Читать книгу Дневник полковника Макогонова - Вячеслав Немышев - Страница 5

Очнулся Андрюха, и так удивительно ему стало на себя, – что лежит он под кустом и что голову, поднявши, видит гроздья красные. А глаза плохо видят, будто слезы – в пелене все перед глазами. Он тогда подтянул руку к лицу и стал тереть, а потом глянул на пальцы свои и увидел, что красные пальцы, аж алые, но уже ссохлое, запекшееся все было. И он подумал, сколько ж времени прошло, как он валяется здесь под кустом. А как подумал, то и вспомнил все. Вспомнив, вдруг испугался за себя: понял, что остался он живым, а значит, теперь ему мучиться и страдать. Пошевелился Андрюха да не ловко. И такая боль его пронизала, страшенная боль, что он подумал: нет, помрет он, раз больно так. Но жажда жизни, – хоть и не задумывался Андрюха теперь над этим, – оказалась сильнее всякой смертной боли. И пополз он. И полз, не знал сколько времени, – но казалось, что очень долго, потому что полз он так медленно – по сантиметрикам, по миллиметрикам. И дополз. И увидел, что остановилась у обочины другая машина. Видел затуманенным взором, что подбежал к нему человек. Не русский – чеченец. И стал чеченец кричать кому-то на своем языке. А потом его волокли, но так взяли бережно, что он стал проваливаться в черноту, и когда его уложили боком на заднее сиденье, успел подумать, что, наверное, его снова станут убивать, раз чеченцы подобрали, а не свои, русские. Но не успел большего додумать, снова потерял сознание.

Андрюха ничего не ощущал. Он не чувствовал боли. В расхристанной «шестерке» пожилой чесенец довез его до ближайшего блокпоста. На блокпосту решать, чего же делать. Но трогать всего в крови Андрюху не решились, а дали чеченцу сопровождение. Поехали: бэтер, а за ним «шестерка» старикова. Долетели как могли быстро до Северного госпиталя. И началось. Покатили Андрюху по госпитальному коридору. Хирург посмотрел и удивился, что живой Андрюха, стал считать дырки в нем. Насчитал тринадцать пулевых.

– Несчастливое число, – задумчиво произнес хирург. И спросил медсестру: – Живой? – И сам себе ответил: – Хм, живой. Ну, тогда готовьте его на операцию. Хотя, все одно умрет.

Чеченца допросили. Хотели отпустить, но из особого отдела прибежал офицер. Стоять, говорит, а ну-ка документы! Чеченец загрустил: он вез молоко на рынок – два бидона в багажнике. Печалится его баба, что скиснет теперь молоко.

Документов при раненом не нашли. Был тот в бессознательном состоянии, на ниточке его жизнь дрожала. Пока кромсали истыканное пулями тело, кто-то из медсестер или прапорщик медбрат вспомнили, что вроде как и видели они этого парня, а видели вместе с ленинскими саперами: те на своем бэтере ломали госпитальные ворота, когда привозили очередного раненого. Безбашенные они – ленинские саперы. Привезут окровяненного – кишки по броне, мертвый уже, – а они кричат страшным матом: открывай, такой-сякой! И таранят ворота с дурьих голов. А чего таранить? Покойник и подождать может, а ворота потом ремонтировать.

В общем, признал тот прапор в раненом ленинского сапера.

Сообщили в Ленинку. Оттуда подкатил на броне Славка Норгеймер, начальник инженерной службы Ленинской комендатуры. Подтвердил, что его это солдат, а по фамилии Андрей Карамзин. Сказал, что не солдат он больше – рассчитался и должен был уже садиться на поезд в Минеральных Водах.

Норгеймер заспешил обратно в комендатуру.

Прибыв, поднялся в штаб и сразу к коменданту. Его по пути во дворе комендатуры дернул было начштаба Душухин, в своей манере накричал – чего и как, почему без доклада, почему без рапорта! Норгеймер на Духа выпучился и бочком мимо, и к коменданту без стука. Питон на саперного офицера поднял грозный взор. В кабинете были Макогонов и Штурман.

За Норгеймером сразу входит Душухин.

Норгеймер доложил, что нашли их сапера в бессознательном состоянии в поле у дороги в районе населенного пункта Горагорский. Нашел его старик чеченец, проезжавший той дорогой. Солдата сейчас оперируют, а чеченца допрашивает особист в Северном.

Штурман насторожился.

Макогонов посуровел, желваками заводил.

Душухин покраснел.

– Товарищ полковник. – Душухин с обидой в голосе доложил: – Я доводил до вашего сведения. За последние два месяца пропали по дороге домой двенадцать человек из комендантских. И это только наших. Все рассчитавшиеся.

Штурман потер вспотевшей ладонью по колену.

Макогонов сразу все понял, подумал: «Спасибо, Дух, штабная ты крыса. Чего ж ты раньше, обезьяна тупая, мне не заострил внимание!»

– Все рассчитавшиеся, – повторил Душухин, – потому никаких следственных мероприятий и не проводилось. Ни по одному пропавшему не было сообщений, только по троим присылали запросы из военкоматов. Мы сообщили, что те люди числятся убывшими из части по окончании контракта. И что следить за их дальнейшей гражданской судьбой Министерство обороны не имеет полномочий и обязанностей.

Комендант спросил:

– Солдат жив?

– Да как сказать, – Норгеймер будто собирался с мыслями, – жив и не жив.

– То есть?

– В него стреляли тринадцать раз и контрольным добивали в голову. Но промахнулись, на его счастье, ухо отстрелили. А голова вся в крови, это что били его. Хирург пощупал, говорит, мягкая голова. Мозги отбиты. Если выживет, может дураком стать.

– Та-ак! – злобно протянул комендант. – Михалыч, – обратился он к Душухину, – ты сделай запрос по комендатурам и подготовь мне докладную записку. Поеду на Ханкалу. Василий Николаич, ты отправляйся в Северный. Попытай этого солдата, если, конечно, он выживет. Вдруг вспомнит.

– Надо, чтобы выжил, – скрипнул зубами Макогонов.

– Зацепка, – вставил Штурман.

– Тенденция – добавил Норгеймер.

– Прослеживается, – подтвердил слова Норгеймера комендант. – Норгеймер, ты проинструктируй своих, чтобы поодиночке не выезжали из Грозного.

– Понятно, товарищ полковник.

– Не «понятно», а чтоб не жопой думали! Я понимаю, у них у всех бошки поотколочены. Но, е мое! – вскипел комендант.

Норгеймер вышел из кабинета. Вслед, бубня под нос, вышел и Душухин.

Закурили.

Юля гордо вплыла как всегда без стука, принесла чайник с кипятком. Разлили по кружкам, сахаром вприкуску захрустели.

И будто не было сейчас Славки Норгеймера, и будто минуту всего назад не скрипели мужчины зубами в бессильной злобе. И в этом каком-то невоенном домашнем похрустывании, похлебывании совсем не чувствовалось то напряжение, в котором, казалось бы, по человеческому здравому смыслу, должны пребывать теперь люди, узнавшие о страшной трагедии. Но кто обвинит их в бездушии? Кто не знает – не знает, как тяжела и паскудна эта мужеская работа, которую люди прозвали войной.

– Какая же эта война?.. – вдруг вскинулся комендант. Обжегшись, чертыхнулся. – А, черт! Вечно припрет кипятка. Ладно, давайте по нашим делам. Что клиент? Говорит?

Макогонов пил осторожно, с шумом тянул, остужал.

– Ф-у-у-у. Клиент хороший.

Штурман макнул в стакан куском сахара, размочалив кусок, положил в рот, стал жевать с удовольствием.

– Работаем пока. Докладывать рано. При нем, правда, обнаружено сто тысяч долларов США. – У коменданта аж глаза загорелись, не сдержался. – Фальшивых, – поправился с улыбкой Штурман. – Предварительно можно констатировать факт того, что нами задержан именно тот человек, о котором писалось в последних сводках, связной Басаева и самого Абу аль-Валида. Этот самый Хамжед, собственной персоной.

– Ух ты! – комендант дул теперь на дымящийся вар.

Вставил слово Макогонов:

– Вот бараны! Им за работу даже платят фальшивкой. Правильно, какой дурак станет платить баранам золотом. – И выругался, но толково.

– Бараны, не бараны, а если эту дрянь не перехватить, она уйдет за хребет, на Большую землю. Подрыв экономики, – стал размышлять Штурман. – Одним ударом, как говорится, двух зайцев: и фугасы на саперов, и фальшивые деньги в оборот. Хамжед этот – клиент серьезный. Почки, конечно, ему можно опустить, но толку. Сдохнет, а ничего не скажет. Нет, у наших, конечно, скажет, но опять вопрос: то ли, что мы ждем от него услышать, или то, что он должен нам сказать? Тут подход нужен.

– Может, Савву моего?

Штурман с усмешкой глянул на Макогонова.

– Умельцы и у нас есть. Но здесь, повторяю, время нужно. Игра. Но твой калмык, прости, туповат, чтобы раскрутить агента, подготовленного не где-нибудь, а в логове.

– В логове? – удивился комендант.

«Все-таки Питон тормозит иногда, – подумал Макогонов. – Штурман что-то разговорился. Еще с Мельником история».

– Товарищ полковник, тут Мельник мой накуролесил.

– Слышал. – Питон неохотно переключился на «криминальную» тему. Залет Мельника – пятно на всей комендатуре. Ему же, коменданту, оправдываться перед начальством. Ничего себе – солдат стрелял в офицера. ЧП окружного масштаба!

– Я, думаю, его под списание, чтобы без последствий. Он сейчас под стражей, – сказал Макогонов.

– Чего так? Солдат вроде он недурственный. Вроде ж приличный боец.

– Не надо, товарищ полковник, меня на жалость пробивать. Я жалостлив, когда то подсказывает ситуация. Тут же, хоп, поворот конкретный. Какой бы ни был идеальный солдат, а раз поднял руку на командира, – мне без разбору, по пьянке или по какой еще дури, – значит, негодный это солдат. И не бывать такому слабаку в моем подразделении. Так и будет, как сказал. Точка.

Строг, суров Макогонов. Комендант хорошо знал своего начальника разведки и спорить с ним не собирался. «Его дело, – решил Питон. – Мне что за забота? Пусть и расхлебывает, раз такой принципиальный».

– Резюме по Мельнику?

– Документы на увольнение, а пока посидит в камере. Как документы будут готовы, под зад и за ворота с глаз. Хоп. И свободен.

Штурман искал глазами по полу.

– Крут ты, Николаич, – подытожил комендант.

Питон глянул на часы. Время было позднее, и пора было ему перебираться из прокуренной комендантской в теплую уютную комнату. Ласковая Юлька станет верещать ему на ухо до утра, станет баловаться – раскинется на его широкой полковничьей груди, усыпит его ароматом своего жадного до ласк тела.

– Так ты съезди завтра в Северный, – сказал на прощание комендант.

– Съезжу.

– Будьте здоровы, – козырнул на выходе Штурман.

– Будьте и вы-а-а, – зевнул во весь рот Питон.

Следующим утром, как вернулась в комендатуру инженерная разведка, Макогонов выехал в город одной броней. Лодочник взял курс в сторону аэропорта Северный, где и располагался госпиталь. По пути тормознулись у базы смоленцев. Приличными людьми были смоленские менты – простецкими и не бздливыми. Макогонов прилетал к ним на выручку, когда темной ночью боевики крыли их базу со стволов и гранатометов. Менты, распаленные боем, все рвались с ленинской разведкой мстить. Василий посмеивался, но не с издевкой; промочив горло с их командиром «за содружество родов войск», убеждал того:

– Вы – менты. И ваша работа есть ментовская. Вы в солдатские лямки не лезьте.

– Да что ты, Василь Николаич, мы чего ж и не повоюем, раз менты? – с обидой даже в голосе отвечал смоленский командир командиру «ночных фей».

С умыслом заехал Макогонов: случилось же намедни одно дело – то, про которое просил комендант Питон: обидно стало коменданту, что не ставит их хитрющий председатель колхоза ни в грош. Юлит – не хочет расплачиваться за казенную соляру. Соляру ту списали уже давно, но дело было принципа. Оказией и зарулил начальник разведки к смоленцам. Макогонов знал, что не откажет в просьбе детина-командир. А не откажет не потому, что случалось им выпивать по разным поводам, и не потому, что выручали ленинские смоленцев не раз, а по причине того, что однажды пришлось Макогонову с его бойцами принимать участие в одном шикарном бою. Слухи о том бое обросли со временем развеселыми и вовсе уж не правдоподобными деталями и со скоростью неимоверной распространились по родам войск и ментовским отрядам.

А случилось так. В одну встречу увидел Макогонов, что не в настроении командир смоленцев, да мало что не в настроении, в гибельном, можно сказать, состоянии души и тела пребывал. «Чего же, братка, случилось?» – спрашивает его Макогонов. И тот, по сути, дела подобрал самое русское и точное выражение: «Прое…, Василь Николаич, автомат!» Задумался Макогонов – как помочь? И придумал… Светлым днем отправились ленинские со смоленскими в район Старой Сунжи. Там, расположившись за горушкой поудобней, стали лениво постреливать в сторону леска. А как стали палить, доложили в комендатуру, что замечено в леске движение боевиков. И доложили с таким умыслом, чтобы потом смоленские менты могли составить акт: дескать, утеряли автомат в пылу страшного боя. И вдруг – кто бы подумал? – оттуда из леска шмальнули в ответку, да так ловко, что просвистели пули как раз над головами горемычных смоленцев. Макогонов быстренько укладывает всех за броню, сам берет винтовку и смотрит через снайперский прицел. Мама дорогая – а там банда! И расстояние до них не больше трех сотен метров. Вот так дела! Боевики, постреляв, давай грузиться на свои машины. Макогонов, не долго думая, приказал Тимохе вдарить по машинам из гранатомета. Тимоха – трубу на плечо – бабахнул! Перезарядил – и второй выстрел туда же. Загорелось за леском. Макогонов всем команду – на броню. И ходу они. Так и разъехались в разные стороны, по дороге успели еще от смоленцев получить магарыч за успешную «операцию». В комендатуре уже шум-гам: боевики прорываются! А в городе среди боевиков пошли страшные слухи, что федералы начинают крупномасштабную спецоперацию. И как ломанулись «духи» из города! Но самое смешное произошло на следующий день, когда комендант города Филатов, вызвав к себе на доклад Макогонова, стал упрекать его в трусости: «Вы, товарищ подполковник, трус, раз не дали команду своим бойцам наступать!» Макогонов взорвался: «Вы, господин полковник, кого это трусом назвали – меня? За то, что я без подготовки не погнал своих солдат на убой! Ради чего, чтобы вы потом с докладиком поскакали на Ханкалу, а я бы двоих-троих в цинк запаивал? Вы, господин полковник (так и обращался презрительно, «господин», тому и свидетели были), только оскорблять можете. А не нравлюсь, так берите взвод и командуйте!» Развернулся – и за порог. Дверью так вдарил за собой, что штукатурка осыпалась с потолка на ополоумевшего Филатова. Ну а вправду – не рассказывать же было Макогонову историю по-честному – что, не щадя своих жизней, спасали они смоленских корешей от судебных тяжб и служебных несоответствий.

И вот, вспомнив эту историю, Макогонов и собрался просить подмоги у опытных в делах выбивания долгов ментов. Менты не против были. Только сказали: «Выпей с нами, Василь Николаич, уж очень мы тебя уважаем». Пришлось выпить Макогонову.

Распрощавшись с ментами и договорившись, что не позднее как завтра дело они и обстряпают, рявкнул Макогонов на Лодочника, чтобы тот мух не ловил. Покатились они напрямик по улице Хмельницкого к аэропорту Северный, где в госпитале хватался последними силами за жизнь отставной солдат Андрей Карамзин.

Хирург в госпитале оказался мужиком разговорчивым.

– Да, я скажу вам, случай уникальный. Ведь тринадцать ранений, пардон, четырнадцать. Еще ухо. Это не солдат – это дуршлаг! Но удивительно даже не это. Видали мы и решето. Да уж! Но тут… Ведь, представьте, не задето ни одного жизненно важного органа. Ну да, легкое прострелено в двух местах. Но как? С минимальной кровопотерей для такого ранения. А печень, а кишечник? Чисто, представьте! Желудок с дыркой. Переживет. А сердце?! На миллиметр от правого предсердия прошла одна пуля, вторая в сантиметре от селезенки, третья еще чуть-чуть и пробила бы артерию. Ан нет, все мимо, мимо. Позвоночник еще задет, но двигательные функции со временем восстановятся, рефлексы слабо, но присутствуют. Ну что сказать на это? Везунчик. И еще. Стреляли в этого солдата не профессионалы, мало того, стреляли люди, плохо понимающие вообще, что такое пистолет и как им пользоваться. В него стреляли практически в упор. Вы, если станете стрелять в упор, вы попадете человеку в голову?

Макогонов машинально тронул кобуру, что висела на поясе. Военврач смущенно потер лоб, предложил Макогонову закурить.

– Не курите? Что ж и правильно. Простите да, хм, за вопрос. И все-таки вы бы не промахнулись, потому что натренирована рука. Простите. Хым. А в нашем случае оружие направлялось нетвердой рукой, мало того, мне так кажется, уж прислушайтесь к моей интуиции, стрелял человек, страдающий наркоманией. – Доктор сделал ударение на «и», что характерно для специалистов. – Мне приходилось иметь дело с такими. Ломка. Нетвердая рука, руки дрожат, зрение предурное. Стреляли с двух стволов. Это видно по характерным рискам на пулях, видно даже невооруженным глазом. Правда, пришлось солдату ампутировать руку, – пуля перебила локтевой сустав очень, очень неудачно. Но, в общем, можно сказать, ему повезло. Это ваш солдат?

Макогонов хотел сказать, что не его это боец, что это сапер, а саперы все пьянь и рвань. Но не сказал.

– Мой. Мой это солдат.

– Ну, раз ваш, так и хорошо. Вы, наверное, пообщаться хотите? Я понимаю, надо. Ну что ж, можете. Только халат накиньте. И не долго.

В реанимационной пахло смертью и хлоркой. Двое в бинтах как мумии. У одного изо рта торчат трубки, веки подрагивают. Раненый тяжело дышит; ритмичные писки и всплески на мониторе фиксируют биение его сердца.

«Тяжелый», – подумал Макогонов. Он подошел к другой койке и, присев на стул, стал смотреть на солдата. Карамзин открыл глаза.

– Здравия желаю, товарищ подполковник, – прошептал Андрюха.

– Живой?

– Живой.

– Ну, лежи.

– Угу.

Это «угу» было сказано сапером Карамзиным совсем не по-военному, а по-мальчишески как-то.

«Госпиталь – это дом отдыха, если не сильно болеешь, – вспомнил Макогонов свои месяцы после “тяжелого” под Катыр Юртом, – а если сильно: если течет из-под тебя, трубки торчат из разных человеческих мест, и гноится, и под гипсами чешется нестерпимо, когда по большой нужде в туалет целая проблема, когда герои с орденами на парад под знамена, а ты в своем дерьме и крови по самое “не хочу”, тогда это военная тюрьма строгого режима».

– Товарищ подполковник, вы про это пришли спросить?

– Про это. Как тебя зовут?

– Андрей.

– Лет сколько?

– Тридцать семь.

– Ровесники. Домой ехал?

– К дочери. Она у меня, она… Деньги все хотел жене. Из-за денег все. Ротный вот помог, спасибо ему. Зря все, зря…

Больно скривился Андрюха и медленно по кусочкам стал вспоминать:

– Такси. Их было двое, но сначала один… Он все молчал, а говорил по-русски плохо, почти не говорил, может, пару фраз только. Машина?.. Не помню какая была, не помню, да… Только, знаете, вело ее все. Куда же? Влево?.. Нет, точно, вправо. Я еще подумал сход-развал, резину ведь сжует. И я задремал, а потом плохо помню. Помню, что ударили по голове, а после били. Я не чувствовал, как будто что-то в башке отбили чувствительное. Стреляли. Мне уже было не больно, только помню ягоды.

– Какие ягоды?

– Красные гроздьями. Я их, когда очнулся, пожевал. А они горькие. И крови было много во рту, солено было.

Макогонов нетерпеливо заерзал, халат свалился с одного плеча.

– С кем договаривался, с комендантскими?

– Нет. – Андрюха заволновался, заворочался. – Она же не могла… Я тогда не хотел, чтобы ее взрывали, не хотел, клянусь! Я им говорил, а они джип. И ей все лицо пожгло, а она ведь женщина. Как же? Не могла она такое сделать со мной, не могла.

– Какой джип? Кто «она»?

В палату тревожно заглянула медсестра.

– Кто?! – кричит Макогонов.

– Товарищ подполковник, он теряет сознание же! Ну что вы, – медсестра с укором посмотрела на Макогонова.

Сапер закрыл глаза.

Макогонов вскочил, – спал с плеч белый халат, – развернулся по-уставному. Кляня всю медицину в лице медсестры и военврача, и кляня слаботелого сапера Карамзина, и себя, что главного не услышал, шагнул к выходу.

Но вдруг сзади раздалось тихо, еле-еле:

– Малика. Кафе у комендатуры. Малика.

Хирург проводил его.

Макогонов, подставив лицо легкому ветру, ждал особиста.

Малика, кафе, джип. Ну, вроде все ясно. Баба есть – наводчица. Джип?.. Он вспомнил случай – рассказывал Валера Тополев – взорвали сволочи контрабасы кафешку, чтобы не отдавать долгов. Ну, взорвали и хрен ли! Стоп. Малика? Малика… Чего-то будто забыл, не сопоставил.

Морщится Макогонов как от зубной боли. Почувствовал, что за спиной кто-то есть чужой. Обернулся.

К нему подходил майор-особист.

– Здравия желаю.

– Здравия желаю.

Майор по пути доложил, что мужика с бабой пришлось задержать до выяснения.

– Здесь, – указал на одноэтажное строение майор.

В камере на полу сидела немолодая женщина. Мужчина стоял, прислонившись спиной к облупившейся стене.

– Имя, фамилия? – спросил Макогонов.

Чеченец назвал. На голос засуетилась женщина: поднявшись с колен, стала оправлять юбку, приглаживать волосы.

– Куда направлялись?

Мужчина говорил почти без акцента.

– Сестра это моя. Говорит, приди Ибрагим, отвезем с тобой молоко. Продадим, получим денег. Купим мяса. Я тебе сделаю жижиг галнаш на ужин.

– Откуда?

– С города, с района, – назвал улицу.

– Кто по профессии?

– Вор.

Макогонов удивленно вскинул брови, кашлянул от неожиданности.

– Кто?!

– Вор-рецидивист.

Мужчина был прилично в годах; был он сухопар и, как и всякий породистый чеченец, точен лицом; не черен как грач, но и не сед еще, хотя по его годам пришло ему уже и поседеть бы; усы, щетина; нос крючком, губы изогнуты; рот скривлен в сторону, будто перекосило по какой нервной болезни.

– Чего воровал? – в тон ему Макогонов, рассердившись как бы.

Но чеченец спокойно и вдумчиво повел свой разговор:

– Ты не думай, начальник, я не в обиде, что задержали нас. Доброе дело – за него платить надо. Худое дело – за худое дело не сам, твои дети заплатят. За мои дела платить некому: холост и детей не народил – по закону жил. Чего спросишь – скажу. Но скажу, что знаю. Что не знаю, не пытай, начальник, мне не резон попусту языком валять, квалификация не позволяет. Сестра плачет, молоко скисло. Мне жалко, жижиг галнаш не поел. Ты, начальник, когда сможешь, приезжай, сестра жижиг галнаш делае-ет! Сладко поешь, потом спать ляжешь, ночь поспишь, никто тебя не побеспокоит. Потом снова приходи, снова будешь гостем. Ты не дурак – умный. Спрашивай.

Чутьем профессионального разведчика Макогонов понимал, знал, что игра началась. Каждое из событий минувших дней, каждый из героев, участников этой игры, только начинали, как звенья в цепи, еще не цепляться друг за друга, еще не выстраиваться в закономерной логической последовательности, но прорисовываться – будто очертания незнакомые в тумане. И придет еще время, когда, выстроившись в единый ряд, герои станут участвовать в событиях. События же случатся единственно в той последовательности, в которой ты, мастер игры, спланируешь их.

Макогонов спросил о раненом на дороге: что видели, слышали ли выстрелы, какие машины проезжали мимо. Чеченец отвечал. Женщина, сестра его, жалобно все смотрела из своего угла и реплик не позволяла себе.

– Сестра из села. Приехала, вот, и говорит, помоги, Ибрагим. Как не помочь родственникам? Приходи, начальник, завтра. Как есть и приходи. Хороший будет жижиг галнаш. А молоко скислось. Отдайте его сюда в госпиталь. Кислого молока будет раненым. Ты воевал? – вдруг спросил в лоб.

Макогонов губы свел в нитку, заворочал желваками.

– Воевал.

– Видно по тебе. А майор из особого отдела не воевал. Не умеет говорить.

– Мне что за дело?

– Дело, верно, не твое. Скоро нас отпустишь?

– Выходи, – с этими словами Макогонов толкнул дверь камеры и посторонился. – Выходи. Машина твоя за воротами.

– Отогнали…

– Что?

– Зря, говорю, за ворота отогнали, ночью могли попортить. Народ дурной, время дурное. Пошли, Малика.

Макогонов вздрогнул, будто прострелило.

– Как, как ты сказал – Малика?

– Сестру зовут Малика. Она по-русски плохо говорит. В селе всю жизнь прожила. Спаслась в войну, потому что была в селе. Их село не пускало боевиков. Потому и выжили. А через другое Шаман шел, громко шел, плохо было в селе.

За воротами стояла одинокая «шестерка». Рядом прохаживался Лодочник, заметив командира, нырнул в «бардак». Взревели моторы. Макогонов забрался на броню. Они поехали, проехали мимо ворот и Ибрагимовой «шестерки». Хозяин качал головой и вынимал осколки из разбитого водительского окна. Макогонов пнул ногой Лодочника в шею, тот притормозил и обернулся.

– Ты смародерствовал? – кивнул назад Макогонов.

Лодочник-Маркман скривил довольную рожу.

– Да чего взял-то… набор инструментов, всякую хуйню.

– Ну, сволочь!

– Виноват, тащ. Я, когда в Ведено наступал, во там мародерка была!.. Села богатые.

– Куда? Где? – будто рассеян Макогонов. Но засвербело, застучало.

– Ну, когда Шаманов шел на Ведено.

«Стоп, Лодочник, мародер гребаный, молчи теперь еврейская морда, не до тебя сейчас. Вот оно вылупилось. Склепалось, два звена состыковались. “Сестру зовут Малика… Их село не пускало боевиков. Потому и выжили». Малика!..”

Сплелось.

«Ах ты ж, Мельник. Вот сукин сын!»

Думал Макогонов теперь об одном: как вернется в комендатуру и пинками погонит Тимоху или Пашу Аликбарова, чтобы волокли к нему из вонючих камер этого сукиного кота Вову Мельника.

– Ах ты, Мельник, Мельник!

Игра, игра.

Макогонов теперь планировал ход дальнейших событий.

* * *

Майор Женя Хроленко страдал от переизбытка веса, и глупо верил, что умеренным питанием можно соблюсти фигуру. Но в употреблении «алкагля» умеренность Женя соблюсти не мог, потому и толстел: сколько ни кричал всем, сколько ни пропагандировал комендантских на здоровый образ жизни, сменяясь с дежурства, шел к себе с мыслью единственной о выпивке.

– «А нам осталось уколоться и упасть на дно колодца», – напевал Женя.

Жизнь свою майор Хроленко считал пропащей: сдалась бы ему эта военная служба, сдались бы ему эти погоны! Да и деваться Жене теперь некуда было, потому как в свое время не свинтил вовремя с Красной армии, а теперь уж и обидно было. Глядишь, лет через пяток дослужится он до каракулевой папахи и, выйдя в отставку с полковничьей пенсией, станет выращивать огурцы на подмосковной даче. Дача досталась ему от тещи, и он все спорил насчет огурцов со Славкой Норгеймером.

– Дурак ты, Славка! Да и чего геройского в том, что вы, саперы, как последние олухи лезете под фугасы? А ты, офицер, чего с солдатами прешься на мины! Помнишь, Вакула был… Слава богу, уволился. Так он и орал тут, что умалишенный: «Вперед на мины за орденами!» Чего получил? Опалины с щетины дохлого поросенка получил. А огурцы – это на всю жизнь. Да-ача, – тянул мечтательно майор Женя Хроленко.

– Пошел ты, Хруль, к такой-то матери, – слал его пьяный Славка и хватал гранату, молотил той гранатой по столу.

Граната Ф-1 даже со вкрученным взрывателем от долбежки не взорвалась бы все равно. Но Женя любил Славку провоцировать.

– Вот, чего в вас, саперах, геройского?.. А я колонну на Ханкалу гонял, в Моздок гонял. Нас взрывали, обстреливали! А нам шиш, а не орден. А вам – сходил на маршрут пару раз – и орден. Несправедливо, понимаешь ли.

Напьются и спорят до посинения. Славка гранатой стучит.

Макогонов раньше жил в соседней комнате: до полночи слушал долбежку, ругался, даже колотил Славку баламутного. Да безтолку: пару дней тишина, напьются – и понеслось снова-здорова. Выделили взводу разведки полуразрушенный барак за палаткой связи. Соорудили там солдаты казарму, за выгородкой кабинет с кроватью и трофейными настенными часами. Переехал Макогонов. Сильно он не любил пьяниц. Норгеймера уважал – офицер боевой. Майора Женю Хроленко, Хруля, презирал и даже не скрывал своего к нему низкого отношения.

– Или разведка, – говорил Женя. – Глянь, сунули своего в камеру – и как это объяснить? Сидит солдат со всякой мразью, с бандитами. Не понимаю.

– А ты, Хруль, непонятливый с детства, – пьяно рычал Норгеймер и колотил гранатой по столу.

День сегодняшний для дежурного по комендатуре майора Хроленко проходил спокойно. Саперы вернулись без происшествий. Утром сразу, как пришли саперы, умотал куда-то начальник разведки. Душухин все бегал из угла в угол, требовал какие-то списки на убывших контрактников. А на кой дьявол ему, дежурному майору, думать о каких-то там списках? «Контрабасы» сегодня приходят, завтра их выгоняют по всяким поводам. Пьянь и рвань, одним словом. Думай еще за всякую падаль.

Женя выбрался из душной дежурки и раскурился с удовольствие у входа в штаб. Видел краем глаза, как помелся куда-то Душухин со своими бумажками.

– Вот Дух тормоз, – резюмировал Женя. В этот момент за воротами загудело. – Принесло кого-то, – с неудовольствием сказал Женя и махнул дежурному на воротах, чтобы выяснил.

– Разведка, – сказал солдат.

– Открывай, чего смотришь.

Синие ворота поехали в стороны. Во двор вкатился БРДМ. На броне – Макогонов. Соскочил с брони – и к Жене:

– Сейчас пришлю конвойных. Ко мне Мельника. Живо, – и, не подав руки, пошел мимо в штаб. Но сразу вышел оттуда и направился наискось по двору.

– Умник, – прошипел Женя. Резче сказать не решился даже шепотом, еще огляделся по сторонам. Солдат у ворот ухмыляется. – Чего щеришься? Ворота закрой.

Солдат, все так же ухмыляясь, стал сдвигать створ ворот.

– Мельник, Мельник. Да берите своего Мельника и хоть веревки из него вейте.

И снова уселся Женя в душной прокуренной дежурке и, подперев кулаком пухлую щеку, стал с удовольствием думать об огуречных грядках на тещиной даче.

Судьба не раз забрасывала сержанта Мельника во всякие мрачные места.

Привыкнув к тяготам и невзгодам армейской жизни, Вова Мельник с трудом выносил смрад и неудобства камеры, в которой пребывал по известным причинам уже несколько дней. Заключение под стражу было ему неимоверно в тягость. А все потому, что был Мельник человеком деятельным и даже в госпиталях, где приходилось бывать ему пару раз, находил себе занятия с интересом.

Камера представляла собой комнату без окон, с решеткой в двери, размером такой, что помещалось в ней свободно человек десять, а двадцать тоже бы поместилось, но если только битком, да и тридцать при желании можно было сюда впихнуть. Одним словом, стандартная камера для всякой «сволочи». «Сволочь» валялась на грязном полу, притулившись головами к стенам. Воняло от некоторых натуральной бомжатиной, кровяным и естественными испражнениями. Над «поганым» ведром, куда ходили сокамерники, Вова Мельник по большой нужде не присел ни разу. Все ж выводили его: то к Макогонову на разговор, то в штаб по документам и подписям – по пути и забегал.

Ведро переполнялось за сутки.

Пожурчал Мельник: мочой забрызгало пол и лежащего рядом с парашей полумертвого, измазанного кровью и калом человека. Заправив штаны и затянув ремень, Вова, пошатываясь, перешагивая через ноги и руки лежащих людей, добрался до своего угла, присел и, прижавшись затылком к холодному цементу, закрыл глаза.

Его глушануло… Он даже не помнил, как добирались до комендатуры, как волокли его в расположение. Повалили на койку, раздели и позвали Ксюху. Ксюха ощупала его, сказала, что жить будет, еще подмигнула. В голове его взрывались по одной и все вместе гранаты: «Ба-ах, ба-ба-бах!» – «Выходи!» – «Нэ виду!» – «Мельника завалили, будем мстить!» Савва предлагал подкурить травки, Тимоха выпить. Он решил выпить. Появился Макогонов, постоял, подумал. «День, чтобы прийти в себя», – сказал и ушел. Мельник понял слова командира привратно – пил день, второй. На третий опохмелился. Был вызван «на ковер» Макогоновым и предупрежден, что, если такое дело продолжится, вылетит он, Вова Мельник, с контракта, не взирая на все заслуги перед Родиной и разведкой. И пил-то он уже так – пивком оттягивался, но командир слово сдержал, сказал на четвертый день: «Пошел вон!» Коротко и ясно. Во взводе сожалели: «Вован, тебя предупреждали. Командир на принцип пошел. Знаешь же, как он за пьянку выходит из себя. Собирай, Вован, барахло».

В полудреме, стараясь не вдыхать глубоко смрад камеры, вспоминал Вова детали…

После таких обидных слов, увидев на плацу командира, отрыгнув себе на ботинок теплым пивом, Мельник выхватил у Тимохи автомат и в упор дал очередь по командиру. Да повезло ему: то ли рука у него дрогнула, то ли Тимоха успел хряпнуть сверху по автомату. И не задело командира, только порохом горелым сильно запахло. Его не били, но скрутили руки назад и поместили в эту камеру. Выводили его Тимоха и Паша Аликбаров. Они ему сказали, что уголовное дело командир решил не заводить, но с контракта и из разведки Вован летит белым лебедем.

Сильнее всех переживал «солнцепоклонник» Савва. Когда Тимоха выводил его, Савва маячил поблизости. Тимоха так зыркал на калмыка, что тот не решался приблизиться, но делал Вове знаки. Паша Аликбаров пинал Савву в шею и гнал прочь. Савва даже драться с Пашей пробовал, но здоровяк Паша, прихватив калмыка за ворот, поволок его куда-то за угол. Дальше Вова не видел, только просил Тимоху, чтоб сильно Савву не мучили. «Замучаешь его, макаку узкоглазую, как же», – пытался еще шутить Тимоха.

Да уж – не до шуток было всем.

Как-то напряженно стало в разведке после всех этих неприглядных и даже грязных историй. «Но ничего, – думал Вова, задыхаясь в смрадной камере от духоты и человеческих испражнений, – передюжим».

Сокамерники сначала сторонились Вовы. Они кучковались в своих углах, молились по утрам и вечерам, только однажды к нему подошли, спросили, где восток. Вова плечами пожал, но, подумав, указал в одну сторону – типа, там. Туда и стали молиться.

Часов на руках не было, и время Мельник рассчитывал по движениям за дверями камеры. Вот наряд прошел – узнал по голосу дежурного майора Хроленко. Вот заступили на смену – значит, вечер. Утром протопали менты на завтрак, наряд полы скоблит – значит, уже девять утра.

Курил Мельник много – так, хоть и на время, меньше чувствовалась невыносимая человеческая вонь.

И вдруг в камеру кто-то заглянул через решетку в двери.

– Брат, слышь, брат?

Мельник приподнялся, прислушался.

– Брат, потерпи еще. Скоро через ментов тебя вытащим. Держи.

Мельник пробрался к двери и принял через решетку бутылку и пакет с курицей.

– Спасибо, брат.

– Аттвечаю, вытащим, брат, – ответили из-за решетки.

Мельник отхлебнул водки и поставил рядом на пол, погрыз без аппетита курицу, больше половины отдал сокамерникам. Курица сглодали, водку выпили. Один подошел, присев на корточки рядом с Мельником, спросил:

– Сэуаи прэссуют, да?

– Да.

И отстал. Мельник потер вспотевший лоб – струйки текли по вискам.

Лязгнули ключи в замке, открылась дверь.

– Мельник, на выход, – раздался знакомый до боли голос Тимохи.

По коридору штаба шли молча, у выхода на улицу Мельник успел заглянуть в дежурку через стекло: Хроленко сыто ворочает щеками, к нему лицом и к Мельнику спиной стоял солдат в «горке». Мельник сразу не узнал кто. На выходе задержался, услышав голос Хроленко:

– Не морочь мне голову. Тут разведка мне мозги пудрит, еще саперы. Иди, Казачков, на хрен из штаба, отпустят скоро твоего кореша на все четыре стороны.

Тимоха не больно, но настойчиво упер ствол в спину. И заорал над ухом:

– Давай, Вован, топай. Не доводи до греха. Нас из-за тебя всех имеют и иметь будут долго еще. Иди, мать-перемать!

«Чего орет-то, бестолочь?» – с обидой подумал Мельник.

Казачков вышел вслед за Тимохой и Мельником. У каштана курил народ. Казачков присел. Тимоха повел Мельника дальше в расположение разведвзвода за палатку связи.

– Во, дожили, своих начали душить, – со вздохом констатировал Казачков. – Дай подкурить.

Солдат, что сидел рядом, протянул зажигалку.

– Говорят, он энэра хотел завалить?

Казачков выпустил дым.

– Говорят.

– А что, так и было?

– Да я откуда знаю? Вон у Хруля спроси.

– Ха. Хруль как заступил, сразу залился. Он только про день зарплаты и помнит. О, вывалился, боров.

И вправду, у черного дверного провала появился майор Хроленко.

– Вы-ыле… Ну че, Казак, дернули массу задавим. Скоро обед.

Казачков задумался.

– Слышь, Казак, пошли к Малике.

– Ее нет сегодня.

– А че так?

– Санитарный день у нее.

Рядовой Казачков был солдатом терпеливым и выносливым, что особенно ценилось командирами. Был сообразительным, как говорили в армии – смекалистый. Достать Казачков мог все: американский камуфляж, нож многослойной стали, коньяку прохладненского. Денег давал корешам в долг, ждал терпеливо, когда отдадут, а если затягивали, не обижался. Марихуаны имел запас коробков пять – хранил в тайном месте. Мог достать героину и «коксу». В общем, был Казачков солдатом в комендатуре незаменимым. Сошелся он с ротным Дубинским, ротный и назвал его Казаком. Служил Казак сапером, ходил по маршруту вместе с остальными. Однажды в коротком уличном бою точными выстрелами уложил подрывника, а потом, наступив тому ногой на живот мял, мял. Потом добил выстрелом в лицо. Был Казак по всем понятиям солдатом крепким. И мечтал Казак служить в разведке, но как-то не пришелся он Макогонову.

Казак проследил за Мельником. Под каштаном теперь никого. Казак глянул на часы – пора обедать. Малика сегодня не вышла на работу, за нее работает тетка. Ох уж эта Малика. Видно, мало ей досталось, видно, забывать стала.

Шмель загудел над ухом. Покружил у самого носа. Казак ловко махнул и сбил шмеля; ушибленный шмель забарахтался в пыли. Казак наступил на него тяжелым ботинком, раздался характерный хруст.

– Промахнулся, не в свой двор залетел. Движения надо наводить за воротами, где свобода. И жив бы остался.

Смотрит Казак на часы. Час прошел, как увели Мельника, второй пошел. Хруль все болтается у дверей «дежурки». «Вот чмо! – думал Казак. – С такими войну выиграть невозможно. А таких пол-армии. Или ротный. Хватается намертво. Проценты ему. Сука». Прошло два часа. Казак решил, что надолго это с Мельником. Но тут показались двое: на этот раз Мельника конвоировал здоровяк Паша Аликбаров. Мельник брел и как-то нетвердо стоял на ногах, а Паша старался не смотреть в его сторону.

Казак напрягся.

Мельник, проходя мимо Казака, отнял руки. Мама дорогая, вот так отделали Мельника! Не лицо, а бифштекс с кровью. Вся правая половина лица отекла, подплыла свежей синевой.

Казак глазам своим не поверил: «Охренели, что ли, они? Совсем озверели! Свой же!»

Мельника провели. Хруль, посторонившись, пьяно икнул.

Казак прошмыгнул мимо часового за ворота, для верности огляделся. За ворота без служебных необходимостей строго-настрого выходить было запрещено. Если Душухин заметит, могут случиться неприятности. Ему же неприятности теперь не кстати.

Человеку новому, оказавшемуся вдруг на площади перед Ленинкой, показалось бы, что площадь эта устроена совершенно несуразно. Люди, которые ходят, стоят, сидят прямо здесь и вокруг, какие-то неорганизованные, что ли, рассеянные. Некоторые же оглядываются тревожно, другие спешат скорее пересечь площадь и спрятаться за бетонными стенами прокуратуры, комендатуры, «конторы», комплекса правительственных зданий. Голопузые срочники, усевшись под гусеницами дежурной бээмпэшки, смолят папироски, ждут «дембеля» и плюют смачно в жаркое чеченское небо.

«Змейка» с колючкой. У «змейки» бетонный «стакан», у «стакана» менты в касках и с автоматами. Пулемет сошками раскорячился на бетонной плите как раз дулом на уровне груди среднего роста человека.

Казак вышел на площадь.

Кафе Малики… Малика не вышла сегодня, не вышла.

Казак, одернув «горку», зашагал уверенно через площадь. У кафе еще покурил. Вошел внутрь душного вагончика, раскидав зло узорные занавеси.

В кафе в это время находился единственный посетитель – за столиком у окна сидел здоровенный чеченец в милицейской форме.

Казак подсел за столик.

– Салам аллейкам.

– Вуаллейкам салам, брат. Гуалкш моа ду? Как дела?

– Дик ду. Хорошо дела, брат.

– Уэзьми, – милиционер протянул Казаку пакет. – Дэнги. Туэя доля, как догоуэривались. Нормально, короче, прошло.

– Сколько сняли денег?

– Мало, короче, дэнег. Стали плохо платить федералам, скоро будут ба-альшие перемены.

– Что вахабы?

– Их челоуэк уже пришел.

Казак поднялся из-за стола.

– Прощай пока, адикьоль.

– Прощай, дарагой.

Никто и не обратил внимания на серого в «горке» солдата, что брел от кафе к воротам комендатуры. О чем думает солдат? Так ясно ж о чем: о девицах в Моздоке развеселых на обратную дорогу, чтоб денег выслать домой жене, о детях, что останутся сиротами, если найдет солдата злая пуля или шальной осколок.

Казак думал.

Он думал, что Мельник после их первого разговора в кафе у Малики, не сразу согласился, а сказал, подумаю. Вроде что-то там случилось с Мельником: глушануло на «адресе», говорил народ в комендатуре. Потом запил, его и выгнали из разведки. Он предложил тогда неожиданно пьяному раскисшему Мельнику: «Давай в местную милицию. Есть связи, приличные зарплаты, не то, что у вас в разведке». Мельник сказал, что деваться ему некуда: работы ему, солдату, нет, а, навоевавшись две войны, дома и житья не будет – синдром заест. За что воевал, и сам теперь не знает – все в башке перемешалось. Чечня, разведка, комендатура, девки в Моздоке. Семья дома, в Сибири. Надо же, так все бы и сложилось, но взял Мельник и шмальнул вечером этого же дня в своего командира. Зачем?.. Да стрелял с близи, и видели другие. Пули цокнули по асфальту. Мельника положили и скрутили ему руки. Сидит теперь Мельник в камере, теперь ему дорога в разведку заказана.

«А Мельник деньги любит, – подумал Казак, – попросил в долг да много сразу».

Все бы ничего, но Тимоха ударил его неожиданно и сильно; он успел инстинктивно дернуться – удар пришелся не в нос, как метил Тимоха, а выше под глаз. Глаз заплыл, ныла ушибленная скула. Мельник перетерпливал боль, но больше всего теперь страдал от жары. И от неопределенности – что же теперь будет?

Его выпустили к вечеру. Дежурный открыл камеру и назвал фамилию. Мельник вышел. Во дворе Тимоха протянул ему сумку.

– Ты уж не держи зла, Вован.

– Сочтемся.

С тем и разошлись. Во взводе Мельнику делать было нечего, в комендатуре тоже. Получив на руки бумаги и военный билет, Вова шагнул за ворота. Вечерело. Налево тянулись Старые Промыслы, направо – центр: проспект Победы, Ленина, Первомайка. Мельник, перехватив сумку поудобней, уверенно зашагал через площадь. Уходил все дальше от синих ворот. Прошел последнее КП. Осмотрелся. Дорога к вечеру пустела. Люди прятались по домам; военные в бетонных укрытиях, ощерившись стволами, ждали тревожной ночи.

Мельник заметил человека, тот стоял под фонарем, не прятался.

– Спасибо, Казак, что вытащили.

– Да, брат, смотрю, твои совсем озверели.

Мельник потрогал лицо рукой.

– Озверели.

Подъехала черная «Волга». Они сели. Водитель, молчаливый хмурый чеченец, тупо смотрел на дорогу. «Селянин», – подумал Мельник. Они направлялись на Старую Сунжу. Мельник ухмыльнулся про себя – на Старую Сунжу даже днем заезжать было опасно.

«Будь что будет», – подумал Мельник.

«Волгу» трясло и кидало.

Мельник заметил: на ровной дороге тянет и тянет машину вправо.

Остановились у мрачной девятиэтажки. Поднялись по грязной лестнице на шестой этаж. Казак постучал условным стуком. Им открыли. Внутри квартиры Мельник осмотрелся. Свет в коридоре не зажигали. Они прошли в комнату. Тускло горела керосиновая лампа. Мельник заметил двоих за столом. Окно было наглухо завешено синим с тремя белыми полосами солдатским одеялом. «Гнилая квартирка», – подумал Мельник.

Ему предложили присесть.

Казак встал сзади, закурил. Мельник чуть повернулся к нему, чтобы боковым зрением уловить движение.

Одного из сидящих за столом Мельник уже видел раньше. Только не мог сразу вспомнить где. Широкие плечи, руки с буграми мышц, лицо как вырубленное из камня. Впрочем, обычное лицо кавказца. Незнакомец походил на метателя молота или борца. Борца?.. Знакомое, знакомое… Второй же выглядел невзрачно, прихлебывал из кружки, исподлобья наблюдал за гостями.

– Салам тебе, – произнес здоровяк.

– И вам салам, – ответил Мельник.

– Ну, рассказыуай.

– За бесплатно?

– Маладэц, парэнь с юмором.

Казак хмыкнул за спиной. Второй громко прихлебнул. Здоровяк продолжал:

– Гауэрят, ты с Западной Украины родом? Бандероуэц?

– Дед воевал против Советов до пятьдесят второго. Потом сдался. Отсидел.

– Зачем стрелял суэго камандыра?

– По пьянке.

– К нам зачем пришел?

– Пока не знаю.

– Достойный отуэт.

– А вы чего ждали? Что я идейный? – Мельника вдруг понесло: – Нужны деньги – раз. Второе – мне обратно пути заказаны. Третье – после двух войн мне на гражданке одна дорога – на нары. Короче, нужны деньги.

Здоровяк нахмурился.

– Наших убиуал?

– Кого ваших – вахабов?

– Нэт, нохчей.

– Мне паспорт с национальностью не показывали. К тому же отменили эту графу в паспорте. Демократия в стране.

– Ха-ха-ха, – расхохотался здоровяк. – Дэмакратия?

Ему подхохотал второй.

Хмыкнул Казак.

– Дакумэнты дауай, – перестав смеяться, сказал вдруг здоровяк.

Мельник обернулся к Казаку.

– Это чего за базар, брат? Мы же все обговорили. Мне деньги. Я вам информацию.

Казак смотрел равнодушно.

– Брат, ты дай ему документы. Дай. Мы же должны проверить – с нами ты или засланный. Сам понимаешь, время такое. Пока мы с тобой дела поделаем, документы здесь полежат. Или ты против?

Мельник понимал, что с тремя он не справится. И что вариантов у него: или сразу пулю в лоб, нож в горло – и тогда конец всем его сомнениям и жизненным неурядицам. Или же разыграть предложенную партию, и идти ему, Вове Мельнику, по кривой дороге, которую выбрал он сам.

Мельник достал документы, выложил на стол.

И будто родилось сразу:

– Короче, я так думаю. Завтра иду в комендатуру и встречаюсь с начальником разведки. Говорю ему, что меня вербуют вахабы. Он клюнет, факт клюнет. Мы разыгрываем комбинацию. Например, с фугасом. Закладываем фугас. Я сдаю место. Мне верят. Дальше дело техники. – Мельник обернулся к Казаку: – Брат, ты говорил, что нужно устроить человека в разведку. Я так понимаю, этот человек ты, брат. Вот тогда случай и представится. Я скажу энэру, что ты меня страховал, значит, ты свой человек.

Это было похоже на бред. «Бредятина, тупее не придумаешь!» – Мельник думал так и ожидал после своих слов какого угодно исхода.

Но предложение его на удивление было воспринято с нескрываемым энтузиазмом: принялись обсуждать детали, и скоро все решили.

– Сколько хочешь дэнэг? – спросил здоровяк.

– Десять тысяч долларов. И задаток.

– Хорошие дэнги.

– Зато какие перспективы. – Мельника несло.

Здоровяк выложил на стол пару зеленых бумажек.

– Дуэсти долларов.

– Мало.

– Хуатыт пока. Одни слова туэаи слышу. Дело будет, будут дэнги.

– Хорошо. Нужно сделать так, чтобы все узнали, какие федералы собаки. Сегодня можно заложить фугас в районе, ну, например, у рынка. Там где оживленно днем. Поставить на часовой механизм. Жахнет. Тут же развести шумиху, что это федералы подложили специально, чтобы внести дестабилизацию.

Поперло Мельника.

Вступился Казак.

– А, что, Конг, думаю, брат верно предлагает. Дело стоящее.

«Конг?.. Кинг Конг. Точно же!» – стрельнуло в мозгу. Мельник вспомнил. Этот мент был известным человеком. Прозвали его за огромную физическую силу «Кинг Конгом», был он еще при Советском Союзе известным борцом республиканского масштаба. Теперь же служил Конг во вневедомственной охране. Часто появлялся на площади перед Ленинкой, вроде даже видел его Мельник в кафе у Малики. Да не «вроде», а точно видел! Вот так дела поперли ему, Вове Мельнику. Эк, занесло его, сержанта-бедолагу, в самое логово.

Разместили Мельника в кухне на полу на вонючем вспоротом матрасе.

В комнате говорили, спорили:

– Его надо уалить.

– Успеется. Нужно сделать, как он предложил, поставить фугас на рынке.

– Погибнут люди.

– Э, Конг, что тебе люди?

– Фэдэралы-собаки!

– Ты говорил, что должен появиться человек от Шамиля?

– Он появился, он принес дэнги.

– Этого потом надо свести с бородачами.

То дело, про которое просил комендант, Макогонов, как все важные дела, решил привести в исполнение утром рано. Командир смоленцев откомандировал к Макогонову двух «ответственных товарищей». Детина ростом под два метра, другой коротышка худощавый. Макогонов им говорит:

– Пацаны, мне, в сущности, по хрену эти деньги. Мне его проще застрелить. Но тут дело чести. Я же человек ночной, привык работать ночью. Как законным способом получить долг, не знаю. Короче, могу его застрелить, но нужно сделать все чисто. Так что, пацаны, если что, поделимся и с вами.

Менты почесались, помялись. Худой и говорит:

– Знаешь, Василь Николаич, нам деньги по хрену. Ты человек приличный. Мы тебе и так поможем. Дело, можно сказать, чести.

Одного мента звали Толян, он начштаба был у смоленцев, а худой – Лева, опер.

Погрузились на «бардак» и поехали. Заехали в совхоз, на окраину Грозного. Народ видит военных, шарахается. Макогонов одного поймал за ворот. Стой, такой-рассякой! А знаешь, где председатель живет? Повыскакивал народ из дворов, тычут пальцами – вон дом председателя! Оказалось, что председателя свои же совхозные ненавидели люто. Дом был за высоким каменным забором, с воротами, окаймленными завитушками и с позолотой.

Разведчики оцепляют дом. Внутрь входят Макогонов и Толян с Левой.

Председатель, как увидел военных, стал ни жив ни мертв. Побледнел и с лица сошел. Макогонов ему сквозь зубы: гони, гад, долг за соляру! Нету денег, говорит председатель, бедные мы – инфляция и все такое. Макогонов достал пистолет:

– Молись, крыса.

Грохнул выстрел. Председатель повалился на пол. Плачет. Трогает себя по бокам, ищет, куда пуля ему попала. Тут Лева отстраняет Макогонова.

– Николаич, погоди-ка. Не так это делается.

Толян подхватил председателя, тряхнул, чтоб тот пришел в чувство, усадил на стул. Лева, не торопясь, выколупал из стены пулю, нашел гильзу, спрятал в карман.

– Ну что, мужик, попал ты, – говорит Лева председателю.

Толян председателю под дых пару раз сунул, но не сильно, чтоб только дыхание перебить.

Лева и говорит:

– Бери ручку и пиши доверенность на свою машину. Чего там у него, «ауди» девяносто пятого?.. Конечно, и номера перебиты. Ворованная – да?

– Нэт, – плачет председатель. – Мамой клянус!

Лева ему ручку.

– Пиши.

Тот дрожащей рукой пишет теперь на машину доверенность под диктовку. Толян шарит по дому. Через пятнадцать минут на столе лежала куча золота, денег – рублей и долларов. Оказалось, что жена председателя приторговывала золотишком на рынке.

Макогонов глядел на все это и удивлялся про себя – вот что значит менты!

И тут Толян в довесок ко всем председателевым бедам и несчастьям вынимает из подпола два ствола: охотничий и мелкокалиберную винтовку. Лева берет винтовку и ласково так гладит по стволу:

– Во-от, мужик, теперь ты попал нешуточно, по-взрослому. Разрешения, конечно, нет?

Председатель за голову и в ноги бух: берите, говорит, все, только в живых оставьте! Больше не буду обманывать военных.

Лева ему говорит:

– Нам твое поганое золото западло трогать. Тебя, гнида, даже свои ненавидят, потому что ты есть выродок. Из-за таких, как ты, и война началась. Будь ты проклят!

Плюнул Лева на председателя.

Тот не утерся: так и сидит, всхлипывает.

– Сколько он должен? – спрашивает Лева.

– Пятьдесят две тысячи рублей и сорок три копейки по расписке за столько-то литров соляры, – отчеканивает Макогонов как по бумажке.

Отсчитал Лева сумму, сдачу бросил на стол. Уже пошли, но Лева вернулся, сгреб все золото на столе и швырнул в морду председателю. Зазвенело. Колечки покатились, доллары зеленые запорхали, промеж них рубли.

По дороге домой Макогонов пообещал омоновцам, что подкинет им спецбоеприпасов и пару трофейных автоматов. Вернувшись на базу, отвалил Питону, как договаривались, половину суммы. Остальные отдал Тимохе во взводную кассу. Тимоха деньги пересчитывал, пальцы слюнявя.

– Слюни подбери, – не удержался Макогонов.

Тимоха хыкнул обиженно:

– Потом же сами спросите что и сколько.

– Поговори.

– Виноват, тащпол.

На том история и закончилась бы. Но дело закрутилось, как никто и не думал.

К вечеру заявился в комендатуру сын того председателя. Он, оказывается, работал участковым в местном отделении милиции. И стал сын кричать, что федералы творят беспредел и грабят мирных жителей. Питон хотел его послать, как и принято было у него, на три буквы. Но в кабинет вошли Макогонов и Штурман. Уселись и слушают. Сынок на Макогонова указывает:

– Вот он и грабил, мамой клянус!

Штурман поднялся. Вынул из кармана доллары и кладет перед сынком на стол.

– Это ваше?

Тот опешил.

– Это?.. Да… Так не прауэльно. Надо поговорить было.

Тогда Штурман шагает к двери, зовет кого-то снаружи. Входят двое с автоматами.

– Этого в камеру.

– За что? Вы нэ имеете.

Штурман доллары смял и в нос сынку тычет.

– Чьи, говоришь, доллары, папы твоего? Эти доллары фальшивые. Но самое интересное и неприятное для тебя и твоего папы, что бумажки эти идентичны долларам, обнаруженным у задержанного недавно эмиссара Шамиля Басаева.

Штурман не договорил.

За окном глухо бахнуло, зазвенели стекла.

– Где это? – встрепенулся Питон.

– Сейчас узнаем. – Макогонов потянулся к рации: – «Скала один». «Второму». Где подрыв?

Рация хрустнула:

– Разбираемся.

Штурман кивнул конвойным. Те, схватив под руки сынка председателя, поволокли. Он не сопротивлялся, только вяло просил разобраться. И что бог с ними с деньгами и с папой.

По плацу с опухшим лицом слонялся без дела Женя Хроленко. Макогонов, появившись во дворе, на Женю произвел впечатление, как доллары на председателева сынка. Женя засуетился, спрятался за Душухина. Начштаба отдавал распоряжения на выезд «тревожной» группе. Душухин теперь оглядывался и водил носом на синюшный перегар. Женя от греха нырнул в черный провал штабной двери.

Саперный бэтер рыкнул и покатился. Макогонов заметил на броне чернявого солдата. Тот будто прятался от Макогонова, но исподтишка поглядывал.

Штурман тронул за плечо.

– Николаич, сообщили. Подрыв фугаса на Ленина у рынка. Мимо проезжал автобус со студентами. Есть жертвы. Район наш. Штейн со своими уже выдвинулся. Едешь?

– Еду.

Бронетранспортер разведки через пять минут выехал вслед за саперами. На командирском месте, свесив ноги в люк, сидел Макогонов.

– Ну что, поехали, смертнички.

– Гони, Лодочник, без ля-ля, – рявкнул начальник разведки и пнул мародера Маркмана каблуком в шею. Штурман, придерживаясь за башенный пулемет, натягивал на лицо маску.

Скоро доехали до места.

Автобус раскорежило и пронизало осколками. Рваные дыры зияли в бортах, дымилась резина на спущенных колесах. Три недвижимых тела, укрытые тряпками, куртками, лежали в рядок чуть поодаль. Крик стоял и гам. Военные, ощетинившись оружием, сдерживали озверевшую толпу. Метались люди с окровавленными лицами. Асфальт был залит кровью и машинным маслом.

Метрах в пятидесяти от взорванного автобуса замер бортовой армейский КамАЗ.

Макогонов, как подъехал, соскочил с брони и, походив туда-сюда, уяснил себе, что произошло. Но не искореженная водительская кабина автобуса и не тела у дороги взбесили начальника ленинской разведки. Когда он взобрался на борт грузовика, увидел кровавую картину: внутри в черной луже на матрасах и мешках с бельем лежал солдат с перерезанным горлом. Мешки пропитались кровью, кровь капала за борт на землю.

– Доигрались, – процедил Макогонов.

– Я тебя предупреждал, что могут быть непредвиденные обстоятельства, – сказал Штурман.

– Что саперы? – спросил его Макогонов.

– Вон, Норгеймер бродит.

Слава Норгеймер обследовал воронку у обочины. Когда Макогонов подошел к нему, Норгеймер держал в руках осколки и проводки от какого-то приборчика.

– Ну?

– Часовой механизм.

– И что?

Штурман заглядывал через плечо.

– Да ничего, только странно. Почерк знакомый.

– То есть? – переспросил Штурман.

Норгеймер как-то странно посмотрел.

– Надо поговорить. Но не здесь. Что с тем на КамАЗе делать?

– Кто его? – спросил Штурман.

– Казачков перевел, – продолжал Норгеймер, – слышал от местных. Один из вневедомственной охраны его полоснул. После взрыва, как убитых поволокли из автобуса, тот и заскочил в КамАЗ. Полоснул – и ноги. Отомстили, значит. КамАЗ случайно оказался, проездом. Они на Ханкалу ехали, постельное белье везли менять. Или сдавать… Однохуйственно теперь.

– Ты погоди, – заинтересовался Штурман, – а что, твой Казачков по-чеченски говорит?

– Говорит немного. Он же полукровка: мать русская, а отец чеченец.

– Ну-у! – аж присвистнул Штурман.

Убитым оказался солдат из комендатуры Старых Промыслов. Появился главный комендант Филатов, кто-то из местных властей. Заметив журналистов с камерами, Макогонов приказал своим сворачиваться. Норгеймер и саперы тоже закончили работу. Колонна Ленинской комендатуры, прорвавшись через вопящую беснующуюся толпу, запылила в сторону площади Трех Дураков. На месте остались Штейн-Муфтий со своими операми и следователи прокуратуры. Шумел стихийный митинг. Делали свою работу журналисты.

Вечером в новостях смотрели репортаж. Собрались в комнате Штейна. Макогонов натирал ноги пахучей мазью. Штурман подначивал его: