Читать книгу Алфавит. Часть первая. А – К - Вячеслав Киктенко - Страница 37

1

Дом, где сквозь листву ночные фары

Шарили руками по стене,

Где шурум-бурум беря, татары

Полуднем маячили в окне,

Где точильщик в душном коридоре

Бритвой света с визгом, резал тьму —

Никого. Одно ночное горе,

Бледнокрылое, живёт в дому.

Свет в дому ночами… сбили с толка…

Я вошёл однажды на огни:

Пламя хоботком целует стёкла.

Ободок раздвоен, как магнит.

Лампочка расколота. В патроне

Вертикален огонёк свечи,

Там, в магнитной, огненной короне

Потемнел. Таится и молчит.

2

Ты возникла бабочкой тяжёлой,

Слёз глаза раскосые полны.

Под свечою, в окнах отраженной,

Как они печально зелены!

Крылья сложишь, в пух оправишь плечи,

Коридор отправишься стеречь…

Здесь погибло что-то человечье.

Ты уже не помнишь нашу речь.

Полночь возникает между нами.

Пронесётся света полоса —

Тяжелы, зелёными огнями

Молча на лице стоят глаза.

3

Тени коридорные тягучи,

Над огнём колдуют мотыльки,

Нитей переборами живучи

В тёплой паутине потолки.

Лики фотокарточек кромешных,

Здесь забытых, скошены во тьму.

Путая живущих и умерших

Обитавших некогда в дому,

Я стоял, а в глубину подвала,

По перилам в срезах ножевых

Тень воспоминанья наплывала,

Крылышком кивала на живых.

Протянуло вновь, как в щель сифоня,

Холодком насмешливых людей…

Едкий огонёк стоит в плафоне,

Одинок и тонок, как злодей.

4

И когда окончилось пыланье,

И свеча почти изнемогла,

Крыса, обитавшая в чулане,

В дом воспоминания пришла.

Прошлое растаскано по крохам,

Пол разбух, раздавлено стекло,

Раз и навсегда тяжёлым вздохом,

Будто мохом, стены пробрало.

Только рядом, тут же, за стеною

Тихий плач… да это чудеса,

Это откровение ночное —

Вспыхивают мёртвые глаза!

Вот она, крысиная надежда,

Вот он, след из юности, изволь:

Белая припушена одежда,

В тёплый пух закутанная моль

У свечного молится огрызка…

Подползти, дыханье хороня…

И – кричит по-человечьи крыса,

Руки вырывая из огня.

5

Дом, где ожидали долгой встречи,

Где пластинка пела в две слезы,

Свечи зажигали мы, и свечи

Нас оберегали от грозы,

Словно охраняли нас от счастья,

Словно заслоняли от судьбы…

Гнусного безвременья исчадья,

Грустного поветрия столпы.

А в окно дышала плоть растений,

Двигались на цыпочках цветы,

Встрепенуть пугаясь даже тени

Нас увещевавшей чистоты,

Набухали вымокшие почки,

Выпускали зыбкие ростки,

Чуткой вербой вздрагивали ночки

Зябкие, как девичьи соски.

Мы слепыми были. Наши встречи

Слишком чутко нежила весна.

Свечи начадили. Свечи, свечи…

До сих пор чадит ещё одна.

6

Помнишь, речкой тоненькой пронзался

Надвое тот холм, где мы потом…

Помнишь, с этих гор нам показался

Тёмным, и таким ненужным, Дом.

Помнишь… ничего он не напомнит,

Если всё в той жизни сожжено.

Мы ушли из вычерпанных комнат.

Дом остался. Всё ему равно.

Дрогнут перед ним и эти травы,

Этих вишен ствольная броня.

Мы живём. И, слава Богу, здравы

Жизни у тебя и у меня.

Дом, где мы друг другу сладко снились,

Дом, где грани прошлого грубы,

Дом, где навсегда соединились

Два лица. Два дома. Две судьбы.

7

Сколько смеха в этом доме было!

Сколько унижений и потерь!

Кровь порой от слов недобрых стыла,

Стынет, если вспомнить, и теперь.

Кто я был? Отчаявшийся циник.

Осенью за прошлое корил,

А к весне, волнуясь, гиацинты,

Снова зацветавшие, дарил.

Снова прочь отчаянье, досада,

Вспомни лишь – раскаешься потом…

Только дома не было, не надо

Думать, что он был, какой-то Дом.

Хоть и есть, как видишь, дом без окон,

Этот дом, назначенный на слом,

Были только куколка и кокон,

Замкнутые ключиком в былом.

8

Жизнь текла не в праздничном убранстве,

В постоянстве будничном текла.

Куколке и кокону в пространстве

Развернули плавные крыла.

Дом, где мы грозой встречали полночь,

Где пластинка пела в две слезы…

Хочешь, я спрошу сейчас:

– А помнишь?

– Помню – ты ответишь из грозы.

Я переверну пластинку, хочешь,

Хочешь, распахну в июнь окно,

Хочешь, я спрошу тебя:

– А помнишь?

– Помню – ты ответишь всё равно.

Всё равно, сгоревшее сгорело,

Всё равно, мы тоже сожжены,

Всё равно, что нам однажды пело,

Пусть поёт с обратной стороны.

9

В коридоре лампочкой спалённой

Правит червячок ночной свечи.

Моль своею шалью запылённой

Метит, словно мелом, кирпичи,

Движется в зелёном, гибком зное,

Но, огнем охвачена сплеча,

Вдруг срывает крылья за спиною,

Вновь по-человечески крича!

Присмотрись, из полымя передней

Женщина бросается во тьму…

Пальцами прижму огонь последний.

Тьма – последний свет в таком дому.

***

Белая водка под белой сиренью,

Май золотой.

Машет невеста, хмельная сирена,

Белой фатой.

Жарит баян довоенный с одышкой,

Пляшет жених.

Бел баянист, а глядится мальчишкой,

Это для них!

Пир на сиреневом пьяном бульваре,

Каждый прощён.

Лучшая свадьба не в дымном угаре

Хат и хрущёб,

Лучшая свадьба, как стихотворенье,

Всем налито.

Белая водка под белой сиренью

Самое то!

***

Бабьим летом золотым,

Светом залитую

Золотой дракон целует

Деву золотую.

Дева нежная в траву

Наклоняет вежды

И роняет,

как листву,

На траву

Одежды…

***

«БЫ»

1. «Якобы»

Если б «бы», да «кабы»,

Да еще полутрезвое «якобы»

Довершали процесс опьянения бы

При отсутствии водки, как диво-грибы

Сослагательного наклонения —

То-то жизнь-то была б! Красота,

А не жизнь…

Ты ослаб?

Ты держись.

Гнет в дугу тебя косота?

Опьяняет абсурд?

Плюнь, окстись, здесь тверёзого нет ни черта,

Якобы есть халява, сиречь борзота,

На халяву – под нож,

На халяву – под суд…

Но, однако ж, и эта халява – «абы»,

Да «кабы».

Каб не зреть в сущий корень двояко бы —

Не двоился бы ствол.

Но – ветвятся дубы!

Но – абсурдные стол распирают грибы,

Да и самый абсурд этот – «якобы».

А без главного «Я» – и «кабы…»

2. «Кабы»

«А» и «Б» сидели на трубе.

«А» упало, «Б» пропало…»

Если бы да кабы

То блаженство, что спит под изнанкою

Упоительного «якобы»,

Извлекать мы умели, дабы

Обнаруживалась бы, хоть морзянкою,

Хоть невнятицею бытия

Потаённая явь —

Кровь неоновая

Прострочила бы, верно, озоновые

Супервывески новой края.

И, во всю поднебесную ширь,

Под небесною крышею

Наконец рассиялась бы жизнь

Всею правдою высшею!

Но и здесь (уж откуда, нивесть)

Завелась бы шишига какая, шишимора,

Аль бо мышь на крылах, нетопырь,

И уж эта бы тварь непременно,

Всё пресветлое в мире гнобя,

Вкось, зигзагами светопись рая дробя,

Сокровенные литеры путая,

Гнев бы вызвала (якобы на себя),

В искушенье ввергая какого-нибудь шелопута и

Тот, несчастный влюблённый, или пьяная просто свинья,

Каменюги швырял бы в неё

(Мимо мыши, конечно, но руша края

Дивной крыши) —

Ох, и сдал бы несчастный на волю бездомной судьбы

И себя, и, что хуже ещё для мечтательного бытия,

Искалеченное без родоначального «Я»,

Изувеченное в заварушке нетрезвой – «Кабы».

Вот уже и – «Абы…»

3. «Абы»

«…кто остался на трубе?..»

Кабы «бы», да «кабы»,

Да еще бы печальное «якобы»

О бессмертии речь завели, о веках,

О превратностях букв в свете личной судьбы,

Притулившихся абы как

К лесу суффиксов тёмных, к завоям корней,

От себя отторгающих всё, что длинней

Их теней,

Получилось бы так:

Всё, что сущего есть в этом мире, равно

Тут же делится надвое – свет и темно.

Явь и тайна. Безмолвье и речь.

Воцаряется свет – растворяется мгла.

Возгорается молвь – прогорает дотла

Тишина, деревенская печь.

Где одно – там другому не светит.

Разве что в полупризраках этих,

В этих странных уродцах любви

Словаря-бунтаря к запределу всего,

Вдруг мерцают осколочки Целого.

Так давай, зазывай их, лови!

Вот они, эти «если», «кабы»,

Эти «якобы», в них от высокой судьбы,

Заземляемой день ото дня —