Читать книгу Дорога в Шамбери - Вячеслав Васин - Страница 4

Пышный орешник.

Тишь и покой.

Дрозд-пересмешник,

Песенку спой!

Песня – чужая?

Что ж, всё равно:

Музыкой мая

Сердце полно,

Радостью дышит,

Рвётся, звенит.

Автор услышит? —

Ах, извинит…

Тёплый вечер в пятьдесят шестом

оживает под пером гусиным:

керосиновая лавка под мостом,

как приятно пахнет керосином!

На пороге я и мой отец,

нет… не я, а первоклассник Славка.

И большой чумазый продавец

живописно замер у прилавка.

Я сказал, держа отца за локоть,

теребя рубашку на груди,

я сказал: – Хочу у вас работать! —

он ответил важно: – Приходи! —

важно, убедительно, красиво —

чтоб моё внимание привлечь…

Обожаю запах керосина!

Уважаю искреннюю речь!

Под шутки взрослых, на суровой нитке,

Привязанной к двери или к калитке,

Вот методы! – и варварски, и грубы —

Мне вырывали временные зубы.

А бабушка, хватаясь за живот,

Смеялась: – Всё до свадьбы заживёт!

И мальчика утешить подходила.

И плакал я, и весело мне было.

Уж сорок лет как бабка умерла.

Мне зубы рвут другие доктора

Уверенно, надёжно и умело,

Но уж никто ко мне не подойдёт,

Не скажет: – Все до свадьбы заживёт.

И до меня кому какое дело?

Полюбил,

Или просто привык?

Или просто гулять было не с кем?

Или просто прилип, как язык

На морозе прилип к железке…

И уже разозлился, и слёзы из глаз:

– Первый раз, и последний раз,

А теперь оторваться бы только…

И смеётся соседский Колька,

По прозванию Ловелас.

Жизнь моя – возьми да и рухни,

когда ты сказала мне: “нет”.

Мы встретились вновь через двадцать лет

у двери детской молочной кухни

в очереди среди пап и мам,

где чёрный снег и весенний хлам,

где я различил,

как в подзорную трубу,

белую прядь на твоём лбу…

Рыча, опрокинув какой-то бак,

расселся твой пёс на снегу, —

ты всё, как и прежде,

любишь собак. —

А я их терпеть не могу!

Верить ли: нечаянная встреча,

Быстрый оклик,

любопытный взгляд…

И пришла, и защититься нечем,

И уже не хочется назад.

С каждым днём заметнее тревога:

Всё понять, признать и совершить…

Но боится сердце-недотрога

Вновь болеть,

и мучиться, и… жить.

Последние дни середины апреля —

из сквериков листья убрали,

и красят заборы, и пляшет Емеля

на ярмарке

в маленьком нашем квартале.

Весеннее солнце спокойно и ярко

сияет с верхушки Университета,

торгуют цветами, на улице жарко —

а впереди ещё целое лето.

У магазина оркестр играет,

и импортный фильм будет в девять…

и если сейчас человек умирает —

то в это так трудно поверить!

Ты,

бездельник, бестолочь, грязнуля!

Ты,

отличник, маменькин сынок!

помнишь лето, первое июля,

наш периферийный городок?

Там, где допотопные бараки

живописно сбились в полукруг

у колодцев греются собаки,

положив хвосты на тёплый люк.

Где гудят машины-пятитонки,

развозя казённое добро,

и ребята спорят у колонки —

кто возьмёт тяжёлое ведро.

На скамейках ссорятся старухи,

малыши елозят по земле…

А в Москве с рассвета злые духи

грозно совещаются в Кремле.

Но поёт

почти что каждый встречный

про любовь на улице Заречной!

– Я вас люблю, чего же боле?.. —

но тут запнулся острослов.

…Вот здесь – театр, а в этой школе

учились я и Соколов.

Безногий инвалид Курносиков

в потёртом френче, со звездой,

сюда приехал на колёсиках,

остановился у пивной.

Гудит Москва предновогодняя,

в убранстве праздничном страна.

Но есть на свете преисподняя —

и в этом черепе она.

Подъедет ближе – выпить хочется…

(без очереди – вот бандит!)

Потом привстанет, и помочится.

Простите, люди. Бог простит.

Хлопнула дверь. Замирает перрон.

Пахнущий сказками детский вагон:

Ёлка, игрушки, гирлянды, и вата;

Даже по пол-апельсина на брата.

В маминых прядках мильоны снежинок,

Чей-то котёнок подпрыгнул в углу, —

И от осыпавшихся хвоинок

Целое море на тёплом полу.

Мама берёт на колени ребёнка,

Мальчик постарше приподнял сестру:

Тут вам картина и “Три поросёнка”,

Тут вам и “Утро в сосновом бору”.

Ёлка, игрушки, гирлянды, и вата…

Хватит на семьдесят лет

аромата!

Спросите хоть Львова, хоть Кадочникова —

Здесь знает его любой —

Ведь в школе он первый марочник,

А имя его – Хромой.

Хромой, и худой как спичка,

Забыл теорему Ферма, —

Но наша географичка

Была от него без ума.

Он пил “Солнцедар” и “Старку”,

Курил “Золотого льва”,

Он Рыжему продал марку —

Фолклендские острова.

Он хвастался модным свитером,

Шутя разбирал мотор,

Он выменял марку с Гитлером

На Мальту и Сальвадор.

Он выиграл Нигер в карты,

А в шашки – Антигуа, —

Хозяин последней парты,

Хромой из восьмого “А”.

Каждый держит палку

и поёт дорогой. —

Мы идём на свалку

с Колькой и Серёгой.

Смылись незаметно

всем четвёртым классом.

Мы – за кинолентой

и за плексигласом.

Полем и оврагом,

берегом реки… —

то бегом, то шагом —

наперегонки.

– Кто купаться хочет?

Кто быстрее Кольки?

Нам вослед стрекочет

ток высоковольтки.

С неба дождик льётся,

ноги жжёт крапива…

А сердечко бьётся

быстро и счастливо.

Со стен ободраны обои.

И обесцвечен потолок.

И маляры между собою

Ведут ворчливый диалог,

Что нитролак – хоть впору бросить,

А на прораба – наплевать,

И что сначала – купоросить,

И только после – шпаклевать…

А на часах уже четыре,

И гаснет день, и меркнет свет.

И я один в моей квартире

Среди разбросанных газет.

Глухая белая стена,

Икона в золочёной раме.

А вкруг – небес голубизна.

И крик ворон над куполами…

И что-то стало между нами.