Читать книгу Путь к истокам. Рассказы. Публицистика - Вячеслав Злобин-Алтайский - Страница 3

Полумрак царил во всех уголках комнаты. Тусклая маленькая лампочка светила из-под абажура, который был накрыт черным платком. Направленный свет падал ярким круглым пятном на закрытые белым саваном ноги покойника. Свет обрывался с кромок гроба и отпечатывался мутными оттисками пыли на исшарканном, корявом полу. Гроб с усопшим находился посреди комнаты на двух табуретках, скорбно возвышался над скудной обстановкой комнаты, а смерть вызывающе соприкасалась с утихшей жизнью вокруг.

Была глубокая ночь.

Жена того, кто безжизненно лежал в центре комнаты, сидела поодаль от него, забившись в угол меж голой стеной и уродливым коробом шифоньера. Она дремала и, изредка вздрагивая, открывала томные, с красными ободками век, глаза.

Ее звали Анной. Когда она открывала глаза и задерживала свой взгляд на кончиках ног, бугорком возвышающихся над досками гроба, обшитого красным ситцем, то с трепетом начинала прислушиваться. Дыхания безмолвной ночи не было слышно, и угнетающая тишина свирепо давила на уши. Начинала кружиться голова. Там, в закоулках сонных мозгов, пульсировала кровь и стучала с нарастающей силой по вискам все громче и громче. Бум-бум-бум… Она закрывала глаза, слух начинал притупляться, и она вновь засыпала.

Анне было сорок лет. В траурном шелковом платке она выглядела куда старше, но на смуглом лице не было ни единой морщинки. У нее был правильный прямой нос, узкие губы, проницательные подвижные глаза под сводами бархатных ресниц. Прядка русых густых волос вывалилась из-под платка и легла вразброс на лоб.

Мужа она не боялась как живого, так и мертвого. Но сам факт вторжения в ее жизнь сего мрачного бытия, этой тревожной и загадочной ночи, мало того, двухсуточного бдения будоражил ее усталое воображение. Она дремала, беспокойно просыпалась и вновь проваливалась в короткий тревожный сон. Событие, связанное со смертью мужа, казалось, не принесло ей горя. Она флегматично относилась ко всему, что происходило в эти дни вокруг. Она не рыдала и не стонала над телом Ивана, ходила бесцельно, сидела рядом с гробом безучастно. Организацию похорон отодвинула от себя и не чувствовала в себе некоей тяги, инициативы к этому. За свое равнодушие ей не было стыдно перед людьми. За стенкой, в спальне, отдыхала ее соседка Вера, вызвавшаяся помогать ей в период похорон. Покинутость, одиночество она не чувствовала и страха не испытывала…

Покойник был мал ростом и худощав. Однако после всего, что с ним произошло, он не просто припух, а вздулся. Оплывшее серое лицо покрылось волдырями, веки глубоко утонули в глазных ямах, на лбу четко вырисовывался ряд глубоких рваных ран. Острый кончик носа прилип к вздернутой потрескавшейся сизой губе. Кисти непослушно лежали скрюченными на груди, стянутые меж собой белой тесьмой. Шея была гладкой, как цилиндр, а при жизни жилистой и c упругой кожей…

Иван был душа-мужик, безотказный и добрый. Все знакомые мужики любили покойного за веселый нрав, но жалели. Жалели его за то, что любил свою жену, преклонялся перед ней и унижался. Анна властная была, а порой жестокая. Когда он выходил из-под контроля и отказывался слушать ее, происходила странная забава – она начинала бить его! В минуты ненависти она становилась решительной и беспощадной. Кидалась в бой, не ведая страха, теряла рассудок, и только ярость полыхала в ее глазах. Била култышками кулачков колко и больно. Иной раз, после очередного ее вояжа, Иван ходил с сочными литыми синяками по улице, а мужики подтрунивали меж собой:

– Иван вчерась законно с нами остограммился, а для Аньки закон не писан?!

– Закон ей что дышло!.. Она сама их пишет!..

– Напрасно вожжи приспустил, напрасно… – сожалели некоторые.

– Вот ими бы законы и расписал!.. – отвечали те же, но оптимисты.

– А что ж вы ждали – результат вашей попойки на его лице!.. – выстреливала женская артиллерия из-за палисадника.

А потом за бутылкой водки, коротая время с теми же оптимистами, смеялся и балагурил. Легко забывал о неприятностях.

Три дня назад, когда они с женой и соседями сидели на завалинке дома, Иван позволил себе съязвить в адрес Анны.

– Сидел бы уж да не мыркал… – осадила его Анна по поводу прошедших мимо мужиков.

– Быки-то мычат, да телки не телятся!.. – ответил он в своем стиле.

– А чего им телиться, если рыло из стакана вынуть не могут!

– Да уж лучше о забор чем почесаться, а не с мужиком обниматься. Логика женской дури!.. – хихикнул Иван.

– Глянь-ка на мужика ядреного! Портки еще не жмут?

– А тебе что жмут, что не жмут – все едино! Есть там большой интерес – да не про вашу честь! – резанул Иван и тут же пожалел…

Анна взбесилась. Трепку задала шумную – принародно.

Иван скрылся в доме. Зацепило то, что все прошло на трезвую голову. Взял денег, рыбацкие снасти, палатку и сел в машину. Окатив клубами дыма соседей и жену, прокрутив лихо колесами землю, исчез с глаз долой.

Иван до треска в пальцах вцепился в руль машины, остервенело забегали желваки на лице. Скрежет зубов, казалось, был слышен за окном машины. Педаль газа с силой задавил в пол. Он любил скорость и отводил этим душу. Несмотря на то, что последнее время редко садился за руль, он был профессионалом и управлял машиной, как игрушкой…

Друзья снарядились быстро, хотя и удивились столь позднему и авральному сбору на рыбалку. Они с тревогой смотрели в его ошалелые глаза и сомневались в целесообразности поездки. Но в запале он выдохнул:

– Избавьте меня от этой ведьмы хоть на ночь!..

Они сообразили, что ехать стоит ради него.

Иван редко так говорил о своей жене, а уж если сказал, то по веской причине. Значит, допекла…

Друзей было двое. Двоюродный брат Петр и его сосед Геннадий.

Петр был здоровый, как гора, дышал объемной грудью, как паровоз, а бодрость и задор, казалось, ни покидали его никогда. Геннадий был худ и высок, как бамбук. Лицо – тесаная бакулка, угловато и сурово. Характер смурной и резкий.

Иван гнал машину так, что от скорости визжал ветер, закладывая напрочь уши, машина вибрировала и гудела, словно укомплектована была реактивным двигателем. Мужики притихли, остекленелыми глазами уставились на дорогу и слушали заунывные звуки скорости. Дух захватывало, а они в напряжении молчали, давая водителю отвести душу.

По дороге сделали остановку. Закупили водки, консервов, холодного сырого шашлыка и вновь тронулись в путь.

…И вот добрались до места. Вывалились из машины, покачиваясь, тряся отяжелевшими головами.

– Иван, вскрывай свой зоб и остаканься, чтоб обмяк! – подбежал Петр, держа в руках граненый стакан и бутылку водки. Налил в стакан и сунул его Ивану.

Тот выдохнул и слил содержимое стакана в широко раскрытый рот, как в сифон умывальника.

– Теперь будешь млеть и верить в чудеса! Все проходит, все не вечно! – хохотнул Петр, глядя на брата. На лице того ожили глаза, разгладились на лбу морщины, на бледных щеках появился румянец.

– Мать ее в душу!.. – махнул с плеча Иван, но все еще задумчиво, не веря в себя.

– Охолони, братка. Лишь бы душа запела, а бабий норов хлипок, только точку приложения найди…

– Вот за эту точку-то и врезала! – посетовал Иван.

– А ты не так прямолинейно ищи. Душа, брат, бабья не только там – она у них сквозная, по всему телу размыта!..

– А лучше взять эту душу прямо за горловину и удавить, как гидру какую! – влез в разговор, наконец, Григорий.

– Ты радикал, Гриша, оттого и безобразия по жизни творятся. Негоже, дружище, так дороже обойдется! – остепенил его Петр. – Как-никак единая цивилизация мы с ними. Чего уж там…

Место выбрали на сухой песчаной косе протоки. За отмелью, вдоль порожистого берега, тянулась узкая полоса толстых, коренастых лохматых ив. За ними видны были бескрайние просторы лугов, озер и болот, а белая дымка вечернего тумана невесомой шапкой покрывала их. Ветерок приносил пьянящий аромат лугового разнотравья, отчего казалось привольно и легко. Протока была не широкой, метров пятьдесят, и ее спокойное, мерное течение несло журчащее плескание воды за далекий изгиб, иногда клацала гребешками у берега и начинала замирать до следующей волны.

На противоположном берегу, почти вплотную касаясь воды, свисал понуро частоколом валежника гибкий тальник. Возвышаясь густыми шапками листвы, высокий ивняк уходил за сумеречный, краснеющий небосвод и обрывался в тайной бесконечности горизонта.

У палатки злобно потрескивал языкастый костер, а мужики, вальяжно развалившись подле него на покрывалах, жевали шашлык, парящийся на свежем, волглом воздухе, и смачно крякали от изобилия водки.

– Да, жизнь – каверзная штуковина, – чавкал толстыми губами Петр. – Только ухватишь ее за вожжи, как не тут-то было. Вертит хвостом, как рыба, и норовит тут же выскользнуть – покуражиться, поиграть судьбой! Вот хотя бы я. Чего еще надо? С Галкой сами себе хозяева, малозависимые друг от друга. Хочу – я гуляю, хочет – она… Пожалуйста – воля каждого. Так сказать, свободная любовь… А так порой тошно и гадостно становится, хоть на стену лезь.

– Один черт, потолок помешает – всему своя крышка, – многозначительно вставил Геннадий, сверкая осоловелыми глазами. – Побесился малость, и дальше. Вечно рот шире ворот!

– Бывает, Гена. Чего уж там… Но не может она быть вечным праздником, хоть и хорохорюсь, – причмокнул языком Иванов брат, глядя на Геннадия. – Не так все идет, как хочется. По сопливой молодости думал: вступаю в вечный рай, ан нет, не туда… Скажу так: жить надо проще! Терзаем, понукаем себя и других, ни с кем и ни с чем не хотим мириться – весь мир хотим под себя подмять, иной раз растоптать. С пеной у рта кричим: делай как я! А кому мы нужны? Каждый нужен сам себе. Этот мир нас ломает, а не мы его. Заткни уши, не выпучивай глаза на всякие непонятные для себя явления – легче станет! И сразу! Жить надо, а если жить – то в радости! Сделал кто-то козу тебе, а ты смейся – изгоняй из себя злобу… Пусть тебе будет неприятно, зато зальешь весельем душу свою! Пороки человечьи не перебороть, над ними смеяться нужно. Вот лекарство от душевной боли!..

Звенькнули трезвоном стаканов и вновь закряхтели.

Геннадий заскрежетал зубами.

– А я смеяться не хочу! – заявил решительно он. – Разве, Иван, ты по-мужицки живешь? Да я свою в порошок сотру, если выписывать такие кренделя будет. Хоть сяду каторжным сидельцем, но удавлю суку! И тебе совет дам: отмутыскай хоть раз в жизни ее – глядишь, и паинькой обернется! Проверенное средство – века стоят за ним! Глянь на себя – сопли развесил. Эх, волюшка бы моя! И места мало бы было. Бабы любят кулак, а не песню про белого бычка!..

Он говорил, словно забивал гвозди, а Иван был неподвижен и пьян. Смысл слов до него почти не доходил. Глаза налились влагой, будто морской соленой водой щипало их. Хотелось пить водку и ни о чем не думать. Пусть думают друзья – они большие философы перед чужим несчастьем. Он лежал на покрывалах, откинулся на спину и всматривался в усыпанное звездами небо. Звезды расплывались в глазах каким-то сливающимся водным мерцанием.

Он хотел знать, что там за ними, в дальней дали, но не находил ничего. Лишь черная безмолвная пустота загадочно пряталась за жидким полотном звезд.

А мужики все пили и хорохорились, как петухи, надсадно шевелили свинцовыми языками, вываливая бессвязные сиплые ноты голосов.

Наконец друзья успокоились, слегли и заклокотали гортанным хором. Иван поднялся и пошел в сторону реки. Там всей тяжестью своего тела он рухнул на корягу, которая лежала рядом с водой, и застыл.

Голова гудела, как высоковольтный провод, лицо стянула маска скорби, из желудка полз обжигающий змей огня, глаза покрылись мутной влагой печали.

«Зачем он любил? Зачем эта никчемная, бестолковая жизнь? К чему этот тупик страданий и как пробить эту гранитную стену непонимания, ядовитый стык характеров? Как обрести вновь юношеские грезы любви?» – частоколом вставали в голове Ивана неразрешимые вопросы.

Он смотрел на идеально гладкое, мерцающее в звездных отблесках зеркало воды и различал под пеленой этой глади слепую темь ледяных глубин. Там мир тоже существовал, но своей обособленной, еще более унылой, еще более дикой жизнью. Там тоже власть любви, страстей, эмоций и зла.

– А где тот рай души, что тешил с детства своими яркими красками и добрыми душевными образами? – шептал Иван, кусая губу в кровь.

– Нет его здесь, – ответил кто-то.

– Знаю! – подтвердил шепот, выпавший из уст его.

Слабый ленивый валик воды плюхнулся о песчаный берег и зашуршал монотонно и жалобно в своем исходе. Ш-ш-ш-ш…

В песке глубоко сидит древо закидушки, и леска с колокольчиком мерно, в такт исчезающей волне, колеблется, натягивается как струна, потом покорно ослабевает.

Иван задавливает подбородок в ладонь и закрывает одеревеневшие веки. Все тело проваливается в какую-то яму и зависает в ее бездне…

Слух режет пронзительный и резкий звон колокольчика. Спящий рыбак интуитивно тянется к нему. Раздается всплеск воды, и лицо шлепается в воду. Он чувствует освежающую прохладу на горящем лице. Становится приятно, но вскоре он делает от недостатка воздуха глубокий вдох, а вместо воздуха рот наполняется водой. Он хрипит, давится водой и откатывается на спину. Он слаб и бессилен…

***

Сквозь сон Анна слышала хождение людей. Сон захватил ее стальным обручем, из которого вырываться не хотелось, и ей стоило большого усилия, чтобы поднять отяжелевшие слипшиеся веки. Она перевела дух…

Перед ней так же одиноко стоял красный длинный гроб, а безжизненное лицо мужа было обращено в потолок, будто что-то искало там, наверху, не на земле.

На улице за окном вставал рассвет. Зачирикали горластые воробьи, затявкали то здесь, то там цепные псы. Наступал последний день – день похорон.

Вера суетилась по хозяйству, заготавливая обед на поминки. Еще две соседки бегали то в магазин, то на рынок за продуктами, то активно поддерживали кухонную суету.

За окном послышался рокот двигателя и свистящий звук тормозов автомобиля. Приехал Петр. С ним был Геннадий. Эти дни они занимались организацией ритуальных дел. Заказывали гроб, памятник, оформляли документы о смерти, покупали венки и прочее.

Всякий раз, как Петр появлялся в доме, Анна вздрагивала, ожидая чего-то неприятного, какой-то агрессии от него. Она чувствовала не только его неприязнь, но опасалась его тайной ненависти, которая, казалось ей, сидела глубоко в его могучей душе.

Когда он вошел в комнату, Анна напряглась. Ей казалось, что ее начало потрясывать, и ждала от него всего чего угодно. Она стояла перед ним, как гномик, а лицо было полно скорби и страха. Он знал, что она дерзкая женщина и что никого никогда не боялась. Однако случай с мужем заставил ее трепетать, нервничать. Но не из боязни Ивановой смерти, не из боязни перед людьми и собственной совестью, а перед ним – свидетелем конца ее мужа. Она не могла защититься от Петра и боялась жестоких укоров, боялась резких слов или непредсказуемых действий его. Хотела спрятаться улиткой в свою скорлупу, замкнуться. А он хранил молчание и этим озадачивал. Какая-то немая власть устанавливалась над ней. А он хотел, чтобы его молчание было пыткой для нее и загадкой.

Он бросил уставший взгляд на брата. Тот спал, казалось, безмятежным младенческим сном. Как когда-то из непостижимого и далекого бытия явилось его видение – из самого детства. Тогда он помнил его такого же – близкого, но далекого, реального, но потустороннего…

Траурное убранство полупустой комнаты и терпкий запах отмирающего тела возвращал к реальности происходящего. Горько становилось смотреть на располневшее лицо, на приоткрытые скорченные в напряжении руки, притянутые на грудь, на крупные бугры век, скрывающие его добрые глаза. Он стоял, под сапогами скрипели лениво половицы, а Анна томительно ждала его дальнейших действий. Начинала злиться, а он все стоял и ни разу не шелохнулся.

– Как с ямой и машиной? – с трудом выдавила она из себя, наконец, найдя связующую нить для разговора, чтобы прекратить то напряженное укоризненное молчание.

Петр с высоты своего роста взглянул на нее потухшим взором, развернулся к выходу и ответил:

– Сейчас еду… Это за мной…

Когда Петр вышел из дома, Анна перевела дух и, посмотрев вослед удаляющемуся автомобилю, пробурчала: «Гадина!»

Вскоре пошел народ.

Анна сидела у изголовья покойника недвижимая и маленькая, уставившись холодными глазами в жалкий лик мужа. Она чувствовала на себе взгляды соседей, родственников и понимала, что этими осуждающими взглядами они прожигают не только ее тело, но и душу. Все жалели Ивана, а она, живая, их не привлекала. Она просто не существовала для многих, потому что в ней они не видели сердца, оно всегда билось у того, кто лежал рядом. Причина трагедии заложена была в этом – так им хотелось думать.

Анна боялась поднимать свое лицо – она хотела быть в их глазах несчастной и жалкой. Она не рыдала, хотя все на это надеялись, чтобы хоть как-то оправдать ее черствость души. Но она сидела непокаянной, отрешившись от витающего над ней суда человеческого.

У некоторой части из присутствующих возникало, напротив, трогательное отношение к ней. Эта часть людей жалела их обоих, считая, что жизнь их не сложилась, мало того, распалась так трагически.

Бабки жалобно нашептывали:

– Поплачь, Анна, поплачь… Легчее станет.

Анне не было тяжело на душе, лишь иногда, как порыв ветра, всплывала невесть из какого далека ностальгическая тоска. Она укоризненно щемила сердце, но вскоре отпускала… Женщине было тяжело физически. Сидеть часами перед публикой неподвижно, как на смотринах, выглядеть подавленной и горемычной – не сладкая участь. Физическая усталость вызывала раздражение от всего: от любопытных, испытующих взоров соседей, от ноющей боли в пояснице, от легкого трупного запаха мужа, от всей этой траурной обстановки. Ее также нервировали еще перспективы на сегодня. Длинный, бесконечный день надо сегодня ей превозмочь: и похороны на кладбище, и суетные поминки! Мучила досада и печаль. И не сбежать никуда от этих тягучих, угрюмых ритуалов.

Иногда она всматривалась в припухшие губы покойника, вспоминала о том, что этот мертвый, обезображенный смертью человек ее любил! Он любил, а она не знала, что это такое. Что есть любовь? Это неведанное и неиспытанное ею чувство. Это унижение и покорность – потеря своей сущности. Человек превращается в нечто, похожее на пластилин. Лепи из него что хочешь, бей как хочешь, а он будет ползти за тобой по жизни, радуясь твоим забавам над ним и благодарить тебя за то, что ты есть Идол его слабости, памятник его чистой Любви…

***

По лесу двигалась траурная процессия. Тридцать человек шуршали подошвами обуви по сухой мягкой земле, разгребали в сторону увядшую, пожелтевшую хвою. Величественные сосны раздвинулись вдоль дороги, принимая в объятия своих корней очередного усопшего. Меж зарослей их стволов нашли приют сотни таких же бывших, как Иван. Лишь память об их земном существовании оставила надгробные плиты, деревянные почерневшие кресты да покосившиеся пустые ограды.

Красный с черными рюхами гроб, как плывущая по реке ладья, плыла к последней своей полынье, где суждено ему, Ивану, кануть в темное царство Аида, кануть в Лету. Все понимали, что это конец, что это последний, заключительный реверанс грешного и безмолвного тела. И все в ужасе мысленно примеряли это мгновение к своим исходам…