Читать книгу Один день диверсанта - Я. Немой - Страница 1

В шесть часов утра, как и всегда, зазвенел подъём в исправительном центре – громкая сирена у штаба администрации и напротив каждой трёхэтажки. Громкий звон наверно проходил сквозь стены и стёкла, чтобы разбудить каждого исправленца. Спустя минуту сирена замолкла. За окном была темень, только белые фонари освещения периметра и локального сектора проникали через окна в отряд.

Гозберг быстро сбегал в туалет и вернулся на свою кровать. Местные петухи, конечно, молодцы, так как к шести утра отрядный туалет уже был чистый и прибранный. Это, естественно, происходит не без участия ночного дневального, который гонял их всю ночь, чтобы к утру в отряде была чистота. В нашем отряде всегда порядок, завхоз отряда Тимошенко за этим хорошо смотрит, иногда за разведённый срач, он может и рукоприкладством заняться.

Гозберг никогда просто так не просыпал подъём и всегда вставал вовремя. До развода на работу есть время, когда можно было послушать и поглядеть, чем занимаются исправленцы. С самого раннего утра исправленческая жизнь кипит – кто-то пришивает двойные карманы, кто-то ищет бумагу для левых писем, кто-то, если нет администрации, продолжает спать. Шестёрки прислуживают богатым, подавая одежду и обувь из сушилки, чтобы те в носках не ходили, или собирают посуду у тех же богатых и относят её в столовую.

Шестёрки отличаются от петухов только тем, что по жизни у них всё ровно, не замарались, поэтому им разрешено немного больше, чем петухам. Они заправляют спальные места богатых, подметают и моют пол возле их спальных мест. Особенно преданные людишки бегают в каптёрку за личными вещами богатеев и доедают то, что они не доели. Таких охотников много и от них отбоя нет, они «вылизывают чашки, кружки и ложки», что порой самому трудно удержаться, глядя на это.

Гозберг давно помнил слова одного старого исправленца, отсидевшего десять лет, о том, что закон здесь – это внутренняя природа каждого человека, рано или поздно сдохнут те, кто из чашек богатых доедает, кто в медсанчасти отлёживается и кто в оперативный отдел исправительного центра бегает. Ну на счёт оперов это он лишнего сказал конечно, Гозберг точно знал, что там шкуру не портят, а за счёт чужой крови ты там будешь, как за каменной стеной.

Сегодня Гозберг не торопился вставать с кровати. Во-первых, он не хотел идти на работу, делая вид, что заболел, а во-вторых, сегодня у него должна быть встреча с одним человеком, который периодически ему помогает в решении всевозможных проблем.

Гозберг лежал на кровати и делал вид, что его знобит и ломает. Он даже вошёл в роль, что точно заболел и укрылся полностью одеялом, периодически кашляя, причём как можно громче. Иногда он высовывался из-под одеяла и смотрел в окно, на котором был иней и немного наледи, и убеждал себя в том, что точно заболел, всё-таки в Декабрьске зима.

Гозберг лежал, накрывшись с головой одеялом и слушал, что происходит в отряде, иногда незаметно выглядывая из-под одеяла. Ага, кто-то петухов обвиняет, что сломался бачок на унитазе и не смогли дерьмо смыть. Кто-то в сушилке материться, что не может найти свои ботинки. Бригадир ругается на нарядчиков, которые до сих-пор не определились, где сегодня будет работать 58-я бригада. А-а, точно, сегодня же решается вопрос, где мы будем работать, или на уже привычных очистных сооружениях, или нас отправят на строительство нового завода по переработке и утилизации отходов.

Бригадир не зря ругается на нарядчиков, они всегда всё в последний момент говорят, а он так не любит. Ему надо с вечера знать где его люди будут работать, он только после подписи директора на разнарядке успокаивается, а вчера он её не видел. Он к ним каждый день ходит, сало и курево носит, чтобы не попасть на строительство завода по переработке отходов. Бригадир наш молодец – всегда пытается решить этот вопрос и лохов каких-нибудь туда отправить, естественно не бесплатно, но не всегда получается так, как хочется.

Честно говоря, основной массе исправленцев, родившейся и выросшей берегу тёплого моря, здесь очень холодно, для них минус десять – это сущий ад, ад во всех смыслах этого слова. На стройке мусорного завода даже греться негде, хоть костёр разводи, да нечем, завод в чистом поле, зима и город Декабрьск. Там одно спасение – работай с утра до ночи и не замёрзнешь, а исправленцы с юга к этому не привычные.

Бригадир бригадиром, а у Гозберга сегодня по плану закосить через медсанчасть, заболеть и минимум неделю не работать, ну не любит он работать, даже сейчас у него всё тело ломит. Где же эти режимники, когда они уже пойдут нас смотреть, что мы выполнили команду «подъём»?

Так, а кто у нас сегодня на смене? Точно, режимник Великанов. Толстый голубоглазый прапорщик, на которого страшно глядеть, но он и самый добрый из всех, кто там есть. Великанов нас в изолятор не садит, в отдел режима не таскает и не бьёт, в общем как режимник, он слабый. Короче, пока ещё можно валяться на кровати.

Кровать Гозберга затряслась, так как начали вставать его соседи – Гришка, который буддист и Шаманский. О, а чего петухи там начали орать? А-а, опять спорят, чья теперь очередь туалеты мыть, их послушаешь, так как будто бабы на базаре разговаривают. Кто-то не выдержал их петушиного базара и запустил в них ботинок, попал. О, второй полетел, попал, ну сейчас точно помирятся, а то по шее получат от мужиков за свои визги. Всё как обычно, теперь оба туалет чистят и не ссорятся, ничего в исправительном центре не меняется. Гозберг всё лежал и лежал на кровати, тщательно имитируя озноб и ломоту во всём теле.

– Ну что исправленцы, на улице минус двадцать! – на весь отряд крикнул Шаманский, который ходил курить в локальный сектор трёхэтажки.

Услышав эту новость, Гришка буддист даже прекратил молиться своему Богу, а Гозберг твёрдо решил сегодня идти в медсанчасть. Через минуту кто-то сдёрнул с Гозберга одеяло, и он увидел прапорщика Алексеева. Ёлки палки, значит не Великанов сегодня на смене, значит подменились, вот чёрт, прокрался тихо в отряд и даже Шаманский его не заметил, а может и видел, но промолчал скотина.

Алексеев самый противный в отделе режима, худой как смерть, надо признать и незаметный, как всегда. Народ, увидев Алексеева, сразу начал суетиться, одеваться, все слезли с кроватей и пошли кто куда, в туалет, в коридор, в локальный сектор.

– Гозберг, почему ещё спишь? Команда «подъём» для всех вроде была? Неделя изолятора тебе светит за нарушение правил внутреннего распорядка.

– Гражданин начальник, заболел я, ломит всего и морозит. – ответил Гозберг хриплым и жалостливым голосом.

– Ничего не знаю, команду «подъём» не выполнил, значит идём в штаб разбираться, факт нарушения на лицо, а это изолятор. – строго и громко сказал Алексеев, чтобы все услышали в отряде.

Прапорщик Алексеев начал внимательно смотреть по сторонам в поисках ещё нескольких нарушителей, но все уже свалили от возможных проблем, чтобы лишний раз не связываться с режимным отделом. Гозберг для вида пытался избежать наказания, но знал, что это бесполезно, да это и не нужно было. Он специально ждал этого момента, чтобы под благовидным предлогом оказаться в штабе. Гозберг быстро оделся и пошёл вслед за Алексеевым в отдел режима. Исправленцы молча проводили Гозберга и Алексеева и естественно среди них «адвокатов» не нашлось, чтобы идти поперёк администрации.

Гозберг шёл вслед за Алексеевым, скрипя своими новыми зимними ботинками по снегу. Гозберг не любил зиму в принципе, так как до исправительного центра он её попросту не видел. Центр уже ожил как муравейник, исправленцы бегали туда и сюда, кто в штаб, кто из штаба, кто на работу, кто в столовую. Если бы не фонари периметра и отрядов, а также везде снующие исправленцы, можно было бы подумать, что ещё ночь.

Глядя на то, как одеты зимой исправленцы, Гозберг давно уже научился распознавать местных от южан, таких как он. Южане полностью закутываются в шарфы, поднимают воротники и всегда в рукавичках, а местные в такую погоду вообще не мёрзнут. Местные всегда в одних штанах, руки голые, воротник расстёгнут, им становится холодно только ниже минус сорока.

Прапорщик Алексеев тоже местный, ему дай волю, он бы в фуражке ходил и в осенней куртке, но по уставу зимой положено носить зимнюю форму одежды. Гозберг каждую зиму думал о том, как местные вообще привыкли здесь жить, где полгода морозы, а полгода местами оттепель. Если и есть на земле ад, то это явно не сковороды с маслом на кострах, это однозначно местная русская зима.

– Потеплело. – сказал на ходу Алексеев.

Гозберг посмотрел на большой электронный градусник, находящийся над окнами дежурной части штаба, который показывал красной бегущей строкой минус девятнадцать. Ну-ну, подумал Гозберг, потеплело, да как же потеплело, если всё вокруг обледенело и в инее, по мне так вообще все минус тридцать на улице. Лучше бы, конечно, минус сорок пять, тогда на работу хоть никого не выводят, думал Гозберг, подходя к крыльцу штаба.

Алексеев и Гозберг зашли в штаб.

– Тебе прямо по коридору. – не оборачиваясь сказал Алексеев и свернул на право в дежурную часть.

Гозберг оглянулся назад и быстро пошёл по коридору к самой последней двери с табличкой «Оперативный отдел. Ковалёв А. С.». Гозберг был здесь как у себя дома и без стука зашёл в кабинет, так как знал, что его уже ждут.

– Здравствуйте Антон Сергеевич, рад видеть. – Гозберг поприветствовал старшего оперуполномоченного оперативного отдела капитана Ковалёва.

– Привет, привет Солохон Абрамович, как дела, что нового? – сказал Ковалёв, встал и закрыл дверь кабинета на замок.

– Много чего нового, много, исправленцы же как дети, постоянно что-то шкодят, что-то мутят, всё хотят мимо администрации проскочить, но тёмные силы оперативного отдела всегда на стороже.

– За что и ценим тебя Солохон Абрамович. – сказал Ковалёв, потом включил свой планшет и начал запись агентурного сообщения в электронном деле агента № 001562 под псевдонимом «Ветров».

Ковалёв и Гозберг по своей сути были два сапога пара, поэтому для приличия, как обычно, обменялись любезностями и прощупали настроение друг друга. Гозберг был единственным агентом Ковалёва, которого он называл по имени и отчеству, причём заслуженно. Солохон Абрамович порой выдавал такую информацию по исправительному центру и исправленцам, что один раз в три месяца его лично вызывал сам начальник центра, естественно тоже под легендой, чтобы лично знать оперативную обстановку на объектах.

Ещё одной причиной вежливого общения было то, что электронный браслет на ноге постоянно записывал все разговоры и по зашифрованным каналам связи отправлял всю информацию в Управление «Ъ», которое находится в Москве. Гозберг знал про это, так как это было прописано в пункте № 9 контракта о сотрудничестве с оперативным отделом информационного центра.

С одной стороны, это было хорошо, так как у агента-исправленца есть гарантии, страховка и государственная программа защиты негласного сотрудника. С другой стороны, это было плохо, так как это ограничивало в возможностях заниматься преступной деятельностью в исправительном центре, для своих личных и корыстных нужд.

О том, что электронные браслеты записывают разговоры, знают все исправленцы, но со временем бдительность и осторожность ослабевают. Рыбий язык уходит на второй план, когда ты общаешься со своим другом, которым для многих является Солохон Абрамович. Прогресс шагнул вперёд, но принципы оперативной работы остались прежние, так как язык жестов глухонемых стали изучать все наповал, а бумага, карандаши, ручки и самоучители жестов глухонемых приравнивались к оружию и наркотикам.

Единственная официально разрешённая бумага была только у сигарет и для самокруток. От табака не уйти не при каких законах. Но не за горами времена, когда агентуру исправительных центров снабдят видеонаблюдением, встроенным в глаза, по крайней мере в искусственные, а в сигаретах вместо бумаги будет пластик. А пока всё по-старому – оперативник, агент, информация, реализация. Хотя, откровенно говоря, и с видео-глазами вряд ли что поменяется в оперативной работе исправительных центров.

– Ладно Солохон Абрамович, давай ближе к делу, что нового на оперативных просторах?

– Ну что нового, бригадир Хлебников носит дачки нарядчикам, чтобы лёгкие объекты давали, хочет на очистных постоянно работать, кстати вчера тоже относил, и бригада сегодня не пойдёт на строительство завода по переработке мусора.

– Кому конкретно, старшему?

– Нет, его помощнику по фамилии Доренко, тот за килограмм сала и сигареты на всё готов, хоть на луну наряд выпишет.

– Понятно, дальше что?

– Адамов сегодня будет за забор почту выносить, там у него около тридцати конвертов накопилось, так что можете его прямо перед выводом брать.

– Откуда бумаги столько?

– Корягин на неделе разжился школьными тетрадями и цветными карандашами, ему однозначно кто-то из администрации помогает, я думаю на сотрудниц комнаты выдачи посылок и передач, больно у него с ними тёплые отношения.

– Понятно, дальше.

– У Рыбакова появилась книга по жестам глухонемых, пока сам не понял откуда, но он её никому не даёт читать, наверно сначала сам изучит, а потом продаст.

– Размер книги какой?

– Чуть больше спичечного коробка, где-то пять на семь, в полиэтиленовом чехле её хранит, где конкретно прячет я не знаю.

– Интересно, интересно Солохон Абрамович.

– Терновский изучает узелковое письмо, нитки вытаскивает из одежды и тренируется, с чего читает я не знаю, но каждый день между ужином и отбоем постоянно лежит на кровати и вяжет эти узелки.

– Значит опять за своё взялся, значит мало ему двух изоляторов, понятно, что ещё интересного?

– Ну и самое главное, Шведов начал малолеток учить азбуке Морзе, они ему чай и курево несут, а он им в уши вкручивает по полной программе за ценности свободы и светлого будущего.

– Много народу к нему ходит учиться?

– Нет, пять или шесть человек, но если Шведова не изолировать, то количество желающих поучиться азбуке Морзе увеличится.

– Да-а, вот времена настали Солохон Абрамович, теперь в цене знания, давно ушедшие в историю.

– Ну а чего вы хотели Антон Сергеевич? В центре наверно видеокамер больше, чем исправленцев, дроны по периметру и в локалках летают, на работу сопровождают, на работе за всеми смотрят, а это помимо отдела режима, конвоя, ну и Вас соответственно.

– Время высоких технологий идёт неизбежно вперёд.

– Это верно, современная цензура работает на сто процентов, поэтому исправленцам и приходится возвращаться к старым методам общения между собой и с волей. Тут ваши прослушки, глушилки и прочие электронные средства контроля Антон Сергеевич бессильны. В цене теперь листок бумаги, карандаш и «ноги», кстати, что на счёт моей зарплаты, то есть премии?

– Всё нормально, ты же знаешь, что за успехи в оперативной работе премия один раз в квартал начисляется, так что не переживай, мы тебя не забыли. А что у нас с Павловым, ты смотришь за ним?

– Павлов не дурак, старается никуда не лезть, работает хорошо, не переживайте, он у меня на особом контроле.

– Ну и отлично, ещё есть информация?

– На сегодня это всё.

Гозберг чихнул и два раза подмигнул правым глазом Ковалёву, который, зная этот их секретный знак, достал ручку и листок бумаги. Гозберг написал: «Антон Сергеевич, мне бы откосить от работы, замолви словечко у нарядчиков». Ковалёв ответил: «Ты же знаешь, что от работы закосить нельзя, начальник за такие поблажки тут с любого шкуру снимет, если успеешь до развода, то в медсанчасть сходи, это если температура будет».

После этого Ковалёв быстро поджёг листок зажигалкой и сжёг его в пепельнице. Гозберг знал, что это было бесполезно, так как сейчас конец года и нужно было перевыполнить план, но попытка не пытка, а за спрос не бьют в нос.

– Антон Сергеевич, легенда сегодня какая?

– Скажешь, что просто избили, прапорщик Алексеев в курсе, там, где надо, слух запустит, отпустили тебя только по одной причине, так как к концу года нужно выполнить план строительства объектов, каждый исправленец на счету, а так как нарушение у тебя несерьёзное, то тебя и отпустили, понял?

– Понял. – сказал Гозберг и прихрамывая, держась за спину, вышел из кабинета с измученным лицом, естественно, как того требовала легенда.