Читать книгу Приговоренная замуж - Вячеслав Викторович Сукачев - Страница 4

Лето пролетело, а его никто и не заметил. Бесконечные дожди, распутица, тучи гнуса вымотали людей, вынужденных и по такой погоде править своё привычное дело: заготавливать дрова и сено, обихаживать огород и скотину, работать на производстве. И поэтому когда перевалило на вторую половину августа, подняло облака и снесло верховыми ветрами к чертовой бабушке на Охотское побережье, многие облегченно вздохнули – слава Богу, конец лету-мокрогону. Знали, конечно, что впереди еще и осеннее ненастье, но к этой беде душа заранее готовится, ждет ее, а потому и переносит легче…

А уже по озерам табунились утки к отлету. Давно смолкла, как подавилась чем, кукушка, стихла уссурийская жар-птица иволга – она одной из первых подаётся в теплые края. И во всем уже – предчувствие скорого увядания. Там, смотришь, широко планируя и переворачиваясь, летит на землю первый осиновый лист, а там вдруг вспыхнул шалым огнем куст свидины, и уже чётко просматриваются на деревьях ядовито-зеленые «гнезда» омелы. По низинам и ложкам стелются утрами туманы. Прохладнее стало ночью, покрупнели и засверкали звёзды, выманивая душу человеческую…

Утром Сергею Бурлаеву позвонил второй секретарь крайкома комсомола Литвинов.

– Ну, как ты там, в провинции, поживаешь? – весело спросил второй. – Мхом еще не порос? Случаем, не женился?

– Не порос и не женился, – принимая веселый тон Литвинова, ответил Сергей Бурлаев. Он понимал, что второй просто так звонить не будет – не тот уровень, а потому внутренне собрался, готовый к самым различным неожиданностям.

– Вчера шеф о тебе спрашивал. Не засиделся, говорит, он там.

Эт-то уже было интересно…

– А я-то думал, что вы меня совсем забыли в этой ссылке, – засмеялся Бурлаев, снимая очки в массивной роговой оправе и пальцами растирая веки. Глаза у него без очков становились беспомощными, он это знал и на людях очки старался не снимать.

– Знаешь, такие ссылки порой лучше очередного продвижения, – Литвинов помолчал. – Был ты у нас зав. отделом, а вернешься – секретарем, не меньше…

На меньшее и Бурлаев не рассчитывал. Правда, Литвинову можно было бы напомнить, что начинали они вместе, инструкторами, однако он, Коля Литвинов, безо всяких ссылок уже до второго секретаря крайкома комсомола дошел, но Сергей благоразумно этого делать не стал.

– Тут вот что, – перешел к делу Литвинов, – у нас гости из Москвы… Высокие гости, – подчеркнул Коля. – Шеф велел их к тебе отправить… Ты понимаешь меня? Надо будет встретить, отдых организовать – все на высшем уровне. Ну и, разумеется, презенты приготовить.

– А все-таки, что за гости? – решил уточнить Бурлаев, перелистывая настольный календарь.

– Комиссия по финансам из ЦК комсомола… Понял?

– Конечно… Все будет в норме, не беспокойся.

– Домик-то у тебя там, который охотничий, я надеюсь, на месте? – Коля Литвинов дал понять, что официальная часть разговора окончена. – Я бы и сам к тебе туда с превеликим удовольствием нагрянул – в бильярдной шарики покатать…

– За чем дело стало – приезжай, – пригласил Сергей.

– Не получается, Сергей Сергеевич, дела… Значит, не женился? Ну и молодец! Это мы поторопились, а теперь вот сидим под каблуком у своих жен… Ну, бывай. Я на тебя надеюсь…

Не успел Бурлаев трубку положить, как в двери постучали. Вошел Юра Трутнев, вежливо осведомился:

– Не помешал?

И вот не скажешь же ему, что помешал, черт тебя дери…

– Ну что там у тебя еще? – голос у Бурлаева сильный, властный, но с теплыми нотками – не металлический. – Выкладывай.

– Понимаешь, Сергей Сергеевич, есть у меня одна заманчивая идея…

– Ну-ну, давай, порадуй, – усмехнулся Бурлаев.

– Сделать несколько показательных выпусков «Комсомольского прожектора», скажем, в Покровском леспромхозе. Там подобралась сейчас очень сильная группа, на ее примере мы могли бы…

– Опять Покровский леспромхоз? – перебил его Бурлаев. – Ты, Юрий Матвеевич, часом, не помешался на нем? За два последних месяца – три командировки туда… В чем дело? Ты не забыл, что на территории Прибрежного района работает еще восемь леспромхозов? И в каждом из них, между прочим, тоже есть комсомольские организации со своими «Комсомольскими прожекторами».

– Так я о чем и говорю! – подхватил с несвойственным ему жаром Юра Трутнев. – Провести районный семинар прожектористов, а в качестве примера…

– Семинар прожектористов? – вдруг оживился Сергей. – А что, это – мысль. Мы, кажется, их еще ни разу не собирали?

– В том-то и дело…

– Та-ак, хорошо. Когда и где ты это предлагаешь сделать?

– Я еще не думал…

– Ага, не думал, значит… Давай подумаем вместе. Надо не затягивать. Потом, в конце года, будет не до семинаров.

В общем, со сроками они тут же определились, наметили приблизительную программу семинара с приглашением специалистов из края. Продумали и культурные мероприятия.

– Соберутся активисты, ударники производства, передовая молодежь, – Юра осторожно покосился на Бурлаева. – Может быть, после семинара организовать небольшой вечер?

– Правильно мыслишь, Трутнев. Наконец-то я вижу перед собой инициативного работника аппарата. Конечно, организуй! Пусть они пообщаются в неформальной обстановке, поближе познакомятся, сведут дружбу.

– Я тут прикинул – хорошо бы на лыжной базе ремзавода? У них там есть конференцзал, столовая, рядом лес и прочее…

– База ремзавода? Там этот… Кольчугин? – поморщился Сергей Бурлаев. – Придётся через райком партии действовать. Ну ничего, пробьём и этот вопрос… Как у тебя дома дела?

– Нормально… Стасик ходить начал.

– Ну! Вот время летит, – удивился Бурлаев. – Давно ли мы его рождение обмывали, а он уже ходить начал. Молодец! В общем, Юра, действуй, как договорились. Если надо будет – я подключусь. Добро?

– Все понял… Значит, я еще разок туда смотаюсь?

– Хорошо, хорошо, – Бурлаев уже набирал номер телефона.

В кабинете Медведкова дым стоял коромыслом – шло производственное совещание. Как всегда к концу года, из леспромхоза план накинули и – кровь из носа! – его надо было делать. Вот о том, как его делать, какими силами, и шел горячий разговор.

– Надо раз и навсегда отказаться от всяких накидок, – горячился молодой технорук. – У нас плановое производство, а не шарашкина контора. Есть у нас план – двадцать тысяч кубометров деловой древесины, мы его и дадим. А остальное – не наше дело…

– Как это – не наше? – рыкнул Медведков.

– А так… О чем они раньше думали? Как они в начале года планировали?

– Вячеслав Васильевич, подожди, – поморщился Павел Иванович. – Ты думаешь, это они от хорошей жизни? Напрасно так думаешь… Им тоже план из края накинули, в край распоряжение из центра пришло, и так вот, по цепочке, от Москвы и до нас.

– А им по цепочке – отбой! От нашего лесопункта и – до Москвы. На следующий год умнее будут. Планировать лучше научатся.

– Ну, знаешь, – глаза у Медведкова опасно заблестели, – не нам их учить…

– Зато нам их ошибки в планировании расхлёбывать, – не уступал Вячеслав Васильевич. – Мы сейчас технику порвем, что получше и поближе из тайги повыдёргиваем, а потом нас полгода лихорадить будет. Однако план с нас потребуют любой ценой и опять – аврал, опять штурмовщина, нарушение всех технологий…

– Мальчишка! – грохнул кулаком по столу Медведков. – Ты кого здесь учишь? Ты посмотри, кто рядом с тобой сидит: заслуженные бригадиры, начальники участков, руководители звеньев, а ты им мозги вправляешь! Они это тогда уже знали, когда ты еще в горшочек писал, и знали горбом своим, а не из красивых книжек… Сядь и больше не мельтеши.

– Тогда нечего мое мнение спрашивать, – обиженно буркнул технорук.

– А я тебя и не спрашивал! – встал Медведков. – Ни твое, ни лично мое мнение в леспромхозе никого не интересует. Понятно всем! Ни-ко-го! Есть приказ вышестоящего начальства, он не обсуждается. Это как в партийном Уставе. Тут почти все коммунисты и Устав, я думаю, не забыли, а если забыли – советую подучить. А то сильно много рассуждают у нас некоторые, а как до дела – их с печки арканом не стащишь. В общем, собрал я вас для того, чтобы узнать, как, каким макаром нам с наименьшими потерями и в технике, и в технологии, и в людских ресурсах взять эти сверхплановые кубики? Задача ясна? Прошу высказываться. А эмоции, наматывание соплей на кулак, прошу оставить на потом. – Медведков неожиданно улыбнулся. – Для дома, для семьи, как говорится…

– Ночь-полночь, куда это ты опять собираешься, Паша? – на пороге в спальню стояла в ночной сорочке Варя. Прикрывая шею рукой, она вопросительно и тревожно смотрела на мужа.

– Спи, – буркнул Павел Иванович, с усилием вгоняя ногу в сапог, – отдыхай…

– Да уж какой тут отдых, – невольно улыбнулась Варя, проходя к кухонному столу. – Бухаешь, как трактор… Тебе чего-нибудь с собой приготовить?

– Ничего не надо.

– Ну, Паша, а как же ты так: не емши, не спамши, подхватился и айда…

– Надо, Варюха, надо!

Варя посидела тихо и молча, наблюдая за сборами мужа, глубоко вздохнула:

– Ты хоть когда вернёшься-то? Когда тебя ждать?

– Чего не знаю – того не знаю, – усмехнулся Медведков. – Конец года, должна уже привыкнуть…

– Я привыкаю, – слабо улыбнулась Варя, – ко всему привыкаю… Ты бы, Пашенька, меховую безрукавку пододел – такие морозы жмут на улице.

– Давай.

– Ребятишки по тебе сильно скучают, совсем ведь не видят тебя последнее время: ночью приходишь, ночью уходишь. Ты хоть для них-то время найди, Паша.

– Во! – оживился Павел Иванович. – Напомнила…

Он порылся в карманах куртки и достал две кедровые шишки.

– Это вот им от зайчика. Так и скажи, поняла? Большая шишка Волохе, как старшему, маленькая – Пал Палычу.

Варя приняла шишки и стояла напротив мужа, смотрела, как он собирается: маленькая, простоволосая, с носиком-пуговкой, крупноватыми скулами и большим, некрасивым на ее лице ртом. И по тому, как стояла, как смотрела, сразу можно было догадаться, что любит она своего мужа, до беспамятства любит, и если случись вдруг чего – опорой ему будет верной и надежной, чего бы там ни случилось. И еще как-то так вот сразу понималось, что не ради себя, а ради него самого любит, что в этой любви – все для него, Павла Ивановича, а уж потом, если чего останется, крошки какие, можно и о себе подумать. Редкое качество любви, между прочим, по нашим-то временам. У нас ведь как теперь: полюбил и сразу – мое, не замай, только мне принадлежит! И все только к себе примеряется, на себя тащится, безо всякого интереса к тому, а каково предмету твоей любви – удобно ли, хорошо ли от твоих чувств сердечных, или, наоборот, взвыть ему от них хочется и куда попало, хоть на край света, бежать поскорее…

– Шарф дай поправлю.

Павел Иванович послушно склонил голову на крепкой шее, и Варя заботливо подоткнула шарфик под борт воротника. Не удержалась, легонько приткнулась к мужу, приподнимаясь на носках в разношенных комнатных тапочках.

– Эк, исхитрилась, значит? – улыбнулся Медведков, обнимая жену и оставляя на ее щеке торопливый поцелуй. – Вам бы, бабам, все обжиматься…

– А ты как думал, – счастливо смотрела на него Варя.

– Ладно, пошел я.

– Пашенька, может, хоть термос с чаем возьмешь?

– На котлопункте поем… А ты вот что, Варюха: скажи ребятишкам – в январе к деду с бабушкой поедем. Пусть огольцы немного порадуются

– Правда, что ли, Паша? – радостно вспыхнула Варя.

– Нет, кривда… Раз сказал, значит – поедем! Вот свалим план и сверхплановые, будь они трижды неладны, и в январе можно будет расслабиться.

– Радость-то какая для ребят.

– И для тебя, поди?

– И для меня, – опустила взгляд Варя.

Павел Иванович привычно бухнул утепленной дверью, а Варя еще долго стояла у порога, словно надеялась, что муж вот-вот за чем-нибудь вернется.

– Нелли Семеновна, зайдите, пожалуйста, ко мне, – попросила после уроков Алевтина Степановна.

– Пожалуйста, – без удовольствия ответила Нелли, собирая тетрадки в аккуратную стопку.

Ничего хорошего она от этого разговора не ожидала.

Алевтина Степановна вежливо поговорила на общие темы, поинтересовалась настроением, дала несколько добрых, но, как думала Нелли, никому не нужных советов, и наконец затихла в продолжительной паузе, готовясь к главному разговору. Нелли уже достаточно хорошо изучила директора и терпеливо ждала.

– Знаете, дорогая Нелли Семеновна, – наконец собралась с духом старушка, – до меня, извините, дошли странные и нелепые слухи… Поймите меня правильно – я против слухов, против назиданий надоедливых старух и так далее. Мне никакого удовольствия не доставляет этот наш разговор, но мы с вами работаем в школе. В шко-ле!

– А в чем, собственно, дело? – поторопила Нелли.

– Дело в том, Нелли Семеновна… Дело, собственно, в вас, в вашем, э-э-э… поведении. Ходят упорные слухи, что вы, как бы это сказать точнее, что вы слишком часто встречаетесь с молодым человеком из района… У нас деревня, Нелли Семеновна, – старушка почти виновато смотрела на молодую учительницу сквозь простенькие круглые очки. – У нас ничего невозможно скрыть. Все на виду…

– А мне нечего скрывать! – гордо вскинула голову Нелли. – И я ничего не собираюсь и не собиралась скрывать…

Алевтина Степановна внимательно всмотрелась в нее: за долгие годы учительства она привыкла разбираться в людях, выделять даже оттенки интонаций и по ним составлять мнение о человеке. И сейчас она вдруг поняла, что Нелли Семеновна, к которой у нее с самого начала было очень сложное чувство покровительства и ревности одновременно, что сейчас она сказала правду. Но Алевтина Степановна очень хорошо знала и другое – дыма без огня не бывает. Так в чем же дело?

– Я вам верю, Нелли Семеновна… Но этот молодой человек из района существует?

– Да…

– Вы с ним встречаетесь?

– Только по делам «Комсомольского прожектора» и только в Красном уголке.

Алевтина Степановна задумалась, привычно постукивая тупым концом карандаша по столу.

– Я вот что хочу посоветовать, Нелли Семеновна. Вы, возможно, и не нуждаетесь в моих советах, но хотя бы просто послушайте умудренного годами старого человека… Я знаю, что все так и есть, как вы говорите, но… Нелли Семеновна, голубушка, дайте вы ему почувствовать, этому молодому человеку из района, что он никому здесь не нужен, что никто его не ждет и ждать не собирается… Он и перестанет ездить, а люди перестанут говорить…

– Будет ездить другой, – тихо сказала Нелли.

– Что?

– Алевтина Степановна, душно мне здесь, – неожиданно даже для самой вырвалось у Нелли. – Не могу я, ну вот не могу, и все… Понимаете? – Нелли смотрела прямо в глаза потрясенной старушке. – Когда ехала сюда и в самые первые месяцы думала я, что все ерунда. Привыкну к деревне и буду жить, как все. Живут же другие, и я, мол, проживу… А теперь вот признаюсь – не могу…

– Да что вы, милая, что вы, – всполошилась добрейшая Алевтина Степановна. – Не принимайте все так близко к сердцу и на мои слова не обращайте внимания. Наше дело такое, старушечье, поворчать, уму-разуму молодежь поучить…

– Да нет, Алевтина Степановна, – тяжело вздохнула Нелли, – все верно вы говорите, все правильно… И этот, хмырь из райкома… Ему комсомольские дела эти – как зайцу пятая нога… Не по комсомольским делам, а ко мне он ездит, все правильно, как правильно и то, что – нет у нас с ним ничего и не будет… В этом вы мне можете поверить.

– Я верю, – прошептала Алевтина Степановна, – верю…

«Ну и как им всем объяснишь, – думала дома Нелли, – что мне тесно в этой их жизни! Мне мало школы, дома – мне хочется больше! Мир вон какой огромный, он ведь для каждого человека и для меня тоже. А я тут как в клетке. Загнали меня в эту клетку, заперли двери и хотят убедить, что весь мир – внутри этой клетки. Снаружи, мол, ничего нет. Пустота снаружи. А я-то знаю, что там жизнь, там интересные люди, там просто интересно… И я хочу туда! Хочу, и все тут. Почти три года в клетке – это слишком много для меня. Еще три года – и я умру или буду такой же, как они: сварливой, падкой на деревенские новости бабой, буду копить деньги на отпуск и ковры, кормить свиней, напиваться на гулянках, скандалить с мужем. И вот тогда-то мне никто и ничего не скажет, потому что я буду жить, как они… Я-то думала, я мечтала, что у меня будет муж, он откроет дверцы этой проклятой клетки и поведет меня за собой. Куда угодно я идти за ним собиралась – хоть к дьволу, хоть к богу, лишь бы не стоять на месте. А вместо этого… Боже, вместо этого мой муж на дверь с внутренним замком еще и наружный, амбарный замок навесил. И дай ему волю, он же на всякий случай сварочный аппарат приволокет и те двери к стенам приварит… Чтобы – ни с места, значит, чтобы – при нем… Тошно-то как, тошно… Неужели человек только для этого и родится? Дважды перечитала романы Достоевского – нет, не для этого… А для чего? Есть, пить, отправлять естественные потребности и животные могут. Чем же мы от них отличаемся? О будущем думаем? Так опять же для того, чтобы – пить и есть. Все в проклятый желудок упирается. Двадцать три года прожила, а только и знаю, что у меня желудок есть и что его набить надо. А чтобы набить – необходимо работать… А мне мало этого, я не хочу так! Я для большего родилась. И люди не все из-за своих желудков рождаются… А из-за чего? Зачем человек вообще рождается? Не все ли ему равно, есть он на земле или его не будет, сегодня это случится или завтра… И Юра этот. Привязались с ним ко мне. А он мне совершенно не нужен, я без него жила и могла бы дальше жить, но он из другого мира, из другой жизни, в которую и мне хочется… Имею я право желать? А любить? Какая же я дура была, какая наивная дура, когда вдруг решила за Володьку замуж пойти. С этого все и началось – клетка золотая захлопнулась… Я замуж-то для радости выходила, для счастья, а что получилось: стираю его рубашки, готовлю ему кушать, убираю за ним… А взамен? А взамен ничего, никакого удовлетворения – ни морального, ни-ка-кого. И что же теперь делать мне?»

До мысли о разводе она еще не дошла, она еще не допускала, что это единственный выход, она еще втайне, даже от самой себя – втайне, на что-то надеялась…

– Нет, Юрочка, нет, миленький, ничегошеньки у тебя не выйдет…

Они стояли, разделенные столом, и Нелли все еще тяжело дышала, чувствуя, как больно дергается какая-то жилка на шее.

– Но почему, Нелли? – хрипло спросил Юра, тоже запыхавшийся, растерянный и злой. – Что мешает?

– Все мешает, Юрочка. Вот эта комната, – она повела глазами по обшарпанным стенам старенькой гостиницы, – эти окна и – вообще все… Здесь – никогда! Ни за что!

– Ну-ну, хорошо, – с усилием сказал Юра, – хорошо… Я тебя понял. Иди и садись рядом, не бойся, я больше не буду…

– Я не боюсь, – просто ответила Нелли. – А посижу вот здесь.

Она присела у краешка стола, все еще настороженная, готовая к отпору.

– Хорошо, – вкрадчиво повторил Юра, – не здесь, а где тогда?

– Не знаю, – быстро ответила Нелли. – Сюда тебе больше приезжать нельзя.

– Это еще почему? – Юра встревоженно взглянул на нее.

– Потому, Юрочка, что о нас с тобой начали в поселке говорить.

– Ерунда какая! – Юра покосился на дверь. – Мы же занимаемся делом… Я – представитель райкома комсомола, ты – председатель «Комсомольского прожектора». Что тут особенного, если мы встречаемся по делам?

– А то, Юрочка, – Нелли окончательно успокоилась, – что меня по этому поводу вызывала Алевтина Степановна и строго предупредила…

– Что-о? – наконец-то Юра по-настоящему напугался. – Она откуда знает о нас? С чего она взяла?

– Люди говорят, – как маленькому, терпеливо повторила Нелли.

Лицо у Юры Трутнева сразу посерело и вытянулось, черные усики беспомощно обвисли. Он встал и подошел к двери, послушал. Потом отворил ее и внимательно посмотрел в коридор.

– Черт знает что, – пробормотал Трутнев, не зная, что делать дальше.

– У нас же деревня, Юрочка, обыкновенная деревня, здесь все и всё знают.

– Действительно, – Юра нервно прошелся по комнате.

Он сразу и до конца оценил ситуацию: если хоть какой-нибудь слушок докатится до райкома – все! Пропал семинар, а вместе с ним и надежда проглотить эту ягодку… Именно на семинаре он планировал окончательно покорить сердце провинциальной красавицы, после чего она уже сама должна была искать возможности встречаться с ним. А что все так и произойдет – он не сомневался. И если сейчас поторопил события, то только потому, что не совладал с собою… Да и попробуй удержать себя, когда перед тобой этакое чудо, да еще с этим пламенем в глазах, которое Юра Трутнев согласен был тушить день и ночь подряд.

– Ты напугался, да? – прервала затянувшееся молчание Нелли.

– Хорошего мало, – нахмурился Юра. – А как твой муж реагирует?

– Муж? – удивилась она.

– Ну да… Он тоже говорит или пока молчит?

– Пока молчит, – усмехнулась Нелли.

– Тогда вот что… Я завтра же уеду, а к концу недели ты получишь официальный вызов на районный семинар прожектористов…

– Правда?! – искренне обрадовалась Нелли. – Будет такой семинар?

– Будет… Так вот, перед отъездом в Прибрежное позвони мне. Я там все к твоему приезду подготовлю… Поняла?

– А что надо готовить, Юра? – насторожилась Нелли.

– Как – что! Отдельный номер в гостинице, например, машину, чтобы тебе наши окрестности показать, шашлык, коньяк и так далее…

– И все это будет? – удивилась Нелли.

– Спрашиваешь… Мы, Неллочка, там такой пир закатим, – но он тут же спохватился, прислушался, причем у него как-то странно вытянулся и без того длинный нос, мельком взглянул на Нелли и со вздохом сказал: – А сейчас, Ягодка, тебе пора…

– Прогоняешь? – нарочито нахмурилась Нелли, забавляясь его испугом. – А потом жалеть не будешь, Юрочка?

– Разве я прогоняю, но если ты говоришь…

– Не оправдывайся, – Нелли поднялась. – Пошла я, а то и вправду нас здесь застукают.

Юра заботливо подал плащ и, когда она откинулась назад, продевая руки в рукава, не удержался-таки, стиснул ее за талию, прилипая, впечатываясь в нее своим телом.

– Нелли… – прошептал Юра. – Ой, Нелка, пропаду я с тобой… – Он зарылся острым носом в ее волосы, тяжело задышал, жадно и торопливо обласкивая руками. – Ведьма ты, колдунья, с ума сводишь…

И никогда, ни разу не пережила она такого сильного волнения с Володькой, такого безумия, когда хочется плакать и смеяться… Последним усилием воли она удержала себя и чужим, севшим голосом позвала:

– Юра, Юрочка, ты забыл?

Он не услышал ее, уже пробравшись руками под кофточку, и тогда она соврала:

– Кто-то идет, Юра?..

– Где? – Юра замер и, воспользовавшись этим, Нелли поспешно выскользнула из его рук. Поправила на себе одежду, смущенная его и своим бесстыдством, погрозила пальцем:

– Ну ты, Юрочка, артист… Поплакали от тебя девки…

Трутнев вслушивался и внимания на ее слова не обратил.

– Значит, жди вызов, – прошептал он, все еще встревоженный.

– Значит, жду…

От осторожного стука в окно Светлана проснулась и затаилась в постели: а вдруг показалось, вдруг ветер на желтых осенних лапах пробежался по стеклу, или оторвало сухую веточку с тополя и швырнуло в окно. Но вот стук повторился, и в нем уже нетерпение, недовольство, в нем уже весь до капельки Медведков – суматошный, жестокий и бесконечно добрый.

Света выскользнула из-под одеяла и не касаясь пола полетела к двери.

– Привет, пожарница! – усмехнулся он, сгреб ее в объятия, притиснул, ткнулся в шею морозным лицом, и она, не чувствуя холода, босая, в одной ночной рубашке, замерла подле него. – Как ты тут поживаешь? – тихо спросил Павел Иванович.

– Тебя жду, – одним дыханием ответила ему Светлана.

– Все время сидишь и все время ждешь?

– Все время сижу и все время жду, – засмеялась она. – Такая уж у меня судьба…

– Простынешь ведь… Пошли в комнату.

– Ты голодный?

Теперь засмеялся Медведков, сбрасывая прямо на пол меховую куртку, шарф и ондатровую шапку:

– Не угадала, Светленькая, сегодня я сыт до упора, как боров…

– Ну вот, а я тебе вареников с капустой и картошкой налепила, – огорчилась Светлана. – Весь вечер на кухне провела.

– Да откуда же ты могла знать, что я нынче приеду? – удивился Павел Иванович.

– Вот – знала, – смутилась Светлана.

– Чудо ты мое чудное, – подхватил ее на руки Медведков и закружил по комнате.

– Пусти, я замерзла…

– А вот мы тебя баиньки уложим, – Павел Иванович осторожно опустил Светлану на постель и тщательно укутал в одеяло. – Вот так, маленькая, так, Светленькая, так, стриженая комсомолочка моя… Лежи и не шевелись, а я чай греть поставлю и страшную историю тебе расскажу.

– Историю? – насторожилась Светлана. – Какую еще историю?

– Сейчас узнаешь. – Медведков включил плитку и поставил чайник. – Вчера пьяный тракторист трелевщик в речке утопил. Выпил, хрен лысый, ему показалось мало, вот он на трелевщике за выпивкой и рванул. Ты слышишь?

– Да…

– А лед хоть и встал две недели назад – слабый еще. – Павел Иванович быстро поставил на небольшой круглый поднос из пластмассы бутылку коньяка, две рюмки. Крупными ломтиками порезал лимон, посыпал сахаром и уложил на чайное блюдечко. – Вот он, в душу его мать, и ухнул на середине реки. Хорошо хоть сам успел выскочить, а трактор затопил по самую крышу. Я на верхнем складе был, когда мне эту историю сообщили. Примчался туда… Этот… урод, качается передо мной и улыбается: хоть сразу его прибей, хоть на потом оставь – ему все равно…

– Паша, ты что там так долго? – жалобно позвала Светлана. – Я соскучилась…

– Один момент, один момент еще, Светленькая… Теплая моя, ласковая, сейчас иду… И что ты думаешь – пришлось нырять, цеплять трелевщик тросом и вытягивать… Благо под боком дорожники были – трассу на новую деляну били. Вот мы с бульдозеристом по три раза и нырнули, пока трос-то сумели закрепить…

– Паша, ты тоже нырял? – напугалась Светлана.

– Ни с места! – завопил Медведков. – Лежи! Я уже иду к тебе…

И он появился с подносом, торжественно-смущенный и смешной. Придвинул ногой табурет к дивану, поставил на него поднос и громко велел:

– Царствуй, несравненная!

– Паша! – всплеснула руками Светлана. – Это в честь чего же такой праздник?

– А в честь того, ласковая, – Медведков сел на диван, и положил голову Светлане на грудь, – что меня назначили главным инженером леспромхоза. – Он выдержал длинную, торжественную паузу и не без гордости спросил: – Ну как, сразил?

Светлана не ответила. Медведков резко повернул голову и увидел, как катятся по щекам Светланы две крупные прозрачные слезинки.

– Что с тобой, Светлая, что случилось? – испугался он.

– Но ведь теперь ты уедешь в Прибрежное? – тихо прошептала Света.

Павел Иванович ошалело уставился на свою ласковую – об этом он как-то и не подумал. А ведь летом, только по одному его слову, она не поехала поступать в институт.

Так поздно снег никогда еще не ложился – в последних числах ноября. Поля, леса, звери и птицы – все истосковалось по нему. Стылая, черная, неприбранно-неряшливая земля опостылела в таком виде сама себе и на каждый шаг отзывалась недовольным скрипом и скрежетом… Но вот сорвалось и наконец упало на землю невиданно пушистое, подбитое холодом пуховое одеяло, и все переменилось вокруг. Поля и перелески засверкали от нестерпимой белизны, посветлел, помолодел лес, опрятнее стали завалы бурелома и даже пни приосанились на делянах: на каждом из них словно бы сидит этакая добротная шапка-ушанка. На фоне поседевших в одну ночь сопок отчетливее проступили хвойные деревья, а вот белокожие красавицы березы стали едва заметны… Тишина и покой повсюду. Лишь высоко в небесах искрятся и с шорохом осыпаются звезды, да круглоликая луна, словно скатанный ребятишками из мокрого снега шар, кочует по безбрежным просторам…

Все поутихло в тайге, все замерло и затаилось, и только чуть слышен шорох бронзовой листвы на одиноко стоящем дубе.

И ведет, и уводит память, и никуда от нее не деться, как от преданной и постылой подруги. Этот пожизненный оброк, всегда обязательный, но не всегда приятный, преследует нас всю жизнь. И мы идем на поводу у памяти, как верные, но не очень злые псы, готовые по ее приказу сорваться и нестись сломя голову бог знает куда и бог знает зачем…

Тот отблеск костра навсегда остался живым и теплым, манящим и родным. Словно бы в нем растопились последние льдинки детского недоверия и страха перед грядущей жизнью. Тот отблеск костра – приметная веха, от которой пошло уже юношеское летоисчисление и одновременно рубеж, за которым остались самые счастливые, самые беззаботные и радостные ее дни…

Они с Риткой сидели на небольшом обрубке дерева, крепко прижавшись друг к другу от неуверенности и страха. А по ту сторону костра, напротив, сидели два солдатика и пели под дребезжащую гитару:

Вы слышите: грохочут сапоги,

И птицы ошалелые летят…

И женщины глядят из-под руки,

В затылки наши бритые глядят

И ах как же хотелось им быть этими женщинами, красивыми, многоопытными, глядящими из-под руки в стриженые затылки солдатиков.

Вы слышите, грохочет барабан,

Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней!

Уходит взвод в туман, туман, туман,

А прошлое ясней, ясней, ясней…

И слышался им этот грохот барабана, солдат прощался с Ней, крепко обнимая плечи и целуя в губы, и уходил потом вместе со своим взводом в туман, на прощание весело и отчаянно взмахнув рукой с зажатой в ней пилоткой. Где все это они видели, во сне или наяву, в кинохронике или вычитали в книгах, но так все отчетливо и правдиво вставало перед их глазами, что дух захватывало. В эти минуты, наедине с собою, они были готовы на все, они даже хотели, чтобы сейчас, немедленно случилось это все – такое страшное и манящее, такое взрослое и таинственное.

И снова переулком сапоги,

И птицы ошалелые летят…

Стихли последние аккорды, растворились в черной, непроглядной ночи голоса, и они испуганно встрепенулись, и освобожденно порадовались: слава богу, ни о чем их солдатики не догадались, мысли их не подслушали… И первый испуг за собственные мысли, за смутные мечты. «Как, это я так думала? Я так хотела? Какой ужас! Какая я, оказывается, плохая… Что теперь делать? А вдруг кто узнает – стыдно-то, стыдно как. Неужели я одна такая? Неужели только я так плохо думаю?» И пристальный, внимательный взгляд на подругу, и тяжелый вздох: «Наверное, только я…»

– Ты чего вздыхаешь?

– Да так просто… А у тебя почему глаза блестят?

– И ничего они не блестят…

– Я, наверное, вижу, блестят они у тебя или нет…

– Девочки, кончай секретничать, – сквозь пламя костра Жорка смотрит пристально, немигающим взглядом.

– Мы не секретничаем.

– Понравилась песня?

– Ой, хорошая такая… Спойте еще!

– Споем, если хорошо попросите.

– Пожалуйста, спойте еще что-нибудь.

– Вы что, девочки, в детском садике: не знаете, как просить?

– А как? – робко переглядываются они.

– Учи вас, – ворчит Жорка, поднимается и, страшный, огромный в отблесках костра, идет неторопливо к ним.

– Ой, Нелка, влипли! – торопливо шепчет Рита.

– Не трусь, – с трудом выговаривает Нелли.

Они сидят, крепко сцепившись руками и снизу вверх испуганно смотрят на приближающегося Жорку.

– Коваль! Забери свою рыжую! – приказывает Жорка и подсаживается к Нелли.

«И почему ему Ритка не понравилась? – с паническим ужасом думает Нелли. – Вон какая длинноногая…»

– Мы не хотим, – испуганно пискнула Рита, но Коваль, смуглый и голубоглазый бандюга, взял ее за руку и единым движением поднял с места. – Ой-ой-ой! – заверещала Рита. – Ой-е-е…

Коваль тут же, не сходя с места, запечатал ей рот поцелуем.

– Ну, Малышка, видишь, как это делается? – Жорка положил руку ей на плечи, притянул к себе, обдав крепким запахом табака. – Только я хочу, чтобы ты сама меня поцеловала… Ты целоваться-то умеешь?

Не в силах отвечать, она лишь кивает в ответ.

– Тогда давай…

Жорка склонился к ней и подставил слегка вытянутые в ожидании губы.

– Ну, давай же…

И она потянулась к его губам, медленно, осторожно, словно шла по тонкому льду, а едва коснувшись их, отпрянула в сторону.

– Э-э, Малышка, разве так целуются? – спросил улыбающийся Жорка. – Так ты маму-папу да братика будешь целовать, а мы поцелуемся вот так…

Казалось, небо обрушилось на Нелли или же она провалилась под лед, по которому так осторожно шла к первому в своей жизни поцелую – нечем было дышать, нечем было думать, и только нестерпимо обидная и сладкая боль неудержимо расцвела на ее полоненных губах. В страхе она замолотила кулаками по Жоркиной груди, замычала, вырываясь и не в силах вырваться, задергала ногами… И вот – свобода! Жорка отпустил ее. Она хватанула воздуха, широко и потешно раздувая ноздри, открыла глаза (оказывается, они у нее были закрыты), увидела смеющееся Жоркино лицо и с ненавистью прошептала:

– Дур-рак…

Жорка взял несколько аккордов, отвернулся от нее и грустно запел:

Милая и родная,

Выгляни из окна…

В небе поймай глазами

Блик моего костра…

А ей уже стыдно за себя, за это детское – «дурак», ей уже жаль Жорку, такого одинокого и грустного рядом с нею, посреди темной ночи. И она осторожненько, несмело прикасается плечом к его плечу и замирает от тайного восторга, и почти умоляет Жорку: «Ну возьми, поцелуй меня снова. Целуй сколько хочешь, только не обижайся, только пой и пой эти чудесные песни…»