Читать книгу Дурни и сумасшедшие. Неусвоенные уроки родной истории - Вячеслав Пьецух - Страница 2

Дурни – это, понятно, мы: добывающие хлеб в поте лица своего, страждущие, обделенные, совестливые, коротающие жизнь в унылых очередях и при этом охотно верящие каждому неординарному шалопаю, который бередит наши раны и одновременно навевает златые сны. Самое показательное, как разложишь понятие «дурень» на составные, заключается в том, что к обыкновенным повесам с ораторскими способностями мы относимся более или менее хладнокровно, в духе поговорки «Мели, Емеля, твоя неделя», но стоит ему выдвинуть какую-нибудь умопомрачительную теорию, сулящую, например, моментальное построение государства всеобщего благоденствия, либо пообещать корякам остров Ньюфаундленд, либо сообщить нам, будто энергетический кризис спровоцировали цыгане, как мы, дурни, сразу угадываем в нем мессию и прямо шалеем перед величием его бреда. Такую нашу дурость вот чем следует объяснить: обыкновенный человек, тот самый совестливый, страждущий, обездоленный, и особенно если он русской фабрикации человек – тут все то же самое, но в квадрате, – кошкой своей, и той стесняется распорядиться, поскольку он мыслит простыми нравственными категориями, и если чем готов жертвовать, так собой; естественно, этот дурень будет благоговеть перед существом как бы неземного происхождения, которому ничего не стоит ввергнуть миллионы людей в кровопролитие из самых смутных соображений, покуситься на очень уж отдаленную территорию, а то выдумать звание «Друг детей»; естественно, дурень, сбитый с толку такой исполинской наглостью, называет это существо исторической личностью, даже гением, и склонен поклоняться ему, как копты поклоняются крокодилам. К тому же мы, дурни, обычно слабы, ибо нравственны, и соединяться в стаи нам ни к чему, а гении непобедимо сильны единством противоположностей, и они терроризируют нас, как на зоне десяток урок терроризирует тысячи «мужиков».

Сумасшедшие же – это… вообще сумасшедших гораздо больше, чем принято полагать. Если исходить из того, что по некоторым решающим показателям человечество обретается вне природы; что каждый человек рожается безукоризненно нравственным, поскольку, по крайней мере, первые десять лет жизни он только любит и опасается, а способность к злодейству просыпается в нем тогда, когда он научается ненавидеть и превратно соображать; что народные симпатии испокон веков были на стороне праведников; что и в самую подлую, предрасполагающую годину грабит и убивает даже не каждый сотый, то само собой приходит на мысль: нравственность – норма, безнравственность – аномалия. Но тогда получается, что убийцы, насильники, воры, просто злостные особи, способные изувечить ближнего, хотя бы и поделом, суть в той или иной степени сумасшедшие, – причем не в фигуральном смысле сумасшедшие, а в самом непосредственном, медицинском, ибо они отрицают идею вида, как корова, дающая бензин вместо молока, отрицает идею млекопитания, а суп из гвоздей – идею кулинарии; нарушения в этическом коде, правда, не показывают такой яркой симптоматики, как дебильность, но поскольку даже ворон ворону глаза не выклюет, постольку склонность к тяжкому преступлению может означать только сублимированное душевное нездоровье. Психиатры с этим, конечно, не согласятся, да ведь психиатрия – занятие темное, более искусство, чем научная дисциплина, и недаром она с Парацельса, в сущности, не продвинулась ни на шаг. Ведь у психиатров как: если выродок, зарезавший одиннадцать человек, способен определить день недели и знает, в каком городе он живет, экспертная комиссия его признает нормальным – то есть здравомыслящим и душевно здоровым объявляется таинственное существо, зарезавшее одиннадцать человек, но зато отличающее среду от четверга, а это получается то же самое, как если провозгласить слоном плотника Иванова на том основании, что оба они работают из-под палки и получают за труды сущую ерунду… Между тем, даже имея за плечами только среднее образование, легко определить больное человекоподобное существо, поскольку у него души нет, о чем, в частности, свидетельствует злобно-тупое выражение глаз и нагло-вкрадчивые повадки.

Политики, особенно из борцов, сдается, тоже относятся к скрытно умалишенным. Во всяком случае, недаром так много общего между уголовниками крови и политиками, особенно из борцов, – то же их единит больное презрение к личности человека, к его благу и самой жизни, и с одинаковой легкостью они ворочают судьбами детей Божьих ради удовлетворения собственных интересов, и так же они чванливы по отношению к «массам», но самое главное, те и другие физически не в состоянии жить здоро́во и заурядно, то есть просто-напросто наслаждаться процессом личного бытия, в чем, собственно, и заключается его смысл, сформулированный еще умницей Лафатером, а все им подай жизнь бурную, исключительную, наполненную роковыми поворотами и драматическими событиями, чтобы уж «либо грудь в крестах, либо голова в кустах»; а жизнь же обыкновенная, малоромантическая, наполненная законными удовольствиями и праведными трудами, вызывает у них непонятное отвращение, тем более настораживающее, что обыденное существование – вовсе не удел посредственности и не следствие неудач, а роль, завещанная от Бога. Сказано же: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю», иными словами, это мы, трудящиеся, страждущие, обделенные суть хозяева на планете, ее устроители и кормильцы, и не Лев Давыдович Троцкий творец истории, а плотник Иванов и сапожник из Арзамаса. По крайней мере, безвестный поэт Хвостов получал нисколько не меньше удовольствия от литературных трудов, чем Пушкин, Колумба судьба отблагодарила болезнью и нищетой, Спиноза горько жалел о том, что пренебрег аптекарским ремеслом, и вообще великие мира сего были не счастливее «малых сих», потому что жизнь дается, наверное, для того, чтобы наслаждаться и созидать, не обязательно привлекая к себе общественное внимание, а не затем, чтобы бегать от милиции, бороться против закона всемирного тяготения, маяться по тюрьмам и чтобы тебе в конце концов проломили голову колуном. И только тогда мы достигнем счастья, когда здоровая психика станет вещью обыкновенной, как карандаш, то есть когда мы освободимся от детского тщеславия и суетных устремлений.

Это еще Федор Михайлович Достоевский прозрел, что политики и урки, в сущности, близнецы-братья, выведя Родиона Раскольникова, который легко соединил в себе бытовую уголовщину и эгополитическую идею; замечательно, что этот нервный и озлобленный недоучка, который в наше время, поди, таскался бы по редакциям с невразумительными стихами и кончил бы тем, что учредил бы несуразную партию, если бы прежде не зарезал какую-нибудь вдову за бутылку водки, и преступление свое совершил в невменяемом состоянии, и, главное, презрел награбленный материал. Ведь вор крадет не оттого, что хочет сделать первоначальное накопление капитала, и даже не оттого, что у него, бедняги, руки приделаны кое-как, а что он ненавидит естественную жизнь и психически нормального человека, что ему легче в тюрьму сесть, чем обтесать бревно на общих основаниях с плотником Ивановым; и насильник грабит и убивает ради собственного удовольствия, и не по той причине, что ему иначе противно жить, а по той причине, что отсутствие души погружает его в злобное беспокойство, и посему для него почти не имеет значения награбленный материал. То же самое и политики: они, конечно, могут исходить из самых возвышенных побуждений, могут, напротив, ставить перед собой противоестественные задачи, но всегда первопричиной их деятельности будет болезненное стремление выйти за рамки обычной жизни и подняться до тех высот, с которых у нас отменяются физические законы. История революционного движения в России доказывает, что это именно так и есть – не нужно быть очень умным человеком, чтобы сообразить: 120 блажных поручиков не в состоянии превратить феодальную империю в республиканское государство, потому что для этого помимо добрых намерений требуются соответствующие экономические предпосылки, третье сословие, сколько-нибудь грамотное население, способное ориентироваться в политической обстановке, и даже если бы эти 120 поручиков победили, Россия все равно вернулась бы к тирании как к единственно возможному тогда способу социального бытия; не нужно быть очень умным человеком, чтобы сообразить: индивидуальный террор, осуществляемый десятком-другим пламенных юношей против высших чиновников государства, не может развалить организацию власти, а лишь обернется бессмысленными жертвами с обеих сторон и дискредитацией всего демократического движения; наконец, не нужно быть великим умником, чтобы сообразить: нельзя сначала учредить общество равного благоденствия, а затем приступить к воспитанию «нового человека», ибо прежний, беспорядочный человек, творящий подлое бытие, которое определяет соответствующее сознание, непременно идею этого общества извратит, до полной противоположности загаданному изгадит да извратит, так что совсем не случайно вернулись мы на круги своя, в весну семнадцатого года, к дооктябрьскому строю жизни. Из всего этого вытекает, что наши политики-революционисты, в отличие от политиков-эволюционистов, никогда не соизмеряли побуждения со средствами, желаемое с возможным, что ими руководил не трезвый расчет, но в лучшем случае личное благородство, не позволяющее мириться с пакостной государственностью российской, а поскольку это были люди в большинстве своем отнюдь не глупые, хорошо образованные и неверующие, невольно приходишь к мысли: что-то тут не так, кажется, налицо то самое нехорошее беспокойство, которое выбивает человека из накатанной колеи. Это подозрение тем более основательно, что часто борцу неважно, какая волна поднимает его на высоты, откуда у нас отменяются физические законы, и, в сущности, дело случая, какая ему выпадает роль, по крайней мере, у нас не диковинка превращение правоверного большевика в махрового националиста, а министра просвещения в палача; да еще политики в России строго блюдут Марксов закон отрицания отрицания в том, правда, смысле, что они последовательно вытаптывают посев своего предшественника, толкутся на одних и тех же скудеющих площадях, почти не продвигаясь по пути общественного прогресса, и поэтому российская внутренняя политика больше похожа на слепого одра, который ходит по кругу на мукомольне. Ведь если не брать в расчет качественную сторону дела, то вот как будет выглядеть наша история за последнюю сотню лет: Александр II дал стране относительную свободу, Александр III свернул на тоталитарный режим, Николай II дал стране относительную свободу, Ленин свернул на тоталитарный режим, Хрущев дал стране относительную свободу, Брежнев свернул на тоталитарный режим, Горбачев дал стране относительную свободу, но уже показали себя борцы, готовые продолжить укоренившуюся традицию. И не так мозжит от любопытства, что там, дескать, за новый хан Батый, расплевавшийся со скромной специальностью счетовода, несет нам иго из грозной мглы, не так огорчает вопрос – может быть, мы действительно дикари и нам нельзя давать даже относительную свободу, поскольку она у нас вечно выливается в половецкие пляски, в отвратительную вакханалию бандитов и дураков, как терзает недоумение: а стоит ли вся эта канитель миллионов загубленных жизней, и что это за история, похожая на круговорот воды в природе, но только со знаком минус, и кто такие эти борцы, раз за разом разбивающие сосуд отечественной государственности, который затем приходится склеивать потом и кровью нашего отчаянного народа? Ответ, предположительно, будет тот, что эта канитель не стоит выеденного яйца, что столетняя наша история есть плод творчества величайших бездельников и редкостных недотеп, что сами борцы – некоторым образом сумасшедшие, потому что им важна не идея, не результат, не процесс и даже не личная выгода, а важно им, хоть душа вон, показаться человечеству в каком-нибудь причудливом, свежем виде; за этот диагноз говорит, например, то грешное предположение, что Хрущев мог вполне выступить в роли Сталина, родись он немногим раньше, а Ленин, родись он значительно позже, мог взять на себя освободительную миссию Горбачева. Тут поневоле взгрустнешь о монархической форме правления, которая, по крайней мере, напрочь отрешает сапожников да пирожников, страдающих манией величия, от государственного руля.

Между тем серьезный политик тот, кто всего-навсего сверяет бытовое время с астрономическим, аккуратно подзаводит часы и не подпускает к ним шалую ребятню, рядовой служитель истории, которого мы не знаем, которого нам и знать-то вроде бы ни к чему, потому что он скромно делает свое дело, а мы свое. Да в том-то все наше историческое несчастье, что восточнее Немана такие угодники издревле были наперечет, что у нас политик – все больше любитель поковырять пальцем в часовом механизме и попереводить стрелки туда-сюда, из-за чего он нам представляется фигурой первостепенной, главенствующей над всем, деятелем как бы даже неземного происхождения, хотя бы он через пень-колоду объяснялся по-русски и слыхом не слыхивал о Шекспире. Даром что наша пословица «Бог шельму метит» намекает на то, что вовсе не трудно распознать готового пациента и прямое детище сатаны; будь этот «герой всех времен и народов» самой чарующей внешности – а он обыкновенно дьявольски привлекателен – всегда в нем найдется нечто изобличающее натуру, вроде непропорциональной головы Ленина, сухой ручки Сталина, мертвецкого лица Кальвина или смешного пуза Наполеона. Даром что сделаться выдающимся политиком – это все же не теорию относительности сочинить, у нас это дело простое, плевое, стоит только сказать по телевизору одну и ту же глупость шестнадцать раз, восславить политическую платформу Ивана Грозного, предъявить умопомрачительные претензии к сопредельному государству – и вот вы уже кумир, о котором судачат многие миллионы. А впрочем, понятно, почему политик вызывает у русского человека острый и никогда не остывающий интерес: потому что у нас не Греция, и от любого выскочки, от какого-нибудь даже отдельно взятого желчного пузыря зависит каждый час нашей искрометной жизни.

Хотя и то верно, что разные бывают политики, встречаются среди них и великие созидатели и редкие проходимцы, и, конечно, Герцена со Ждановым не сравнишь, однако они все же одного поля ягоды, как ни чудовищно это вымолвить, только первый, допустим, морошка, а второй, уповательно, бузина. Ведь оба они стремились перекроить действительность на свой лад, пренебрегая богоданными историческими законами, как то: один желал для России социалистическую республику, тогда как она была невозможна и не нужна; другой же, кровь из носу, строил военизированную культуру, лукаво называемую пролетарской, которая нелепа по своей сути, как квадратное колесо. В том-то все и дело, что каким политиком ни будь психически неуравновешенный человек, дурным или благонамеренным, расчетливым или без царя в голове, занятие это в высшей степени праздное и бессмысленное, ибо нельзя способствовать ходу солнца и противиться Антарктиде, ибо течение и все без изъятия политические превращения предопределены Богом Отцом, какового можно квалифицировать и как объективные законы исторического развития, так что правы марксисты, отрицающие роль личности в поступательном движении человечества за исключением той, что невзначай попадает в масть.

Да только, на беду, таким образом устроены политики из борцов, зовущие народы вперед, назад, вбок и закоулками, что им закон не писан, что у них, как говорится, шило в известном месте, и по причине притупленного душевного нездоровья их все время подмывает залить кровью алтарь отечества во имя, например, общественной собственности на средства производства, даром что всего через семьдесят лет им снова потребуются хозяева, или на предмет черноморских проливов, или ради возврата к рабскому состоянию, предварительной цензуре, телесным наказаниям, таможенному флагу, языческому пантеону, – словом, либо в завтра, либо в позавчера. И что самое досадное, этих борцов и наказать-то по-настоящему невозможно, так как, во-первых, политический бандитизм обычно ненаказуем, а во-вторых, ну что ты с ним поделаешь, если он сумасшедший и сам не ведает, что творит. До поры до времени томится такой юродивый в безвестности, прозябает, пакостничая по мелочам, положим, обличая тех разбойников, которые в тот момент стоят у государственного штурвала, а то что-нибудь сочиняет и таскается по редакциям, но вот наступает великий день, когда этот шалопай расправляет крылья: а подать сюда Карабах! – и начинается продолжительная война, которая так ничем и закончится, ну ни один квадратный метр земли не сдвинется со своего места, несмотря на тысячи трупов и сожженные города; или: а слабо́ реорганизовать армию по образцам четырнадцатого столетия! – и дико облаченные молодцы бросаются пороть граждан за непоказанный образ мыслей, а уморившись, садятся писать обидное письмо турецкому султану, в результате которого смирное соседнее государство приводит свои вооруженные силы в повышенную готовность; или: а вот мы возродим Сибирское ханство во главе с потомком хана Кучума, который, правда, на данный момент тачает сапоги в городе Арзамасе!.. – и уже калятся по кухням наконечники стрел, вспоминаются доисторические обиды, приходят в движение взбалмошные нефтяники и летит с постамента памятник Ермаку. И хотя последнему двоечнику понятно, что невозможно сдвинуть с места Эльбрус, даже если положить на это дело жизни нескольких поколений, борец ничтоже сумняшеся и соответствующую братию образует, и атомной бомбой обзаведется, да, пожалуй, еще и на ближайших выборах победит. То, что сумасшедшие норовят воплотить в действительность свои навязчивые идеи, – это понятно и особых нареканий не вызывает, но мы-то, дурни, здесь при чем, точнее сказать, зачем мы потакаем кровавым бредням? Или уж на то мы и дурни, чтобы как один человек подниматься по зову каждого бедолаги, которому невтерпеж показать миру, дескать, поглядите, каков орел?.. Наверное, так и есть, потому что иначе не объяснишь дурацкую нашу должность, ну, хотя бы в деле развала СССР: если исходить из того, что государственная независимость это не то, что хочется, а то, что можется, нужно быть, конечно, редкими обормотами, чтобы привести к власти скрытно умалишенных, которые устроят нам посиделки у разбитого корыта, которые, кто в «административном восторге», кто со зла, кто с похмелья, расколют на куски естественно сложившуюся державу, собственно, того ради, что некогда счетоводам лестно преобразиться в президентов, вице-президентов, министров и разных атташе. Но, с другой стороны, «что с возу упало, то пропало»; по той простой причине, что всему свой срок, кануло в Лету Вавилонское царство, держава Карла Великого, Китайская, Британская, Французская империи, теперь вот Советская, как бы социалистическая, империя приказала долго жить, однако пытаться восстановить ее на прежних основаниях – только беса тешить, потому что у этих попыток будет единственный результат: кровь. Наконец, вполне естественным был распад нашего естественно сложившегося государства: поскольку рано или поздно, а нужно было кончать с феодальными формами бытия – ведь даже в Африке есть цивилизованные страны, где чтут правовые нормы и можно легко купить вареную колбасу; поскольку переход из XIV столетия в XX предусматривает широкие демократические свободы, которыми неминуемо воспользуются народы, прежде не имевшие своей государственности в полном смысле, но имеющие множество претендентов на мировую известность и разные завлекательные посты; поскольку распада Советской империи следовало ожидать. Другое дело, что альянс дурня и сумасшедшего обеспечил летаргию исполнительной власти, хозяйственную разруху вместо вольного рынка и анархию вместо свободы, в центре и на местах, а тут уж ничего не поделаешь – либо феодальная империя, либо здоровая жизнь, соответствующая нормам современной цивилизации. Конечно, жалко былой державы, конечно, зло берет на кишиневских да киевских башибузуков, конечно, страшно, когда рушится привычный порядок жизни, но куда страшнее, когда миллионы дурней под водительством сумасшедших покушаются на закон всемирного тяготения, мечтая вернуться в родное стойло, к привычным пустым яслям, под начало душевнобольных радетелей, которых хлебом не корми, дай только на наших костях возвыситься над безвестностью. То есть сумасшедшие наши не такие уж сумасшедшие, потому что они знают, чего хотят и как задеть публику за живое, например, указав на биржевых жуликов как источник бед, тем более что они точно жулики-то и есть, но дурни – прямые дурни, ибо они зажигательны и доверчивы, как младенцы, так что в другой раз и не разберешь, где сумасшедшие, а где дурни.