Читать книгу Закат полуночного солнца - Вячеслав Мунистер - Страница 5

Уже как полгода в этом очаровательном городе большевики. Громадный купеческий дом с видом на прекрасный Амур – реку с шириной в две версты в здешних местах, реку с историей, повидавшей не одну тысячу рассветов и закатов. Такие реки ощущаются поособенному, внушая каждому гостю о своем могуществе. Проезжаешь Волгу, Енисей, Лену, Амур – и сердце бьется по-другому, кажется, что здесь свой черед ходу времени. Согласно китайской легенде, в давние времена чѐрный дракон, обитавший в реке и олицетворявший добро, победил злого, белого, дракона, который топил лодки на реке, мешал людям рыбачить и вообще нападал на любое живое существо. Победитель остался жить на дне реки. С тех пор называют они ее рекой Чѐрного Дракона.

Нам в этом плане с названием повезло лаконично и совершенно незабываемо. Дом прекрасен – один из лучших в городе, сочетающий в себе, казалось бы, совершенно несочетаемое – русский традиционный стиль, с оформлением стен, окон, и элементы западной архитектуры в проявлении мраморных балясин, ничуть не хуже Флорентийских или Венецианских и с большой вероятностью закупленных там же, как и большей части элементов интерьера.

Но не играют здесь давно дети из семьи купцов первой гильдии, не приходят повеселить местных ребятишек китайцы с «ручными» мишками, нет уже и коней в конюшнях, как и какой-то скульптуры из дерева, схожей на тотем языческий, хоть и был он скрыт от глаз долой и находился на обратной стороне дома – как раз на берегу названной реки. Вместо этого – склад с табличкой «боеприпасы», на самом деле – хранилище спирта.

Под открытым небом – поломанные скамьи, разбитая и грязная лестница, в суглинковой земле возле летнего домика – закопанные в майские дни тела убиенных хозяев. Внутри смрад, привкус гари, который сменяется мерзким, душераздирающим крепленным запахом махорки, пропитавшей все комнаты.

***

Сидят ряженые товарищи, с напяченными и быдловатыми лицами в большинстве своем, раскинув ноги на все что можно и нельзя, в том числе и на стоящие на комодных шкафчиках портреты бывших жильцов, давно унесены вся утварь, распроданы на ближайшем базаре состоятельным господам за продуктовые наборы, украденные таким же образом только не у врагов нового миропорядка, а у самих себя. В подвальном помещении свезены неучтенные сокровища – но об это знают единицы. Люк, или как по обычаю говорится – крышка в погреб, с великой хитростью, скрыта от бессметного числа проходящих, наспех поставленным массивным сейфом, взорванным ранее, прям в центре пустой комнаты, смешно, ей – Богу.

Во время всеобщей анархии первых дней некоторые умельцы «срисовали» здесь несколько картин, оставив великодушную возможность лишь рамкам висеть на голых стенах. Однако вторая волна «энтузиастов дела», более прагматичных господ, забирала портреты зачем-то нужных им людей, которых они и знать не знали, прям в рамочном обрамлении. Впрочем, после месяца разграбления, вернее уже через полтора, наконец, к дому приставили караульных, которые так же оказались жуликоватыми свинками, однако, и их понять можно – в голодное время войны гражданской однозначно судить их тоже нельзя, так как и у них были семьи, и здесь включались обычные животные инстинкты добычи.

В такой обстановке шакалами и гиенами становились совершенно не склонные к падали, а орлами – вчерашние голубки. Здесь, намедни, сформировался некий съезд «ветеранов Красной Армии» и проводились некоторого рода неформальные совещания, выпивки и иного рода неофициальные мероприятия, хотя официального и быть еще не могло, всеми силами народники-энтузиасты из Хабаровска, коих было среди дурачков тоже много, совершали весьма бюрократизированные мероприятия, даже в рамках «малин», описывая решения в виде бесконечных постановлений, декретов. Два года как существовала уже НРА, и плоды их работы, да именно, организационной, имели месть быть. Новая пролетарская администрация заседала в других зданиях города, и было принято решение прекращать превращение добротного дома в свинарник или в чей-то амбар, а дать его руководителям «армейских» подразделений. И вместо вечно полупьяных тыловиков большевизма, в короткий срок, в начале августа было зачищено все это безумие и проведена даже влажная уборка, однако все было к черту зря, новый контингент все так же любил покрасовать ногами, да и затушить сигарету об чтото добротное, но все еще не унесенное попутным мародерским ветром. Здесь – на втором этаже, в самой большой комнате дома стали проводить оперативные совещания некоторые подразделения названной выше, но не расшифрованной Народно-революционной Армии Дальневосточной республики. Готовились операции по основательному «освобождению» Приморья, ставшего костью в горле у многих, так как никто не ожидал, что белые до сих пор смогут удерживать окрестности Владивостока.

И вот на проведенной планерке между руководителями подразделений, которые собирались участвовать в будущей операции по зачистке всего Приморского края, под покровом ночи, ибо днем думается плохо, судя по всему; и был оглашен свежий секретный декрет, принесенный телеграфистом, о том, что необходимо разработать план мероприятий по внедрению в стан врага определенных групп сочувствующих, а лучше и военных, заявивших о себе, с точки зрения разведывательного дела, для проведения и сопровождения отдельных элементов т.н «крупных остатков» интеллигенции, в случае бегства иных, с ними, с последующими указаниями уже на территории, где они будут скрываться от власти пролетариата, и как уже доказано ранее, неоднократно – удаленно «спонсировать» и «препятствовать» идеям «мировой революции» в развитых капиталистических странах, где они чаще всего и находятся. Однако этот пункт был не основным, так как в большей степени требовались десятки, если не сотни – точный объем не указывался, доносчиков и разведчиков более простого назначения, а этот момент был проблемным в случае с названным регионом. За годы гражданской войны многие давно себя раскрыли, больше – погибло, костяк подполья, если такое можно было таковым назвать – не сложился, по причине недостаточного приложения сил и внимания к этому региону в целом, так как вы помните, Россия необъятна, и много времени было потрачено на отвоевание у различных сил белых и помогающим им интервентов в Сибирском регионе.

Но решать необходимую задачу нужно было здесь и сейчас, что и было решено, однако не в полном объеме. Выступил товарищ С. – человек безусловно легендарный, из «бывших», опытный. Он предложил решить вопрос с агентурной сетью. Ключевыми тезисами его выступления было следующее: белые не занимаются вопросами контрразведки, потому что им уже совершенно не до этого, во-вторых он подчеркнул, что в таком исходе событий – они долго не продержаться и заниматься действительно тем, над чем работали не покладая рук в свое время, еще дореволюционное, красные пропагандисты, не имеет смысла.

Данное заявление никем не было оспорено, из состава находившихся, довольно посредственных ребят, которые прекрасно гнали конницу навстречу попутному ветру, однако не владели умением решать такого рода задачи, а вот составить пару С. не сочлось возможным, за счет небольших возражением некоторого числа сидевших. Подведя итоги, не переходя на скучнейший диалог, было решено подготовить до сотни совершенно неподготовленных, однако точно подходящих, с малым риском, местных жителей из здешнего региона – так как хабаровчане ментально близки, где и дать необходимые инструкции и необходимое.

Определенные очаги «передачи данных» были в порту города, отождествляемого «центром» с рододендроном остроконечным, чтоб вы понимали – восхитительным кустарником с розоватыми соцветиями, произрастающему в подлесьях Приморья, Кореи и Японии.

Поэтому и было поручено связаться с местными, чтоб и передать в их управление добровольцев на период, до взятия города. После опробованного гостями вина из малого погреба – комиссары под утро разъехались и принялись за работу. Утром следующего дня, после некоторых согласований, и началась операция по нахождению и заброски людей во все сферы деятельности последнего оплота прежней власти. Тогда же были приняты критерии и сформулированы в виде длинных, но безграмотных с точки зрения языка и делопроизводства, так как, до юридических документов этим топорным указам было еще далеко, в которых были разделены на две группы условия принятия в ту или иную группу.

Ко второй группе – к группе «допроводителей», а на самом деле – к классу будущих блюстителей советского порядка в мире, если более точно – резидентной группы – были приставлены в помощь на поиск специалисты, отправленные первым поездом из Ново-Николаевска (Новосибирска), которые имели разводной ключ к поиску и определению таких людей, хотя сами не могли отправиться вместе с «нужными людьми». Однако проблема была решена оперативно. К тридцатому августа, были найдены и первые и вторые. С небольшим недобором, вторая группа – за счет людей, имеющих хоть какое-то образование, первые – за небольшим счетом – совершенно безграмотные, но толковые в бытовом понятии бывалые… Красный рассвет заходил над Дальним Востоком.

Хабаровск стал готовиться к взятию Спасска-Приморского – или как совершенно недавно называли его Спасское, а в современное время зовется он Спасском-Дальним – последним серьезным оборонительным рубежом, расположенным в двух сотнях от Приморской столицы. Даже куда более близкий Никольск – более известный сегодняшнему читателю как Уссурийск, не считался важным, и считался легкой цель.

А укрепрайон Спасска, в 1921 году сооружѐнный солдатами 8-й японской пехотной дивизии, представлял собой семь фортов полевого типа, являлся целью, перед взятием которой необходимо было создать генеральный план и обдумать нюансы. Чем неуклонно и занимались красноармейцы.

И вот уже третьего сентября из станции Вяземской, что под Хабаровском, расположенной вдоль недавно построенной казенной Уссурийской железной дороги, отправились на лошадях в обозе группа непримечательных людей типичной русской внешности, в направлении Спасска. С небольшим трудом пересекли пешим ходом китайскую границу, сели в подготовленную лодку в районе стыка озера Малая Ханка и Ханка (прим. – Большая), там где песчаная коса отделяет одно озеро от второго и пересекли гладь этого прекраснейшего озера, не спеша, за двое суток.

Высадились у селения именуемого Камень-Рыболовом, основанным за полвека до этого, казачеством, как опорным пунктом. А далее добрались нехитрым путем Никольска, а к двенадцатому сентября удачным образом и до Владивостока, не столкнувшись с хунхузами – китайскими разбойниками, которых в здешних местах было весьма порядочно, как и японцев с белогвардейцами. Этих людей было трое – и все они были приставлены к двум ярким персоналиям, которые все еще оставались в городе…

***

Захлебываясь, у тонущего хватило сил, чтоб покорить собственную силу тяжести и, наконец, вылезти из водной стихии, заодно и заговорить, содрав со спины мальчишку и с небольшим заиканием – вызванным достаточно прохладной водой, спросить, не без нецензурной брани, что это сейчас было и для чего это было сделано, откинув уже и переставшей внезапно дрожать рукой ребенка, словно кошку, или собачонку, на брусчатку.

И теперь заняв уже доминирующую позицию, нависая над ним. Но внешний вид Цербера был совершенно не устрашающим, а мокрое тряпье это усиливало, подчеркивало, утверждало. Человек напоминал полицейского – не сказать что толстого, из-за роста, скорей тощего, но весьма круглого на лицо, будто все съеденные расстегаи за его жизнь отложились не в подбрюшье, а в закромах щек.

В ходе странной беседы выяснилось, что этот господин был капитаном «дальнего плавания», который и решил покончить жизнь самоубийством по несказанной мальчику причине, однако, он сухо поблагодарил разбойника, спросив его имя и предложил пожить у него, пока тот не просохнет и пообещав некоторое довольствование. Разговорились так, что просидели мокрые до рассвета, но не без дела – потушили уже сгоревшую комнатушку мастерской, при помощи дырявого ведра, найденного неподалеку, благо до воды было близко, часть воды доходило до цели. Заодно физический труд согрел и побудил к общению, где совершенные разные по возрасту, еще час назад – абсолютно разные люди, один из которых хотел ограбить второго, сблизились на уровне общения отца с сыном. Вероятно, это было связано с тем, что у всякого беспризорника, а этот мальчик таким и стал два года назад, по причине потери близких, затерявшись в портовой части, есть нужда в материнской и отцовской любви, хотя нет, скорей во внимании.

Все его грабежи – как рассказал он, были лишь для того чтоб свести концы с концами в его голодной жизни, что и было очевидно. Все это время он искал своих родителей – но не мог найти. Капитану, а звали его Евгением Николаевичем Врублевским, понравилась дерзость высказываний ребятишки Ивана, говорил все это он честно, прямо, и довольно нехарактерным для такого возраста, голосом. Прекрасный слух Евгения Николаевича чувствовал также и хрипоту в его голосе и подумал, что это от ночного инцидента. Подойдя к дому – они присели на скамеечке, и, рыжий, хотя и не совсем, скорей светловатый, с огромными голубыми глазами, весь в веснушках, мальчик, весьма по-детски, по-хорошему извинился за то, что мог сделать, если бы пистолет попал в его руки.

Две бродяги дошли до обители к рассвету, это был почти центр города, хорошая квартира на втором этаже в купеческом доме, с несколькими просторными комнатами и высокими потолками. А какая лестница была в этом доме – ни скрипа, а сама-то деревянная. Заходишь, бывало, в такой же дом, поднимаешься по такой же лестнице, а звуки, как будто полтергейст вселился.

Ванюша не растерял на улицах знания, данные ему до пятилетнего возраста – момента, когда он потерялся, некоторые проявления из если не высшего, но точно не самого простого воспитания хорошо выражались в некоторых вещах. Это метко подмечал Евгений, который разбирался в людях, с вершины своего возраста. Ему недавно исполнилось сорок пять.

Дверь открылась, и глазам Вани было представлено великое множество экспонатов. Квартира представляла некоторого рода миниатюрный паноптикум – в предбаннике гостей встречала литая фигура большого бульдога, размер с настоящего. А на стене, на реечках и гвоздях висели различные морские существа – образуя замкнутый цикл, круг, внутри которого висели круглые часы, которые на самом деле были стилизацией под какой-то навигационный прибор. Коридор, ставший объективным разделителем жилища на две части – два полюса, был увешан портретами и фотографиями. Больше всего здесь было природы, очень качественно заснятые на фотоаппарат. Ваню это безусловно поразило, не в корень души, но это было первым приятным впечатлением в его судьбе. Две комнаты из четырех были закрыты – на них висели крупные навесные замки аляповатого вида, с какими-то ленточками красного цвета.

Присели, скудно поели, хозяин не обладал великим запасом еды, кулинарных изысков здесь не было. Каша обычная, солонины немного. Самым вкусным – запоминающимся для мальчика стал чай. Вот это поразило его – он попробовал его впервые в своей жизни. Чай действительно был хорош, байховый, который был сделан в небольшом самоваре!

Кажется, что капитан все же умудрился запудрить мозги несметным количеством рассказов, про этот чай, ибо гость даже устал и осоловел от не самого сытного, но казавшегося объемным, то ли завтра, то ли обеда. Да, капитан был таким – еще три часа назад был пред смертным одром, а теперь спокойно рассуждал в стиле лектора какойнибудь провинции Хубэй, по чаеведению. Но его глаза испускали невероятную тоску – несмотря на внешне радостный тон, который скрывался маской веселого взрослого. Общение было долгим. В ходе которого Евгений рассказал о себе очень много.

Рожденный в ноябрьскую ночь в Кронштадте – в семье известнейшего в Российской Империи потомственного военного врача, и балерины Петербургского театра, Евгений рос смышленым ребенком, однако весьма болезненным. Часть жизнь он прожил на юге, со своим дедом – участником Крымской войны и некоторых южных походов – человеком жестким, принципиальным.

В тринадцать лет он сбежал от него, несколько лет скитался по разным городам юга России, бывая в различных житейских ситуациях, напоминающих ему сегодняшнего Ваньку.

Хотя ушел он не от бунтарства максимализма, а от бесконечных порок и унижений, его – с весьма уязвимой психологической составляющей, хоть он и не был трусом, плаксивой девочкой, но точно не был брутальным и жестковатым как трехлетний сухарь, и не готовым к неукоснительной дисциплине, человечком.

Однако Евгений был поражен тому, что он то был старше, причем гораздо, и не представлял как в семь лет отроду, этот хрупкий мальчик, как и тысячи, если не миллионы подобных ему, скитались по городам и бессметным тропам гражданской войны, погибая от голода и лишая жизни граждан, попадая в вооруженные отряды всевозможных сторон конфликта – а особенно, непонятных Евгению таких как анархистов. При всем этом он оставался человеком умеренно-консервативных взглядов с времен детства, однако не терпел унижения, навязанного патриархальным скудоумием.

В пятнадцать лет он остепенился, вернулся в Петербург – чем очень обрадовал своих родителей, не знавших практически ничего о нем. Поступил вольным слушателем в университет по филологическим дисциплинам. Думал о поступлении на биолога. Затем передумал и поступил по стопам отца и деда по материнской линии, а именно на медика. Учился долго и нудно, почти все ему нравилось. Но слишком много крови не выдержал он и ушел на четвертом году обучения. Все это вызвало большой скандал с родителями. На год он был втянут в идеи социалистов – его ближайшего окружения, но быстро понял, что это не его, подался обычным юнгой на грузовой корабль. А дальше все завертелось само.

Под вечер мальчишка рассказывает о своих попытках найти семью. Оказалось, что и он не из местных, а его родители – тесно тоже связаны с военными. Какая страна – такие и специалисты. Рассказывает тяжело, с большой грустью, помнит все. Не понимает – почему его не нашли. Рассказал, как он жил первую зиму в частном приюте, рядом с умалишенными, неподалеку от города. Затем как сбежал оттуда и вновь вернулся в портовый край. Как его заставляли воровать и отдавать все и держали на цепях какие-то «тѐмные люди», вероятно какие-то цыгане. Слезы и на лице Евгения, особенно после того, что необученный грамоте и арифметике ребенок рассказывает о великом количестве подобных ему и о тех нравах, которые стоят в этом совершенно другом мире. Г-н Врублевский хочет дать надежду на поиск его родителей, но в ответ на явное желание быть услышанным со стороны мальчика – молчит. Он понимает, что это невозможно по ряду причин.

Прежде всего, потому, что он скоро отходит с судном из города, где будет помощником капитана сравнительно большого океанского судна, которое будет покидать город через несколько недель. Чтоб отойти от болезненной и не обещать невозможное, он решается перейти в повествовательный тон романтизма и рассказать о своих путешествиях по городам Европы, Японии, о том, как он десять лет назад прошел на судне от Каира до Цейлона. Евгений показал большую карту и рассказал впечатлительному Ивану о славном мире. На душе у него было очень тяжело. Он упустил историю про свою личную жизнь.

А там было все очень и очень печально. Несколько недель назад он потерял свою жену, год назад – своего сына, подозрительно похожего на бездомного Ванечку, сидевшего у него, в кресле, все время сглатывая, ощущая спазм в горле. Но пытались убить в себе ту невероятную боль утраты, и кажется, понял, что у него есть шанс, нет… его все же не было. Это был совершенно чужой мальчик, и если было все хорошо, то он бы помог ему найти родителей. Увы. Капитан не обращал ни на грязную одежду ребенка, ни на то, что скорей всего он обладал вшами, он спокойно дал ему, где переночевать, а на следующее утро, встретив, пока мальчик спал – впервые в нормальных условиях за все это время, своего приятеля, договорился о том, чтоб его привели в порядок в банном учреждении. Так и свершилось. Евгений сходил на рынок, где купил то, что имелось, а так как город был морской, то, по крайней мере с рыбой проблем, и в те дни, не было, и приготовил нехитрый, но весьма недурный завтрак. После того, как Ваню искупали, ему нашли одежонку, которая осталась от сына добродушной соседки Е. Н. Врублевскому некуда было спешить, корабль еще даже не был пришвартован, и находился у берегов Японии.

Он решил предложить прогулку, и чем-то угостить юного разбойника. Знал бы, что мог уже как день лежать мертвым грузом, а вместо этого спокойно себе здравствует. Ваня проснулся с не самым хорошим настроением. Сухота во рту, устойчивое желание получить махорку. Проявлялся синдром отказа от сигарет. Да, в таком возрасте курили в его неблагополучном окружении все. Он не курил уже несколько дней, и сегодня, эта пагубная привычка стала давать о себе знать, нахлестывая болезненное сознание его, с силой волны высоты в трехэтажный дом. И это в таком маленьком теле, растущем организме.

Табачный запах от одежды услышал еще вчера Евгений, однако, в меру своего окружения, он и знать и не знал, что такому может быть подвержен семилетний ребенок. В его молодость все это начиналось как минимум на несколько лет позже. Нервное напряжение, испускаемое зависимостью от никотина, проявлялось с каждым часом все больше и больше. Если бы не вчерашнее общение – среди которых симптоматика затерялась, то капитан бы заметил это раньше.

Однако, будучи человеком некурящим, прежде всего из-за детских проблем с бронхами, Евгений Николаевич, не сразу замечал тяжелую степень интоксикации у своего временного подопечного, но все же думая, что это ему показалось, несмотря на бледное лицо, недостаточный вес и рост – он то знал, какими должны быть дети, так как планировал работать детским врачом в Сестрорецком санатории, который тогда планировался к построению.

И был открыт – но уже тогда, когда наш герой держал путь на Геную и Марсель. Е.Н же понимал, что бродяжническая жизнь – далеко не сахар.

Ваня чувствовал жажду и не мог ее утолить. Вчерашняя хриплость в голосе – связанная капитаном с переохлаждением, на самом деле была проявлением полуторагодовалого стажа курения всякой дряни, попадающей в логова воришек, и проявлением отказа от папирос. В этом возрасте стаж считался один за три и Ваня уже считался серьезным курильщиком.

Сидел в кресле, и помимо периодического осмотра всего, лишь для того, чтоб найти спасительную пилюлю – в виде чего-либо, но обязательно табачного, хоть цельных листьев сухих; и с такими встречался, или с более традиционной формой – легкой крупки, в измельченном представлении, бесконечно вспоминал, так как больше и ничего не лезло в голову, как эта дрянь смердящая вошла и в его жизнь. А воспоминания были не из легких. Лето двадцатого года, он уже три месяца как бродит по улицам города в поисках еды. Прибивается к стайке – а по-другому и сказать нельзя, мелких, примерно таких как он, хотя и были и пятнадцатилетние ребята, жуликов и воров и иных элементов. Но там была жесткая иерархия – попав в которую, однажды, трудно выйти живым. Одному быть трудно, он почти погибал от голода, по глупости сбежав с ранее указанного заведения.

И это было его спасение – здесь делились с кормежкой и там нашел он хоть какое-то место не под открытым небом, что и спасло его в первую осень и зиму, самое трудное время для таких как он, словно как и для птиц и зверей – активно подкармливаемых людьми, но себе же подобных никто не кормил, а иногда и вылавливав – издевался.

Ваня очень сожалел об этом периоде и если перевести на литературный язык, то можно было его отношение подать в виде одной фразы: «Уж лучше лечь костьми за землю, чем быть рабами у зверей». Всем этим неорганизованным сбродом на самом деле управляли кураторы с преступных группировок – т.е обычные бандиты, заставляющие воровать и приносить сворованное куда надо. Иван был обычным цепным псом у одного из этих страшных людей, форточником. Однажды ему «повезло» – его схватили на месте кражи, и после тридцати ударов по спине, и бегства его подельников из более взрослых, таким образом отвязался от этой братии.

Но перед этим он был подсажен насильственным путем на сигареты, чем активно пользовались господа, которые таким образом буквально привязывали к себе малолетних бандитов. Те, кому было больше годков – конечно находили способы найти махорку, а вот не самые сообразительные по разным причинам своим – были обязаны идти на поклон за очередной дозой. Но и дальнейшая жизнь и вторая зима не были прекрасны, и тогда он нашел другой «коллектив» и там они были уже независимы в своих «начинаниях» и кое-как его жизнь стабилизировалась, он стал умнеть и понимать всю тяжесть бытия с высоты более взрослого, чем он был в реальности, человека. Не мог он это все рассказать даже себе самому, так как были в тех воспоминаниях и черви, тараканы, вши и борьба с ними, невероятная антисанитария, убийства и что самое страшное для мальчика – это крысы. На этом его воспоминания были прерваны, и у него появилось сильное чувство тошноты.

Капитан вернулся домой и отвел парнишку в баню, по итогам которой он стал, наконец, похожим на себя. Не хватало лишь помощи цирюльника. Туда и направилось, зайдя заодно в булочную.

Да, она не была такой, какой еще была пять лет назад, не такой праздничной и вечно заполненной живой очередью из дам в замечательных платьях, и господ, с вечно начищенными до блеска, мальчишками из-за угла, туфлями, но запах ванили и кондитерских штучек, перебивал всякий остаток парфюма с каждого посетителя, если таков был, устойчиво сохраняя приятные ощущения для носа и оставляя в ее памяти классический запах безмятежного детства жителя любого из многочисленных городов империи, с удовольствием отдававшего копеечку или рубль за покупки здесь.

Заглядывая вперед, все будет не так радужно, и на десятилетие мастерская семейного счастья превратится в совершенно безнравственную наливайку, в которой каждый проходящий мимо, обязательно нагрянет, на сознательном и подсознательном уровне оплакивая ту самую добротную пору. Но воскрешение будет, и тогда, это небольшое здание станет и кулинарией, первой в этом городе, и самой лучшей, сохраняя в памяти то добро, заложенное в первом ярко-оранжевом кирпичике, основателя.

Купив булочку с маком, багет, и еще какие-то изделия с сладким наполнением, Ваня с большим удовольствием стал поглощать их. Как и все – что попадалось ему на зуб. Это стало отвлекающим маневром для растущего желания покурить. Пока капитана не было дома, ребенок с манерами, добытыми им за все это время, обыскал все, что мог, с замечанием – ничего не взяв, в поисках табака, и очень расстроился. Но сладкая, только что выпеченная булочка на время успокоила его, что имело в себе определенные физиологические свойства, но он так и не отважился попросить купить табака – достаточно дефицитного товара, который не так просто и легко можно было купить в конце августа двадцать второго года.

Ваня мало говорил, но много ел, забивая свой желудок и мозг тривиальными задачами, отвлекаясь от злосчастной страсти к дыму и пусканию колечек дыма. Чего он только не попробовал в этом, казалось, некурящему, простейшем, отупляющем занятии – от нюхательного табачища, до жевательного. Последний он особо не любил, но встречался он ему часто, по причине своей « приторной невкусности» и сильного, дурманящего эффекта, вызванного прожигающего всю ротовую полость содержимого массы, завернутого в небольшие квадратики или кубики.

Но это ведь не был пилѐнный сахарок, не имеющего никакого вреда, за исключением разве что негативного воздействия на фигуры дамочек, а отвратительная на вкус прессованного или скрученного в жгуты сухой субстрат, который он – по тупости своей, даже не сплевывал, а проглатывал. И с великим удовольствием вспоминал о ней и о том иллюзорном счастье, которое заводило его сердце в такт больного тахикардией.