Читать книгу Правда о Салли Джонс - Якоб Вегелиус - Страница 23

Дни становились короче. В парке перед нашим домом желтели каштаны. Но вот листья облетели и теперь кружились вдоль трамвайных путей, когда редкий ветер проносился по Руа-де-Сан-Томе. С Атлантики один за другим пришли циклоны, а с ними холодный туман и зарядившие на многие недели дожди. Я по нескольку раз на день топила камин у синьора Фидардо, чтобы его склад драгоценной фанеры не испортился от влаги. В Лиссабон снова пришла зима.

Жизнь с Аной и синьором Фидардо стала для меня повседневностью. Приятной повседневностью. Я понемногу привыкла к мысли, что здесь мой дом. Хотя каждый день вспоминала о Старшом и мечтала навестить его в тюрьме.

Иногда я писала ему письма. И Старшой отвечал мне. Это были просто коротенькие сообщения, потому что ни Старшой, ни я не очень-то владеем этим жанром.

Но однажды от Старшого пришло очень необычное письмо:

Дорогая госпожа Ана Молина,

Хочу просить Вас об одолжении, хотя я и так пребываю пред Вами в неоплатном долгу.

Из окна моей камеры виден пустырь, а рядом с ним возвышается пригорок. На пригорке растут два небольших деревца. Если Вы могли бы привести туда Салли Джонс, я бы показал ей кое-что, что ее наверняка обрадует.

Пригорок находится у северо-западной стены. Я буду высматривать вас каждый вечер после семи.

С величайшим почтением,

Г. Коскела

Я перечитала письмо несколько раз. Меня переполняло какое-то странное чувство. Это же счастье, что я смогу снова увидеть Старшого. И я, безусловно, радовалась. Но в то же время нервничала и даже немного побаивалась. Каким он стал – после целого года в тюрьме? Вдруг он болен и истощен? Вдруг я вообще его не узнаю?

Ана заметила мое беспокойство.

– Мы обязательно поедем туда, – сказала она. – В воскресенье вечером. Ведь в другие дни я не могу. Я узнаю расписание поездов.

Она прикрыла мою ладонь своей и добавила:

– Все будет хорошо. Не волнуйся.

Это было в среду. Все следующие дни тянулись очень долго. Не говоря уже о ночах. Я почти не спала. Когда наконец наступило воскресенье, я так разнервничалась, что даже не могла есть.

Утром Ана и синьор Фидардо, как всегда, играли на похоронах на Празерешском кладбище. Тем временем я навестила могилу Элизы Гомеш и помогла Жуану разровнять граблями дорожки и выполоть сорняки. Я всегда старалась хоть чем-то помогать ему. Так время шло быстрее, да и Жуану, кажется, нравилась моя компания. Он любил рассказывать, как умерли люди, похороненные на этом кладбище. Это были истории о жестоких убийствах и кошмарных несчастных случаях. Рассказывая их, Жуан часто сам пугался так, что его голос начинал дрожать. Правда, об Элизе Гомеш я не узнала ничего нового.

Вернувшись домой, мы с Аной засобирались в Камполиде. Ана слегка сердилась на меня за то, что я испачкала комбинезон, пока полола сорняки с Жуаном. Ведь накануне она выстирала и отутюжила его.

– Я хочу, чтобы твой друг Коскела увидел, что я забочусь о тебе, – объяснила она.

Мы доехали на трамвае до вокзала Россиу, а там сели на поезд до Синтры. Я никогда раньше не бывала на вокзале Россиу. Он был огромный – восемь путей, над которыми высился изогнутый купол из стекла и стали. На платформах сновали пассажиры, посыльные, носильщики. Я вдохнула знакомый запах угля и дыма и прислушалась к шипению котлов на больших черных локомотивах. Было в этом что-то родное, и я немного успокоилась.

Мы сели в купе и стали смотреть в окно. Поезд тронулся, оставляя вокзал позади. Потом мы въехали в туннель и минут десять видели в стекле только свои отражения, слабо освещенные дрожащей электрической лампой на потолке.

Когда поезд вынырнул из туннеля, кондуктор объявил, что следующая станция – Камполиде. Мы вышли. Ана спросила у начальника станции, как пройти к тюрьме, и дальше мы пошли пешком.

Это был уже не город, но еще и не деревня. Здесь жили бедные люди в приземистых крошечных лачужках, рассеянных вдоль пыльных грунтовых дорог. Из темных окон смотрели дети с запавшими глазами, тут и там паслись костлявые козы.

Мы не успели далеко уйти, как впереди показалась тюрьма. Я представляла себе, что это будет внушительное, мрачное кирпичное здание, окруженное стеной с колючей проволокой. И не ошиблась.

Пригорок, о котором писал Старшой, мы нашли легко. Но подняться на него оказалось не так-то просто – пришлось обойти тюрьму вокруг. Когда мы наконец добрались до условленного места, было почти семь. Из низких беспокойных туч моросил дождь. Тюрьма казалась почти пустой. Светилось лишь несколько окон на нижнем этаже. Камеры заключенных, похоже, располагались на двух верхних этажах. Собственно окон в камерах не было – только решетки на маленьких черных отверстиях.

Прошло пятнадцать минут. Дождь припустил сильнее. И вдруг за решеткой в одном из отверстий на верхнем этаже я разглядела лицо. Между прутьями высунулась рука и помахала нам. Мое сердце подскочило от радости, я подняла руки и помахала в ответ. Ана помахала тоже.

Потом рука исчезла. Прошло несколько минут. За решеткой что-то двигалось.

Потом до нас донеслись звуки.

Нежные звуки маленькой гармоники.

Это была простенькая мелодия, которую Старшой частенько напевал раньше, – финская песенка, очень грустная. Старшой сыграл несколько куплетов. Поначалу он то и дело сбивался, и мне показалось, что я слышу ругательства. Но потом дело пошло на лад. Последние куплеты он сыграл уверенно, без ошибок и с большим чувством. Звучало очень красиво. Я увидела, как по щеке Аны скользнула слеза.

Когда гармоника замолчала, из соседних камер послышались одобрительные крики. Мы с Аной зааплодировали. Наши хлопки одиноким эхом отлетели от высоких тюремных стен.

А потом Ана запела.

Она пела португальскую песню, очень похожую на песню Старшого. Мелодия тоже была печальная, но исполненная тихой радости. В оконцах камер одно за другим показались бледные лица. Грубые руки обхватили прутья решеток. Окна на первом этаже распахнулись, на улицу выглянули надзиратели. Вся тюрьма слушала Анину песню. Казалось, само здание замерло и удивленно прислушивается.

Когда песня смолкла, несколько мгновений было совершенно тихо. Потом раздались аплодисменты. Люди хлопали и хлопали, без конца.