Читать книгу Каждому свое - Вячеслав Кеворков - Страница 4

За лютой зимой первого года войны последовало истеричное лето 1942 года. Жара без всякой на то надобности сменялась ливневым дождем, затем следовали не по сезону холодные дни, и вновь появлялось жаркое солнце, которое выжимало влагу из всего, что попадало под его лучи. Хлеба на полях застыли в недоумении: стоит ли вызревать окончательно, если убирать их будет некому, или, что еще хуже, если они попадут в чужие руки. Война не терпит долгих размышлений, ей нужны быстрые решения. Раздумья – привилегия времени мирного.

Небольшой автомобиль черного цвета с большими фарами, прикрытыми, словно лица восточных красавиц, черной материей с узкими прорезями для глаз, через которые на дорогу едва пробивались слабые лучи света, прошуршав галькой, осторожно подъехал к небольшому дачному домику, оставлявшему свои еле видимые очертания на фоне темного неба. За ним просматривались еще несколько подобных строений, вытянувшихся вдоль узкой асфальтированной дорожки. Похоже, в мирное время здесь был какой-то дом отдыха или санаторий. С началом войны здоровье отдельных лиц отошло на второй план, уступив место всеобщему выживанию целой нации.

Как только машина, слепо двигаясь, притормозила у крыльца, и слабый луч зашторенных фар обнажил его первую ступеньку, дверь открылась, и на пороге возник силуэт хозяйки. Свет, вырвавшийся теперь из коридора через полуоткрытую дверь, очертил ее фигуру, лишенную склонности к излишней полноте. Григорий вышел из машины, поднялся на две ступеньки и поприветствовал хозяйку.

– Как самочувствие, Верочка?

– Спасибо, хорошо.

– Как наш гость?

Она понизила голос:

– Целый день писал письма, затем притомился и сейчас спит.

– Спит?! – искренне удивился Григорий.

Его небольшой по времени, но насыщенный событиями опыт подготовки и заброски людей за линию фронта не имел подобного прецедента. Все его подопечные были добровольцами, но при этом каждый вел себя по-своему. Одни просили разрешение накануне начала операции поговорить по телефону с любимой на какую-то абстрактно-житейскую тему, лишь бы услышать до боли знакомый голос. Другие, наоборот, откладывали любой вид общения с внешним миром до возвращения. Но никому не удавалось за несколько часов до встречи с суровой неизвестностью лечь в постель и крепко заснуть.

Как-то Григорий проконсультировался у врача-психиатра по поводу возможной реакции человека на подстерегающую его опасность. Доктор взял лист бумаги и изобразил на нем четыре возможных варианта, но, немного подумав, приписал пятый, как не менее вероятный – неожиданное наступление сна. Он пояснил, что этот случай наступает при полном истощении нервной системы или, наоборот, при идеальной ее стабильности.

Война сжимает время. То, на что в мирный период тратятся недели, а то и месяцы, во время войны должно быть реализовано в часы, а иногда в минуты. Это в свою очередь достигается нечеловеческим напряжением сил и нервов. Не напрасно один день на фронте приравнивается к трем дням службы в мирных условиях. А надо бы к десяти.

В духе времени Григорий за короткий срок стал маститым инструктором, забросил в тыл противника две диверсионно-разведывательные группы, которые сурово покарали коллаборационистов, восстановили законную власть в некоторых оккупированных немцами районах, после чего, перейдя линию фронта, благополучно вернулись на базу под Москвой.

Второй «блин» Григория также никак нельзя было назвать «комом». Это была безусловная удача. Подготовленный им известный боксер-тяжеловес оказался великолепным учеником, старательным, вдумчивым и умным. На первой же встрече с Григорием спортсмен изложил свое видение профессионально и с юмором. До того он бил только своих, настало время помериться силами с настоящим противником. На самом же деле боксом во время подготовки он почти не занимался и объяснял это просто: для непонимающих бокс – это мордобой, для людей знающих – высокоинтеллектуальный вид спорта. За одну минуту боя на ринге боксер решает такое количество задач, которое самый крупный математик не в состоянии изобразить на черной доске мелом за несколько часов.

После этого Григорий присвоил ему псевдоним «Математик».

«Математик» был удачлив. Установил связь с молодым человеком, специально оставленным на оккупированной территории. Тот до войны увлекался боксом, ездил в Москву, видел на ринге «Математика», который стал его спортивным кумиром. Теперь, встретившись в тылу у немцев, они взяли под контроль выделенный им район. Из местных молодых ребят создали поначалу небольшую диверсионную группу. Скоро к ним присоединились военные, вышедшие из окружения и бежавшие из немецкого плена. В отряде они спешили реабилитироваться за преступления, которые не совершали. За плен, куда попали не из-за трусости, а по вине тех, кто теперь мог их покарать. Отряд действовал до прихода армии. Затем часть влилась в ее ряды и вместе с ней двинулась на Запад.

* * *

Григорий осторожно вошел в комнату.

На столе у зашторенного, словно слепого окна, были аккуратно выложены лесенкой семь одинаковых конвертов сероватой бумаги, из которых торчали такие же удивительно похожие друг на друга сероватые листки бумаги. В центре стояла небольшая настольная лампа с кокетливо изогнутой ножкой и маленьким черным непрозрачным абажуром. Под ней лежал лист бумаги, а на котором было четко выписано обращение: «Дорогие мама и папа! Сегодня у нас день отдыха и каждый развлекает себя, как умеет. Я пишу письмо вам в надежде…» На этом послание прерывалось.

Григорий сел за стол, взгляд его упал на перевязанную веревкой и, видимо, приготовленную для отправки домой пачку книг. Надпись на обложке удивила его. «Идиот» – крупными буквами посередине, мелкими наверху – «Ф.М. Достоевский».

Еще в институтской библиотеке Григорий как-то взял книгу этого странного писателя. Придя домой, прочел до конца первую повесть и одолел вторую, затем внимательно просмотрел все иллюстрации: грязные городские улицы, фонарь еле освещает тротуар, по которому двигаются силуэты. Иногда из-под женских и мужских головных уборов выглядывают испуганные лица. В памяти сохранилось ощущение бесконечной тоски, исходившей от прочитанного.

Ему импонировало значительно больше всё, что призывало к борьбе, к освобождению. Например, книга Николая Островского «Как закалялась сталь». И неудивительно. Григорий, как и герой книги, родился в простой семье во времена, когда в стране царили голод и разруха. Чтобы выжить, он подростком пас соседских свиней. И тем не менее, после получения среднего образования он поступил в Полтавский пединститут, по окончании которого некоторое время преподавал в школе. А за год до начала войны произошло событие, которое в корне изменило будущее Григория: его направили на работу в органы госбезопасности, которые назывались тогда Народным комиссариатом внутренних дел. Работать и учиться, недосыпать и недоедать было в те, предвоенные годы, нормой жизни. Григорий не очень представлял тогда, что уготовила ему судьба.

* * *

В конце первого года войны немцы, подойдя к Москве, натолкнулись на суровую зиму и жесткое сопротивление Красной армии, после чего им пришлось расстаться с мечтой о быстром захвате столицы. Оставляя промерзшие трупы своих солдат на полях сражений, они стали отходить на запад, чтобы там на каком-то рубеже организоваться и с новыми силами прорываться к Москве. Таково было реальное представление о возможных действиях противника. Но теперь, когда русский солдат впервые после долгих унизительных месяцев поражения ощутил вкус победы, нужно было сохранить его для успеха в будущем. Теперь советскому руководству было крайне важно знать не только количество и качество немецких дивизий, противостоявших Красной армии, но и то, что происходило в головах немецких правителей и военных после неудачи, постигшей их под Москвой.

К сожалению, одна из первых попыток, предпринятых в этом направлении, закончилась трагедией. Заброшенный в район дислокации мощной немецкой группировки «Север» хорошо подготовленный русский разведчик «Дрозд», едва закончив легализацию в районе города Пскова, был схвачен контрразведкой противника. Поскольку его легенда появления в немецком тылу не выдержала проверки, после жестких допросов и пыток он был расстрелян.

Шла бескомпромиссная битва военных гигантов, в которой Советский Союз терпел на фронтах одно поражение за другим. Таким образом, в очередной раз вставал извечный для России вопрос: быть или не быть? Соответственно и борьба на всех уровнях приняла тотальный характер. Разведка не терпят вакуума.

Гибель опытного советского разведчика была тяжело воспринята его коллегами и вызвала поначалу подавленное состояние, которое тут же переросло в неотвратимое чувство возмездия. В результате широкомасштабных арестов, проведенных немцами, советская резидентура, поспешно созданная в районе Пскова в условиях стремительного продвижения противника, понесла серьезные потери, и, тем не менее, немного оправившись, начала активно действовать. По ее данным, провал разведчика произошел из-за предательства одного из людей, с которыми он успел установить контакт по рекомендации Центра. Имя предателя оставалось долгое время неизвестным. Но зато очень скоро выяснилось имя сотрудника немецкой военной контрразведки (абвера), который руководил действиями предателя, участвовал в разработке и даже присутствовал при казни советского разведчика.

* * *

Холодным, ветреным вечером середины февраля 1942 года посетители небольшого, но очень уютного заведения «Феникс», расположившегося в полуподвале недалеко от офицерского дома, наслаждались небольшим выбором крепких напитков, наливок, настоек и т. п. Но еще большим наслаждением, ради которого и стоило посещать эту обитель, была нежная свиная вырезка, отбитая на ширину сковородки и обжаренная в сухарях. Она великолепно украшала почти все столики, включая и тот, что приютился в углу комнаты, за которым сидели не по чину пожилой старший лейтенант и совсем молодая голубоглазая блондинка с ярко накрашенными губами.

Они почти не разговаривали. Она больше внимания уделяла «венскому шницелю», он – крепкому напитку. Судя по всему, отношения между ними были не столько длительными, сколько основательными. Именно это давало ей право достаточно резко выступать против очередной порции крепкого спиртного, которую вливал в себя уже сильно захмелевший немецкий друг.

– Послушай, Зиберт! Ради бога, не пей больше. Вчера я еле дотащила тебя до дома. У меня сегодня спина болит.

– Извини за вчерашнее. Обещаю, сегодня я, пожалуй, и сам дойду. – Он помолчал, затем наполнил рюмку, выпил и продолжил, с трудом растягивая теперь не только предложения, но и отдельные слова. – Должен тебе сказать, что немка, как и ты, русская, выпившего мужика на улице не бросит. А вот француженка или итальянка… эти… – он безнадежно махнул рукой. – А еще хуже голландка. Рост минимум два метра, нога номер сорок восемь, ладонь мою морду от уха до уха закроет. – Он показал на себе. При этом ладонь его с трудом скрыла от внешнего мира лишь половину лица.

Финалом рассказа стала очередная стопка, которая с изрядным количеством своих предшественниц определила существенный рост степени откровенности.

– Ты ведь еще молодая и потому не знаешь, насколько несправедливой может быть жизнь. Я завербовал русского агента, работающего в нашем тылу. Тот на блюдечке преподнес нам своего резидента, которого на днях расстреляли. А вот докладывать об успехах со всеми документами полетит в Берлин руководитель группы, который и дела-то толком не знает. Поприсутствовал на одном допросе – вот и все его участие. А теперь наверняка железный крест получит.

– Ну и пусть получит. И отправляется куда ему заблагорассудится.

– Может, ты и права. В Берлине у меня никого нет. Мать в Торгау живет, а больше никого, – он молча опрокинул еще одну стопку.

Она-то и явилась как раз тем пределом, за которым умение молчать заменяется непреодолимой потребностью выговориться.

– Ты думаешь, легко смотреть на человека, пусть даже противника, который может достойно умереть? – Он влил в себя очередную порцию. – Признаюсь, у меня стало мокро в штанах, когда его ввели в подвал. У стены – два автоматчика, бледных, как полотно. Они убивают в упор впервые. Их начальство решило воспользоваться случаем и устроить им испытание на мужество. Гестаповец встал между ними и арестованным и сказал: «У вас есть еще три минуты – последний шанс рассказать всю правду и остаться в живых». А он ответил: «У меня есть только одна правда, другой не существует». Гестаповец не удивился: «В таком случае вы сами решили свою судьбу». И что ты думаешь, сказал арестованный? Его последние слова были: «Как говорил Ницше, каждому свое». Потом пленник поднял голову к маленькому оконцу в верхнем углу подвала и попрощался взглядом с земным светом навсегда. – Лейтенант хотел что-то еще добавить, но махнул рукой и выпил очередную стопку.

* * *

Три человека в белом перешли дорогу и тут же, используя лежавшее громадное дерево в качестве прикрытия, окопались, изготовившись для броска на любой двигавшийся по дороге предмет. То же самое проделали еще трое десантников, остававшиеся на другой стороне. Один из них по-деловому прошелся вдоль накатанного пути, выбрал два склонившихся над дорогой дерева и закрепил на их стволах связки взрывчатки. Затем стянул провода в одно место и засыпал пути их пролегания снегом.

Лес погрузился в привычное молчание. С приближением ночи температура резко пошла вниз. Наступило полное безветрие и тишина. Все шестеро белохалатников действовали молча. Один отрывал в снегу ячейки, другой маскировал их разлапистыми хвойными ветками. Третий заметал ими следы по обе стороны дороги.

Радист достал небольшой радиоприемник, ловко, не снимая шапки, подсунул под нее наушник, вышел на нужную волну и стал ждать. Остальные также закончили обустройство на новом месте, после чего погрузились в напряженное ожидание. Общались редко и только жестами.

Вскоре откуда-то выплыла яркая луна и осветила подступавшее к лесной кромке поле, на котором, словно на бумаге, четко отпечатались силуэты елей, словно умело нарисованные на небесно-голубоватом снегу.

Прошло немного времени, и ночное светило, проделав лениво положенный ему путь по небосводу, завалилось за верхушки деревьев в противоположной части леса.

Но земля не может оставаться долго в темноте, и над деревьями в восточной части леса появилась едва заметная узкая полоска утреннего проблеска, которая постоянно расширяясь, открывала все больше простора для поднимающегося из-за горизонта дневного светила.

С появлением на горизонте первых лучей солнца в наушниках у радиста прозвучало сообщение местной администрации.

«В связи с понижением температуры направили сегодня в 6.20 дополнительно одну платформу угля по железной дороге. Получение подтвердите».

Для радиста «6.20» означало начало движения немецкого транспорта без сопровождения. Через несколько минут текст еще раз прозвучал в эфире. Радист подал знак рукой. Люди по обе стороны дороги пришли в движение. Но только на несколько секунд, а затем вновь наступила полная тишина.

Прошло более часа, прежде чем прерываемый тоскливым завыванием ветра звук работающего мотора превратился в хорошо различаемый постоянный рокот.

Перед самым лесом дорога поднималась резко в гору так, что для лежавших по обе стороны на опушке леса десантников все происходившее внизу представлялось как на ладони.

Наконец из-за поворота медленно, словно червь, выполз бронетранспортер, водитель которого переключил скорость, и машина, скрепя гусеницами по промерзшей земле, принялась старательно карабкаться вверх. Вползание в темный лес, видимо, навеяло мрачные мысли водителю. Машина на мгновение остановилась, но тут же двинулась вперед и уже почти въехала в темную полосу леса, как где-то совсем рядом раздался хлопок. Величественная вековая сосна вздрогнула от боли и, цепляясь за ветки соседних стволов, стала валиться в сторону дороги.

Взрыв и шум падающего дерева вызвали у водителя транспортера единственно возможную реакцию: он нажал на педаль, и машина рванулась вперед, что нарушило все расчеты подрывника. Многотонное тело дерева рухнуло не перед транспортером, преграждая ему дорогу, а навалилось прямо на машину, сбросило ее с дороги и положило набок.

От тяжелого удара корпус транспортера деформировался. В результате одну дверь заклинило, а другая отделилась от корпуса и углом воткнулась в сугроб. Вывалившиеся через образовавшуюся дыру два солдата и водитель, не успев сориентироваться в пространстве, открыли беспорядочную стрельбу по невидимым целям. После двух гранат, брошенных из укрытия к ногам стрелявших, в лесу восстановилась былая тишина.

Под прикрытием огня, который успели открыть солдаты, из транспортера выбрался капитан и, держа в левой руке туго набитый бумагами портфель, а в правой – парабеллум, побежал вглубь леса. Время от времени он на бегу делал несколько выстрелов в сторону невидимых преследователей, после чего бежал дальше. Перед просекой он, обессилев, рухнул в снег. Холодный воздух, проникнув в легкие, обжог грудь изнутри, дышать стало трудно. Все же капитан поднялся и сделал несколько шагов.

– Бросай оружие… – прозвучало совсем близко у него над ухом.

Рефлекс сработал быстрее, чем разум. Едва развернувшись, он выстрелил в ту сторону, откуда прозвучал голос. С интервалом в доли секунду последовал ответный выстрел, теперь уже прицельный. Пуля прошла через шею капитана. Падая, он взмахнул руками. Влево упал портфель с бумагами, в правую – теперь уже не нужный парабеллум.

Один из белохалатников поднял портфель, отряхнул от снега, и все шестеро поспешили к еле заметной дороге в стороне, где их поджидали две крестьянские санные подводы. Лошади, изрядно промерзнув на холодном ветру, с радостью рванули с места, и обе повозки скоро скрылись за поворотом. Ветер помчался за ними вдогонку, заметая попутно и оставленные на снежной дороге следы.

* * *

Григорий счел полезным ознакомить своего подопечного с теми методами, которые противник использует при допросе людей, активно действующих против Германии.

Генрих Северов отнесся к этой акции, как позже сказал Григорий, «вдумчиво». Изучал документы внимательно, часто перечитывал, делал записи в тетради. Для удобства он разложил бумаги прямо на полу. Пачек с документами оказалось пять. Северов недолюбливал эту цифру, считая ее примитивной, а потому пересортировал всё в четыре подборки, и последнюю отложил в сторону, сделав на ней надпись «Приговор – казнь». Затем извинился перед хозяйкой, но к ужину не вышел.

За чтением прошла вся ночь. В постель он лег лишь под утро. И тем не менее в оставшееся время сон сумел великолепно сбалансировать настоящее с прошлым, а наутро – подвести окончательный итог происшедшей трагедии.

К завтраку он вышел как всегда чисто выбритым, свежим и в ровном настроении.

Вера засуетилась, накрывая стол скатертью и ставя вазу с выпечкой и стакан суррогатного кофе. В Москве в те времена это было непозволительной роскошью.

– О-о! Какой запах! – Северов сделал пару глотков и картинно возвел глаза к потолку.

– Перестаньте издеваться, Генрих! Это же не настоящий кофе.

– Знаете, Верочка, у немцев есть незамысловатая мудрость. – Северов на секунду задумался, потом произнес: – Чего не знаешь, того не пожелаешь. – И явно недовольный своим переводом, поморщился. – Видите ли, я плохой переводчик, не было практики.

– Как же это?

– Дело в том, что у нас в доме всегда мирно уживались два языка. Мама, немка, прекрасно говорит по-русски и обожает русскую литературу. Но со мной она всегда говорила только по-немецки. Отец – в прошлом офицер русской армии – свободно владеет немецким. Но со мной он всегда говорил исключительно по-русски. Вот и стал я этаким гибридом. – Северов рассмеялся пришедшему в голову лингвистическому экспромту – Что поделаешь, так сложилась жизнь моя.

Он помолчал. В его молодые годы немецкий язык был в Эстонии вторым государственным языком, а в СССР просто очень популярен: его учили в школе, на нем считалось хорошим тоном говорить в семье, особенно если в роду были немецкие корни. Строгое немецкое воспитание считалось образцовым, а потому все немецкое и прежде всего язык, выйдя за рамки моды, становилось еще и престижным.

В Советском Союзе братание с немцами зашло так далеко, что немецкие танки в обход Версальского договора проходили испытания на советских полигонах под пристальным вниманием специалистов с обеих сторон. И во всех, даже маленьких кинотеатрах на необъятном советском пространстве шел фильм «Петер», где австрийская актриса Франческа Гааль пела по-немецки песенку «Целуй меня».

Вся эта волшебная экранная жизнь была настолько заоблачно роскошной и непонятно-далекой для советского зрителя, что не вызывала даже зависти, как если бы события происходили с инопланетянами в иной галактике.

Мысли эти часто посещали Генриха, но задерживались в его сознании ненадолго. И сейчас промелькнули в одну секунду. Он поднял голову и встретил все тот же удивленный взгляд Веры, которая хотела что-то сказать. Но в этот момент в коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась, и на пороге возник Григорий.

Хозяйка проявила завидное самообладание и, несмотря на неожиданное появление гостя, спросила:

– Вам, Григорий Федорович, как обычно, чай?

Начальству неизменно льстит, когда подчиненные помнят об их привычках. Вера накрыла на стол и удалилась.

– Ну что, Генрих, удалось все прочесть?

Григорий впервые назвал его по имени, что в соответствии с табелью о рангах, означало обоюдный переход на «ты».

– Одну минуточку, Григорий Федорович. – Северов был не готов к такому быстрому ответу.

Он метнулся в свою комнату и вернулся с кипой документов, которую водрузил на свободную часть стола. Затем не спеша переставил пустые стаканы и чайник на стоявший рядом комод, смахнул полотенцем со стола несуществующие крошки и разместил на нем все четыре стопки документов, одну за другой. Делал он все это очень основательно. Григорий молча наблюдал.

– Как я понимаю, – начал Северов, положив руку на самую последнюю подборку бумаг, – мне предстояло проанализировать действия противника, обусловившие трагический провал и гибель нашего коллеги. Не так ли?

Григорий, сев в кресло поодаль, утвердительно кивнул. Лицо его изобразило интерес, который появляется у взрослого к подростку, удачно собравшему из отдельных деталей конструктора незамысловатое сооружение.

– Итак, начнем с заключения, – сказал Северов. – При всем великом уважении к товарищам, я беру на себя смелость утверждать, что составленное и подписанное ими, весьма авторитетными и уважаемыми специалистами, заключение… – он сделал небольшую паузу, – ошибочно.

– То есть ты, Генрих, считаешь, что комиссия из четырех человек сделала неверный вывод?

Северова саркастический тон Григория не смутил.

– Да, – спокойно парировал он.

– Ты можешь аргументировать утверждение?

– Конечно.

Северов молча принялся раскладывать на столе принесенную им кипу фотокопий немецких документов, к которым прилагался перевод на русский язык.

Образовавшаяся короткая пауза в диалоге заполнилась для Григория воспоминанием о событиях вчерашнего дня.

Он сидел в кабинете с зашторенными окнами и при свете настольной лампы зеленого стекла внимательно читал страницы, которые теперь раскладывал перед ним Северов, а затем написанное его старшими коллегами заключение. Перевернул последнюю страницу, глянул на часы, висевшие высоко на противоположной стене. «Четыре часа ночи?» Он не любил это время суток. Просыпаться еще рано, засыпать уже поздно – самое время совершать поступки. К тому же в кабинете становилось нестерпимо душно. Двое коллег, разделявших с ним комнату, покидая на ночь свои столы, оставили на них переполненные окурками пепельницы. Словно обгоревшие трупы, они лежали друг на друге и смердели значительно ядовитее, нежели в момент самосожжения в угоду их владельцам. Григорий вытряхнул окурки в корзину и поспешно вышел, плотно закрыв за собой дверь.

В коридоре царил полумрак. Он двигался почти на ощупь, тихо переставляя ноги по идеально гладкой поверхности пола, выложенного добротным паркетом в далекие дореволюционные времена в здании тогда еще знаменитого страхового общества «Россия». Свершившаяся в стране революция отдала здание в руки различных Управлений госбезопасности, которые уже никого и ни от чего не страховали.

Осторожно передвигаясь по безлюдному и темному коридору, Григорий услышал за одной из закрытых дверей стук пишущей машинки. Открыл дверь и оказался в небольшой комнате. Перед ним за столом сидел молодой блондин, целиком погруженный в творческий процесс. Он старательно водил указательным пальцем по клавиатуре и, отыскав нужную букву, со всей силы ударял по ней, после чего тут же приступал к поискам очередного необходимого ему знака. Оба глаза, стянутые к переносице, прикушенный кончик языка в левом углу рта подтверждали, что творчество требует полной и самозабвенной отдачи.

Григорий незаметно прошел за спину труженика и углубился в чтение уже отпечатанных в муках строк.

«Дорогая Ксения. Пишу тебе на мошинке…»

– Не «мо», а «машинка», – поправил из-за спины Григорий.

– А ты откуда знаешь? – поинтересовался автор, не удивившись и не повернув головы.

Вопрос застал Григория врасплох – в синтаксисе он был не силен, но в орфографии чувствовал себя уверенно.

– Стасис, делай, как говорю, не задавай глупых вопросов.

Иногда уверенный тон действеннее доводов. Каретка машинки сместилась влево, и буква «о» уступила место «а».

– Ну и чего ты здесь сидишь ночами? Тебе дня не хватает? – поинтересовался Григорий.

– Приказали до утра подготовить к сдаче в архив дело на расстрелянного в Пскове нашего разведчика. Сказали, как написать заключение. Я написал. Теперь дожидаюсь утра, когда начальство появится.

– И как, по твоему мнению, мог такой опытный конспиратор провалиться?

– По доносу кого-то из местного населения. Фамилия доносчика в деле не фигурирует.

– Получается, анонимный предатель?

– Выходит…

– Не понимаю, как можно сдавать дело в архив, если предатель не разоблачен и даже не выявлен, а работа по группировке «Север» только начинается?

Григорий покачал головой. Стасис неопределенно пожал плечами.

Вернувшись в свой кабинет, Григорий достал из шкафа бритву, мыло, полотенце, зашел в туалетную комнату, побрился, облился холодной водой до пояса и, энергично растерев тело полотенцем, оделся. Ощущая свежесть всем телом, вернулся в кабинет, сел за стол и снял трубку телефона внутренней связи.

– Капитан Сахно слушает, – прозвучал голос в трубке.

– Доброе утро, это Григоренко. Хотел бы по срочному делу переговорить в течение дня с шефом.

– Одну секундочку.

– Вам что, не спится? Звоните в такую рань, – послышался суровый генеральский голос.

– Еще как спится, товарищ генерал, если срочные дела не одолевают.

Повисла пауза.

– Ну если срочные, заходи побыстрее, а то я скоро уеду.

Григорий схватил папку и, не став дожидаться лифта, пролетел три этажа по лестнице.

Адъютант с сильно помятым бессонной ночью лицом молча кивнул в сторону кабинета. Сидевшая за столиком с накрытым белой салфеткой подносом секретарша уныло проводила взглядом вошедшего, тут же скрывшегося за двойной дубовой дверью, похожей на шкаф.

В отличие от подчиненных шеф выглядел более чем бодро: подтянут, свежевыбрит и обильно орошен «Тройным одеколоном», густые пары которого могли стать смертельными для любого кровососущего насекомого.

– Садись, – буркнул он, нажав кнопку, попросил принести два чая, которые мгновенно появились на знакомом подносе в окружении горки печенья из темной муки. – Пей и рассказывай, только коротко.

Генерал сделал два глотка, а Григорий – один, неосторожно скосив глаз на печенье.

– Ты ешь печенье, не стесняйся, – перехватил его взгляд хозяин кабинета. – Я с утра только чай пью, а ты ешь и рассказывай.

Григорий повиновался.

– Мы сейчас заканчиваем подготовку к заброске нашего человека в район Пскова.

– Северова. Я в курсе. Хорошая кандидатура.

– У него мать немка, то есть он наполовину…

– Прекрасно. Нам эти немецкие «половинки» сейчас вот как нужны, – он решительно полоснул себя указательным пальцем по горлу и тут же глянул на настенные часы.

Положение стрелок на них, судя по всему, было для него важнее, чем выяснение причины столь раннего появления подчиненного.

– Не будем терять время, говори, с чем пришел.

– Я случайно узнал, – уверенно начал Григорий, – что дано указание сдать в архив дело, связанное с гибелью нашего коллеги. При этом непонятно, это результат предательства или допущенный им просчет. И до выяснения этого…

Фраза повисла в воздухе. Григорий глянул на сидевшего перед ним шефа и замолчал.

– Надеюсь, тебе известно, что в результате арестов и расстрелов, проведенных немцами, сильно пострадала наша резидентура, действующая против немецкой группировки «Север» в районе Пскова. Многие не хотят признавать, что успех нашей работы в тылу противника прямо зависит от успеха наших войск на фронте. И тем не менее это так. Естественно, мы будет действовать активно в любых условиях, но не учитывать это обстоятельство не имеем права.

Телефон на столе сначала неуверенно щелкнул, а затем зазвонил. Генерал безмятежно приложил трубку к уху. Однако уже первые слова, прозвучавшие в наушнике, кардинально изменили его настроение и внешний вид. Он сник, опустил голову на левую руку. Освободившись из объятий правой руки, бесшумно на стол легла телефонная трубка. В ней всё ещё звучали какие-то слова, которые его уже больше не интересовали.

Генерал долго молчал и наконец поднял голову.

– Согласно приказу Верховного, сегодня утром казнили генерала моего друга детства. А я так надеялся. – Он обнял обеими руками голову.

– Как так?! – вырвалось у Григория.

– На его участке фронта немцы прорвали оборону. В результате несколько наших дивизий попали в окружение. Трибунал вынес смертный приговор. Перед казнью ему разрешили проститься с женой. Она выдержала две минуты, после чего ее прямо из тюрьмы увезли в больницу для умалишенных. Остались несовершеннолетние сын и дочь.

– Не понимаю, зачем расстреливать своих? Могли бы разжаловать и под чужой фамилией отправить в штрафбат. Еще повоевал бы.

– Как видишь, законы войны не всегда совпадают с логикой жизни.

Он помолчал. Затем, словно очнувшись от какого-то наваждения, поднялся из кресла и заговорил уже совсем иным тоном.

– Сегодня – нет, завтра – маловероятно. Послезавтра в десять… у меня вместе с Северовым. А в ночь с субботы на воскресенье – операция.

Григорий обратил невольно внимание на то, что, формулируя указание, генерал умудрился обойтись без единого глагола.

«Может быть, и правильно, – подумал тогда он. – Ведь и так все понятно».

* * *

Григорий посмотрел на часы и очень удивился. Если верить стрелкам, прошло меньше десяти минут, а событий в его сознании промелькнуло множество.

Странно было и то, что Северов за это время успел разложить на столе более половины документов, хотя действовал достаточно энергично и лишь изредка останавливался, подыскивая нужную страницу в выстроенной им схеме.

Григорий не стал нарушать ход его мыслей.

Вернувшись тогда после разговора с начальством в свой кабинет, он заперся и огляделся. Два стола у окна, выходящего на площадь, словно быки, тупо уперлись друг в друга. В открытую форточку потянуло утренней свежестью. Он опустился в кресло, изношенные части которого приняли нежданно свалившийся на них груз отнюдь не безмолвно.

Мягкое погружение в сон – процесс приятный, а после тяжелого рабочего дня – приятный вдвойне. Спящий не ведет счет времени. Когда он открыл глаза, день был уже в разгаре, но в комнате царил мрак от табачного дыма, в облаках которого Григорий с трудом различил силуэт своего коллеги по кабинету.

Тот сидел за своим столом, листал толстое дело и непрерывно дымил папиросой. Перед ним на столе лежали две пустых и одна открытая пачка. Читал он с увлечением, не отрывая глаз от страниц и не поднимая головы.

К коллеге Григорий относился с должным уважением, хотя фамилия Маркевич вызывала у некоторых коллег смутные и плохо объяснимые сомнения. Смягчало ситуацию имя Семен, одинаково любимое как на Украине, так и в России, и в Белоруссии. Жили Маркевичи по рассказам Семена в небольшом домике в пригороде Минска. Отец умер рано, оставив о себе в памяти сына модные в то время усы, закрученные с обеих сторон. Мать посвятила остаток жизни музыкальному воспитанию детей города, в том числе и своего сына. Тот, правда, больше интереса проявлял к познанию тайн радио. В результате музыкальную школу Семен закончил с оценкой «хорошо», а курсы радистов – с отличием.

На этом безмятежная пора в жизни Семена закончилась. За две недели до начала войны учительница музыки, возвращаясь с работы, вставила ключ в дверной замок и упала замертво.

Семен еще не успел справиться с мыслью о том, что остался в этом мире почти один, как грянула война. Немецкие войска так стремительно рвались на Восток, что он едва успел вскочить в последний вагон последнего поезда, уходившего в Москву.

Освободившись от сна, Григорий поднялся из кресла и, с трудом ориентируясь в сильно задымленном пространстве, открыл дверь. Долгое время находившаяся взаперти никотиновая смесь выплеснулась в коридор едким сизым облаком. Из него, словно Венера из морской пены, возник небольшого роста человек в форме полковника, который решительно направился к сидевшему за столом Семену.

– Сколько раз я писал и говорил, что курить в рабочих кабинетах запрещается, – заорал он не по росту высоким голосом.

Семен, все еще находясь во власти прочитанного, тупо уставился на офицера.

– Встать! Когда разговариваешь со старшим по званию.

– А я еще ничего не сказал.

– Тогда тем более. Встать!

– Простите, а кто вы?

– Я? Я – комендант здания полковник Бричкин.

– Бричкин? – вдруг оживился почему-то Семен. – Это вы подписались под инструкцией в лифте? Я по нескольку раз в день читаю ее с удовольствием, и поднимаясь вверх, и спускаясь вниз.

– Что?! Я не позволю шутить над комендантом здания. Вы еще все об этом пожалеете! – выкрикнул полковник, исчезая за дверью, хлопнув ею с такой силой, что шансы на благополучный исход разговора свелись к нулю.

– Что делать? – неуверенно поинтересовался Семен.

– Вопрос извечный для России, – начал философствовать Григорий, но тут же оборвал себя. – Будем ждать.

Был уже конец дня, когда оба провинившихся предстали перед усталым взором генерала.

– Вот уж от вас не ожидал! Курите в служебном помещении. А в ответ на справедливые замечания коменданта упражняетесь в остроумии!

– Никак нет, – начал уверенно Григорий. – С курением в кабинете покончили. Что же касается коменданта, – вдруг воодушевился он, – то мы были рады воочию увидеть человека, которого знали только по его подписи на распоряжении, вывешенном в кабине лифта.

Пафос искренности в речи Григория был столь убедительным, что он сам поверил в свои слова.

Чего нельзя было сказать о хозяине кабинета. Он слушал Григория и молча щурился, глядя в его сторону. Временами он обращался к лежавшему перед ним рапорту коменданта, знакомился с какой-то его частью, на секунду задумывался, после чего возвращал его на место.

От внимания Григория не ускользнул момент, когда шеф, прочтя очередной отрывок из докладной, в одном случае открыто улыбнулся, в другом – не без труда сдержал улыбку. Это дало Григорию некоторую надежду на благоприятный исход инцидента.

К счастью, он оказался недалек от истины. После небольшой паузы хозяин кабинета произнес:

– Молодость дается человеку один раз, и то ненадолго. Но от того, как он ею распорядится, зависит многое. Ваша молодость пришлась на войну, которая не прощает легкомысленных поступков. Вам присвоили воинские звания, которые обязывают вас относиться подобающим образом к старшим не только по чину, но и по возрасту. Надеюсь, вы поняли, о чем идет речь?

– Так точно!

Согласиться было куда легче, нежели отстаивать свою сомнительную правоту.

Генерал встал и, кивнув подчиненным на прощание, устало побрел в комнату отдыха, где его ожидали диван, подушка и причудливых узоров теплое байковое одеяло.

Обратный путь, пролегавший через сложную систему переходов и бесконечных коридоров, занял заметно больше времени, чем предполагалось. К лифту Семен и Григорий подошли молча. Каждый думал о своем.

* * *

С началом 1942 года Центр начал активно налаживать связь с партизанскими отрядами, действовавшими в тылу у немцев. Григорий и Семен уже дважды летали в немецкий тыл и доставляли по воздуху партизанам в лесную глушь, как они называли, «офицерский набор»: несколько ящиков с автоматами и боеприпасами, а также радиостанцию для связи с Большой землей. Но это для дела. А для души – несколько упаковок с банками сгущенного молока и брикетами прессованной пшенной каши, замешанной на каком-то очень вкусном жире. Стоило бросить малоаппетитный на вид брусок в котелок с кипящей водой, как по всему лесу распространялся дурманящий запах готовящейся домашней пищи, зовущий всех, уловивших его, к столу, которым вполне мог служить простой пень.

Во время «командировки» в тыл Григорий объяснял «лесным солдатам», что их задача состоит не в том, чтобы выжить самим, а в том, чтобы не дать выжить оккупанту: необходимо выходить из глуши, хозяйничать на дорогах, занимать поселки и города. Населению надо ежедневно показывать, что хозяева этой земли мы, а не они, незваные гости.

Нельзя сказать, что при этих словах Григорий всегда видел восторг в глазах слушающих. Среди них были не только местные жители, но и военнослужащие, бежавшие из транспортов и колонн военнопленных. Они еще оставались под тяжелым впечатлением от пережитого. Их рассказы были наилучшим отрезвляющим средством для тех, кто, начитавшись немецких листовок, хоть на секунду мог поверить в то, что всякому, перешедшему на сторону немцев, будут гарантированы «жизнь, хорошее питание, доброе отношение и немедленное возвращение домой после скорой победы немецкого оружия».

* * *

Лифт щелкнул замком, заявив о своем прибытии. В отличие от коридоров, кабина внутри была ярко освещена, отчего настенные панели из красного дерева самодовольно светились.

Молодые люди, всё ещё шокированные столь интеллигентным обхождением с ними высокого начальства, осторожно втиснулись в лифт, нажатием кнопки запустили подъемный механизм, огляделись и оторопели. На уровне глаз с правой стенки кабины на них взирала размашистая подпись полковника Бричкина.

– Не знаю, Гриша, удастся ли нам уйти от сумы и от тюрьмы, но уверен, что от полковника Бричкина мы уж точно никуда не денемся, – мрачно заключил Семен.

* * *

– Я готов! – Северов прошелся перед столом, на котором были разложены пачки фотокопий.

Григорий сел и приготовился слушать.

– Буду краток. Изучая материалы, добытые нашей боевой группой, я пришел к нескольким выводам:

– Причиной провала и гибели нашего товарища стало предательство со стороны одного из двух людей, рекомендованных ему Центром.

– В немецких документах предатель проходит под псевдонимом «Лукавый». Легенда, изложенная разведчиком на следствии, не выдержала проверки, устроенной немцами, и его расстреляли. Кстати, вел себя наш коллега во время следствия и казни в высшей степени достойно. В отчете немецкий следователь написал: «Принятие смерти вместо раскаяния и согласия на сотрудничество – типично русский синдром».

Северов замолчал.

– А теперь перейдем к самим документам.

Григорий упреждающе поднял руку:

– Не будем тратить время. Я согласен с твоими выводами. У меня для тебя есть важная информация. На этой неделе заканчиваем подготовку, в среду встреча с руководством, а в ночь с субботы на воскресенье – операция.

– Прекрасно. А то у меня ощущение, что я скоро плесенью покроюсь.

– Чтобы этого не произошло, займемся делом. Сегодня самое время подвести итог твоим усердию и старанию.

– Это, по-моему, одно и то же.

Григорий не умел соглашаться, но против очевидного возражать не стал, а развернул тетрадь учета занятий.

– Итак, начнем с наружного наблюдения. Филеры – как их раньше называли, которые за тобой работали, – тончайшие психологи. Если ты попадаешь в их поле зрения, они тут же присваивают тебе псевдоним, который не только достаточно точно определяет внешность, но и твою сущность. Немецкие филеры делают то же самое, только на немецком языке. Посмотрим, что произошло у нас. Вот три разведчика работали за тобой и, не сговариваясь, дали тебе три псевдонима.

– Интересно! – Северов даже привстал со стула.

– Пожалуйста: «Аспирант», «Холостяк», «Интеллигент». Вот так ты выглядишь со стороны.

Северов неопределенно пожал плечами.

– А вот оценки твоего усердия за период учебы в Центре: физическая подготовка – 5, стрельба – 5, конспирация – 5, работа «на ключе» – 4. Радисты отмечают: мог бы работать на «пять», но не щадишь рабочей руки, упражняешься на турнике, что губительно сказывается на эластичности кисти.

Оценки Северов выслушал, уныло уставившись в пол.

– Что загрустил? Не доволен оценками?

– Дело в том, что в немецкой школе, которую я окончил, оценки отсчитывались наоборот.

– Как же?

– Единица – высший бал, пятерка – очень плохо, а шестерка, – по-нашему, кол. И я подумал, насколько все в жизни условно.

Григорий внимательно посмотрел на собеседника.

– Скажи, ты в юности стихов не писал?

– Нет, у меня были другие недостатки. – Генрих помолчал, а затем резко сменил тему: – Если результат учебы в целом положительный, то хотя бы один выходной день за весь период подготовки мне положен?

– Естественно.

– Тогда я мечтал бы напоследок провести его в светском обществе и, конечно, в светской обстановке. Выехал бы в город, скажем, с нашей хозяйкой Верочкой, посетил бы какие-нибудь еще функционирующие культурные заведения.

– Здоровое желание, полностью поддерживаю.

Григорий, несомненно, рассчитывал на более сложный запрос, а потому с легкой просьбой поспешно согласился.