Читать книгу Хан с лицом странника - Вячеслав Софронов - Страница 7

Проводив бухарских послов, Кучум призвал к себе Карача-бека и Мухамед-Кула. Он внимательно поглядел на визиря, смотревшего, как всегда, в сторону, прячущего свои мысли, зато племянник, наоборот, ловил каждое его слово, стремясь понять, чего хотят от него, и спешил высказать свое мнение. Был он худощав и строен, как молодая лоза, но в походке мягкой и стелющейся угадывались черты, которые позже обозначатся и выявятся. Кучуму вспомнился барс, живший в отцовском зверинце. У него была такая же мягкая поступь и чуть вытянутая вперед шея. Он подолгу кружил в своей клетке, словно не замечая людей, стоящих рядом, а потом одним прыжком кидался на прутья, стараясь зацепить лапой человека, отскакивал в сторону, рычал и, утратив интерес к недосягаемой жертве, начинал снова и снова кружить по клетке. Но при этом хитро косился желтыми глазами на толпившихся людей, прикидывая расстояние для нового прыжка. И нет более коварного зверя, сильного и ловкого, всегда готового к броску.

«Такого лучше не дразнить, опасно. Что-то он унаследовал от отца, а что-то от деда. Пока я силен – не тронет. Но придет полоса неудач, берегись, сломает хребет».

И Карача-бек, и Мухамед-Кул поняли, что неспроста призвал их хан, будет серьезный разговор, и опустились на войлок перед ним, склонив головы.

– Слава Аллаху, послов проводили и будем ждать, что ответит хан Абдулла, – начал Кучум издалека, – но надеяться на помощь от него особо не стоит. Он сам думает, как бы с нас побольше урвать.

– Пусть попробует, – горячо откликнулся Мухамед-Кул, – наши нукеры пока еще крепко держат оружие.

– Не об этом речь, – прервал его Кучум, – у него своих забот хватает, и воевать с нами он и не думает, иначе не направил бы послов. Но нам нужны и друзья. Одним в этом мире жить трудно.

Карача-бек согласно кивнул головой, но промолчал.

– Мы – в центре Сибирской Земли, и нам надо собирать вокруг себя всех живущих по сибирским рекам князей. Они должны понять, что вместе мы сильней. Но им надо забыть о прежних раздорах и покориться нашей воле.

– Пойдут ли они на это, – в задумчивости проговорил Карача-бек, – северные князья привыкли жить сами по себе, и наша дружба им не нужна. К тому же половина из них платит дань московскому царю.

– Да, длинные руки у царя Ивана. Вон куда дотянулись. Но если они ему платят дань, то пусть и нам дают. Московский царь далеко, а мы – рядом.

– У московского царя сильное войско. Он покорил уже многие ханства и княжества, и лучше не становиться ему поперек дороги, – возразил хану Карача-бек.

– А я пока не хочу ссориться с московским царем. Он хозяин на своей земле, а я – здесь на этой земле.

– Чтобы иметь друзей, надо платить, – не сдавался Карача-бек, – и нам надо направить послов в Московию, уведомить о своей дружбе.

– Все, что можно отправить, мы отправили в Бухару хану Абдулле, – громко и не сдерживаясь, рассмеялся Кучум, – правда, послов можно еще нагнать и забрать у них меха. Объясним, что ошиблись.

– Зачем, – Карача-бек говорил с ханом как с неопытным в государственных делах ребенком, и это злило Кучума, – в Московию отправим то, что должны послать северные князья. Только вместо них поедут наши послы.

– Это как? – уставился на Карача-бека Мухамед-Кул. – Отобрать?

– Зачем отобрать. Их надо сделать нашими подданными. Мы будем охранять их от врагов, а они пусть платят нам за это.

Кучум, выслушав его, надолго задумался и, помолчав, кивнул:

– Да, у моего визиря голова работает хорошо. Лучше и не придумаешь. А чтобы северные князья особо не возражали, отправим к ним наших послов, а с ними и воинов для большей убедительности. Ты, Мухамед-Кул, поведешь их. Я так решил. Через два дня и выступите. Иди, готовься к походу.

Радостный юноша так и подпрыгнул, не прощаясь, выскочил из шатра. Кучум, не сдержавшись, улыбнулся вслед ему. Но Карача-бек, оставаясь спокойным, негромко заметил:

– Молод он еще сотни водить.

– Молодость быстро проходит. Пусть покажет себя в деле. Тебя же хочу послать в Казанское ханство. Нам нужны мастера по оружию. То, что сделали наши кузнецы, никуда не годится. После двух выстрелов стволы разрывает. Как хочешь, а мастеров из Казани привези.

– Хорошо, мой господин, все выполню.

– Семью привез в Кашлык?

– Да, мой господин. Они здесь.

– Мне доносили, будто русские люди стали строить свои крепости на склонах гор, что русские зовут Уралом. Побывай у них. Осмотри все сам. Сколько их и надолго ли пришли. Понял?

– Все сделаю.

– Тогда, прощай. И выступай не мешкая.

Оставшись один, Кучум ощутил некое беспокойство от предстоящих событий, которые сам же и торопил. Но не мог он, сидя в шатре, ждать, когда окрепнут соседи и придут под стены Кашлыка. Надо торопиться самому, пока жизнь не станет торопить тебя.

Он вышел из шатра и прошел на обрыв, вгляделся в противоположный берег. Там пасся табун коней и все излучало покой и безмятежность.

* * *

Утром Мухамед-Кул, сопровождаемый двумя десятками своих нукеров, половина из которых были такие же юноши, дети местных беков и мурз, оглашая пробуждающийся от сна лес громкими криками, покинули городок. В ближайшем улусе к ним присоединилась сотня Януша, находившаяся на отдыхе. К полудню они достигли городка Атик-мурзы, где их поджидал сам мурза с тремя сыновьями и родичами, а вместе с ним было еще полторы сотни воинов. Вечер застал их неподалеку от Девичьего городка.

Вместе с Мухамед-Кулом в поход шли и его молодые друзья – родичи знатных беков: Айдар – сын Кутая и Дусай – сын Шигали-хана. Для них это тоже был первый поход, и они намеревались показать свою удаль и доблесть, омыть сабли кровью врагов.

Айдар ехал по правую руку от ханского племянника и зорко посматривал по сторонам, время от времени поправляя шлем на голове, гордо оглядываясь на идущие следом сотни. Его пухлые щеки со следами юношеского румянца не были иссечены ветрами походов, но в глазах светилась радость от предстоящего сражения, а тонкие ноздри втягивали дурманящий запах конского пота, столь привычный воину. В голове рисовались картины схваток и победного возвращения обратно, когда за стены ханского городка их выйдут встречать все жители и с восхищением будут разглядывать победителей. Себя же он видел едущим впереди своей сотни с перевязанной левой рукой, с пятнами крови на одежде. «Герой, каков герой» – будут показывать пальцами старики, а девушки – ах, девушки! – прятать в цветастые платки смущенные лица, посверкивая темными глазами. И Айдар улыбался, представляя радость встречи, пришпоривал коня, но тут же натягивал повод, когда оказывался впереди Мухамед-Кула, зорко следившего за строем.

По левую руку от ханского племянника ехал на белой невысокой кобылке вялый и медлительный Дусай, чей отец, Шигали-хан, доводился дальним родичем тестю Кучума и год назад вместе с несколькими нукерами перебрался в Кашлык, бежав от мести ближайших соседей. Он правильно рассчитал, что сибирский хан, остро нуждающийся в поддержке и такой же пришелец, как он сам, будет рад каждой сабле, поднятой в его пользу. Посылая старшего сына, Дусая, в поход с ханским племянником, Шигали-хан надеялся стать со временем наместником Кучума на вновь завоеванных северных землях. Сам же он, опытный рубака и наездник, посчитал ниже своего достоинства участвовать в походе, где башлыком был поставлен безусый юнец, ханский племянник. Под его началом Шигали-хан сражаться не станет. Вот если бы башлыком поставили его… Но Кучум посчитал, что поход будет легким и непродолжительным. Хан не верил, будто северные князья смогут оказать сопротивление его сотням, потому и послал Мухамед-Кула башлыком, впрочем, приставив к нему опытных воинов для присмотра.

Мечты Дусая не были столь честолюбивы, как у Айдара. Он думал лишь, как быстрее вернуться из похода и отправиться со старыми воинами на соколиную охоту за утками, где можно вечером у костра вволю слушать рассказы стариков о злых духах, о набегах, оставшись без пристального внимания отца. Тот постоянно посмеивался над медлительностью и нерасторопностью Дусая, придумывал обидные прозвища, а он, скрывая обиду, делал вид, будто безразличен к упрекам и насмешкам, что еще больше злило Шигали-хана.

Единственное живое существо, которое любил и доверял ему, – его белая кобылка, с ней он были неразлучен последние два года. Холодными вечерами Дусай укрывал ее теплой попоной, подкармливал вкусными лепешками. И кобылка платила ему тем же, всегда радостно встречая своего хозяина. Дусай никогда не пользовался шпорами и нагайкой, а чтобы подбодрить, нежно шептал ей в ухо: «Быстрей, милая, быстрей!» – и та, послушная хозяйской воле, стелилась в стремительном беге, переходя с тряской рыси на галоп, и не отставала даже от рослых жеребцов, словно понимая, что хозяин ее не должен быть последним.

Совсем об ином думал Мухамед-Кул, полузакрыв глаза, дремал, покачиваясь в седле, слегка наклонившись вперед. Он почти не спал в прошлую ночь. Возбуждение от предстоящего похода, в котором он, Мухамед-Кул, впервые сам поведет в качестве башлыка сотни в набег, не давало ему заснуть. Он несколько раз выходил из своего шатра, зябко кутаясь от порывов холодного ночного ветерка. Рядом стоял шатер Кучума, откуда слышалось время от времени глухое покашливание дяди. Тот, верно, тоже не спал, занятый своими мыслями. Все давно привыкли к внезапным появлениям хана посреди ночи на сторожевых башнях городка, и никто не знал, когда он спит, а когда бодрствует. Мухамед-Кулу хотелось зайти в шатер к нему, рассказать о своей радости, бурлящей и опьяняющей, поблагодарить, но… Что-то останавливало. Может, воспоминания о гибели отца, а может, робость перед немигающими глазами хана, чей взгляд не мог выдержать ни один из его приближенных.

Про Кучума шептались, будто он читает мысли, видит насквозь человека и, страшно подумать, может наслать взглядом своим любую болезнь. Мухамед-Кул, в котором детская боязнь сочеталась с почтительностью к старшим, избегал смотреть в глаза сибирскому хану.

Вспоминался ему давний рассказ, услышанный им от пастухов, будто приходилось многим путникам встречать хана, блуждающего ночью по речным поймам в одиночестве, когда накануне видели его совсем в ином месте за много переходов отсюда. Будто мог он обернуться волком и, незаметно подкравшись к конскому табуну, свалить вожака, порвать клыками горло и, выпив всю кровь, исчезнуть, как не бывало.

И сам Мухамед-Кул нередко замечал, как вздрагивали кони при появлении возле них Кучума, начинали испуганно прядать ушами, храпеть, норовили сбросить с себя седока и умчаться подальше в луга.

Не только кони, но и люди ощущали неловкость в его присутствии и, сказав несколько слов приветствия, спешили уйти подальше от всепроникающего ханского взора.

Только один Карача-бек, казалось, нимало не заботился о чарах сибирского правителя, которые вовсе не действовали на него. Или он сам мог читать людские мысли и был равен Кучуму в этом, а может, и превосходил в чем-то, касающемся власти над людьми. Но робости перед ним он не испытывал. Это ставило Карача-бека, если не в один ряд, то на второе место во всем ханстве после Кучума.

А случись что-то с самим ханом, именно он, Мухамед-Кул, должен занять его место, стать правителем Сибири. Да, но разве будут испытывать подданные ту же робость или даже страх перед ним? Станут ли отводить взгляды, потупив в землю глаза? Будет ли его слово законом для всех и каждого? Нет! Нет! И тысячу раз нет!!!

– Кони устали! – громко крикнул кто-то сзади Мухамед-Кула и вывел его из глубокой задумчивости, заставил вздрогнуть. Он резко натянул повод и повернулся лицом к кричавшему всаднику. То был пожилой сотник Янбакты, пришедший в Сибирь вместе с Ахмед-Гиреем и опекавший Мухамед-Кула после смерти отца. Ему позволительно было то, что другим молодой царевич не простил бы.

– Значит, привал?

– Да, мой улы патша[6], пора делать привал, – ответил тот, не побоявшись назвать его «улы патша», наследником ханства. А ведь многим это могло не понравиться. У хана везде свои люди, и до его ушей порой доходит то, чего не дано слышать простому смертному.

– Что это за место? Чей городок? – Мухамед-Кул указал рукой в сторону видневшихся на крутом иртышском берегу укреплений. – Почему никто не выходит встречать нас? Или мы не на своей земле?

– То земля нашего достопочтенного хана, мой царевич. А добрались мы до Кызлар-туры – Девичьего городка. Там содержатся знатные девушки из семейств местных мурз и беков. Им запрещено выходить замуж, и будут они жить в городке до конца дней своих.

– Не здесь ли погиб мой отец? – помолчав, спросил юноша, и две небольшие складки прорезали его широкий лоб, не изборожденный пока отметинами жизненных невзгод.

– Да, неподалеку отсюда, – помедлив, кивнул головой Янбакты.

– Был ли ты в то время с моим отцом?

– Да, мой царевич, я был рядом с ним и поднял его еще живого с земли.

– Почему ты никогда не рассказывал мне об этом, сотник? Или, ты думаешь, я не должен отомстить за смерть отца?

– Мужчина не воюет с женщинами. Это ниже его достоинства. Не пристало и тебе думать о том. Зачем шевелить прах умершего?

Янбакты говорил, не опуская глаз, и они сверкали, как два огонька, на покрытом слоем пыли лице сотника. В них было предупреждение и тревога. Это Мухамед-Кул прочел отчетливо. А хотелось расспросить юзбаши о многом, но рядом гарцевали любопытные до чужих тайн нукеры, подтянувшиеся поближе к ним, и Мухамед-Кул хрипло выкрикнул:

– Всем спешиться! Привал! Разобраться по сотням. Янбакты назначаю начальником ночной стражи.

Со всех сторон послышались радостные крики, и несколько сотен ног глухо застучали по земле. Звон стремян, бряцанье уздечек, конское ржание, запах пота и дыма от запылавшего на берегу первого костра – как все это знакомо бывалому джигиту, для которого жизнь делится на две половины – в седле и на земле.

«С седла до рая достать легче», – шутили старики. – «По земле зверь пешком ходит, а человек верхом ездит», – поддакивали бывалые воины. – «Седло, что баба, как залезешь, так и слазить не хочется», – откликались безусые юнцы.

Следом за боевыми сотнями подошли неторопливые кашевары, передвигающиеся на нескладных повозках со сверкающими медными казанами. Кто-то из шутников огрел плетью казан по широкому боку, и тот жалобно отозвался, загудел и умолк.

– Так ему! Чтоб не отставал, не мешкал! – закричали воины, почуяв роздых и обильный ужин. – Жрать охота, а они едва тащатся!

Кашевары лениво переругивались с воинами, устанавливая на треноги пузатые котлы, раскладывая под ними сухие щепки. Лагерь загудел, зашевелился, как муравейник, замелькали озабоченные лица десятников и полусотников, снаряжающих воинов в караул, из леса послышались глухие удары топоров, а табунщики уже гнали расседланных лошадей на пастбище. Воинский лагерь скорее напоминал торговый караван, нежели слаженный организм, каким станут сотни в момент атаки, послушные взмаху руки менбаши. Сейчас это были просто уставшие люди, радующиеся отдыху и, казалось, забывшие о смерти, навстречу которой отправились в очередной раз.

К Мухамед-Кулу подлетел неутомимый и вечно бодрый Айдар и, взволнованно размахивая руками, выпалил:

– Я такое узнал! Там Кызлар-туры – Девичий городок!

– И что из этого? – отозвался царевич, презрительно закусив губу.

– Мы можем пробраться туда. Разве не ясно?

– Остынь, Айдар. Мы в походе.

– Никому не запрещено оставаться в походе мужчиной.

– Вот и будь им.

– Я не узнаю тебя, Мухамед-Кул. Или мы вместе не бегали на игрища, не уводили в лес девушек? Что изменилось?

– Многое. Пойдем мы – пойдут и остальные. А утром их не собрать.

– Пойдем, когда стемнеет, никто и не увидит. Возьмем с собой лишь Дусая.

– Он скорее завалится спать, чем потратит ночь на девушек, – рассмеялся царевич, – или ты его плохо знаешь.

– Да что нам Дусай! Пусть спит себе, а мы отправимся вдвоем, – не унимался Айдар.

Они не заметили, как сзади к ним подошел юз-баша, услыхав последние слова Айдара.

– Молодые люди никак собираются в Девичий городок? Так я понял?

– Не твое дело, – зло огрызнулся Айдар, – ты нам не начальник. Тут есть и поглавнее тебя.

– Юзбаши знает свое место. Но осмелюсь напомнить, что наш хан под страхом смертной казни запретил показываться в городке кому бы то ни было. Под страхом смерти, – добавил он, разделяя отчетливо слова.

– Вот и не показывайся, – вконец разозлился Айдар, – а нам не мешай.

– Можно, я сообщу что-то важное моему господину? – обратился к царевичу Янбакты. – Мне бы хотелось, чтобы он один слышал это.

Айдара, словно плетью перепоясали поперек спины. Он кинул злой взгляд на сотника, но счел за лучшее промолчать и отойти.

– Патша улы будет удивлен, если узнает, что в городке находится сестра твоего отца, – тихо произнес Янбакты, но Мухамед-Кул услышал каждое слово и, вскинув глаза на юзбаши, удивленно переспросил того:

– Как ты сказал? Кто живет в городке?

– Родная сестра твоего отца, твоя тетка, – повторил тот.

– Но почему она здесь?

– То долгая история, и не мне судить, как все вышло.

– Но ведь я должен знать! Почему от меня скрывали? Что предосудительного она совершила? За что находится под охраной?

– Об этом может рассказать она сама. Если пожелает.

– Она расскажет!

– Как знать, – развел руками Янбакты, – как знать. Про нее всякое говорят. С кем захочет, с тем и будет говорить. А нет, так никто и не заставит.

– Наша порода, – откликнулся Мухамед-Кул, – узнаю. Так что мне делать? Я должен с ней говорить.

– Что бы ты делал без своего сотника? Ох, молодость, молодость! Твой сотник и это предусмотрел. Чем можно тронуть женское сердце? Добрыми подарками. Любая женщина на них откликнется, не устоит. Пусть патша улы чуть подождет, – с этими словами Янбакты поспешил к костру и вернулся с небольшим кожаным мешочком, который подал в руки Мухамед-Кулу.

Развязав шнурок, стягивающий горловину мешочка, тот увидел внутри поблескивающие матово-серебряные браслеты, а меж ними голубели камешки нанизанных на тонкий шнурок бус. Царевич ухватил двумя пальцами один из них и медленно потянул наружу. Камешки, словно ручеек, потекли, заструились, игриво дразня своим блеском, посверкивая гранеными боками.

– Хороши… – Проговорил он уважительно. – Ай, да Янбакты! Ну, хитер! Ну, молодец! Удружил. Так что, теперь можно и в городок идти? За такие подарки мы любую девушку наружу выманим.

– Ой, не спеши, царевич. Уж больно быстр. Сперва надо стражникам поднести, а потом служанкам твоей тетушки. И только потом они ей передадут твое приглашение. Понял?

– Как не понять. Идем.

– Дружков своих звать не станешь? – с усмешкой спросил Янбакты, догоняя вышедшего за черту лагеря Мухамед-Кула. Но тот лишь зло блеснул глазами и, ничего не ответив, зашагал быстрее, сжимая в руках мешочек с украшениями.

Подойдя к караульной башне городка, Янбакты громко свистнул, а когда сверху на смотровой площадке показалось заспанное лицо караульного, крикнул ему:

– Ночная сова покинула свое дупло?

– Ночной сове нездоровится, – ответил тот и начал медленно спускаться по приставной лестнице.

Мухамед-Кул с удивлением глянул на юзбаши, но не решился ни о чем спрашивать. А сотник лишь загадочно улыбнулся, собрав вокруг узких щелочек глаз тонкие морщинки на смуглой коже.

– Всему свое время, улы патша, – приложив палец к губам, – скоро ты сам все узнаешь.

Меж тем отворилась небольшая дверца возле главных ворот, и к ним вышел охранник, позевывая и почесывая широкую грудь.

– Славен Аллах наш на небе и дела его на земле, что прислал таких гостей. С чем пожаловали?

– Воистину так, – поклонился ему Янбакты, – велик Аллах и не нам, смертным, обсуждать дела его. Я же привел к кызы патша[7] ее племянника, о котором она лишь слышала, но не имела счастья видеть до сих пор.

– Пожелает ли уважаемая кызы патша говорить с ним, – охранник внимательно оглядел стоящего поодаль Мухамед-Кула, и взгляд его задержался на кожаном мешочке, который тот теребил в руке.

– А ты не говори, кто к ней пожаловал. Передай на словах, что приехал человек из Кашлыка, и пусть она сама решает, стоит ей встречаться с ним или нет. А в подтверждение своих слов передай ей вот это, – и он, протянув руку к мешочку, вынул из него тонкий браслет, украшенный тремя темно-зелеными камнями.

Охранник принял браслет в свою заскорузлую ладонь, даже не взглянув на него, повернулся в сторону лагеря, откуда неслись громкие голоса воинов и слышалось мерное побрякивание выскребаемых дочиста кашеварами большими медными ковшами походных казанов. Судя по всему, ужин уже заканчивался. Об этом можно было судить и по умиротворенному гулу голосов о чем-то переговаривающихся, смеющихся, вскрикивающих, спорящих. Лагерь жил размеренной походной жизнью, и стороннему взгляду могло показаться, что воины стоят тут не первый день, а может, не день, а год и более того. Возможно, они и родились в этом самом лагере, выйдя из бронзового пламени костров, спеша занять свое место у походных казанов, усесться в круг, подобрав под себя ноги, и сидеть так из вечера в вечер, оставаясь неотделимыми от кострищ, смачно хрумкающих сочную траву коней и глухо шумящих вековых лесов, птичьих вскриков, тихого урчанья реки и застывшей над ними сумрачной небесной чаши.

И ленивый охранник, стоявший возле осклизлых после недавнего дождя бревен крепостной ограды, в темном, грязном халате казался ожившим существом, вытесанным из такого же огромного кряжистого бревна.

Мухамед-Кул незаметно тряхнул головой, как бы отгоняя наваждение, и отошел на несколько шагов, чтобы не мешать Янбакты вести переговоры. Оглядевшись, он увидел лежавший у крепостной ограды огромный ствол с покрытым мхом комлем сваленной бурей березы и присел на него.

Янбакты, понизив голос, продолжал о чем-то беседовать с охранником, в ладонь которого вскоре перекочевал еще один браслет. Затем голубоватая связка бус, выскользнув из глубины мешочка, исчезла в той же ладони стража Девичьего городка, после чего он, словно нехотя, с вздохом вошел в городок через калитку, плотно закрыв ее изнутри.

Янбакты подошел, сел на бревно рядом с Мухамед-Кулом и тронул его за рукав. Проговорил:

– Теперь я, верно, не нужен улы патше, пойду…

– О чем мне с ней говорить? – словно испугавшись, что останется один, спросил он и тут же устыдился своего вопроса. – Ладно, там видно будет. Иди, а то голодным останешься. Если меня кто спросит, то скажи, что сплю уже. Понял?

– Понял, мой господин, – ответил Янбакты, вставая, – а у тетки своей спроси, кто истинный наследник Сибирского царства. Она должна объяснить. Должна… – И сотник, не поворачиваясь, тяжело ступая по росистой траве, направился к лагерю, оставив на замшелом стволе кожаный мешочек.

Мухамед-Кул взял его в руки, ощущая мягкость хорошо выделанной, тонкой легко мнущейся кожи, местами затертой до блеска. Мимо него бесшумно пролетела ночная птица, едва не коснувшись лица длинным крылом, и резко взмыла вверх, испуганная неожиданной встречей. Юноша тонко свистнул, и серая сова, а это была именно она, легкая, подвижная в полете и любопытная, верно, по молодости своей, тут же развернулась и скользнула вниз, приняв его свист за писк мыши-полевки. Мухамед-Кулу вспомнился подстреленный им несколько лет назад старый ворон, что сел на полумесяц построенной в Кашлыке мечети. Он тогда с торжествующим криком, гордый своим выстрелом, подбежал к нему, полуживому, поводящему могучим клювом и бьющему по земле тяжелыми крыльями. Он схватился за стрелу, приподняв с земли тело птицы, но ворон грозно зашипел и защелкал клювом, уставившись круглыми темными глазами, и юноша услышал голос его: «Берегись, мы еще встретимся… Берегись…»

Конечно, он не мог слышать этих слов, но умирающий ворон был грозен, даже сраженный стрелой, не пытался, как-то делают тяжелые трусливые селезни, забраться в густую траву и спрятаться там. Нет! Тот ворон умирал, как воин умирает перед сразившим его врагом, – гордо и с достоинством, усмехаясь пришедшей неожиданно смерти и грозя противнику отмщением.

Кто-то из старых воинов, зло выругался, оттолкнул ханского племянника от бьющегося на земле ворона и велел идти в свой шатер, а вечером возле его постели лежали две отрубленные вороньи лапы и чуть загнутый вниз птичий клюв. Он подобрал трофеи и повесил над изголовьем как знак воинской удачи. С тех пор ворон несколько раз являлся к нему во сне и спрашивал грозно: «Зачем ты убил меня? Разве ты хозяин этой земли? Зачем ты пришел сюда?» – и грозно щелкал клювом, целясь ему в глаза.

Всякий раз, когда Мухамед-Кул видел пролетающих мимо птиц, вспоминал старого ворона, которому, как говорили старики, поклоняются многие роды сибирцев, убитого им. Но не было уже былой гордости и радости, убив птицу, он не мог убить воспоминания о ней.

Брякнул засов, заскрипела открываемая калитка, и Мухамед-Кул увидел тонкий силуэт женщины, шагнувшей из ворот городка. Она некоторое время постояла, вглядываясь в сумерки близкой ночи, и скорее уловила обращенный на нее взгляд, чем увидела сидевшего на бревне юношу. Сделала шаг к нему.

– Зачем ты звал меня? – напевно проговорила она, и Мухамед-Кулу послышался голос матери и еще что-то неуловимо знакомое, родное в звуках ее речи. – Почему хан каждый раз посылает жалких гонцов и никогда не приедет сам? Или он все еще боится меня? Ха-ха-ха… Хорош воин! Так передай ему, что хоть мы и одной крови, но думаем по-разному. Он убил… – И неожиданно она заплакала, закрыв лицо темным покрывалом, накинутым на плечи.

Мухамед-Кул подбежал к ней торопливо заговорил:

– Ты ошиблась. Вовсе не хан прислал меня, я тайно от него вызвал тебя. Я желаю знать эту тайну, которую все скрывают…

– О какой тайне ты говоришь, юноша? – оттолкнула она от себя его руки. – Мне ли, слабой женщине, хранить тайны, которые могут стоить жизни тысяче мужчин? И кто ты такой, придя ко мне без разрешения хана?

– Я – твой племянник, сын погибшего Ахмет-Гирея. Вот кто перед тобой.

– Мальчик мой, – прошептала Зайла-Сузге, – какой ты большой… Воин. Это твои сотни сидят у костра? Ты их башлык?

– Да, хан меня назначил башлыком и отправил в поход. – С юношеской гордостью и заносчивостью ответил тот. – И я добуду воинскую славу, и женщины будут петь о моих подвигах. И ты услышишь о них.

– В точности мой бедный брат, Ахмет-Гирей, такой же гордый и неукротимый. Но почему именно тебя отправил хан в поход? Или у него нет более опытного башлыка для битв и сражений? Ведь ты его единственный племянник и у тебя всего одна жизнь.

– У всех людей на этой земле одна жизнь, – Мухамед-Кул, словно повторил чьи-то слова, – но я мужчина, а значит, воин. Или не так?

– Воин, мой мальчик, воин, – успокаивающе проговорила она, и провела тонкими пальцами по лицу, нащупав едва пробивающиеся усы на нежной юношеской коже, коснулась его губ и, словно испугавшись этого прикосновения, отдернула руку и тихо предложила: – Лучше сядем и поговорим, если у тебя найдется время для одинокой, забытой всеми женщины. Иногда меня выпускают за ограду поглядеть на мир. Очень ненадолго выпускают. Сядем.

Они подошли к темнеющему у ограды бревну и сели неподалеку друг от друга, случайно встретившиеся родные по крови люди. Мухамед-Кул нащупал кожаный мешочек, оставленный ему сотником, и протянул робко Зайле-Сузге.

– Прими на память о нашей встрече.

– Что это? – спросила она, с готовностью взяв мешочек, и пробежала пальцами, ощупав его. – Женские украшения, – проговорила разочарованно, – к чему мне они? У меня нет мужа, который бы увидел на мне и обрадовался красоте их. Разве что подарю девушкам моим, которые помогают переносить одиночество. И будет что дать охранникам, чтобы почаще выпускали погулять…

– За какую вину обрек тебя хан на одиночество? – тихо спросил Мухамед-Кул. – Чем ты провинилась перед ним?

– Всего лишь тем, что стала женой человека, которого он убил. Мать сына, законного наследника ханства Сибирского. Не будь я его сестрой, он давно бы нашел способ избавиться от меня.

– Чья ты жена? – с удивлением переспросил Мухамед-Кул. – Повтори и расскажи подробнее. Ведь я ничего не знаю и только сегодня узнал, что у моего отца была сестра. Узнал и про Девичий городок. Я готов слушать тебя столько, сколько нужно.

– Долгий то будет разговор, – усмехнулась Зайла-Сузге, – сотни не станут тебя ждать и найдут другого башлыка.

– Я их башлык, и без меня они не тронутся с места. Будут ждать хоть год, хоть два.

– Не будь так самоуверен, мой мальчик. Ты еще не испил чаши предательства, и слава Аллаху. Мой муж, Бек-Булат, тоже верил своим воинам, но оказалось достаточно одного подлого человека, чтобы лишить его жизни, а его сына – отца. Так слушай, если ты уже воин и мужчина. Слушай, чтобы узнать всю правду от меня, а не из чьих-то лукавых уст.

Долог был рассказ Зайлы-Сузге о том, как она попала в Сибирь, как стала женой хана Бек-Булата и родила ему сына, наследника Сибирского ханства. Только обошла она стороной в своем рассказе то, самое сокровенное, чего никому и знать-то не положено, а родному племяннику тем более, о Едигире, которого не могла выбросить из своего сердца, как ни старалась.

– Значит, у меня есть еще один брат, – задумчиво произнес Мухамед-Кул, зябко поеживаясь от ночной прохлады. Начало уже светать, и он отчетливо видел проступающие сквозь туман контуры деревьев, тонкий дымок от угасающих костров лагеря, где дремала утомленная ночным бдением стража.

– Только не знаю, жив ли он, – всхлипнула Зайла-Сузге, – верно, сильно я провинилась перед Аллахом, коль послал он на мою несчастную голову столько бед. Даже весточки о нем не имею.

– Так, может быть, он здесь, где-то рядом? И тоже не знает, как отыскать тебя? Я обязательно разузнаю о нем и сообщу тебе, обещаю.

– Спасибо за доброе слово, но, боюсь, нелегко это будет сделать. Слышала я, что увезли его в Бухару и держат там, как заложника. Но верен ли тот слух… Наговорить могут всякого.

– Я найду предлог, чтобы отпроситься у хана в Бухару. Я разыщу своего брата.

– И не пытайся. Если хан заподозрит что недоброе, ушлет тебя в глухие места. Сибирь велика…

Неожиданно их разговор был прерван чьим-то глухим покашливанием, и Мухамед-Кул тут же вскочил, ухватившись за рукоять кинжала.

– Да не пугайся, а то и я испугаюсь, – послышался из тумана старческий голос, – я мирный человек и зла никакого не сделаю.

– А… Это рыбак Назис, – шепнула юноше Зайла-Сузге, – он часто приходит ко мне, приносит свежую рыбу. От него и узнаю обо всем.

Назис, слегка прихрамывая, подошел ближе и, почтительно поклонившись, положил на траву несколько серебристых рыб, еще сонно взмахивающих хвостом и шевелящих жабрами.

– Прими, хозяйка Девичьего городка, мои дары. Поди, такой рыбкой тебя тут и не потчуют. А?

– Да какая же я хозяйка, – грустно проговорила та, – будто сам не знаешь, что под стражей сижу и лишь изредка выхожу за проклятые стены. Видать, до самой смерти мне тут жить…

– Эй… Зачем так говоришь? Моя старуха сколь лет из землянки не выходит, ослепла совсем, а что она в плену, что ли? Хозяйка. Правда, нашего жилища всего лишь. А тебя видишь, какая стража стережет, опекает. Дорогая, значит, ты птица, что столько людей вокруг тебя живут, от врагов заслоняют, кормят, поят, девушки песни поют.

– Да я бы лучше в твоей землянке жила, дым глотала, чем за этими стенами невольницей быть.

– Да где ты ее, хорошая моя, волю-то видела? Птица в лесу и та одна погибнет, сгинет. Где воля, а где неволя – нынче не разобрать. Так я говорю? – обратился старый рыбак к Мухамед-Кулу. – Ты вот вольный человек?

– Вольный. Какой же еще? – не задумываясь ответил тот.

– Неужто и хану нашему ты не подвластен? – округлил свои слезящиеся с хитринкой глазки Назис. – Первого человека в наших краях встречаю, чтобы в отлучке от хана жил. Как тебя зовут, скажи старику, чтобы всем передал, рассказал, поведал.

– То мой племянник, Мухамед-Кул, – ответила за юношу Зайла-Сузге.

– А-а-а… Стало быть, родной племянник нашему хану? – удивленно протянул тот. – А сам хан-то живой еще или ты уже его шатер занял?

– Живой хан, – смущенно ответил юноша, поняв, в какую ловушку заманил его невзрачный с виду старик, – но я живу сам по себе. Хан мне и не указ.

– Значит, два хана теперь у нас. Войны ждать надо, – всплеснул руками старик, – вай-вай, опять воевать станут. Опять бедный Назис голодный будет, когда лодку отберут.

Мухамед-Кул чувствовал издевку в каждом слове, произносимом старым рыбаком, но не было за что зацепиться, на что обидеться, и он лишь наливался гневом, зло покусывая губы и сверля старика взглядом исподлобья.

– Хватит, Назис, – неожиданно вмешалась Зайла-Сузге, – ты добрый человек и не нужно злить другого. А то из доброго человека он может превратиться в волка. Он же не виноват, что родился от своего отца, чей брат хан Сибири. К тому же Мухамед-Кул обещал отыскать моего сына, отправиться за ним в Бухару.

– Ой, какой человек оказывается твой племянник! Как зовут, говоришь? Мухамед-Кул? Рука пророка, по-нашему, значит. Пусть сбудется то, о чем он задумал, пусть стрелы врагов минуют его, пусть конь его любую дорогу одолеет, пусть болезни пролетят мимо него; пусть мать сына себе вернет.

– Ладно, Назис, – прервала его Зайла-Сузге, – ты бы лучше подсказал, как ему до Бухары добраться.

– О чем ты говоришь, кызы патша, свет очей моих?! Разве старый Назис на своем челноке плавал туда? Или с купеческим караваном ходил? Не тебя ли много лет назад, царица моя, привезли оттуда? Не там ли родился твой племянник? Почему старого Назиса о дороге в Бухару спрашиваете, когда ее лучше меня знать сама должна?

– Когда меня по той дороге везли, то я больше о смерти думала, а Мухамед-Кул совсем мальчиком был. Никто и не знал, что дорогу обратно спрашивать будем.

– Тогда я вам вот что скажу: нельзя ему одному в дальний путь отправляться. Может, добрый человек и подскажет, куда идти, ехать, да только разбойников нынче много вокруг развелось, так и рыщут, с коня путников ссаживают, голову с плеч снимают. Рассказывал мне мой родич, а ему кто-то из купцов говорил, что без сотни воинов ни один караванщик в путь не отправляется.

– И я о том же слышал, – подал голос молчавший до сих пор Мухамед-Кул, – совсем редко в Кашлык караваны приходить стали.

– Вот, о чем и толкую. Пропадешь зазря. И сына госпоже нашей не сыщешь, и сам назад не вернешься. Еще больше она печалиться станет, что на верную смерть тебя спровадила.

– Прав старый Назис, – провела тонким пальцем по переносью Зайла-Сузге, – тебе нужно сотню воинов с собой брать, а для того деньги нужны немалые. А лучше всего с караваном идти. Самый безопасный путь.

Мухамед-Кул собрался было что-то ответить, но тут со стороны лагеря послышались торопливые шаги, и к ним подбежал запыхавшийся Янбакты, понизив свой с хрипотцой после сна голос, заговорил:

– Там Карача-бек тебя спрашивает.

– Что случилось? – глянул на него с беспокойством Мухамед-Кул.

– Мне ничего не сказал. Ты им нужен, мой господин.

– Берегись этого человека, – испуганно вскрикнула Зайла-Сузге, – он очень коварен и хитер, как лиса.

– Правильно говоришь, кызы патша, – закивал головой Назис, – не так в наших краях хана боятся, как его визиря. Никто не знает, что у него на уме. Он ни с кем не дружит, ни к кому в гости не ездит. Опасный человек!

– Ладно, прощайте, – уже на ходу, полуобернувшись, бросил Мухамед-Кул, – я приеду за тобой, и мы найдем твоего сына. – И, уже не оборачиваясь, он пошагал в сторону лагеря, сбивая на ходу правой рукой верхушки цветов, разросшиеся с обеих сторон тропы. Следом, пытаясь попасть в шаг со своим господином, семенил Янбакты, бросая взгляды по сторонам, словно там кто-то притаился и мог напасть на них.

Оставшись одни у стен Девичьего городка, Назис и Зайла-Сузге тоже почувствовали неясную, как бы нависшую над головой опасность и смотрели вслед уходящим воинам, будто прощались с ними навсегда.

– Пошли ему, Аллах, удачу, – прошептала Зайла-Сузге и, подхватив лежащую на траве рыбу, махнула рукой Назису и скрылась в проеме калитки. И Назис, не простившись, поковылял к реке, где оставил свою лодку.

* * *

Карача-бек выехал из Кашлыка на день раньше Мухамед-Кула с его сотнями. Но едва скрылись за густым ельником дозорные башни ханской ставки, повернул в сторону городка Соуз-хана. Кучум не давал такого распоряжения, но и не сказал, что нельзя этого делать.

«Он послал меня в Казань, и рано или поздно я там буду. Но хан дал слишком мало золота для покупки снарядов огненного боя. Да еще и мастеров нужно на что-то нанять. Не силком же их брать… Впрочем, дело покажет. – Рассуждал он, оглядывая два десятка навьюченных коней и десять человек воинов, что сопровождали его в дальний путь. – К тому же есть у меня в Казани и свой интерес, о котором нашему хану знать совсем не обязательно. Хан хорош, пока ты ему нужен. А появится другой визирь и придется возвращаться в свой собственный городок в рваном халате и на загнанной кляче. Умный человек должен думать о будущем своем и своих детей…»

Когда показались стены городка Соуз-хана, Карача-бек уже придумал, как поведет себя с хозяином, чтобы он согласился на поездку в Казань.

Соуз-хан лежал на низком помосте абсолютно голый, а двое слуг носили в медных кувшинах теплую воду и лили на него. Двое других скребли телеса Соуз-хана костяными скребками и терли свежим мочалом, посыпая время от времени золой, смешанной с бараньим жиром и слегка сдобренной пахучими маслами. Потом один из мойщиков вскочил на спину своего господина босыми ногами и начал топтать того, как месят глину, надавливая время от времени пятками на самые чувствительные места.

Соуз-хан только стонал и глухо охал, приговаривая:

– Пожалей меня, собачий сын, не пинай так больно. Ой-ой, не надо! – и пытался сбросить с себя беспощадного слугу, но второй, держал хозяина крепко за ноги, навалившись при этом всем телом на брыкающего и дрыгающего толстыми ляжками Соуз-хана, не давал ему сбросить с себя мойщика. И неизвестно в чью бы пользу закончился этот неравный поединок, если бы не вбежавший в ханские покои нукер закричал:

– Хозяин, тебя спрашивают у ворот какие-то люди!

– Кто они? – неожиданное сообщение придало силы распластанному на помосте Соуз-хану, и он неимоверным усилием вырвал сперва одну ногу из объятий слуги, лягнув его пяткой в зубы, легко скинул другого мойщика, топтавшего спину, и, тяжело дыша, встал на ноги:

– Брысь отсюда! – приказал мойщикам, катавшимся по мокрому помосту. Те, придерживая ушибленные места, без оглядки бросились вон, но вслед им донеслось: – Каждому по двадцать плетей, чтобы знали, как вести себя со своим хозяином. И быстро одежду мне!

Полуодетый хозяин городка поспешил к воротам и, забравшись по лестнице на самый верх крепостной башни, глянул вниз. Увидев лишь небольшую горстку людей, которые не собирались брать штурмом его владения, радостно выдохнул:

– Тьфу ты! Вроде как не разбойники. Но и не купцы. Поклажи у них маловато. Может, от хана. Кто будете? – крикнул он тонюсенько, не спеша, впрочем, высовываться над стеной, опасаясь предательски пущенной стрелы.

– Соуз-хан не узнал ханского визиря? – ответили снизу.

То был явно голос Карача-бека с издевательской одному ему присущей интонацией. Наконец Соуз-хану удалось разглядеть ханского визиря, сидящего на низкой серенькой лошадке в простых одеждах.

– Не может быть! Кого я вижу! Сам Карача-бек к бедному затворнику пожаловал! – напуская побольше радостного оживления, запричитал Соуз-хан, однако не спеша спускаться вниз и не подавая стражникам знака открывать ворота. – Что привело достойного наместника нашего хана заглянуть в мое скромное жилище?

– Так и будем переговариваться через стену? – крикнул в ответ потерявший терпение визирь. – Или доложить хану, как ты встречаешь его верного слугу? Перестань дрожать, как собачий хвост! А то сейчас поверну обратно.

Верно, последний довод подействовал более всего, поскольку хозяин городка буквально скатился по лестнице вниз и бросился к воротам, размахивая то ли от страха, то ли от прилива верноподданнейших чувств руками. Полы его халата при этом распахнулись, и так, полуголый, он выскочил навстречу прибывшим гостям уже въезжавшим по узкому мостику внутрь городка.

– С бабы, что ли, только что соскочил? – проговорил вполголоса Карача-бек, с презрением и насмешкой поглядывая на встречающего хозяина с вытаращенными от усердия и натуги глазами. Он громко поздоровался с ним, пожелав здоровья, осведомившись о самочувствии жен, детей, родственников.

Соуз-хан, придерживая стремя, помог визирю сойти с коня и только теперь заметил, что стоит перед ним почти голый в развевающемся на ветру халате и, ничем не прикрытым животом. Впрочем, его живот, доходивший почти до колен, делал практически ненужным ношение штанов, прикрывая своими складками наиболее неприличные места тела.

Карача-бек, морщась, отводил глаза в сторону, но это мало помогало, тогда он крикнул со смехом:

– Ты, Соуз-хан, или запахнись, или сходи, оденься. Я замуж за тебя не собираюсь, что голышом передо мной скачешь?

До того дошло, что он действительно не в самом лучшем виде предстал перед важным гостем, и он, запахнув обеими руками халат, кинулся в свой шатер, на ходу приказав начальнику стражи провести гостей в стоящий на взгорье особый праздничный шатер.

Когда гости допивали уже вторую пиалу кумыса, появился Соуз-хан, прибранный и разодетый, как будто в самом деле жених накануне свадьбы. Его крашенная хной борода была тщательно завита, красные сапоги с высокими загнутыми вверх носами сверкали и чуть поскрипывали, а халат сказочной красоты и богатства, изукрашенный дивными птицами, навряд ли носил кто-либо по всей Сибири.

– Вот теперь я вижу, что хозяин рад гостям, – пряча усмешку, проговорил Карача-бек. – Извини, пожаловали без предупреждения.

– Зачем такие слова говоришь? Мой дом – твой дом. Приезжай, когда захочешь и живи, сколько хочешь, уважаемый.

– Сколько хочешь не получится. Я к тебе для серьезного разговора приехал. Но за приглашение, спасибо. Нам сейчас особо надо держаться друг друга. Согласен?

Услышав это, Соуз-хан мигом сообразил, что ханский визирь приехал совсем не с ханским распоряжением, а по своим делам. И смекнув, предложил:

– Не пройти ли нам с тобой, знаток мыслей великого хана и правая рука его меж нами смертными, в мой шатер, где мы сможем спокойно поговорить. А прибывшие с тобой пусть пьют и едят, сколько пожелают. Моих запасов хватит еще на сотню гостей.

Карача-бек согласно кивнул, и они перешли в шатер Соуз-хана, куда уже принесли на медном подносе богатое угощение. Дождавшись, пока Карача-бек подкрепится, Соуз-хан шепотом осведомился:

– Здоров ли наш хан?

– Вполне здоров и нам того же желает, – также шепотом ответил гость, стрельнув в собеседника черным прищуром хитрых глаз.

– Не напали ли враги на его ставку? – все тем же шепотком, слегка втянув голову в плечи, расспрашивал гостя хозяин.

– Да успокойся ты, – махнул в его сторону рукой Карача-бек, – если бы чего случилось, то не сидел бы я тут и кумыс твой не пил. Плохие вести имеют длинные ноги. Или не знаешь о том?

– Ты был у меня два лета назад, когда ехал в Бухару. Но тогда с тобой был целый караван и любой бы понял, что достойный человек едет в дальние края. А сейчас… сейчас я ума не приложу: то ли ты едешь куда, то ли бежишь от ханского гнева…

– И все одно принял меня…

«Попробуй-ка не принять. – Соуз-хан про себя усмехнулся. – Уж мне-то известна хитрость, на которую ты способен. В роще неподалеку отсюда до сих пор белеют кости нукеров, которых ты приказал казнить на моей земле. Люди решили, что это моих рук дело. А что ты задумал теперь? Чего отмалчиваешься? Моя бы власть… Подвесил бы тебя в той самой роще за одно место…»

– Не буду скрывать, что я и сейчас отправляюсь в дальний путь, – прервал его мысли Карача-бек, – а потому и заехал к тебе. Посоветоваться, – добавил через паузу, – твой совет нужен. Понимаешь?

«Советовался волк с овцой, как до весны дожить, да вышло, что вдвоем им никак не дотянуть. Волк-то дожил, а от овцы лишь шкура осталась и та сгнила».

– Слушаю тебя, мудрый человек. Зачем меня обижаешь, когда с тобой сам великий хан совет держит, а ты к слабому умом человеку приехал. Когда такое было, чтобы хозяин со своим рабом советовался? Я что-то не припоминаю…

– Не прибедняйся, Соуз-хан, не так ты прост, как кажешься. Стоит посмотреть на твой халат, чтобы понять, какие богатства в сундуках хранишь. А я не верю, чтобы богатый человек умом скуден был. Знаю, сколько караванов шлешь ты каждый год на восточные базары. Стада твои пасутся не на здешних лугах. Коням своим ты, верно, счета не ведешь…