Читать книгу Алькина война - Вячеслав Панкратов - Страница 8

Часть 1.
7. Новые взрослые.

Оглавление

С этого момента Альку еще больше начали интересовать взрослые люди, и мир для него стал расширяться еще быстрее. То ли зима повернула к весне, и стало больше света на улице, то ли в сознании Альки что-то просветлело после зимней спячки, и он стал по-другому видеть окружающее, но в мире явно что-то менялось. Алька по-прежнему ходил в ясли, по-прежнему терпел манную кашу, но и каша стала уже не такой противной – в ней даже появился привкус сахар, – и детей чаще выводили на улицу и давали играть прямо в снегу под солнцем, и даже игры в детском саду стали, как будто веселее.

В бараке так же чувствовалось оживление: детвору стали чаще выпускать в коридор, и она носилась вдоль дверей то с мячом, то с алькиным велосипедом. Рита теперь после школы ходила за молоком к Митрошиным, и когда приходила, сразу наливала по кружке себе и Альке. Себе она наливала побольше, а Альке поменьше, и Альке говорил ей об этом, потому что ему нравилось молоко, но Рита резонно заявляла, что она – больше Альки, поэтому она так и наливает, и с этим было трудно спорить.

Мама стала приходить с работы чуть раньше, и Альке чаще удавалось уговорить ее взять гитару и попеть. Она даже разрешала Альке иногда трогать струны и показала, как настраивают гитару, но больше всего Альке нравилось самому перебирать струны, или маршировать перед ней по комнате вдоль кровати, выпевая в такт шагов: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с боем взять Приморье, белой армии оплот».

Пару раз заходил дядя Гриша, и это было особенно приятно. Приходил он всегда с улыбкой, очень радовался Альке, когда здоровался долго держал его руку в своей, словно ему нравилось алькина рука, и обязательно спрашивал о чем-нибудь. Он приносил с собой что-нибудь вкусное, то белую булку, то баранки и давал их всем; Алька брал с удовольствием, а Рита брала только тогда, когда уходил дядя Гриша и еще притворялась, что не очень хочет.

Алька уже подрастал, и мама стала чаще брать его с собой, когда уходила по делам из барака. Раньше Алька очень любил путешествовать, сидя у нее на руках, но теперь она редко брала его на руки – говорила, что он стал тяжелым – и чаще он ходил сам. Так однажды они с мамой ушли далеко от бараков, за завод, через пустырь, ехали на трамвае по широкой улице с большими каменными домами, у которых окна были одно над другим раз, еще раз и еще раз – считать Алька еще не умел, – но первый четырехэтажный дом остался в его памяти.

– Ты бы хотел жить в таком доме? – спросила мать, и Алька с удивлением согласился. Он даже не подозревал, что в этих домах тоже живут люди. «Как-то странно, – подумал он тогда, – одни люди живут в красивых каменных домах, другие в деревянном бараке, а еще другие – вообще в маленькой землянке»; объяснений мамы по этому поводу были не очень понятны: почему это у всех людей все разное, и дома, и вещи? Почему одни – бедные, другие – богатые? Разве не правильнее было бы, чтобы у всех всего было одинаково и поровну?

Но особенно много вопросов возбудил в нем его первый поход в кино. Повел их в кино, конечно, дядя Гриша и по дороге рассказывал, что кино снимают на прозрачную, как стекло, пленку, на ней получается изображение, как рисунок на бумаге, только прозрачный, потому что пленка прозрачная. И когда сквозь эту пленку пропускают свет, то на экране появляется увеличенное изображение того, что было на пленке. В целом Алька это понял, но то, что он увидел позже превзошло все его ожидания.

Сначала они пришли в какой-то большой дом, где было много народа и большая теснота, и все стояли и ждали пока откроют двери в зрительный зал. Когда двери открыли, все, торопясь, начали рассаживаться по рядам перед большим белым экраном, толкаясь и переругиваясь из-за тесноты и из-за того, что некоторые не могли разобраться с билетами и садились не на свои места; их приходилось сгонять, проверять билеты и снова усаживать уже на свои места. Потом начали разбираться с шапками на зрителях и требовать, чтобы их снимали, потому что сидящим сзади из-за шапок передних не было видно экрана. Потом то же самое начали делать с головами: голов, правда не снимали, но требовали у высоких мужчин и женщин убрать головы, то вправо, то влево, или осадить вниз, чтобы экран был виден другим, и снова пересаживались из-за голов неуступчивых, которые заявляли, что головы в карман они спрятать не могут и пересаживаться не хотят. Пока все это происходило дядя Гриша успел показать Альке на задней стене зала три маленьких окошечка и объяснил, что кино будут показывать именно из них, а смотреть надо будет впереди на большом экране.

Жарко было ужасно, потому что все были в зимней одежде, сидели плотно друг к другу и никак не могли устроиться из-за тесноты в своих креслах, поэтому многие стали раздеваться. Кресла были с откидными сиденьями, при этом сиденья откидывались назад сами, как только из них вставали; дядя Гриша объяснил, что это сделано для того, чтобы удобнее было проходить по рядам. Алька сразу же отметил такое техническое совершенство, хотя и неудобство: приходилось придерживать сиденье рукой, чтобы сесть на него. Одна женщина, которая все пересаживалась, не успела удержать рукой сиденье, пока садилась, села мимо сиденья прямо на пол и застряла между ручек кресла; пришлось доставать ее под смех окружающих. Но, наконец, все расселись, выключили свет, и засветился экран.

Сначала была музыка и буквы, а потом начали говорить: мужской голос рассказывал о том, как мы сражаемся на фронте с фашистами, как их побеждаем и освобождаем города. Показывали танки и самолеты, бегущих бойцов, кричащих «ура», показали большие корабли, стрелявшие из больших пушек, и маленькие, несущиеся по воде очень быстро и выпускающие из себя толстые длинные снаряды (дядя Гриша объяснил, что это торпедные катера, а выпускают они торпеды, снаряды очень большой мощности, которые плывут под водой сами и могут даже потопить большой крейсер). Потом показали разрушенные города, освобожденные от немцев, показали пленных немцев, замерзших и оборванных, и наших солдат в красивых полушубках и валенках с автоматами, охранявших немцев. Потом показывали, как люди трудятся на заводах, как делают снаряды и перевыполняют нормы, чтобы быстрее добиться победы. После этого включили свет, и Алька с огорчением подумал, что кино уже кончилось, но мама тут же объяснила ему, что это было еще не кино, а только «хроника».

Пока горел свет, все опять посуетились, устраиваясь удобнее и раздеваясь из-за жары. Затем свет погас, сразу же зазвучала музыка, на экране появились нарисованные цветные горы, лес и дорога, и чей-то голос запел: «Эх, путь-дорожка, звени моя гармошка, смотри, как сияют нам звезды над рекой. Парни лихие, девчата огневые…», а под эту песню по дороге прямо на зрителей шла на задних лапах развеселая компания: медведь, лиса и заяц. Медведь в центре раскрывал пасть и залихватски растягивал гармошку, лиса слева от медведя, растянув рот до ушей, бренчала на балалайке, заяц справа отчаянно бил в барабан, а на плече у медведя, размахивая крыльями, чтобы не свалиться, подпрыгивала и каркала ворона. Мало того, горы тоже подпрыгивали, деревья качались в такт музыке, а голос пел: «Эх, Андрюша, счастье ли в печали? Играй, гармонь, играй вперед веди. Играй же так, чтобы горы заплясали…» и так далее.

Играя и пританцовывая, эта разудалая компания прошла по дороге под песню, после чего, к сожалению, снова включили свет. Огорченный Алька в недоумении снова обратился к маме, у которой сидел на коленях, но здесь свет снова выключили и начался настоящий фильм.

Этот фильм был тоже про войну, но поверг Альку почти в смятение, потому что он никак не мог разобраться в происходящем. Во-первых, немцы в этом фильме были не такими рваными и побитыми, как в «хронике», а наоборот довольно бодрыми, злыми и нахальными, при этом наши бойцы были хоть и смелыми, но довольно помятыми и совсем не в таких красивых полушубках, как в «хронике», а в ватниках и мятых шинелях. Во-вторых, по сюжету фильма было два брата, при этом, хотя они оба были русскими, один был «наш», а другой «не наш», потому что служил у немцев (это Альке объяснила Рита, но как это можно было русскому служить у немцев в алькиной голове не укладывалось). Братья все время ссорились, и даже подрались, и «наш» ушел к партизанам, а «не наш» выдал нашего немцам. (Как взрослый человек мог совершить такой непростительный поступок, было совершенно необъяснимо, но этот факт подтвердил и мама, и даже дядя Гриша, что поставило Альку в полный тупик). Немцы были то в серой форме, то в черной, наши партизаны тоже часто переодевались, часто были с бородами, и узнать, кто из них, кто, было трудно. Братья ссорились так быстро, что понять, почему они ссорятся, было невозможно, а когда из нашего танка со звездой стали выпрыгивать танкисты, Алька вообще подумал, что это немцы, потому что они тоже были в черных комбинезонах, как немцы в немецком танке.

Чтобы разобраться во всем этом Алька все время задавал вопросы то маме, то Рите, ему, конечно, объясняли, но зрители впереди начали жаловаться, что им мешают смотреть фильм, и шикали на них. Мама уговаривала Альку помолчать, а когда кто-то сказал, что таких маленьких детей вообще нельзя водить в кино, Алька благоразумно замолчал, глядя на экран, и к концу начал уже сам разбираться, что происходит на экране: немцы гонялись за «нашими» и стреляли в них, «наши» стреляли в немцев, но не могли победить. Потом наши бойцы ворвались к немцам на танках и освободили «нашего брата», а «не наш» брат был застрелен самими немцами, когда хотел с ними убежать.

Справедливость таким образом восторжествовала, чем Алька был очень доволен, но поведение героев фильма и людей в кино, возбудило в нем столько вопросов, что, когда его вели обратно домой (взяв за руки, мама слева, а дядя Гриша справа), он только и делал, что задавал эти вопросы направо и налево, пока не разобрался с сюжетом полностью. Но главное, что он понял из объяснений было то, что взрослые, оказывается, вовсе не такие простые и очень разные не только внешне, но и в своем поведении, и война вовсе не такая простая штука, как ему представлялось раньше.

Из рассказов о войне дяди Пети (одноногого инвалида с крыльца, который уже был хорошо знаком Альке) получалось, что война нечто грандиозное и такое далекое, что не стоило даже мечтать, о том, чтобы когда-нибудь на ней побывать, а немцы – это нечто среднее между человеком, медведем и танком. «А он на меня лезет – огромный гад!.. Волосья коричневые из рожи торчат!.. Эх, думаю, где наша не пропадала?.. Как саданул его прикладом по пасти, он так гусеницы и распустил. Лежит, клыки наружу торчат, – рассказывал дядя Петя, покуривая на крыльце. – А то раз, как начал в нас снарядами садить, а потом как покатит, как покатит, аж земля дрожит. Тут уж не об чем думать было, кто – куда! Только и успевай головой в землю зарываться…»

Алька тогда представил себе, как дядя Петя зарывается в землю и подумал, что он, видимо, до конца зарыться не успел: одна нога осталась снаружи, и поэтому немец ее оторвал.

Но теперь оказалось, что немцы – это тоже люди, похожие на остальных, хотя и несколько странные, со звериными манерами, а война, это что-то вроде нескончаемой огромной драки между нами и немцами с применением танков и самолетов, поэтому и говорят, что она идет и идет, но никуда не приходит.

Потрясло Альку еще и то, что оказывается взрослые бывают такими плохими. Конечно, Алька уже знал, что не все взрослые одинаковые, поэтому что одни взрослые ему нравились, а другие не очень, но все же все взрослые сливались для него в некую малопонятную, но единую касту, которую надо было обязательно слушаться и подчиняться ей: «слушайся старших», «делай, что говорят взрослые». А теперь оказалось, что взрослые, как и дети, не просто разные внешне, а еще способны совершать поступки, совершенно не оправданные с точки зрения его морали, и даже гораздо худшие, чем совершали дети. Почему один брат пошел к немцам, хотя они враги, став предателем, и почему он выдал немцам своего брата, ведь это был его брат? Объяснения «плохой – хороший, добрый – злой», конечно, что-то давали, но возбуждали много других вопросов и в первую очередь, почему одни хорошие, а другие плохие, и как различить, кто перед тобой: плохой или хороший. Почему, например, тот дядя в кино сказал, что не будет прятать голову в карман из-за того, что она кому-то мешает, ведь и так всем понятно, что сделать это невозможно, и никто его об этом не просил?

Алькина война

Подняться наверх