое суток до ее начала, на ревизию в Моздок приказали отправить все имевшиеся в батальоне рации, работающие на закрытых частотах. Предстояло довольствоваться старенькими войсковыми Р-108 и обычными каналами радиообмена без «изолянтов».

Недовольно поглядывая по сторонам, майор прогулялся по дороге взад-вперед и вернулся к десантному отсеку БМП. Выпотрошив подсумок, Голованов достал карту и подошел к Рябцеву. Понимая друг друга без слов, вдвоем они направились в темноту, дошли до изгиба заледенелого шоссе. Если верить карте, за дорогой должно было простираться голое заснеженное поле… Взгляд упирался в стену непроглядной темени. Сверить с картой удалось только две близлежащие полосы лесопосадок: они едва отслаивались от темноты правее, клином удаляясь в сторону. Но ориентира всё же хватало, чтобы удостовериться в правильности маршрута выдвижения главной группы – в обход лесопосадок с севера. После чего Голованов обнажил голову, крепко пожал пятерню капитана, пожелал ему ни пуха ни пера, сплюнул и приказал колонне разворачиваться.

Утробным гулом и копотью заполняя предрассветный мрак, колонна выстроилась в обратном порядке и двинулась к развилке главной трассы.

Рябцев разослал дозоры. Через четверть часа поступило донесение, что лесопосадка пройдена до самого поля. Снег там вчерашний, девственно чистый, следов нет. В более тщательном прочесывании квадрата вряд ли есть необходимость.

По команде капитана группа растянулась, и в полном безмолвии, ступая след в след за саперами, первым из которых шагал Анохин, втянулась цепочкой в лес…

Когда отделение Дивеева, открывавшее дорогу через лес, вышло к первой просеке, начало светать. Распахнувшуюся снежную целину удалось пересечь по лощине, которая огибала всё поле. Через пару минут, как только «хвосты» подтянулись и как только все собрались в дубовой роще, от головного дозора, а затем и от левого поступил предупредительный сигнал. Последовала команда укрыться и ждать уточнения обстановки.

По проселочной дороге, в пятистах метрах к юго-востоку, газовали два стареньких тентованных УАЗа и за ними полуразбитый джип.

Появление машин в столь ранний час, да еще на бездорожье – само по себе уже ЧП. Тем более что на карте в трех местах стояли обозначения, указывающие на нерасчищенные минные поля, и они перекрывали передвижение по полевым дорогам практически по всей округе. Сквозь предрассветный сумрак через оптику удавалось разглядеть даже лица водителей. По возрасту – не более сорока, как будто местные. Рядом с водителем джипа мелькало лицо укутанной в платок женщины. Ехавшие явно знали, что не рискуют нарваться на мины.

Группе предстояло еще долго продвигаться по открытой местности почти вслепую. Выдать свое присутствие именно сейчас – означало поставить под угрозу всю операцию. Риск казался слишком неоправданным, и машины решили пропустить…

Не прошло и получаса, как от правого дозора поступил сигнал обнаружения объекта. Впереди вышли на искомый след. Лейтенант Островень, впервые со дня прибытия в часть командовавший ротой – точнее тем, что осталось от второй сборной роты, состав которой проредел до тридцати двух человек, – подозвал к себе радиста и вместе с ним отправился выяснять подробности.

Лейтенант пропал на двадцать минут. Вернувшись назад и перебарывая одышку после быстрой ходьбы по глубокому снегу, Островень стал объяснять, что по дну балки, где тянулась проселочная дорога, снег утоптан и укатан. Словно прошел целый обоз. Дно исполосовано колесами машин. Судя по рисунку шин, в обозе шли УАЗы и джипы. Вместе с машинами ночью по балке протопало сотни две человек, и это только по самым скромным оценкам. Просматривались также ослиные следы и колеи от лошадиных повозок, тащившихся в хвосте, – вероятно, с ранеными. По оценкам лейтенанта, обоз миновал балку пару часов назад и высокой мобильностью не отличался.

Сам факт, что не придется часами бродить по снежной целине в поисках остатков батальона, вызвал облегчение. Но теперь оставалось выяснить главное: в каком направлении обоз двинется дальше. Черневшую впереди сопку с ретранслятором боевики могли обогнуть двумя путями – по западному периметру, либо с востока. В любом случае уже теперь следовало принять окончательное решение, по какому из четырех накануне проработанных курсов продолжать выдвижение…

В безразмерном маскхалате выглядевший белым медведем, старший прапорщик Бурбеза вытаптывал снежок возле капитана, всем видом давая понять, что с чем-то не согласен. Как обычно в такие минуты, Григорий ждал инициативы от Рябцева.

Островень водил пальцем по топографическим узорам и бубнил, что, раз «косяк», будучи на подходе к высоте 101—5 с ретранслятором, двинул по балке, то он не может не повернуть в обход холма вдоль западного склона. А дальше, уже вдоль поймы реки, маршрут неизбежно должен пролегать мимо кошары – она была отмечена на карте в центре небольшой возвышенности. Решись моджахеды огибать высоту вдоль восточного склона, то есть по левую сторону от сопки, им пришлось бы тащиться по старой проселочной дороге. В зимнее время, да еще столь снежное, на такой дороге мог сесть на брюхо не только джип, но и вездеход. Боевики не могли этого не понимать…

– Если наверх пойдут, наши вот тут их застопорят. Но они ж могут и в обход двинуться. Выйдут к реке. Вот тут, за высотой… Перейдут на другую сторону, и там… Да там уже горы! – хлопнул ладонью по карте лейтенант.

План операции требовал пересмотра. Голованову следовало срочно менять позицию, поскольку первое запланированное укрытие резерва, в пяти километрах ниже по дороге, идеально отвечало его задачам лишь в том случае, если «косяк» решил продвигаться через поле. Стоило же боевикам выйти к кошаре, и Голованов со всей его «пожарной командой» и бронетехникой оказывался отгорожен холмом от зоны неизбежного огневого контакта. Из четырех заранее просчитанных вариантов работал только третий, да и то лишь наполовину.

– Ты вот что, лейтенант… Давай поконкретней, что ты предлагаешь? – Бурбеза развернул к себе карту.

– Второй и третий вариант. Одновременно. Расколоться на два клина… Я с ротой действую по третьему варианту. Сажусь им на хвост… до огневого соприкосновения. Заодно имитируем ложное выдвижение. Вы идете по второму варианту. Голованов перегонит колонну. Вот сюда… Чтобы встретить их вот тут. – Островень показал место на карте.

– А если они развернутся и на тебя попрут? Если контратакуют в балке? – усомнился Рябцев.

– Не попрут. Отойдем, если что. Придержим. А там…

– Да сколько ты их продержишь тремя-то отделениями?

– Не пойдут они назад! Лишний час здесь проторчать – для них это смерти подобно. Не станут канителиться… – Островень стоял на своем. – Наши подойдут. Да и вы сможете поддержать. Товарищ капитан, если вы зайдете вот отсюда… – лейтенант обвел пальцем седловину гор к северо-западу от высоты. – Кошара им нужна. Проход вдоль речки. Если они там пролезут, предгорье начинается. Потом ищи-свищи.

– Афанасьич, что ты думаешь? – подстегнул капитан старшего прапорщика.

– А что тут думать? Ноги в руки – и дуть к кошаре. Прав лейтенант, – признал Бурбеза. – Будем резину тянуть, и к ночи не доберемся.

Голованову передали сообщение о том, что группа вышла на след «косяка» и что дальнейший маршрут продвижения соответствует третьему варианту, а весь ход операции разворачивается одновременно по второму и третьему. Голованову необходимо перегнать свою колонну в дальнее укрытие, восточнее кошары.

В полученной информации майор, как и предполагалось, усомнился и принял ее к исполнению только после подтверждения.

Островень собрал свое подразделение, бегло объяснил обстановку, и не прошло минуты, как последний силуэт жиденькой группы лейтенанта скрылся в заснеженной ложбине, уводившей к самому лесу, по направлению к дожидавшемуся в балке правофланговому дозору…

В десять утра с небольшим группа стянулась к ельнику. За лесом простиралась снежная целина, просматривающаяся не менее чем на два километра. Лица солдат лоснились от пота. От расстегнутых под маскхалатами бушлатов шел пар.

Прошло еще полчаса. От отделения Дивеева, которое было выслано вперед и уже полностью обогнуло голую низину, поступил сигнал о приостановке продвижения. Прямо в лесу, там, где деревья взбегали на невысокий пригорок, обнаружена свежая лежка – мусор, окурки, затоптанный костер. На перекур останавливалось человек пять. Судя по всему – ночью. Из чего следовал вывод: боевики рассылали сторожевое охранение по периметру. Продвигаться дальше предстояло с максимальной осторожностью.

На пересечение низины, в обход впадины по правому краю, где в рельеф врезалась заваленная снегом проселочная дорога, потребовалось еще около часа. А когда основная группа вышла к лесу и к обнаруженной лежке, перед глазами зарябили снежные хлопья. Местность едва просматривалась в бинокль. Впереди на возвышении вырисовывался взгорок с кошарой. Ходьбы до нее оставалось часа два, не меньше, и времени на отдых Рябцев выделить не мог. Он приказал не расслабляться, продолжать движение… В этот момент с запада, со стороны поля, раздался перестук автоматных очередей, а следом за стрельбой сухие разрывы подствольных гранат.

Капитан приказал стянуться к краю леса и залечь вдоль поля. Разглядеть хоть что-нибудь сквозь пелену усиливающегося снегопада не удавалось. Как назло, не отвечала и рация лейтенанта.

Когда зуммер наконец ожил, Рябцев выхватил у радиста тангенту и наушники. В эфире звучал голос Островеня. Лейтенант пытался объяснить что-то совершенно сумбурно, изъяснялся бессвязными фразами – то ли не мог отдышаться, то ли паниковал. Наконец Рябцев понял, что группа лейтенанта наткнулась на сторожевое охранение и приняла бой. Островень передал свои точные координаты и дважды повторил, что справится своими силами.

Автоматная стрельба на время утихла. Но не прошло и пяти минут, как она возобновилась с еще большим ожесточением. Опять стали слышны хлопки подствольных гранат – с ровными интервалами, будто на учебном стрельбище. В бинокли по-прежнему ничего не удавалось рассмотреть. Пелена висела перед глазами и раздувалась, будто простыни на ветру. Снегопад усиливался.

Радист Островеня, вновь вышедший в эфир, вдруг сообщил, что всё кончено, сопротивление было сломлено.

– Чье?! Спроси – чье?! – закричал ему капитан.

Радист переспросил. И только после двукратного подтверждения все вздохнули с облегчением.

«Косяк» оставил в снегу четырех убитых и трех раненых. Несколько человек смогли отойти к основному отряду, который продолжал двигаться вперед. У Островеня – двое раненых. Обоих нужно было эвакуировать. Чтобы действовать по намеченному плану, лейтенант намеревался следовать по балке дальше, не дожидаясь эвакуационной группы и оставив при раненых охрану.

Распоряжение лейтенанта Рябцев поддержал не сразу. Он понимал, что именно теперь, в ближайшие полчаса, должна проясниться обстановка в балке: будет ли контратака или «косяк» решит не терять времени. Требовалось также подтверждение от Голованова – вышел ли он на заданную позицию.

Кособокое кирпичное сооружение на пригорке имело надстроенный из досок чердак. Нижние ворота были настежь распахнуты. Кошара выглядела заброшенной. Вокруг – ни души. Над голой заснеженной целиной, которую предстояло преодолеть одним марш-броском, по-прежнему порошило. Чуть дальше и левее, где протекала речка Гумс, на взгорке виднелись развалины. Поросшие ивняком и кустарником, руины давних жилых построек полностью занесло снегом. От развалин к луговой пойме сбегал молоденький лесок. За зарослями проглядывала и сама речка – черная и извилистая, как змея.

Кьоса-Корт (Голая горка) – эта высота с ретранслятором была помечена на карте номером 101—5 и походила на лохматую, а на самой макушке облысевшую голову. Холм покрывало густое полесье. Позиция выглядела идеальной во всех отношениях. Единственным недостатком ее была незащищенность с тылов; в случае необходимости холм легко отсекался по всему периметру, и оставалось лишь удивляться, почему именно это место выбрали под перевалочную базу…

В дубовой роще устроили первый привал. Завалившись в снег, изнуренное воинство сидело спина к спине в полнейшем изнеможении. Осмотрев в оптику край леса, капитан несколько минут провел в уединении, а затем подозвал к себе Бурбезу. Передавая друг другу бинокль, они разглядывали лес. Снегопад поутих. По глазам понимая друг друга, они молча пробрались сквозь кусты на взгорок, чтобы осмотреть кошару и лес более тщательно.

Грозно маячивший впереди Кьоса-Корт и лесистые гривы, волнами разбегавшиеся к северу, тихо погружались в вечернюю мглу. День истаивал на глазах. Из-за хмури, которая наплывала с запада, смеркалось быстрее обычного. При спуске от кошары к югу просматривался вытянутый дугой глубокий овраг. По краям смешанный лес взбегал на небольшие холмы. Внизу чернела густая непроглядная чаща. Если бы оборону пришлось протягивать перед оврагом, возникла бы необходимость прикрывать подходы к лесу, поскольку тут простирались обширные «мертвые» зоны, недоступные для обстрела. Линия обороны слишком растягивалась. Людей явно не хватало.

– Здесь они и решили стать на ночлег, в овраге… Местечко что надо, ничего не скажешь, – проворчал Григорий.

– Не уверен… что они решили останавливаться, – Рябцев продолжал рассматривать местность в бинокль. – А если за речку перемахнут, как лейтенант говорил? Вон там, за горкой, видишь?

– И бросят машины?.. Нет, они дальше будут переправляться. Может, даже по мосту, – старший прапорщик ткнул пальцем в сторону юго-востока, туда, где находился резерв Голованова. – А чего, запросто! Ведь обнаглели, черти! Целые блокпосты покупают…

– Лобовой засадой не обойдешься, – заключил Рябцев.

– Хорошо бы с трех сторон загородиться, – Бурбеза показал вправо, на лес, сливающийся с холмами, а затем левее, на реку. – Только людей у нас и на две стороны не хватит.

– Лобовую будем укреплять здесь, где гребень обходит овраг, по краю, видишь? – принял капитан решение. – Другую засаду организуем ближе к реке, ты прав. Вот здесь… Только не думаю, что они берегом полезут.

– Попрут по дороге, ясное дело. Вон там, перед лесом. Вот она и дорога. Прогалину видишь? Просто замело, – рассуждал Бурбеза. – А у реки, если что не так, вклиниваться будут. По берегу их не остановишь.

Капитан продолжал присматриваться к позиции перед оврагом, изучая лес, прямо впереди расступавшийся небольшой вытянутой опушкой.

– Перед лесом и оврагом наворочено что-то, не пойму, – показал он вперед. – Перед просекой, видишь?

Бурбеза взял бинокль.

– Сбоку от зарослей?.. Жбаны какие-то. Из-под солярки небось.

– Убрать бы.

– Нет, трогать нельзя. Натопчем, снег взрыхлим…

– Вот что, Афанасьич… отлеживаться будем после. Позицию лучше занять засветло, – поторопил Рябцев.

Оставив капитана на взгорке одного, Бурбеза сполз на животе вниз. Выставив охранение, он приказал подкрепляться. У всех имелись брикетики спирта для разогрева грибного супа из кубиков – провиант скудный, но оказавшийся как всегда очень кстати.

Когда перекусили, Бурбеза увел саперов к реке, заодно он хотел проверить сектор обстрела. Вернувшись через полчаса, когда лес уже почти погрузился во мрак и холма впереди больше не было видно, он стал объяснять капитану, что сигнальные мины придется ставить и за спиной, в овраге.

– Проход у реки наглухо не закроем. Благо, бугорок вот этот есть, с развалинами. А так и уцепиться не за что. Если в тыл залезут, хоть знать будем, услышим…

Стараясь не выдавать волнения и тревоги по поводу того, что времени на всё не хватит, Рябцев послал саперов доделывать начатое – ставить сигнальные мины с флангов, чтобы оградить периметр оврага, а к Голованову отправил двух связных с нарисованной на бумаге схемой позиций, занимаемых на ночь, и возможными ориентирами для обстрела.

Окапываться в лесу перед оврагом оказалось не таким простым делом. Снег лежал метровой толщей, а под ним – суглинок, камни, сплетение корней.

– Грунт что надо, не соскучишься, – бурчал Бурбеза.

Рябцев приказал рыть окопы какие получатся, если надо – просто закапываться в снег, но главное – не соваться на опушку и не сводить глаз с местности впереди. Обоз был на подходе. Из леса или с самой сопки за кошарой уже могли вести наблюдение…

Последние отблески солнца погасли. Лес заполнился матовой мглой. Усыпанное звездами, небо казалось бездонным и дышало вечным холодом. С наступлением темноты стало еще и подмораживать. Над оврагом то и дело раздавался крик какой-то ночной птицы, похожий на уханье совы. Он разносился по лесу с жутковатой отчетливостью и звучал как предостережение.

Капитан передал по цепочке приказ не курить, не расслабляться. Бурбеза в который раз обходил позицию, вдалбливая в головы солдат инструкции. При появлении «косяка» – никакой паники. И не дай бог, кто-нибудь начнет стрельбу без сигнала. А уже потом, если бой завяжется, огонь вести только по реальным целям и только короткими очередями, чтобы не пришлось через час оголтелой пальбы воевать с лопатами в руках.

В ожидании прошло еще около часа. Продолжая поглядывать в сторону леса, Бурбеза с наслаждением цедил из кружки остатки супа. Вдруг он замер. Попросив у капитана бинокль и не сразу попав окулярами в нужное место, старший прапорщик уже, было, решил, что ему померещилось. Но не прошло минуты, как сигнал поступил от наблюдателя, окопавшегося в кустах левее. В трехстах метрах впереди, в гуще перелесков, которые просматривались даже сквозь темноту, действительно кто-то появился.

Бурбеза поспешно вернул бинокль капитану и указал рукой немного правее того места, куда тот всматривался. Теперь и Рябцев отчетливо различил на фоне сугробов два силуэта в маскхалатах: осторожными перебежками они перемещались по краю леса. Секунду назад принимаемые за стволы деревьев, силуэты словно отслаивались от темноты.

Тени быстро перемещались вперед, след в след, лишь на секунду-две останавливались за деревьями вдоль занесенной снегом дороги. Затем перед чащей, в том месте, где обе фигуры отделились от лесного мрака, на черном фоне замельтешили еще несколько силуэтов. И они тоже без промедления стали продвигаться вперед, но с другой стороны просеки.

Тени замерли, едва над оврагом раздался очередной душераздирающий крик птицы. Расстояние, отделявшее их от первого бруствера у сосен, не превышало ста метров. Затем тени опять двинулись вперед, прямо к оврагу.

Четыре одинаковые фигуры в маскхалатах были в шестидесяти—семидесяти шагах от условной линии обороны, когда Бурбеза по сигналу Рябцева нажал на спусковой крючок.

Тишину расколол оглушительный залп. Темнота словно лопнула от удара. Грохот и треск сопровождались слепящим, как электросварка, сверканием.

Не сразу, но всё же удалось определить, что ответный огонь открыли из рощи, справа от опушки. Позади над оврагом в клочья рвались воздух, снег, земля, деревья. На голову сыпались комья мерзлого грунта вперемешку с крошевом веток, коры, щепы. Снег взбрызгивался фонтанчиками прямо перед лицом.

Тени на просеке исчезли, но на фоне лесной чащи вновь началось какое-то мельтешение. Выступившие из темноты, не то отделившиеся от снега тени возникли одновременно справа и слева от опушки. Три пригнувшихся силуэта пересекли просеку, укрылись за упавшим деревом недалеко от лобового бруствера. Со слепым бесстрашием, вполроста высунувшись из-за ствола, один из боевиков стал целиться из гранатомета.

Земля дрогнула. Мощным ударом разнесло пригорок в двадцати метрах от Рябцева, прямо у подножия сосен, где окопались Анохин со снайпером. В ушах у капитана стоял свист. Свист перешел в знакомый шелест, сливающийся с отдаленной, пронизывающе-ровной и мягко удаляющейся в пустоту нотой. В висках стучало, а во рту появился соленый привкус не то пота, не то крови…

Как только взрывы умолкли, Рябцев закричал не своим голосом в сторону Анохина:

– Живы там? Анохин?!

Из-под сосны выплеснулась ругань. А вслед за матерщиной опять раздались очереди. Над развороченным взгорком ослепительно сверкало.

Бугорки перед лесом, секунду назад неразличимые для глаз, вдруг начали оживать. С обоих флангов доносились более короткие, чем минуту назад, очереди. Бугорки придвигались ближе и ближе. Некоторые замирали, но на их месте сразу же появлялись другие.

Затем взрыв сотряс темноту ближе к пролескам, у реки, где никого из своих быть не могло. Сработала первая растяжка…

Белая ракета, выпущенная из леса, от резкого света которой на миг повисшая тишина как бы выросла в размерах и стала казаться оглушительной, еще пенилась и шипела в низком черном небе, а стрельба внезапно стихла. Судя по перебежкам сгорбленных силуэтов вдоль опушки, боевики ретировались. Атака, начатая нагло, в лоб, откатилась, и в лесу, по-видимому, теперь совещались, что делать дальше.

Разгребая локтями снег, в яму к капитану скатился Григорий Бурбеза, после первых залпов исчезнувший на левом фланге. От его бушлата шел не то пар, не то дым. Оторванный воротник болтался на спине. Крепление бронежилета было распущено до предела. Старший прапорщик вытер с лица грязный пот, но не мог вымолвить ничего внятного, потрясенно бормоча замысловатые ругательства.

Схватив капитана за рукав, Бурбеза потащил его к оврагу. Они скатились в глубокую рытвину. Стряхнув с лица снег, Рябцев увидел перед собой своего радиста в изодранном маскхалате.

Странно скалясь, радист схватил за ствол свой автомат и отполз в сторону, уступая место перед аппаратом. Бурбеза подсунул Рябцеву тангенту и наушники.

– Убирайся к черту!.. Ты в каком звании, командир? Слышишь меня, барбос?! Зови командира! – доносился из эфира развязный гортанный голос; говорили на русском.

Рябцев не сразу понял, что обращаются именно к нему.

– Или будем давить вас, гадов, до последнего! Мокрого места не останется! Даю тебе пять минут. Слышишь?! Эй, командир, нас много, а ты один. Уводи своих сосунков к кошаре! Тихо будете сидеть, пройдем мимо, не тронем. Ты понял меня?! Вы оглохли там, что ли?! Прием!..

Окопавшиеся напротив пользовались нужной частотой. Радиообмен с Головановым, а возможно, и раньше, еще с Островенем, они перехватывали.

Рябцев приказал Журавлеву при выходе на связь с майором перейти на запасную частоту. И кодировать весь разговор.

– Прямым текстом ничего не передавать! Это приказ! – прокричал Рябцев радисту. – Приказ! Ты понял?!

– Так точно! Всё… понял! – ответил радист и тоже криком добавил: – Вас понял!

Со стороны опушки раздался новый шквальный залп и вслед за ним уже отдаленная ответная стрельба из нескольких десятков автоматов.

– На голоса не отвечать! – кричал капитан. – Делай вид, что не слышишь.

– Так точно! – повторил радист.

Рябцев и Бурбеза вылезли наверх, к укрытию на горке. Стараясь сориентироваться, оба всматривались в темноту, озаряемую беспорядочными вспышками. Но движения на просеке больше не было.

Всё опять стихло. Затем вдали раздалось что-то похожее на хлопок, как будто кто-то ударил веслом по воде. И над лесом тут же послышался перемещающийся шелест.

– «Василек»… да не один! – Бурбеза с отвращением сплюнул. – Нет, это уже стодвадцатимиллиметровый… Ну теперь держись!

Взрыв мины прогремел далеко позади. Но второй удар разворотил землю и снег уже рядом; рослая раскидистая сосна, отсеченная взрывом от земли, с треском завалилась в десяти метрах справа, обдавая терпким запахом смолы.

Минометный расчет находился за лесом, у реки. Возможно, даже за холмом. Огонь не был плотным. Но взрывы перекапывали лес и снег вокруг горки капитана и оврага, как раз возле рытвины, где укрылся радист. Обстрел велся из двух минометов: «Василек» и «Сани». Бурбеза был уверен, что огонь еще и корректируется. Но Рябцев и сам уже это понимал, мины ложились слишком близко. Единственным местом, откуда главный заслон перед оврагом мог просматриваться, были лесопосадки, темневшие справа за полем. Но с тем же успехом корректировку могли вести и с самой сопки.

Бурбеза пополз назад к Журавлеву, чтобы передать Голованову ориентиры для обстрела. Вскоре он вернулся и заверил, что майор понимает всю срочность и уже выгоняет свою технику для обстрела лесопосадок. Прошло несколько минут, взрывы минометных мин продолжали крошить лес уже в позиции правого фланга, а огня от Голованова всё не было.

Радист вдруг передал, что Голованов боится напутать и просит пометить цель трассирующими пулями. Стрелять просили одиночными, по три пули подряд. Рябцев приказал Бурбезе ползти, несмотря на взрывы, к правому флангу и пометить трассером нужную зону, но так, чтобы ответный удар, если увидят, откуда стреляли, не пришелся в самую гущу позиции.

Силуэт прапорщика быстро исчез в темноте. И уже через пару минут одиночные трассирующие пули прочертили темноту в направлении лесопосадки. Тут же вслед за выстрелами забили пушки БМП. Вдоль лесопосадок потянулась череда вспышек и взрывов.

На какое-то время обстрел позиции капитана прекратился. Но через несколько минут мины опять захлюпали прямо над головой и стали ложиться с еще большей точностью. Взрывы, вперемежку с ожесточенной стрельбой с просеки, не давали оторвать головы от земли. С правого фланга передали, что двое контужены. Но пока ни одного убитого. Это казалось чудом.

Минометный огонь переместился к пригорку у реки. Как и предполагалось, «косяк» намеревался прорываться поймой, там шло прощупывание местности.

Огонь из леса тоже продолжался не утихая, особенно справа, где оборону держало отделение Дивеева. Сквозь треск и грохот удавалось различить хлопки ручных гранат… Оттуда вскоре и приполз рядовой Вялых в прожженном маскхалате, с окровавленной и черной от гари физиономией. Сверкая белками глаз, Вялых кричал, видимо не слыша себя самого, что любая новая волна атаки может смять позицию отделения, до развалин уже долетали гранаты.

Капитан приказал Вялых ползти назад, к Дивееву, и передать всем, кто находился на левом фланге, чтобы немедленно оттягивались к оврагу. Бурбезу же Рябцев опять послал к радисту, чтобы тот вызвал огонь Голованова ближе к кошаре, отсекая возможность прорыва в этом направлении.

– Справа в чалмах прут! Наемники!.. Про Аллаха визжат… Ничего не боятся! – кричал вернувшийся от радиста Бурбеза и после радиста уже успевший побывать у Вялых; Бурбеза не замечал, что щека у него рассечена осколком или пулей и что по ней течет кровь.

Когда заработали башенные орудия Голованова и плотной полосой вспышек и взрывов БМП стали перекапывать подход к кошаре со стороны поля с лесопосадками, Рябцева вновь позвали к радисту. Он сполз в яму. Майор кричал в эфир открытым текстом:

– За развалинами у реки, метров триста впереди, твои «глаза» светятся?

Голованов имел в виду приборы ночного видения.

– Какие, к черту, глаза! Я на первой, второй, третьей позиции! На первой, второй и третьей! – кричал Рябцев. – «Глаза» не наши! Бейте по «глазам»! Бейте!..

Усилия атакующих сосредоточились на просеке. Темнота здесь шевелилась. Два выстрела из гранатомета раздались почти одновременно. Одна граната разнесла холмик справа и образовала яму в снегу. Другая разметала кустарник над оврагом в нескольких шагах от Рябцева. Ноздри забило гарью. В ушах звенело. Словно сквозь ватную пелену до капитана доносилось нереально-размеренное постукивание очередей. Шелест подствольных гранат сливался с шумом в голове. Собственных очередей, сухих и коротких, выпускаемых с равными промежутками, Рябцев не слышал, лишь по вздрагиванию автомата чувствовал, что стреляет.

Капитан заметил, как белая тень метнулась туда, где валялись присыпанные снегом проклятые бочки. Мрак озарился вспышками очередей. Оттуда, из-за жбанов, теперь и полосовали длинными очередями. Позиция, на которой обосновались фигурки, прикрытая со всех сторон, позволяла простреливать всю линию обороны.

Рябцев вогнал в подствольник гранату и нажал на спусковой крючок. Светящийся шлейф провел черту к кустам. Взрыв разнес часть зарослей слева. Рябцев сделал второй выстрел. На этот раз попал точно в цель: яркий огонь полыхнул прямо над бочками. И еще через мгновение он увидел, как в том самом месте, где бочки разметало вместе с кустами, от снега отделилась охваченная пламенем фигура.

Издавая истошный визг, живой факел быстро перемещался вдоль опушки. В жбанах оставалось горючее? На краю леса человека, охваченного языками пламени, подкосили короткой очередью. Стрелял не то Анохин, не то сами моджахеды. Но и упав в снег, фигура продолжала дрыгаться в огне.

Рядовой Коновалов, окопавшийся на пригорке справа от капитана, под наиболее удобным углом для простреливания низины перед опушкой, прицельными очередями вел огонь по переднему периметру просеки, не давая теням с гранатометом высунуться из-за ствола поваленного дерева. По Коновалову палили со всех сторон. Поединок не мог продолжаться долго.

Оставив за своим бруствером Бурбезу, который стрелял с левой руки, Рябцев прихватил с собой двух солдат и полез низом к Коновалову. Они были уже рядом, автомат Коновалова озарял темноту сверканием уже в каких-нибудь пяти-шести метрах впереди, как прямо перед насыпью взметнулся взрыв.

Коновалова отбросило. Привалившись к дереву спиной, он с неестественной медлительностью ощупывал руки, плечи, бока. После чего вдруг принялся хлопать ладонью по правому уху, не замечая, что пулеметные очереди обрубают ветки прямо у него над головой.

Капитан кричал, чтобы он прильнул к земле и полз назад. Коновалов не реагировал. А затем, вместо того чтобы залечь, укрыться за деревом, поднялся во весь рост, прошагал к своей сумке с гранатами, перекинул ее через плечо, всё так же, не пригибаясь, вернулся назад, вогнал в подствольник гранату и, уперев пистолетную рукоятку в плечо, произвел неторопливый прицельный выстрел.

Пулеметная стрельба из-за ствола прекратилась. Коновалов вскочил и попер вперед, перебегая от дерева к дереву. Уже в пролеске он укрылся за деревом прямо напротив лежащего ствола, откуда выглядывали головы гранатометчиков. Коновалов зарядил подствольник и чуть ли не в упор выпустил гранату.

Взрыв разнес дерево в щепки. Вокруг всё замерло. Рябцев вернулся к своей яме. От повисшего безмолвия у него распухала голова. И внимание его не сразу привлекло странное зрелище впереди за просекой. В чаще появился яркий фонарный свет совершенно непонятного происхождения. Медленно, без малейшей маскировки свет передвигался по лесу к реке. Не машина, не прожектор, не фонарик… На мгновение приостановившись, свет стал передвигаться в обратном направлении.

Затем справа и посредине, там, где окопался костяк штурмующих, возникло еще несколько аналогичных очагов света, которые тоже перемещались в разных направлениях. Моджахеды прекратили огонь. Повсюду происходила непонятная возня.

В яму к капитану свалился Бурбеза. От Голованова тоже передавали, что наблюдают непонятную игру со светом. Не то лампы, не то фары. Сначала всего с десяток, потом уже около двадцати, а затем насчитали больше тридцати. В хаотичном беспорядке свет постепенно приближался. Наибольшее скопление световых очагов просматривалось справа. Там и нужно ждать прорыва? Чтобы обойти кошару с северо-востока, моджахеды решили огибать правый фланг по полю, край которого с лесопосадками только что вычистил Голованов?