Читать книгу Камни и молнии (сборник) - Вячеслав Морочко - Страница 1

1

После нас никому так и не дано было выйти из гипер-пространства в том удивительном закоулке Вселенной. Валерий – единственный мой свидетель – столь сейчас далеко, что в ближайшие два-три столетия мы не увидимся… Многие уже сомневаются, что все было действительно так, что это – не плод навязчивых мыслей, не следствие чудовищных перегрузок…

Прошло столько лет, а я, как бесценную память, храню твои звездные доспехи. О, как хотелось бы верить, что будет день, когда в развороте пространства я снова увижу тебя…

Наш грузовоз шел к Земле с трюмами, полными тиранолина – ценного и очень взрывоопасного груза.

Это было в те времена, когда несущая корабли материя – концентратор пространства – у физиков с лириками вычурно прозывалась «каприз», а на флоте у нас – романтическим древним словом «керосин».

Так вот, когда мы пошли к Земле, «керосина» на борту корабля было ровно столько, чтобы сняться с базы, уйти в гиперпространство, одним махом проколоть расстояние в тысячи световых лет и, выйдя около нашей системы, опуститься на Землю.

Порядок этот был отработан и считался надежным… насколько могло считаться надежным любое дело в такой сюрпризообильной стихии, как космос… Если изредка все же случалось, что корабли выходили не там, где было намечено, и оказывались вне обитаемой зоны, их уже никогда больше не видели.

Я вглядывался в искрящуюся черноту. Мне казалось – она была холоднее обычного, разреженнее и враждебнее.

Рядом, за штурманским пультом сидел Валерий. Я повернул голову и поймал его растерянный взгляд. Совсем молод, – год как из астрошколы. Наверно думает, ошибка в расчетах. Я встал с кресла. Сказал:

– Никто тут не виноват. Споткнулись о какую-то кочку. Разве все предусмотришь? Ну-ка, дай нахождение.

– Какой теперь смысл?! – удивился Валерий.

– Еще какой! – я отвернулся к экрану. Сейчас имело смысл все, что могло занять этого мальчика. Пока жизнь не войдет в колею, у него не должно оставаться времени для раздумий.

Он серьезно принялся за расчеты. Мне показалось, – даже слишком серьезно. Я подумал: уж не морочит ли он мне голову своей скрупулезностью?

– Готово? – сказал Валерий. – Мы здесь! – Он совместил указатель космопривязчика с крошечной искрой на объемном планшете. Мы находились возле одной из периферийных систем галактики. Этот район был известен только на звездном уровне.

– Доложить координаты в астроцентр? – спросил Валерий. Собственно говоря, ему полагалось это сделать, не спрашивая разрешения. Но теперь, когда мы оба точно знали, что от Земли нас отделяют тысячи световых лет, выполнение этой формальности выглядело бы неуместной шуткой.

– Не трудись, – сказал я, – давай оглядимся.

Валерий включил обзор. Торопиться было некуда. Я разглядывал небо. Вернее, делал вид, что разглядываю. Я думал о парне. Я знал, что он во всем полагается на меня…. и сейчас ждет моего решения. Я должен был ему сказать, что он никогда больше не увидит Земли и Солнца. Любое мое решение будет как приговор. Поэтому я ничего не решил. Но спросил:

– Что будем делать?

Кажется, он был удивлен, что придется взять на себя часть ответственности. Но я-то знал, это – полезная тяжесть, способная приглушить самые мрачные мысли. Лицо его вытянулось, заострилось: человек думал – пусть подумает. Сам я поудобнее уселся в кресле и улыбнулся звездам.

Они больше не были для меня просто ориентирами. Звезды собирались вокруг, будто устраивались на трибунах гигантской арены. В ближайшее время им предстояло стать свидетелями нашего финиша. Не часто конец бывает так отчетливо предрешен. Быть может, для звезд эти маленькие трагикомические спектакли – единственная отдушина в безмолвном мире, для которого смерть и жизнь – два состояния, отличающиеся лишь разностью температур.

Я включил свою любимую музыку. Звуки старинного инструмента наполнили рубку торжественным колокольным звоном. Я всегда чувствовал себя в них, словно в ванне с циркулирующей горячей водой. Сказать, что мне было тепло и приятно – значит, ничего не сказать.

Мне хотелось того, о чем я мечтал мальчишкой. Хотелось найти тот единственный поворот, за который еще никто не заглядывал, хотелось нежности и красоты, чтобы мир был устроен справедливо, чтобы он с моей помощью как-нибудь научился жить без утрат. Хотелось жить всегда, по крайней мере столько, сколько будет жить эта музыка… Но почти все теперь – за спиной, впереди – только самая малость.

– Капустин, – позвал Валерий, – «керосина» хватит до ближайшей звезды. У нее – штук восемь планет.

– Планеты?! – я рассердился. – Ты же знаешь, космическая робинзонада – миф! Возможность встретить небесное тело, пригодное для таких, как мы, капризных созданий, ничтожно мала!

– Все равно, – сказал Валерий, – я хочу знать, что там.

– Ладно! Раз поступило предложение – будем выполнять. Но только никаких иллюзий! Единственное, на что можно рассчитывать – в последний раз почувствовать под ногами твердую почву.

Валерий вернулся к иллюминатору.

– Ну, что приуныл? – сказал я. – Поехали!

Итак, для оставшегося «керосина» было найдено применение. Погоня за информацией – болезнь человечества. Любознательность – это какая-то прорва. Совсем не то, что требуется нашей внутренней машине жизнеобеспечения. Скорее, наоборот – человек сам вечно вставляет этой машине палки в колеса, путает ее карты. Он ее враг. Не по злому умыслу. Просто человек хочет жить. Но обмен веществ – только малая часть этой жизни. А остальное – мечты. Мечты о еще не виданном, невообразимом чуде…

Мы назвали звезду Солнцем не только из-за сходства ее с родным светилом – просто хотелось, чтобы последние наши дни протекали под Солнцем.

Приблизившись, мы обнаружили не восемь, а целых двенадцать планет. Теперь, чтобы быть последовательным, оставалось найти среди них свою «Землю». Путешествие внутри планетной системы имеет свое очарование. Если открытый космос можно сравнить с океаном, то система планет – это архипелаг, каждый из островов которого живет своей тайной. Стоит только «приблизиться к берегу», и ты увидишь такое, что заставит бешено колотиться сердце.

В неярком сиянии планет было что-то трогательное. Они несли чужой свет, скромно пряча свой собственный в таинственных недрах. Каждая жила своей жизнью и, как знать, возможно, лелеяла где-то вершину вершин – неведомый Ищущий Разум.

Мы предоставили выбирать нашу «Землю» биоанализатору. Несколько беспристрастных кристаллических плат быстро сделали выбор. Прибор сказал свое слово и отключился. Планета мерцала в перекрестьи визира крошечной искоркой. Но мы не знали еще, что нас ждет до встречи с нею.

2

Еще секунду назад на тысячи километров вокруг было пусто. И вдруг… заголосил зуммер: локатор обнаружил вблизи корабля скопление неизвестных тел. На черном холсте ночи, будто из лучей Солнца, выкристаллизовывались серебристые скалы. Мы подошли вплотную. Астероид – призрак! Только что не было – и вот он здесь, а через минуту, возможно, исчезнет.

– Валерий, схожу-ка я, погляжу. Остаешься за командира. Следи, чтобы корабль не подходил ближе пятидесяти метров.

От шлюзовой камеры до астероида было рукой подать. Вперед ушел робот-дубль – бдительный робот. Он лучше меня разбирался в том, что мне можно, чего-нельзя. Когда я подлетал, это вездесущее чудо уже сидело верхом на одном из камней и возвещало, что неведомые тела особой опасности для драгоценной человеческой жизни не представляют. Я поблагодарил его, зная, что иначе он не угомонится.

Сверкая на солнце, в мертвом пространстве плыл рой ощетинившихся острыми выступами камней. Глыбы медленно поворачивались, сходились, разлетались в стороны или застревали в гуще более мелких осколков. Меня тянуло к центру, где находились камни побольше. Взбираясь по глыбам, а может быть, опускаясь, прыгая с одной на другую, как с льдины на льдину, я испытывал неясное беспокойство. Камни покачивались, как затонувшие корабли. Мой робот-дубль не отставал. Его однообразные движения были мощнее и рациональнее моих.

Некоторое время я кружил возле самой большой глыбы. Она занимала центральное положение, являясь ядром, вокруг которого медленно поворачивалась вся колония странствующих скал. Глыба напоминала надкусанную грушу величиной с дом. Я медленно приближался к надкусу. А вдруг там, внутри «груши», что-то есть? Почему бы этим глыбам не быть обломками космического корабля, прилетевшего из какого-то Х-мира? И я обнаружу за рваными краями проход, ведущий внутрь «груши», где меня ждет…

Наконец, я перевалил через край. Здесь в «груше» было нечто вроде неглубокой воронки с поверхностью, изъязвленной ямками и покрытой острыми буграми, похожими на ледяные сосульки. Таким образом, я никуда не проник и ничего не нашел. Был просто один большой и скучный обломок среди обломков поменьше. Сколько таких скоплений бороздит пустоту! Самых разных, куда более удивительных, чем это, причудливых, похожих на чудовищ, на сказочные замки… Космос умеет шутить. Этого у него не отнимешь. Но и мы притерпелись к его шуткам.

Эти глыбы были добродушны и живописны. Пробуя рукой выступы-сосульки, я словно здоровался за протянутую лапу с космическим мастодонтом. Бродил до тех пор, пока не решился, наконец, сказать себе, что вылазка не дала ничего интересного и пора возвращаться. Но на прощанье не выдержал, и прижался шлемом к гладкой поверхности «груши». И услышал звуки, напоминающие удары маленьких молоточков. Временами «груша» вздрагивала, и тогда раздавался неясный гул. Я ползал по глыбе, обнимая ее руками, выслеживая источники звуков. И вдруг, догадавшись, покраснел под шлемом, вспомнив, что наказал Валерию не спускать с меня глаз. О «грушу» ударялись другие глыбы и камушки, и она отвечала на удары колебаниями своей массы. Это был мой последний выход в космос, – что ему стоило под занавес преподнести мне хоть какой-нибудь пустяковый сюрприз!

Я встал, у самого края и, оттолкнувшись, прыгнул на соседнюю глыбу. Мой прыжок заставил ее вращаться. Глыба точно ожила. Крутясь и раскачиваясь из стороны в сторону, она задевала соседние обломки. Это явление известно как астероидная лавина. Скопление тел, казалось бы, стабильное, под влиянием незначительной внешней силы приходило в движение. Начиналось перемешивание, перераспределение масс. Обломки вращались, сталкивались, дробились, а некоторые даже покидали материнский рой и устремлялись в самостоятельный путь. Начавшееся коловращение глыб могло длиться от нескольких минут до нескольких часов, пока энергия не гасилась от соударений и не уравновешивалась гравитационными силами.

Меня несколько раз ударило в бок и в спину. Я завертелся на месте и долго не имел возможности двигаться поступательно. С трудом удалось отойти назад, к большой «груше». Только у «обгрызанного» конца, где выступавшие бугры образовали подобие ниши, я почувствовал себя в сравнительной безопасности. Глыбы самых причудливых форм, переворачиваясь с боку на бок, дефилировали в непосредственной близости от моего тела, словно хищники, подстерегающие добычу возле ее убежища. Острые выступы, сверкая на солнце, то и дело сшибались друг с другом. Любая из таких пик могла проткнуть мой скафандр, как яичную скорлупу. Я прижался к бугристой поверхности разлома. Рядом с моим шлемом проскользнул блестящий клык и ушел в тень. «Груша» повернулась. Солнце осталось сзади. Я уже не видел, а скорее угадывал крутившиеся возле меня обломки. Когда один из них приткнулся ко мне, как теленочек, я подумал, что от камней можно ждать не только ударов, но и защиты. Приплывший обломок еще сильнее вдавил меня в нишу. Уже ощущались через скафандр ее неровности. Только теперь я обратил внимание, что мой шлемофон молчит. Не было даже привычного звукового фона. Наверняка меня вызывали и робот, и Валерий. Очевидно, ранцевая аппаратура повреждена, связь прервана. Оставалось рассчитывать на свои силы. Но я был прижат, и даже не мог освободить руку, чтобы включить фонарь.

И тут я все-таки получил свой сюрприз!

Мы наконец повернулись к солнцу. Его лучи проникли сквозь щели между глыбами. Тесная ниша заиграла бликами. Стало светло. И я увидел… То, что я принял в темноте за прильнувший ко мне обломок, оказалось зеркально гладким скафандром незнакомой конструкции. Вокруг бледневшего за стеклом лица дрожало облако, похожее на оранжевый ореол. Большие глаза смотрели не на меня, а куда-то в себя. В них застыла безумная боль…

Упершись ногами в соседнюю глыбу, я постарался оттолкнуть ее. Неровности ниши впивались в спину. В глазах потемнело. Я давил и сам кривился от боли. Наконец, почувствовал облегчение. Гладкий скафандр уже не прижимался ко мне, а лежал в пустоте: глыба за ним поддалась. Теперь я увидел, какой длинный и острый выступ прижимал ко мне незнакомца… Не прикрой он меня своим телом, я был бы насажен, как бабочка на булавку.

Лучи солнца брызнули прямо в лицо. Придавившие нас обломки медленно расходились. В образовавшемся коридоре замелькали сигнальные лампочки робота-дубля. Это он раздвигал камни, пробиваясь ко мне на выручку. Движения робота были мощны и строго рассчитаны. Он был весьма изящен, как только может быть изящна полезная машина. Оттолкнувшись от «груши», я устремился к нему навстречу, прижимая к груди невесомое тело своего спасителя. Дубль галантно посторонился, придерживая спиной и руками напирающие глыбы.

Астероидная лавина уже затухала. Выбравшись из гущи камней, я представил себе улыбку Валерия, наблюдавшего за мной из корабля: мое порханье с глыбы на глыбу с ношей на вытянутых руках должно было напоминать балетное па-де-де. Но и тут я ошибся: Валерий выскочил мне навстречу из-за первой скалы – встревоженный и сердитый. Губы его шевелились. У меня были заняты руки. Я не мог показать, что не слышу. Это оказалось кстати: он весь выговорился в открытом космосе. Потом, ка корабле, ему уже некогда было задавать вопросы, ответить на которые я все равно бы не смог. Дубль догнал нас у шлюзовой камеры, и мы все четверо одновременно пересекли порог.

Эскулап, наш универсальный биоэлектронный жизнеборец, был не просто врачом, а целой маленькой клиникой. Научный центр в миниатюре, плюс добрая нянька. Первые образцы эскулапов предназначались исключительно для человека. Но с освоением гиперпространства и расширением обитаемой зоны, потребовался эскулап универсальный, способный выхаживать любую животную и даже растительную жизнь любого мира, как бы его условия ни отличались от земных.

В долгом бездействии наш врач заряжался жгучим нетерпением. В нем накапливался творческий заряд, служивший прекрасным стимулятором, когда приходило время действовать.

Эскулап забрал мою ношу прямо в скорлупе скафандра. Только расставшись с ней, я почувствовал, что мне не будет покоя до тех пор, пока не узнаю о своем спасителе все, что можно узнать.

Я долго топтался у табло возле надписи «Предварительный диагноз», пока на нем не зажглись, наконец, слова, которые едва ли могли служить утешением: «Перелом позвоночника».

Корабль шел на голубую планету.

Мне не сиделось в рубке. Тревога тянула меня к эскулапу.

Тревога и чувство вины. Я оставил за пультом Валерия и вернулся к нашему «доктору».

Внутри аппарата что-то мерно жужжало. Я устроился в кресле у невидимого колпака, под которым эскулап укладывал больных после оказания им первой помощи. Здесь размещалось хозяйство биоэлектронной няньки и сестры милосердия. За незримой преградой работала индивидуальная система жизнеобеспечения. Силовое поле изолировало пациента от окружающей среды, не вызывая при этом ощущения одиночества, посетители могли видеть больного и разговаривать с ним, если свет и звуки не причиняли ему вреда. Но на сей раз воздушное ложе под колпаком долго пустовало. Это усиливало тревогу.

Я чувствовал себя беспомощным. Меня кидало то в дрожь, то в жар. Я подумал, уж не придется ли и самому отправляться в пасть к эскулапу. Сел поудобнее, мышцы расслабил, сделал несколько вдохов и выдохов и приказал себе успокоиться. Я должен был взять себя в руки. Я знал, что могу это сделать. Я медленно погружался в сон.

3

Мы, люди планеты Мать – прекраснейшей из планет под лучами светила Отца – не научились спокойно думать о смерти. И может потому, что я женщина, мне нравится древняя сказка об океанских волнах, которые не хотят умирать… Всю жизнь они кочуют под ветром, собирая в дороге голубую морскую пыль. Они спешат к берегам, неся на гребнях свое окутанное белой пеной бессмертие. Они разбиваются о прибрежные камни и перестают жить. Но за миг до гибели успевают с размаху, как можно дальше забросить на берег хрустальные голубые слезинки. В ветреные дни пляжи устланы голубыми коврами. В этих прозрачных камушках – бессмертие разбившихся волн. В каждом из нас живет мечта обмануть смерть, перед самым концом оторвать от себя и бросить оставшимся что-то вечное, ни на что не похожее, сугубо твое, и неожиданно всем нужное. Навсегда.

Есть новая сказка о людях, которые вечны, как камни, и почти так же, как камни, они недвижимы, – сказка неожиданно ставшая явью… Их корабль появился давно. То, что это управляемое тело, мы поняли, когда исследовали температуру различных его частей. Было замечено слабое истечение мельчайших частиц. Неизвестный предмет медленно изменял свой курс в направлении нашей планеты.

Время от времени высылались одноместные патрульные боты для наблюдения за кораблем в непосредственной близости. В институте Внешних Исследований этим занималась как раз моя группа. Хотя сами люди-камни жили пока еще только в нашей фантазии, о них уже слагались легенды. В одной из них, например, говорилось о девушке, полюбившей человека-камня. Бедняжка всю жизнь провела рядом с кумиром и только умирая догадалась, что это – всего лишь статуя. Находились и такие, которые подозревали, что мы сами подвесили в космосе «ленивую гондолу» и раздуваем вокруг нее шум. А гондола была, действительно, ленивая. Наши корабли покрывают эти расстояния в тысячи раз быстрее.

Постепенно люди привыкли к мысли о висящем в космосе корабле гипотетического человека-камня. Каждое утро они слышали, о нем что-нибудь новенькое: новые сведения или новые шутки. Страсти давно улеглись, но ожидание оставалось.

Несмотря на медлительность, корабль неуклонно сближался с планетой.

Кто из нас не мечтал первым увидеть живого человека-камня?! Воображение рисовало огромную фигуру, как бы высеченную из черного монолита. Он сидит за штурвалом корабля год, другой, третий, проявляя выдержку и сатанинское терпение. Глупо было бы смеяться над этими людьми только из-за того, что у них свой ритм жизни. Да и люди ли они вообще?! Параллельно с нашей, существовала гипотеза о том, что тело, которое мы принимаем за корабль, на самом деле есть неведомое живое существо.

Гипотезу о «человеке-камне», а точнее о «существе– камне», иллюстрировала примитивная умозрительная модель. По городу движется транспортер со скоростью один квартал в одну жизнь. Кому может быть нужен такой транспортер? Только тому, у кого тысяча тысяч жизней или одна жизнь длиною в тысячу тысяч жизней. При наших скоростях он не увидел бы ровно ничего за окном транспортера. Этим объясняли тот факт, что корабль не реагирует на систематические облеты его патрульными ботами. Предлагали каким-нибудь образом спровоцировать выход экипажа наружу. Однако Совет решил отказаться от этого шага… и если решение все-таки было нарушено – виноват только случай. Мой бот взорвался неподалеку от корабля пришельцев. Произошла авария в системе энергопитания. Но автоматика успела сработать, и за несколько мгновений до взрыва кресло-скутер вынесло меня на безопасное расстояние… Когда я вернулась к останкам своего несчастного бота, чужой корабль уже закрывал полнеба. Я поняла вдруг, что при взрыве произошло мгновенное торможение и теперь осколки бота наверняка замечены с корабля. Скоро я увидела, как от черной громадины отделилось блестящее угловатое тело. Оно распласталось в пустоте и долго-долго плыло, не шевеля конечностями. Тело казалось мертвым, но, достигнув одного из обломков, начало поворачиваться. При жуткой медлительности движения были невероятно точными. Я уловила в них что-то холодное и враждебное. Тело степенно, рывок за рывком, с умопомрачительными интервалами устраивалось верхом на обломке. Я приблизилась. Мне хотелось увидеть его лицо. Но лица не было. Вместо него торчали какие-то трубки, и светилось что-то похожее на гнилушку.

Я готова была к самому жуткому виду человека-камня, но только не к замене его примитивной машиной-камнем, автоматом-камнем… то есть – просто камнем. Неприятным воспоминанием о человекообразных машинах мы обязаны эпохе наивных экспериментов, когда многие не понимали, что естественное развитие отношений между людьми складывается на той же основе, что развитие отношений клеток и органов внутри совершенствуемого природой живого тела. Если позволить одному органу перестраивать всю анатомию существа по своему ограниченному идеалу, то получится робот: то есть ублюдок – воплощение злокачественной неполноценности.

И глядя теперь на робота-камня, я презирала эту блестящую коробку с рычагами-конечностями. Робот – это не просто рациональная машина. Это – эрзац-человек. Набожные люди в древности полагали, что они сами эрзац-боги. Как бог якобы создал людей по своему образу и подобию, так и человек создал робота по тому же принципу, и в приступе безвкусия вообразил себя чуть ли не самим Господом. Больше я не могла смотреть на эту пошлую куклу, отвернулась… и оторопела: прямо на меня летел самый настоящий человек. Но такой же медлительный, как его робот. Только это была уже медлительность человека. В движениях – характерная небрежность, свойственная живому существу.

Это был человек и по форме лица. Странность его, какая-то расовая неопределенность, делала лицо еще интереснее, человек улыбался. Это было понятно сразу. Улыбка ироническая и, тем не менее, добрая, милая – редкое сочетание. Единственный недостаток этой улыбки – продолжительность: в ее сиянии можно было преспокойно выспаться.

Я уловила едва заметные движения губ и догадалась: он разговаривает с роботом или с теми, кто остался на корабле.

Пожалуй, со временем я могла бы его понять, несмотря на чудовищную растянутость речи. Нет, я уверена, что могла бы понять. Как много скрывается за этой уверенностью! Одни говорили: «Единый язык для всех, народов – дискриминация остальных языков. Каждый язык – неповторимый, драгоценнейший дар всему человечеству. Переводы, – как бы они совершенны ни были, – всегда уступают оригиналу. Люди должны стать полиглотами!»

«Это абсурд! – возражали другие. – Можно изучить десять, пятнадцать, двадцать языков, но знать сразу все – немыслимо! Выходит, и здесь дискриминация! Если народы стремятся к полному взаимопониманию, – без лингвистических жертв не обойтись. Единый язык – решение самое справедливое!»

Вот о чем спорили наши прадеды. Теперь этот спор казался наивным. Как просто все разрешилось! Чтобы понять незнакомый язык, не требуется ни переводчика, ни словаря, – достаточно развить у себя особый поэтический дар. Язык для человеческой мысли играет такую же роль, как в музыке – манера игры. Мысль может иметь столько поэтических выражений, сколько существует языков. Теперь каждый говорит на родном языке и уверен, что его поймут все, кто слышит… и не только поймут, но и насладятся колоритом незнакомой речи.

Я не знала, о чем говорил человек-камень. Я крутилась, разглядывая его голубые глаза. А он не замечал меня. Ритмы наших жизней несоизмеримы. Для него заметить меня – все равно что успеть поймать взглядом сразу тысячу молний. Я для него – человек-молния. В наших сказках люди-камни служили мишенью для насмешек. Их наделяли невероятно долгой жизнью и одной-единственной фразой на все случаи жизни: «Еще успеется». Авторы как бы хотели сказать, что и в короткую жизнь тоже можно вместить очень многое.

Но с тех пор, как дети нашей планеты перешли возрастной порог, им уже не нужны утешения. Возможно, теперь даже люди-камни могут чувствовать себя рядом ними бабочками-однодневками. Мне не было скучно наблюдать за этим симпатичным ленивцем. В лучах светила он был похож сразу на двух человек, сцепленных вместе: одного – абсолютно черного, другого – ослепительно яркого.

Человек-камень явно проявлял интерес к останкам моего бота. Должно быть, он терялся в догадках, пытаясь понять, каким образом в космосе из ничего мог возникнуть целый рой твердых тел. Сейчас мы оба с нам занимались исследованием. 0н изучал обломки. Я изучала, его самого. Но из нас двоих он имел большее число неизвестных.

Меня развеселило, когда человек-камень прижался шлемом к самому большому обломку. Это было очаровательно! Его логика меня потрясла: «Если не смог увидеть, попробую послушать». Он долго-долго прислушивался. И мне тоже захотелось самой прижаться шлемом к обломку. Разумеется, до меня не долетело ни звука. Да и что можно было услышать, если каждый обломок представлял собой почти однородную массу расплавленного взрывом и успевшего затвердеть материала? Я вскочила и рассмеялась от того, что мы оба слушали камни в пустоте; такое мог придумать только человек! Я совсем разошлась, прыгая с капли на каплю вокруг моего ленивца, и не заметила, как расшевелила обломки. Массы пришли в движение. Для меня этот сонный камневорот не представлял опасности. Но я чуть не потеряла пришельца из вида. Издалека он выглядел так же, как все обломки. Я понимала, что с его природной медлительностью не просто увертываться от взбесившихся капель. Острые выступы могли повредить его скафандр, наверняка более хрупкий, чем мой: мой-то рассчитан на немыслимые для человека-камня скорости и нагрузки. Когда я снова увидела пришельца, то обрадовалась и почувствовала, что успела к нему привыкнуть.

Для меня он был теперь просто человеком, находящимся в опасности. Он метался, ища выхода. Никогда не думала, что в замедленном темпе это может выглядеть так зловеще! Он пробирался к центру, где массы двигались медленнее. Но сюда постепенно стягивались все капли. Со стороны мне было виднее. Время от времени я вылетала из зоны обломков и снова возвращалась в этот круговорот. Включать двигатель скутера возле пришельца я не решалась, а помочь ему своей мускульной силой не могла. Несколько раз мне удавалось замедлить вращение угрожавших пришельцу рогатых осколков. Но это была лишь оттяжка. Я не могла сдержать всю лавину, металась, не зная, что предпринять, пока снова не потеряла его из вида.

Теперь и мне стало трудно пролезть между рваными каплями – так плотно они скопились. Я проклинала себя за то, что вылетела на неисправном боте, за то, что вернулась к обломкам, за то, что смеялась над человеком. Моя беспечность, мое зазнайство могли привести к убийству.

Я пробиралась к центральной капле. Теперь оплавленные куски давили сзади, проталкивая меня вперед, в гущу холодных глыб, к большому обломку. Наконец, я снова увидела человека. Он укрылся в маленькой нише. Но при его медлительности это была западня, капли теперь составляли сплошную массу, постепенно стягивающуюся к центру. Я протиснулась в щель в то мгновение, когда мы уплыли в тень. Старалась не делать резких движений, не задеть человека. Однако, он сам нащупал меня и я почувствовала на своих боках его руки. Он вертел мною, словно обломком, должно быть не зная, куда засунуть меня в такой тесноте. Не было видно ни зги. Я поняла, что он тоже не видит. И не может зажечь фонарь.

Мне захотелось спать. С момента взрыва прошло много циклов сон-бодрствование, а я еще ни разу не отдыхала, поддерживая себя пилюлями стрессинга. Теперь я была прижата обломками к пришельцу и не могла бы двинуться, если бы и захотела. Но зато мне было спокойно: я сделала все, что могла в моем положении.

Теперь ничего нельзя было изменить. Острый выступ все сильнее упирался мне в спину. Скафандр был достаточно прочен: не рвался, но прогибался, и я это чувствовала. Прогиб увеличивался постепенно. Все происходило в полной темноте и абсолютной тишине. А я молила судьбу об одном – только бы скорее потерять сознание. Вначале меня охватил дикий страх: я всегда боялась боли, боялась даже ее приближения. Теперь она не спешила, медленно впивалась в меня, не давала к себе привыкнуть; скоро настал миг, когда я уже не представляла себе, что боль может быть сильнее. А она все росла, как-будто не было у нее предела, и жгла, и давила, и расплющивала меня. И еще много времени прошло, пока во мне что-то не хрустнуло. Но и тогда я не потеряла сознания, а боль не оставила своего наступления. Я уже ничего не понимала. Все потеряло значение. Боль затопила вселенную. Помню только, как свет ударил в лицо. Мелькнули его глаза, застывшие в немом изумлении… и я, наконец, лишилась чувств.

Однако несколько раз еще приходила в себя. Едва прикасаясь, он нес меня на руках, не столько нес, сколько легонько подталкивал.

Мне было очень больно. Теперь боль была ровная, но такой силы, что привыкнуть к ней уже было нельзя. Я не могла шевельнуться. Мое тело казалось мне каким-то чужим, нелепо притороченным к голове вместилищем боли. Свет и тьма попеременно сменяли друг друга.

Я очнулась, когда его руки уложили меня на жесткое ложе. Рядом был еще одни человек. Его я раньше не видела. Мое непослушное тело медленно уходило в зев какой-то машины. Я так устала от боли, что мне было уже все равно. Сверху упала тень. Стало темно. Скафандр лопнул, и я почувствовала легкий укол в бедро. Тень отодвинулась и вместе с ней с меня соскользнули «доспехи». Думала, что задохнусь, но дышать стало легко и приятно. Смертельно хотелось спать… и я, наконец, уснула.

Что было со мной потом – не знаю. Я только сейчас проснулась… на этом уютном ложе. Сколько я проспала? Должно быть, немало циклов. Боли не чувствую. Но тело по-прежнему – как не свое. Эта машина, которая мной занимается, похожа на нашего «лекаря». Она мне нравится. Она уловила мой ритм и сумела к нему приспособиться. Мне нравится также, что этот лекарь не претендует на внешнее сходство с людьми.

Я стала говорлива. Говорю, чтобы разогнать тишину, чтобы слышать свой голос и убеждаться, что живу. А, может быть, я надеюсь, что этот Человек меня услышит и поймет. Он спит надо мною в кресле. Уже много циклов спит, не просыпаясь. Во сне он кажется большим ребенком. Беспомощным. На лице застыла тревога. Конечно, мое появление – для него загадка, да еще какая! А я говорю, говорю… Ведь так можно разбудить Человека. Моя речь должна казаться ему тончайшим свистом. Мне в голову пришла смешная идея. Мы способны во сне за один миг прожить целую жизнь. А вдруг у Человека это так же, как и у нас, и ускоренное сном восприятие растянет, развернет мой свист… и превратит его в членораздельную речь. Это «а вдруг», конечно, смешно: даже слыша мою речь, ее невозможно понять, не владея поэтическим даром. На родном наречии меня зовут Роза. Когда я произношу свое имя, из звуков рождается образ цветка, имеющий в каждом языке свое название.

Я не тревожусь о себе, – я уверена: все будет хорошо. Возможно, это спокойствие мне внушает лицо спящего в кресле Человека. Когда спит, он совсем как мы. Кажется, будто пропадает различие в ритме. Без скафандра он какой-то совсем домашний. Я уже очень к нему привязалась. Кажется, что знаю его целую вечность. Господи, вечность! Для нас самих она стала реальностью так недавно! Продолжительность жизни росла бесконечно медленно, и чем дальше – тем медленнее. Казалось, мы подходим к пределу и еще продлить жизнь невозможно. И вдруг все изменилось. Резко. За каких-нибудь два поколения. Мы и в самом деле подступили к пределу, к тому сроку жизни, за которым практически наступает бессмертие (без учета несчастных случаев). Надо только дожить до этого срока – вот весь секрет. Качественный скачок связан с перерождением нервной ткани. Будто снимается заклятье и нервным клеткам возвращается то, что было отнято с момента рождения – способность делиться и обновляться. Дом приходит в запустенье и рушится, если у него негодный хозяин. Организм превращается в развалину и погибает, когда управляющие им центры перестают быть хозяевами положения. Но клетки большинства тканей способны обновляться. Дайте им молодого, энергичного управляющего, который приведет в порядок все хозяйство, и организм преобразится. Постепенно человек вновь и навсегда придет к духовному и физическому расцвету.

Это было великое открытие. Только избавленный от перспективы старости человек может чувствовать себя по-настоящему человеком. Я уверена, для пришельца вечная жизнь значила бы не меньше, чем для нас. Он был бы счастлив узнать, что человек может стать бессмертным. Надо только перешагнуть порог. Так придумала сама природа. Это ее изобретение. Как бы я хотела раскрыть пришельцу нашу тайну! Разум, в каком бы он ритме ни жил, – должен быть счастлив и добр.

Что это? Я его разбудила! Пришелец мой открывает глаза! По чертам его я угадываю, как он надежен, и чуток, и добр! В нем нет никакой суетливости. Я чувствую: с каждым мгновением он мне дороже.

4

Я проснулся. Девушка под силовым колпаком глядела на меня удивительными глазами. Иногда по лицу ее пробегала мельчайшая дрожь. Я не сразу уловил, что так она улыбается. То была даже не сама улыбка, а тончайшее вступление в улыбку, как легкое прикосновение ладони. Никто никогда еще мне так не улыбался. Она не отрывала от меня глаз. В них горели тысячи свечей. Одни гасли, зажигались новые. Это был фейерверк. Это была глубочайшая музыка.

Я и сам не сводил глаз с незнакомки. Ее беспомощное положение было ужасно, но, глядя на нее, я забывал об этом. Она со мной говорила. И я понимал. В ее глазах жила земная голубизна. С ней я чувствовал себя легче и подвижнее. Во мне просыпалась, великая радость. Изменчивость ее лица вызывала ощущение бурлящей глубины. А глаза, – это трудно передать, – когда я в них долго всматривался, они превращались в два облачка. Волосы туманились вокруг головы пеленою цвета зари или вдруг проступали – тонкие, как паутинки, темно-оранжевые и блестящие. Казалось, она полна жизни и силы, но тело ее, накрытое простынею, было недвижимо, как прежде. И я знал, что это надолго, хотя на табло горела надпись: «Благополучный прогноз».

Опять заголосил зуммер: Валерий вызывал меня в рубку. Мы были на подходе к планете. Надо было идти. Она провожала меня теплой улыбкой, точно хотела ободрить. А я долго не мог отвести взгляда, как-будто чувствовал, что больше ее не увижу.

Пока шел в рубку, во всех отсеках загорелся сигнал включения противоперегрузочной системы.

Началось торможение. Мы входили в атмосферу планеты. Не ожидал, что это наступит так скоро. Должно быть, потерял счет времени.

Я взял управление спуском на себя, а Валерия послал проверить готовность аварийного бота.

Садиться на неосвоенные планеты могут лишь экспедиционные корабли. Для тяжелых грузовозов существует единственный способ посадки – с помощью дистанционной системы наведения в раструб взлетно-посадочной шахты. В случае вынужденной посадки сам корабль обречен. Экипаж спасается на аварийном боте, который должен забрать весь оставшийся концентратор пространства – наш «керосин». В этот раз необходимо было покинуть корабль раньше, чем предписывалось инструкцией: наш груз мог дать при ударе чудовищный взрыв. Следовало подальше уйти от опасного места. Когда Валерий сообщил по селектору, что добрался до бота, я велел ему начать перегрузку оставшегося «керосина», перевести из отделения эскулапа на аварийное судно капсулу с незнакомкой и доложить о готовности к старту.

Я направлял корабль на дневную сторону планеты, выбрав для посадки зону с умеренным климатом. Облака под нами блестели, как девственный снег. Кое-где зияли разрывы-проталины. Радужное кольцо вокруг планеты постепенно мутнело и расплывалось по мере того, как мы погружались в океан атмосферы. На пульте зажегся сигнал, что «керосин» переходит в бот. Скоро нечем будет притормозить спуск, и начнется свободное падение. Я ждал доклада Валерия, чтобы переключить все системы на автомат, перейти в аварийное судно и стартовать. По моим расчетам, Валерию пора было доложить о готовности к старту. Но селектор молчал.

5

От пульта не отойдешь. Я терялся в догадках, что случилось, почему Валерий' молчит.

Мы снижались в дневную зону. Облака уплывали за горизонт. Через стекло иллюминатора открывалась панорама бескрайней серо-голубой равнины. Но я не мог оторвать глаз от экрана курсового телескопа, где с высоты птичьего полета был виден район предполагаемого падения корабля. У меня перехватило дыхание: там, внизу, прямо под нами… раскинулся город! Бесконечными шеренгами выстроились похожие на кукурузные початки здания. Окрашенные в яркие тона, пролегли между ними проспекты. Поднявшееся над горизонтом солнце заглядывало в огромные витражи. Под лучами его быстро таяла дымка.

Я невольно схватился за рычаг торможения… Но не решился его повернуть: оставшегося «керосина» едва хватало для равномерного спуска. Если горючее выработается без остатка, корабль перейдет в свободное падение и все равно обрушится на город…

Кто-то коснулся моего плеча. Рядом стоял Валерий. Лицо землисто-серое.

– Капустин, – сказал он, – в отделении эскулапа никого нет. Я обыскал весь корабль…

– Смотри! – перебил я его, кивнув на экран. И подумал: «Мы уже не хозяева на корабле… Почти не хозяева. Но все-таки корабль падает на город… На ее город…»

Моя рука автоматически потянулась к переключателю подачи концентратора пространства. Но меня опередил Валерий. Он или понял мой жест, или почувствовал то же, что и я. Теперь из аварийного бота «керосин» возвращался в корабль. Но даже с учетом этой скромной добавки, самое большее, на что мы могли рассчитывать, – это коснуться поверхности не в центре, а где-нибудь на окраине города…

Аварийный бот уже не понадобится. Час назад, когда я спал у изголовья незнакомки, она говорила сама с собой… и со мною. Теперь я смотрел на город и он казался мне нарисованным. На улицах не было видно движения, хотя по обочинам там и тут стояло много машин. Приглядевшись, я, наконец, увидел людей. Это были странные люди, хотя внешностью они мало чем отличались от нас. Они стояли на тротуарах, на галереях, окружающих здания, на плоских крышах, превращенных в сады. Они торчали, как застывшие манекены, и смотрели в какие-то трубки вверх, прямо на нас. «Город статуй», – подумал я. Но скоро понял, что ошибаюсь. Я попробовал наблюдать за одной «статуей», но она вдруг исчезла. Рядом возникла другая и тут же пропала. Я видел людей, пока они не начинали движение. То же самое было и с транспортерами: как только машины трогались, они исчезали из виду. Но главное – что я ничему не удивлялся. Я знал – это люди-молнии, их город, их планета – Мать, их светило – Отец. Они уже были на корабле. Им известно, что нас ожидает. И поэтому Розу они поспешили забрать. Да, да. Роза – это ее имя. В ней действительно есть сходство с чудесным цветком. Эти люди могут проникнуть в корабль, столь быстро проделав и заварив отверстия в корпусе, что приборы не успеют отметить нарушение герметичности.

Что же дальше? Что предпримут они, видя, как прямо на город падает страшный груз? И вдруг я понял: сейчас нас взорвут, пока еще мы достаточно высоко, и ударная волна от взрыва не достигнет поверхности планеты. Это – единственный, самый надежный и решительный путь спасения миллионов людей-молний.

Я деловито взялся за рычаги управления – попытка продемонстрировать выдержку… Самому себе…

«С этими рычагами в руках и полечу в тартарары», – усмехнулся я про себя. Но что-то было не очень весело. Наверно, я сжался в комок, спрятался, как улитка в раковину, – даже Валерий смотрел на меня удивленно. Взгляд его был красноречивее зеркала. И тут я рассмеялся по-настоящему. Даже лучше, если последний миг наступит во время смеха. Потому что страх – это смерть заранее. А улыбка, как птица. Она не исчезнет вместе с тобой. Только вспорхнет и будет носиться над миром, пока не отыщет родственную душу. Тогда опустится и снова станет улыбкой. То говорил во мне «поэтический дар», без которого, по мнению Розы, иноязычные люди не могут понять друг друга. Ведь я ее понял! Мы на Земле понимаем друг друга давно. Не знаю… у нас все вышло как-то само собой, постепенно. Мы над этим не очень задумывались.

Я накренил корабль, чтобы нас отнесло чуть подальше. Но то была лишь игра: на ручном управлении нашу махину держать невозможно. Грузовоз покачнулся, готовый перевернуться. Я снова включил автоспуск и взглянул вниз, потом на экран. Чего они медлят? Еще немного и взрывать будет поздно… Да нет… Уже поздно!

Теперь я не отрывал глаз от экрана. Под нами разворачивалась панорама центра города. Картина непрерывно менялась. Это было знакомо. Динамическая архитектура давно известна. Мы тоже научились строить города, как меняющиеся декораций. Можно удалить здания, чтобы расширить площадь. Или на месте площади воздвигнуть гигантский амфитеатр. Теперь лицу города свойственны и неповторимые черты… и способность менять выражение.

Но у этого города смена выражений происходила так быстро, что напоминала гримасничание. Колоссы поднимались наклонно на угловатых шарнирных опорах. Точно гигантские задумчивые кузнечики, они то складывали, то расправляли необъятные полупрозрачные крылья. Эта архитектура колченогих опор и нависающих скалообразных тел показалось мне дешевым трюкачеством. Панорама быстро приелась. И я опять сосредоточил внимание на обитателях. Они, как и раньше, появлялись, чтобы тут же исчезнуть. Некоторые стояли по двое, прижимаясь друг к другу. Иногда они пропадали не сразу, а постепенно, как плавно набирающий обороты винт допотопного вертолета. Теперь люди-молнии почти не прикладывались к своим зрительным трубкам, не задирали головы вверх – в нашу сторону. Очевидно, мы уже не представляли для них объекта внимания номер один – примелькались. Я хотел обидеться, но не смог: в беспечности людей-молний было столько нашего, человеческого! Теперь и сам город стал немного понятней. Я принимал его, как незнакомую музыку или живопись. Слишком новое всегда раздражает, вызывает инстинктивный протест. Но, если оно талантливо, если в нем – благородство и искренность, то постепенно оно укрощает и приучает к себе. До меня вдруг дошло, что движения крыльев исполинских кузнечиков, скорее всего, соответствуют циклам жизни обитателей города. Бодрствование – крылья сложены, и солнце на улицах. Сон – крылья распущены веером, и город в прохладной тени. Красота постигалась через целесообразность. Колченогими кузнечиками можно было любоваться, как любуются годовыми кольцами на срезах деревьев, узорами мрамора, человеческим телом. Я уже не верил, что творцы этого умного мира легкомысленно обрекли себя на гибель. Они, наверняка, что-нибудь придумают, или уже придумали и теперь приводят свой замысел в исполнение. Но я опять не мог удержаться от соблазна подумать за них.

На оставшейся капле «керосина», в лучшем случае, нам удастся дотянуть до окраин, но и тогда не меньше половины города будет снесено взрывом. У людей-молний совершенные летательные аппараты. Они найдут способ отбуксировать наш корабль подальше. Может быть, нас уже подцепили, да так ловко, что мы этого не замечаем.

Я взглянул на высотометр и похолодел: до поверхности оставалась тысяча метров! Под нами – городские окраины. Уже не нужен телескоп: город с высоты птичьего полета был на видиоэкране… Никто не собирался нас буксировать. Неужели все зря?! Теперь я старался как можно тоньше манипулировать рычагами торможения: посадочный автомат пришлось выключить, он не рассчитан для работы на таких крохах несущей материи. Стрелка указателя «керосина» дрожала у нулевой риски. Вспомнив, как мгновенно исчезают из виду транспортеры людей-молний, я понял, что моя идея буксировки была нереальна. Пришвартоваться к нам и зацепить корабль они, пожалуй, смогли бы, но любая попытка начать буксирование была бы подобна удару о поверхность планеты. Теперь у людей-молний оставался один выход – эвакуировать город. С их темпами передвижения это не составляло проблемы. Скорее всего, такой вариант и был предусмотрен в самом начале.

Не уничтожив корабль на безопасной высоте, люди– молнии показали, что несколько десятков минут нашей жизни для них дороже камней огромного города. Но эта мысль не принесла утешения. Грузовоз уже пролетал над самыми крышами. Они мелькали под нами, и невозможно было ничего разглядеть. Еще секунда и под нами – широкий луг, что-то вроде площадки для игр. Высота двести метров. Сейчас будет взрыв. Я взглянул на Валерия: бледные губы сжаты, и все… Так держатся перед стартом в неведомое… Хотелось смотреть и смотреть. Взгляд упал на экран телескопа. Я не мог оторваться: у дома стоял мальчонка – лет трех по земному понятию – и смотрел в нашу сторону. Пальчик, забытый в носу, выдавал мыслителя. Чуть поодаль я видел еще карапузов. Это было непостижимо! Выходило, что люди-молнии не покинули город и не думали об угрозе взрыва! Не волновала их ни наша судьба, ни своя собственная! Как было в это поверить?! Я представил себе глаза моей Розы. В ушах зазвучал ее голос: «Он был бы счастлив узнать, что человек может стать бессмертным. Надо только перешагнуть тот порог…» Что ж, и мы когда-то перешагнули его. Это было давно. Мы знаем, как прекрасна жизнь без увядания! Как вообще прекрасна жизнь! Мне казалось, что так думают и здесь… Я ошибся!

– Барахлит указатель «керосина», – неожиданно доложил мой помощник.

– И пусть барахлит… – отозвался я. Но когда взглянул на приборную доску… точно развернулась во мне туго скрученная пружина. С остервенением бросил я на себя рычаг старта… и, оглушенный, на миг потерял сознание… За звездолетом вырос огненный луч… На его острие уносился в зенит наш корабль.

Валерий уже набирал программу перехода к Земле. А я не мог отвести взгляда от шкалы указателя «керосина»: прибор сообщал, что на борту – полный заряд концентратора пространства.

Исследовать способ перемещения, построить зарядную станцию и в последний момент успеть передать нам заряд – что еще могли сделать для людей… люди?! Жаль, что наша громадина не могла тут сесть.

Я долго смотрел на крохотный голубой оазис, уплывающий в звездную даль. Он провожал нас веселым светом жилья. Я думал: чего стоит моя бесконечная жизнь, если нам никогда не дано быть вместе? О, как хотелось бы верить, что будет день, когда в развороте пространства я снова увижу тебя… мой легкокрылый цветок!

1974