Читать книгу Хлеб для черных голубей - Яков Сычиков, Валентин Таборов - Страница 1

Яркий солнечный день, листва на деревьях затмевает собой солнце и кажется чёрной. Так мне видится из автобусного окна. Одно дерево сменяется другим и также вспыхивает чёрным, будто один пылающий цветок движется со мною вместе, подожжённый солнцем, метящим в меня. Купил на рынке подержанный телефон, и вроде бы он даже работает.

***

На стуле висели мои удручённые штаны, с отвисшими задом и коленками. Балкон был распахнут, и от лампочки падали с потолка тонкие лучики света. Так казалось мне, когда я прищуривал глаза и сквозь ресницы наблюдал этот незатейливый феномен, − лёжа на диване и расчёсывая когтистый лапой мохнатую грудь.

***

Залез в компьютер на работе, проверил историю браузера. Оказалось, что тот, кто работал вчера допоздна, посещал порносайты и смотрел скрытую камеру в женском сортире. В основном эта тема его волновала больше всего. Ну, Юрка, сукин сын! Пивко здесь попивал и подглядывал за девочками, гад такой!

***

Ходил в поликлинику совершенно напрасно, если не считать того, что нахамил женщинам в регистратуре, сунув свою лисью мордочку в их окошко. Вообще, пока ходил по больницам, кажется, прошло всё само. А кончилось всё, как всегда, проклятьями Родины и обещаниями предать её, как только нападут китайцы. Стыдно, господа, бесконечно, стыдно.

***

Она дёрнула за кофточку мужчину с недоразвитой рукой, и он, обернувшись, закружился на месте, в волнении, решив, что кто-то чужой домогается его. Но это оказалась его знакомая. Через открытую туфлю было видно, что указательный палец её лежит на большом крест на крест. И возникали мысли, то ли она загадала желание таким редким способом, то ли это сомнительный дефект, отпугивающий нерадивых мужчин.

***

Уступайте место инвалидам, пассажирам с детьми и женщинам обворожительного свойства.

***

Я зашёл в скверик, даже толком не обратив внимания на две лыбящиеся мордочки бандерложьи, а когда уже сел на лавочку в другом конце скверика, напротив них, то тоже не увидел сразу, задумавшись и смотря в землю; и не услышал, что они по поводу меня отмачивают приколы и отпускают шуточки. Всему виной, оказывается, был мой хвост, он ужасно волновал их и веселил. И мне даже стало смешно, что вот из-за такой-то глупости может сорваться моё тотальное выздоровление, просто два каких-то папуаса могут вывести меня из себя и напакостить мне. Я рассмеялся и ещё раз глянул на них: мне показалось на этот раз, будто сидят они не на скамейке, а в песочнице, из которой и торчат лыбящиеся их морды, и будто в этой самой песочнице они и пытаются доплыть до моего берега, но разделяют нас и миллионы лет цивилизации и в то же время всего один стакан.

***

Я думаю, что Роден своей известной скульптурой, как великий провидец, хотел показать не мыслителя, а человека, сидящего в очереди третий час.

***

Но может ли демонстрация кайфа от самоуничижения послужить кому-то помощью в борьбе со своими страхами и желанием уйти от Бога и от всего, что вызывает в нас жгучий стыд: подать кому-то руку, молиться за кого-то? Всё это стыдно и непростительно, такое позволяют себе лишь старые маразматики, люди помоложе же должны жизнь свою положить на то, чтобы давить и принижать. Слышите ли вы в этом скрежет зубовный?

***

Предательское движение руки, потянувшейся за записной книжкой.

***

Моё сердце – пустая комната, в нём нет никого. Лишь худыми глазницами, процеживающими извне свет, я черпаю силы. В них я смотрю мир. Я опорожненный и павший. Сотни пьяных мужиков и баб прошлись по мне; расшаркиваясь, наследили кругом. Шагали бодро по общественной проститутке. Я обсосан, как косточка. Я умру обязательно. Мой ручной комнатный ветер – это сквозняк. Моё Солнце – лампочка разрешённого количества Ватт. Мой Бог – соломенный мужик в лаптях и рогожной рубахе. Он сидит на облаке, как на верстаке, стружка сыпется из-под рубанка, он в постоянной работе над собой и окружающим: то он слезет вниз и расхаживает пьяным барином с густой сырой бородой, пахнущей свежим пивцом, купленным за копейку у жидка; то он стонет с похмелья, нагоняя на города цунами и ветры разрушительной силы, рвёт листву на деревьях с досады и разбрасывает людей по уголкам планеты − буянит спьяну. А то он в белой мантии Дневного Светила прогуливается по московской подземке скромным студентиком с крыльями за пазухой и в кроссовках «Адидас».

***

Единственный человек, для которого у меня нет слов, – это моя мать.

***

Что мне, человеку, на сердце которого сам Бог отплясывал чечётку, все эти россказни!

***

Пузырятся лужи, пузырятся сопли, пузырятся мои изношенные штаны.

***

Не придумали ли слово «Россия» иностранцы, которые вечно называли Русь «Русья!», из чего и вышла «Россия» теперешняя?

***

Я не могу вести со своей матерью диалог и требую от неё безоговорочного понимания меня посредством редких слов моих.

***

Пусть они когда-нибудь убьют меня, если накипь всех идеологий, религий, социальных привычек и прочей муры не сойдёт с нутра моего и я не выверну его перед ними наизнанку, чтоб увидели они там одну чистую любовь сердца, не знавшего ненависти.

***

Нашёл по интернету брата из Рязани. Троюродного. «Привет!» – «Привет!» – «Как живёшь?» – «Да как-то так»… Дальнейшая переписка не состоялась.

***

Православные священники, дующие чай из блюдца или дующие на чай в блюдце, а? Как оно, как лучше-то? Православные евреи считают себя чуть выше и на то имеют основания, все основания считать себя чуть выше обычного православного, совершенно бесславного, хоть и крещённого. Крестик? Память о детской истой вере, внушённой доброй мамочкой. Добрая моя, ласковая мама, где мы потерялись? Как это произошло, что в разных оказались полушариях Вселенной? Будто между нами разорвали на части Россию, и обрывками её подтирают черти задницы? О, услышишь же боль мою! Где тот пьяный отец, где наш пьяный отец?! Где Бог и невеста его в свадебной фате?! Это я пьяный под столом, мама, я пьяный под столом, как в детстве, мама, заснул под столом, совсем под столом, вместе с игрушками, ищешь-ищешь, не можешь найти. Первый снег, мама, первый снег. Я отнесу ножик обратно на кухню, хорошо, я послушный, мама. Они не смогут ничего, больше ничего сделать с душой, если сами мы, если сами не отдадим её. Врачи лезут мне в рот железяками, они рвут язык без наркоза, о, мама-мама, разве это больно? Посмотри, я смеюсь ошалело, мне ещё лучше, и слёзы текут совсем не потому, совсем по другому поводу. Сегодня ведь праздник, переименованный день Революции.

***

Там за комодом спрятался семит. Я чувствую его по запаху. Он пахнет кислым сыром. Генерал-полковник Афанасьев продал Родину в сорок лет. Сукин выскребыш!

***

Может, все они и любили меня своими слабыми жалкими сердчишками и даже те другие, плохие, любили меня, прощая, своими коварными злыми сердцами, а я не любил никого по отдельности своим огромным всеобъемлющим сердцем.

Иоанн Федотов. Стерпский молитвенный старец.

***

Солнце на реке плавает блёстками, как кусок не растворившегося масла в каше. Всю ночь у меня было чувство, будто бес проел дыру в грудине и высасывает сквозь неё сердце. Оно таяло, превращаясь в слёзы, в плесень на губах, в раскаяния и бешеную предсмертную радость самоупоения.

***

Птицы знают, что делать: чтобы не случилось – они ищут зёрнышко – прокорм.

***

Чтобы поверить, надо разрушить. Вылезая каждый раз после очередной бомбёжки из своего укрытия, я вижу развалины и дым. Но, садясь на пенёк и обхватив руками поседевшую голову, словно немец на знаменитой фотографии, я как раз таки вспоминаю, что вот сейчас-то и самое время прийти Богу, – сейчас, когда я, человек, сделал уже всё что мог. Время взмолиться – ужаленной в жопу собакой завыть и учтиво пригласить действовать Бога, у которого – теперь-то мне это совершенно ясно – понятия о том, куда, как и чего гораздо выше моих людских. Шире его представления об этом, и мне жалкому дураку и разрушителю не остаётся ничего, как признать себя виновным во всём и – нет − не отойти в сторонку, а, вежливо взяв за руку Бога, препровести его сюда − посмотреть на то, что он сотворил и что я натворил.

***

Мы любили гулять по тем летним улицам, по тем зимним улицам, по тем весенним и осенним улицам, по круглогодичным улицам нашей хмельной молодости. Улицы были нашим домом, нашей работой и нашей любовью. Мы ходили по ним широкой походкой: по одному, по двое, по пять человек, а когда и двадцатиголовой толпой мы вламывались в магазины и покупали водку, а если не было денег – брали её просто так, потому что мы молодые и задорные. И наши девочки таскались за нами повсюду, и некоторые из них падали на полпути, не поспевая, а другие превращались в поднебесные звёзды, но так или иначе нам было всё равно, ибо мы знали только один путь – через улицы, а дорога улиц – это дорога вечных странствий, герои которых умирают в движении, раз и навсегда замерев однажды без спросу.

***

Одной недели Иуде хватило на то, чтобы узреть Христа, предать его, распять и повеситься. Сколько же нужно мне времени, чтобы понять своё ничтожество и превозмочь его?

***

В метро я видел двух туристов. Такое впечатление, что в рюкзаках у них с собой полквартиры. Жалко было видеть, как согнулись их спины под этой тяжестью.

***

Я раненый в голову солдат алкогольный войны. Я взял на себя пулю, но и от меня рикошетом летели пули и попадали в других. Эти мысли когда-то уже залетали в голову мою сквозняком. Я не считал их настоящими. Теперь я понимаю, что такие мысли самые настоящие и есть. Когда у меня случилась дипсомания, я встретил на бульваре одного мужичка, с которым разговорился – и угостил его выпивкой. Я очень удивился, что он живёт на улице: он неплохо выглядел и от него, кажется, не пахло. Мы расстались, и я забыл о нём. Но где-то через месяц я случайно увидел его в метро. Он был в ужасном состоянии, и от него пахло. Он, кажется, тоже заметил меня, и, кажется, недобро посмотрел на меня. Я отвернулся и пошёл дальше, больше не оборачиваясь. Но теперь мне кажется, что всё, что казалось мне тогда, произошло действительно. Если бы не я, человек бы не пал так. Ещё через какое-то время я снова увидел его и обрадовался: у него снова была сумка, как и при первой нашей встрече, которая отсутствовала при второй. Но взгляд я всё же поспешил спрятать. Мне стыдно было встречаться с ним глазами. Я побоялся укоров совести за то, что усугубил его положение, а не помог ему.

***

Перебои электричества – это тараканы ползают по проводам, бьются током. Я не слышу ночи, но слышу их шорох.

***

Река, в отличие от меня, течёт не хер знает куда, а всегда на Север.

***

В Москве появилась новая порода голубей: чёрные. Сказать про них можно только одно: долго они не живут.

***

Первый снег. Совсем прозрачный и еле видимый. Снег в августе.

***

По каким-то неведомым отголоскам прошлого я решил, что сентябрь уже наступил, хотя до него ещё четыре дня оставалось, и выкинул в урну августовский проездной. Теперь хожу пешком со свежим сентябрьским в кармане. Что-то творится с головой не то.

***

Всё-таки записался в тимуровцы, большого просветления не ощутил: при раздаче пищи бездомным чувствовал себя тюремным надзирателем или вышибалой. Хочется отмыться снаружи и изнутри, пошкрябать душу каким-нибудь ёршиком.

***

Дождь очистил город от пыли, но не от сволочи, которая временами проявляет себя в обывателях и вульгарно даёт о себе знать.

***

Мне кажется, я нашёл идеал и влюбился, и хоть у меня уже был идеал, никто не вынуждает меня отменять его – просто мне требуется новый идеал, чтобы он вёл меня сквозь пыль и ночь.

***

У неё прелестные ямочки на щеках, губки бантиком, маленькая головка, как, впрочем, и вся её фигура; в общем, она очень красивая. Мне хочется взять её на руки и нести сквозь жизнь. Можно даже никогда не касаться её голого тела – просто быть рядом. И так можно было бы жить и не чувствовать, что напрасно переводишь воздух. Такое случается – жизнь.

***

Среди ночи я понял, что ищу не то и не там. Душу мою жрёт.

***

Она поранила о стекло свою белоснежную ножку. Я сел и взял её в руки, чтобы извлечь осколок; пальцы испуганно поджались, нога была в росе, и я чувствовал себя рыбаком, снимающим скользкую рыбку с крючка; и рыбка трепыхалась, дрожала в ладонях. Я вынул осколок, достал платок, которым обернул ранку − и поцеловал ногу. Боясь поднять глаз.

***

Стою возле 17-ой наркологической, впереди виднеется кусочек прелестного пейзажа. Больница задумывалась стоять поодаль от города, но дома со временем обступили её и здесь, оставив этот кусочек природы с видом на холмистую местность и немного леса по левую сторону.

***

И вот ушёл от меня совсем мой медвежонок, уточка моя с прелестной гузкой, тюленёнок мой покинул стены моей бурлацкой берлоги. И снова один в безвозвратном милом одиночестве – скрываюсь от врагов империи и злых тёмных сил.

***

Пока вещи её хранились при мне, была ещё надежда какая-то. Всё отнято до последнего бантика. Ёжик под сердцем немного затих.

***

Я проходил мимо нового магазина одежды, на крыльце которого стояла девушка. Она поздоровалась со мной, и в ней я узнал бывшую продавщицу продуктового отдела в еврейском магазинчике, который закрыт теперь на ремонт. Она вся была в новой спортивной одежде: штаны, кроссовки, олимпийка. «Ну вот, уже успела понавешать на себя всего», – подумал я, и мне немного стало жаль её.

***

Сквозь откушенные головы младенцев прорывается рысью ошпаренный шкодник. Он обуглен снаружи и съеден внутри, обожжёнными пальцами хватает куски и рвётся, рвётся назад, туда куда не возвращаются грешники. Мертвецы, такие же, как он, обступили кольцом и пинают его ногами, сбрасывая в кишащее головастиками чрево ада.

***

Право не пить в проалкогольной оккупационной России зарабатывается кровью и равноценно по значимости джеймсбондовскому праву на убийство.

***

Не хотелось целовать её худое жалкое тело, не хотелось ласкать его бутонами роз и делать прочие французские штучки, даже если бы я сподобился до этого, она бы всё равно не оценила. Она была не прихотлива, и ей было достаточно того, что я держал её в объятьях и делился с ней своим теплом от сильного мужского тела. Пальцы же ног её были отмечены коричневыми намозоленными бугорками, и это явно вычёркивало её из того разряда женщин, что мнят себя богинями и каждый день делают педикюр, − следят за своими пальчиками. Но самое главное – девка была порченная. Вышла по дурости или по любви (какая, впрочем, разница) за дагестанца и теперь имеет от него ребёнка и проблемы: не знает, как выписать его из квартиры и лишить родительских прав. Жалко. И мужика нет. Себя я не считаю. Неизвестно, как поступить в такой ситуации. Она усугубляет всё тем, что отказывается от юридической помощи, а я её предлагал (через своего родственника), на большее я не способен из-за брезгливости. Но она не хочет, и это удивительно. Ей доставляет просто трахаться, потеть под мной и думать, что я сраный д’артаньян со шпагой, влюблён в неё по уши и, как только враги нападут, прилечу к ней и проколю всех. Пусть думает, я устал возиться в этих липких простынях, как слизень.

***

Во имя Священного стыда строилась цивилизация. Коварная и прекрасная история про Адама и Еву. Они познали плод дерева знаний, познали то, что позже будет называться сатанизмом. Сатанизм это голые, бесстыдно ебущиеся люди, это рты, полные горячей мочи и спермы, это потные похотливые лица и довольные разверзнутые влагалища – всё это есть сатанизм.

И всё это должно быть уделом лишь избранных, чтобы не разрушить построенную такой кровавой ценой цивилизацию и не превратить людей в дикое племя, потерявшее чувство эстетики и сладость греха.

Вышедший на улицу голым должен подвергаться осмеянию, дабы был поступок его позорным, но не запретным, ибо запретный плод… Ну это мы знаем. Прекрасно знаем и молчим. И держим дьявола в уме, про запас, – на случай, если ад всё же существует. Хотя и там мы не ожидаем ничего для себя хорошего, но верим, что Господь защитит нас за наши комариные проявления стыда и не осудит нашу изворотливость, когда мы ночью залезаем в постель и ебёмся под одеялом, трогаем свои склизкие греховные места.

О Боже, да ниспошли же нам ещё больше стыда, обрушь его геенной огненной на наши головы и сердца не обрезанные!

***

Недавно посмотрел два видеосюжета: «Комсомольская правда» брала интервью у Д. Быкова и З. Прилепина. Захар хорошо бы выглядел в рыцарских доспехах со своей лысой башкой. Говорил, как всегда, замечательно и остро. Не обошлось без шуток. Однако речи его кое-где отдают местечковым либерализмом. Прилепилось, видимо.

А вообще, я бы задушил эту лысую гадину только за то, что он смеет оправдывать Октябрьскую революцию, а потом беспокоиться за демографическую ситуацию в стране: что ж вы, дескать, не рожаете, а ну рожайте новое пушечное мясо. Плюнул бы в ментовскую его, продажную душу!

Быков похож был на спелый лоснящийся жёлудь. У кабана слюнки бы потекли. Особенно запомнился его смех: голова запрокинута, в горле что-то клокочет – и выходят наружу крякающие звуки; плечи при этом подёргиваются, как у припадочного. Слава Богу, это продолжалось какие-то секунды. Быков вовремя вспомнил, что несимпатичен смеющимся. Также был упомянут не к месту Синявский. Помните такого диссидента? Не помните? Да и хуй с ним! Главное, чтобы Быков помнил своих земляков.

***

Вообще-то, я зарекался не писать больше ничего в этом долбанном ЖЖ. Но сегодня я пошёл в ЖЭК. И мне внезапно захотелось там всех выебать. Это произошло подобно пробуждению, просветлению и чему-то ещё. Я даже клацнул на кого-то там зубами. Кажется, это была жопа. Но почему-то она проплывала на уровне лица, хотя я стоял в полный рост. В общем, мне пришлось спасться бегством. Что-то произошло, а что непонятно. Но до психушки оставалось совсем чуть-чуть.

Я пробежал мимо полицейского участка. Здоровые дядьки с автоматами не обратили на меня никакого внимания. Но в спину кто-то стрелял. В дверь звонят и стучаться. Пошли вы все на х…

***

Выходишь на станции Киевская из метро, и кажется, будто попал в долбаный Ереван. Скажи кому – в ответ только разводят руками. Ёбаные папуасы, бесстыдное рабское племя! Небо чистое, как голубые глаза славянина. Ни облачка.

***

Недавно познакомился по интернету с толстой породистой сукой. 35 лет. Работает на «Мосфильме», папенькина дочка. Глаза выпученные, как у Крупской. Грудь, как у дородной доярки, размера шестого. Я ластился и ласкался к этому природному куску сала, как майский кот. Входил в доверие, но она оказалось настырной и бешенной, и мне не хватило терпения. Я раскрыл перед ней все свои карты. Рассказал, что хочу ворваться в её прекрасную квартиру с видом на Красную площадь, своими нечищеными ботинками затоптать всё, и, не раздеваясь самому, обнажить её, потом вывалить в муке и сметане и насиловать, посыпая пухом из подушки и поливая финской водкой. Называть её своей похотливой Фанни Каплан или Кларочкой Цеткин. И всё это под бессмертную девятую симфонию, о, да! Как в «Заводном апельсине».

Она, конечно, слилась и больше не отвечала мне. Говно все эти интернет-знакомства.

***

Сижу в автобусе: пробка. Смотрю на угрюмые лица русских парней, и хочется крикнуть: ребята, а что же мы сидим?! Давайте заебенем чего-нибудь! Перевернём автобус, изнасилуем водителя иномарки, перегородившего дорогу! К ёбаной матери весь этот порядок!

***

Читали повестушку Аржака «Любимов»? Словесная помойка. Дрянь. Бросил на половине.

***

День сегодня невероятно солнечный, бабье лето. Хочется трахаться и есть мороженое, хотя болит горло. Трахаться, впрочем, хочется перманентно. Как Троцкому. Только трахнешь кого-то – сразу хочется кого-то ещё. Просто эпидемия! Нравственность упала до нуля, пиздец стране! Срочно нужен новый «Беломорканал», дабы сублимировать сексуальную энергию в общеполезный труд. Либо создавать человекофермы: нанимать праздношатающихся мужиков-осеменителей, вроде меня, и создавать армию солдат-психопатов.

***

Пока не научишься понимать женщин, ничего не достигнешь в искусстве.

***

Однажды мой отец принёс в дом две аудиокассеты с иностранной поп-группой «Модерн Токинг» − и подарил их сестре. Сестра приняла этот подарок снисходительно, чего, впрочем, отец не заметил. Он сменял эти кассеты у какого-то алкоголика на бутылку водки. Для него они были лишь игрушками и не имели никакой разницы с другими кассетами с другими группами, и он был уверен, что и эти вполне сгодятся его дочери. Хотя та давно «не слушала» «Модерн Токинг». «Не слушала». Вы же понимаете? А он такой хуйни не понимал. И правильно делал.

Мой бывший друг, хороший блюзовый музыкант, любил в детстве «Модерн Токинг». Во время чествования, кажется, всех женщин мира на 8-е марта у нас с ним произошёл стык. Я назвал ход его мыслей плебейским, за то, что он обвинял во всём русских писателей 19 века. И тот убежал от меня в лес, который располагался неподалёку. Вернее, лесом его назвать нельзя, но что-то вроде. И я пошёл дальше один − вдоль Москва-реки, попивая из горлышка свой коньяк и думая о тщете мирской. Мы дружили с ним больше десяти лет.

***

Читал дневники Кафки. Заметил такую вещь: если на чистом листе написать слово «Постель», то это ничего не значит, но если стоять будет дата, а напротив неё слово «Постель», то тут же рождается образ – посредством, конечно, фантазии читателя, что не последнюю играет роль. Я же не ставлю никогда дат, не комментирую; я вообще не помню, когда и что случилось, всё течёт одним хлынувшим потоком, как вода, спущенная из сливного бочка.

***

Ой, у вас пенка на губах со вчерашнего прикипела, позвольте салфеточкой её, салфеточкой!

***

Мешок ваших знаний большущ, но дыряв, вечно из него вываливается то одно, то другое, то Санта Клаус с усами Гитлера, то ещё гадость какая, а то вы и сами из него дербаните что ни попадя и под нос суёте к месту и нет.

***

«Поскольку» – смешное слово для иностранцев.

***

Повсюду лежат палые листья. Город тревожен осенней порой. Давно не семенит по московским дорогам семит: он своё отсеменил в кабинетах главных страны и катается теперь на машинах. Бип-бип! Бип-бип! Также много красивых женщин за рулём. Одни лукаво спрятали под затемнёнными очками взгляд, другие открыто и даже нахально, с феминистическим настроением, смотрят вдаль, улыбаются навстречу судьбе. Дробно стучат шпильки. Молодая особа нервно выбежала из машины, минуту назад под её колёсами погибли женщина и ребёнок. Она бежит, мотая сумочкой. Её любовник был мелкий барыга с нечистым прошлым, настоящим и будущим, а она та, кто ложится под него, когда он с «работы» приходит нервный и злой. Её будут судить, жители города выйдут на демонстрации. Заговорят о попытках покончить с собой. Будет злой и долгий карнавал, где масками скрыты не лица, но рыла. Она одумается – не признает себя виновной, не смирится перед наказанием и судьбой: слишком много людей заинтересованных в её невиновности. Ибо они предощущают своим чутким задком и свою ретивую поспешность (на всякий пожарный, на потом, ход конём). Вернее то, что следует за ней, − нечто очень похожее на случившееся с девушкой, выехавшей на дорогу в осеннюю непогоду. Что стоило жизни человека, не успевшего толком пожить. Два года жизни его убийцы на поселении, бумажной волокиты и прохиндейства, и это всё? Лукавые свиньи!

***

Встретился со знакомым. Сидим на лавке два обречённых сектанта. «Всё сам?» – спрашивает меня он, по-детски поджимая нижнюю губу, подразумевая в этом в вопросе другой: неужели не хочешь отдать себя Богу? «Всё сам», – отвечаю, нарочито вздыхая. «Бог ведь отдал меня», – говорю про себя, но не вслух. Так и сидим. Помедитировав, он достал хитрую книгу и ухмыляется чему-то в ней. Не стану его тревожить. Лучше уж так.

***

Если человек в метро садиться и локти ставит на колени, а в ладони усаживает распухшее лицо или просто вешает голову, то этот человек, вероятно, пьян или просто чем-то расстроен, но скорее – первое.

Если человек в метро лёг поспать на пол, то, вероятно, он пьян вусмерть, но возможно у него и приступ сердечный. Впрочем, это можно определить по внешнему виду, достаточно окинуть беглым взглядом его одежонку, чтоб всё понять; но можно и, припав на колени, заглянуть ему в глаза и даже послушать дыхание или пощупать пульс, чтоб точно убедиться. Но этикетом дозволяется не делать ничего, в случае если человек добровольно или в силу каких-то жизненных невзгод лёг на пол, ибо это случиться может с каждым, а значит наше поведение оправданно. Не требуем же мы принять смерть вдове, оставшейся без мужа, как это было в древности. Вот это то самое, что и отличает нас от животных и предков. Да здравствует цивилизация! Панки хой! Наплюйте в лицо павшему наземь войну!

***

На той планете, где я родился, победили женщины. С одной стороны, это повод напиться и немедленно прервать своё существование, с другой – какое мне дело до их победы, ведь я родился, а значит, одним своим существованием я должен подчёркивать свою выточенную из боли обособленность.

***

Когда стоишь на краю пропасти голеньким, то очень важно сохранять серьёзность на лице и точно взвешивать слова, тошнотой подступающие к горлу, хотя из-за угла то и дело тычет кто-нибудь пальчиком: смотрите, голенький, и так и хочется запульнуть в него камнем-словом.

Из записок одного смертника.

***

В межгалактическом автобусе который день насрано. Руководитель автобусного парка на планёрке обращается к работникам ночной смены – машинным осмотрщикам: «Кто гадит, сволочи? Ведь кто-то из своих, я знаю?! Колитесь!». Вот что стоит на повестке космического дня. То же что и у нас.

***

Желание «опуститься» сродни желанию познать что-то новое. Человек ради этого становиться наркоманом, педерастом и трупом. Став одним из них очень скоро и это положение надоедает ему, но выбраться из него куда сложнее, чем попасть; в последнем случае, это не возможно.

***

Самые интересные в мире штучки – это еврейские штучки.

***

Сидит в комнатушке своей человек и ждёт, когда же и его выковыряют.

***

По рабочим делам – для закупки нужного материала – мне выдали тысячу рублей. На следующий день я принёс сдачу железом − 83 рубля; 80 из которых положил на стол тому, кто мне их выдавал, а три рубля оставил в кармане, то есть – попросту спиздил. Из принципа, сука, спиздил я эти засратые три рубля. Да-да! Не смотрите так!

***

Гляжу я на этого Владимира и думаю: вот как по средствам водки и водочки образуются все эти Вовчики и Вовики.

***

Собака лежит на асфальте, задрав лапы навстречу осеннему солнцу, не по времени раздухарившемуся вдруг, пускающему всем живым запасённые с лета ещё лучики тепла. В небе синяя прогалина, по сторонам разбросаны облака.

***

Жёлтые листья висят на деревьях как что-то разумеющееся само собой, еле трепещущие, бояться сорваться с ветром – упасть под ноги равнодушным прохожим. Жёлтые чередуются с зелёными, – эти ещё свежие – повременят упасть − свалиться на голову лысеющей земле. Редко встречаются красные.

***

Будни курьера или как возлюбить ближнего. Третья поездка за день. Выходишь из станции метро «Ленинский проспект» на улицу Орджоникидзе, и вот оно – движется в массе человечество, прёт равнодушное, злое сквозь тебя, прёт унавоженное, бескультурное, невоспитанное, отродье хамово, щёлкает зубами и плюётся. Но ты и ему рад, как и шелесту листьев. Но вот, чего-то ожидая, ты берёшь в руки газетку, и всё становиться на свои места, объясняется новая единица измерения «быдло-человек», ведь на первой странице гвоздь номера, он самый − наш главный быдломэн! Готовиться встретить шестидесятилетие! Блестят поросячьи глазки, лоснятся подтянутые тугие свиные щёчки! Рад он за нас и за себя, и мы за него рады! С днём рождения, дорогой наш, Свинопапа! И пусть хоть одна падла скажет после этого, что нет у нас демократии!

***

Для животных туалет везде и бесплатный, но чтобы опорожниться одному быдло-человеку нужно заплатить 25 рублей. И это вместо пирожка. И зачем же, спрашивается, нам разум? Чтобы наёбывать самих себя? А хочешь немытыми руками за пирожок схватиться – 50 рублей давай! 25 – туалет, 25 – пирожок. Умывальника нет.

***

И ясно станет как божий день вдруг. Вглядись же только в глаза их, братьев своих и сестёр – туда, где тоска животная. А ты только и ждёшь, как бы спрятаться от этого ужаса в бетонированной своей коробке, в которой подрабатываешь сторожем, чтоб после смерти передать дело другому сторожу. И мучиться совестью за всё хамство, нанесённое за день, не в силах ничего изменить; и на следующий день продолжать то же самое.

***

Она спрашивает: «Не выходите?» И я не отвечаю: нет больше сил терпеть себя и их. Любовь – терпимость на себе чужого тела.

***

Осознание, что ты совершенно проснулся, всегда наступает внезапно. И первый вопрос: зачем? Я не знал, зачем. На стенке моей висела памятка о поведении в экстремальных ситуациях. Мой психолог посчитал, что любая ситуация для воздерживающегося алкоголика экстремальная, особенно, если он не под врачебным контролем. Какое-то время я бессмысленно разглядывал её, потом поднялся, взял со стола авторучку, и зачеркнул на календаре ещё один день. Все крестики в сумме составляли около трёх месяцев. На обратной стороне календарика красовалась разнузданная харя депутата от какой-то партии, «волонтёры» которой и раздавали их возле метро вместе с ручками. Я взял тогда себе парочку.

Всеми силами я старался преодолеть желание включить интернет. Я убеждал себя, что надо сначала хотя бы поесть, но очевидным было, что одно другому не мешает. И я смирился с тем, что, будучи дома, должен терпеть на себе власть интернета. Другой вариант здесь один: уйти из дома. Так интернет выживает человека из его жилища. Я потянулся к столу и нажал заповедную красную кнопку.

Включил чайник, разбил яйца в сковородку и поставил вариться сосиски. Ноутбук к этому времени торжественно протрубил приветствие. Я вернулся к нему и зашёл в благословенный интернет – на свою именную страницу. Висело новое сообщение. Как говорится, личное. Оттягивая момент, я вернулся на кухню. Насыпал заварки в кружку, нарезал заранее хлеб, яичница уже шипела, я убавил газ. Вернулся к компьютеру и вскрыл письмо. «Привет, меня заинтересовало твоё предложение. Пришли, пожалуйста, фотку». Несмотря на известное мне тотальное интернет-наебалово, в сердце моём вскипела кровь, и на секунду задержалось дыхание, но я быстро преодолел в себе этот порыв, обусловленный тремя месяцами воздержания, с тех пор, как мой медвежонок оставил меня. С полки щерилась игрушечная свинья, подаренная ею. Да-да, это всё ты! Ты такой поросёнок!

Никакой переписки ещё не было, это сообщение от незнакомки было первым, и я недоумевал о каком предложении идёт речь. Опять продлевая удовольствие в ожидании сладенького, я пошёл на кухню, и стал накладывать себе в тарелку завтрак и наливать чай. Затем вернулся со всем этим в комнату и сел уже основательно за свой ноут. Я зашёл на её страницу, полистал альбом, и нашёл, наконец, комментарий под одной пикантной фотографией. «Вывалить бы тебя в сметане и изжарить, как следует!» Под ним стояла дата: это было почти четыре месяца назад. Наверное, я был в дубовицу пьяный, когда писал это. Но неожиданный поворот, тем не менее, радовал.

***

Я так устал, моя родная, в моём желудке пара беляшей томиться. Знаешь такое блюдо: беляши томлёные?

***

Сегодня с утра перебежал мне дорогу чёрный кот. Давненько я не вставал так рано, и вот, как может показаться, и первая неудача. Но с другой стороны, в какое ещё время перебегать дорогу чёрному коту, как не рано утром или ночью, если днём все его гоняют? И должен же он вообще когда-нибудь заниматься переходами дорог, не может же он следовать всё время по одной выбранной дороге? А, следовательно, и должен кто-то попадаться ему на пути. Человеку свойственно проецировать свои проблемы на кого-то другого.

***

Сегодня я первый раз пошёл в бассейн. Вчера купил плавки в секонд-хенде, договорился с тренером, а сегодня уже барахтался в лягушатнике, хлебая хлорку. Для первого раза неплохо. Хотя сначала, когда увидел глубину большого бассейна, чуть не передумал, но меня препроводили в маленький. Страх перед водой идентичен любому другому страху и, преодолев его, открываешь себе глаза на многие вещи. Во мне, например, проснулся даже инстинкт продолжения рода и захотелось с кем-нибудь спариться. То есть апатия к особям женского пола прошла, чего не случалось с тех пор, как ушёл медвежонок. Не случалось в таком естественном и благопристойном виде, я имею в виду.

И даже женщина представилась мне теперь целой половой системой, огромным водопроводом со своими тайными водохранилищами и бассейнами, трубами и канализациями, и я как будто бы стал сантехником-стажёром, получил первый разряд и вхожу в курс дела. Мне выдали гаечный ключ, и я, наконец, обзавёлся инструментом к пониманию − виденью пути; и мировоззрение повернулось на сто восемьдесят. Аки младенец я. И мне не хочется отступать, а идти хочется навстречу природе, а не против неё. Ещё вчера я был убеждённым анархо-аморалом, но сегодня понял, что это лишь первая стадия пути, потом необходимо менять метод и траекторию: возвращаться к тому, что заставило тебя встать на дорогу тотального отрицалова, иначе всё только во вред себе, и закончиться передозировкой.

Впрочем, так бывает всегда: малейший успех, микропобеда над собой, и, как следствие, − преждевременная эйфория.

***

О, мой чёрный кот, я знаю, чем ты занимался всё это время! Твои начищенные до блеска яйца сияют в темноте! Ты поджидал меня здесь на углу, чтоб перебежать дорогу передо мной и осчастливить меня? Ты показал сущность мою в зеркальном отображении, она являлась в лице каждого, смутным призраком, миражом! О, вехи желаний! Уймись, оставленное сердце, и всё, что нужно нам у нас есть! Отпугивать их и впредь, чтоб не покушались на главное! В сердце нашем зажглась упоительная звезда, расцвела первозданная роза!

***

Сегодня побывал в Донских банях. Обстановка знакомая, кажется, что был здесь уже лет 5-7 назад. Баня – это не только место отдыха, здесь также происходит акт большого доверия между мужчинами, ведь главные достоинства их выглядят ущербно: все скукоженные. Поэтому говорят, что в бане все равны. Нет, общая баня – это не дело. Бабы всё бы испортили.

***

Пародия на счастье. Ваня держал в стакане своё счастье. Оно всегда было не долгим, но всегда приходило вовремя, как только Ваня выпивал налитое.

***

В природе ничего не делает лишних движений, не создаёт безобразного шума. Лишь иногда разрушит что-нибудь стихия, и то всегда изящно и неповторимо.

***

Муки в некоторых случаях могут доставлять единственное наслаждение усталому преступнику. В моём королевстве все женщины ходили бы обритыми наголо, а мужчины носили длинные волосы. Поголовно. И почерепно. Нет, вообще-то, и мужчин брил бы всех наголо я. Полное равенство было бы, абсолютное.

***

Мимо меня спешно проскочил прохожий, он теребил свою бороду, как мамину сиську. Вероятно, ему очень не хватало её в детстве.

***

Девушка сидела на автобусной остановке и набивала газетой промокший сапог. Ну где же эти ёбаные фут-фетишисты из интернета, где эти сраные БДСМщики и извращенцы, когда их язык так сгодился бы для просушки юных девичьих ног?

***

Украсть редчайший тринадцатый том Достоевского у этих говнюков из бизнес-центра. Положили всё собрание, сволочи, на полку в холле одного декора ради.

***

На Курской случилась небывалая давка. В сторону Щёлковской вся платформа, включая место под арками, была забита народом, то и дело слышалась ругань. Ругались друг с другом. Противный дребезжащий голос вещал, чтоб не задерживали отправление поезда. Выходящие расталкивали локтями залезающих и матерились. «Дайте выйти! Дайте выйти!» – слышалось то и дело, как будто люди по ту и эту стороны чем-то могли различаться и не вели себя бы так же, переставь их местами. Я стал продвигаться ближе. Подъехал очередной битком забитый поезд, открылись двери, послышались недовольные крики пробивающихся сквозь живую стену народа. Какая-то дама с сумкой, недовольно пробиралась вблизи меня и тяфкала на всех сразу. «Бараны!» – вырвалось из её рта. Задираясь, я толкнул её локтём, мол, пшла, кобыла! Кобыла развернулась и, вереща что-то, набросилась на меня, кажется, даже ударила сумкой, но я уже плохо понимал. Защищаясь от тёлки, с другой стороны я увидел морду здорового лысого мужика, вышедшего из вагона следом за ней. Он двинул мне резко в нос. Мгновенно озверев, я прорычал что-то и, как бы опёршись о толпу спиной, пробил ему в прыжке в грудь с ноги, так как рукой держал рюкзак. Тот отлетел от меня, растолкав спиной людей, и меж нами сразу образовался пятачок. Где-то рядом громко ахнули. Мы смотрели друг на друга злобно. Но уже и растерянно. Толпа ждала продолжения. Какая-то женщина заорала: «Нет-нет, только не деритесь здесь, только не здесь!» Помешкав немного и найдя в этом окрике себе оправдание, мы оба ретировались, и я повернулся лицом к рельсам. Из носа текла кровь. Как только я дотронулся до него, из глаз выкатилось пяток несдерживаемых слезинок. Снова подъехал поезд, в него я влетел тараном, расталкивая всех и затыкая нос платком. Подальше от разглядывающих меня зевак. Какая-то девушка в вагоне молча протянула мне свой платочек, отвернув учтиво голову в сторону. Я не взял его, и ещё раз вытер нос платком, показывая, что у меня есть свой. Какой-то мужик смотрел с жалостью, мне было противно это: они не видели, как я въебал этому здоровому мужику (вот он охуел-то), и считают меня обиженным. И сострадают. Но мне не нужно сострадать.

Кровь скоро подсохла, и я успокоился. На душе стало легко и заебательски прекрасно. И мне показалось, что я даже люблю всех этих уродов. Пусть думают, что хотят. Мне нравится драться, получать и давать пизды, потому что это и есть настоящая жизнь. Только в истязаниях друг друга мы познаём нашу вселенскую друг к другу любовь. И никаких искусственных эмоций, всё натурально – с засохшей кровью в ноздрях. Так же жить и впредь. Эх, давно, однако, не разбивали рыльца! Дождался своего, стервец!

***

Да, я ненавижу, мне чуждо быть равнодушным, но в ненависти моей один шаг до любви, вы же, все те, кто осуждают мою жизненную позицию, кто говорит, что я просто обижен и злюсь… Нихуя я не злюсь! Я просто взбешён от вас, равнодушные свиньи!

***

Бродский – мертвяк, ни одного живого слова нет. «Не выходи из комнаты» – стихотворение импотента, у которого ни на кого не стоит. У Верлена с Рембо на всех стоял, а у этого ни на кого не стоит: ни на мужиков, ни на баб. Интеллектуальщиной мазнёт в рифму, вот вам и шедевр. Чепуха! То же касается Мандельштама: ни страсти, ни любви, одно сюсюканье да бахрома на панталоны. Горца он в сапогах показал, да кому он сдался?! И все ему вылизывают теперь со всех сторон, как будто без него света не видели. Убили Есенина, убили настоящих русских поэтов, а этих карликов, эту шушеру на пьедестал возвели! Рабское племя, плебеи! Молитесь на них, гои!

Потому страсти в них нет, что совесть отсутствует. Национальная такая чёрточка.

***

Мой литературный герой не нравиться им, потому что он настоящий, он может быть злым или добрым, честным или подлым, ненавистным или любимым, но органически чуждо ему быть равнодушным. Основная масса же людей – равнодушные овцы, с них стригут шерсть, а они блеют в унисон, они равнодушно живут, равнодушно рожают и равнодушно трясутся со своими колясками во дворе, окружённые ореолом святости: у нас семья, у нас детишки. Благодаря им появляются такие, как Чикатило. Потому что приходят к выводу, что люди ничем не отличаются от тушёнки и можно резать их и рубить в солянку. И есть с картошкой!

***

Стою в переходе метро. Купил чизбургер и сосиску в тесте − ем. Низкорослая девочка с серьёзным лицом, обвешанная с обеих сторон плакатами с надписью «10 роз − 149 рублей», раздаёт листовки. Вот выходит дежурная по станции в красной шапочке, с нею детина милиционер с детским лицом. Гаркает что-то на девочку, и та послушно поднимается наверх − в холод. Дежурная с милиционером оглядывают снаружи «владения» и снова скрываются в подземке, как только они уходят, девочка спускается на пять ступенек ниже, чтобы ветер не так задувал. По её листовке не купишь 10 роз за 149 рублей, подарив, к примеру, одну прохожей старушке, а оставшиеся 9 – любимой девушке, потому что за обёртку с вас сдерут ещё полсотни и полтинник за ленточку. Но девочка выполняет честно свою работу. По возможности, согреваясь в переходе метро. Честно же выполняют её и дежурная с милиционером, выгоняя девочку на холод. Я доел и вхожу внутрь, иду к турникетам. А вот и он стоит: милиционер с детским лицом. Бабушка, наверно, собирает ему с собой пирожков на работу. И два бугая с ним в синих жилетах − проверяльщики херовы! Слышится здоровый мужицкий хохот. Небеспричинный.

***

Задирая до пупа колени, отчаянно скакал по льду, пытаясь успеть на трамвай. Чуть не зашиб каких-то провинциалов. «Как конь летишь!» − крикнули они мне в спину. Я счёл это за комплимент.

***

Если веришь в справедливость, умирать не страшно. Я видел таких счастливцев. Глаза их блестели, они были на грани религиозного экстаза, даже что-то выше того. И государство их как бы держало за руку в эту нелёгкую, но восторженную минуту, и говорило: «Ничего, сынок, ничего! Со всеми бывает!» Их казнь была поэтична, как закат солнца, и все присутствующие плакали.

Совсем другое ощущение, если тебя режут в лесу неизвестные разбойники, но если ты и тут умудряешься верить, что где-то всё-таки есть справедливость, просто она тебя ещё не коснулась, но обязательно дойдёт и до тебя, то и в глухом лесу, визжа и истекая кровью от рук разбойников, ты найдёшь свою отдушину в последнем чистом глотке воздуха на этом свете.

Но самое страшное, когда знаешь, что те судьи в зале суда и те исполнители, – одни те же разбойники. Только не в лесу, а в костюмах и галстуках. Вот тогда надежды нет, страх охватывает тебя полностью, и остаётся просить одной пощады. Что я и делал. И почему остался живой. И жить – это всегда хорошо, а разница между волей и неволей несущественная.

***

Этого дедушку зовут Остап. Тридцать лет назад он ушёл от своей жены, признав в ней ортодоксальную еврейку, и теперь сидит в переходе и плачет. С плакатом на идише.

***

Фёдор Михалыч, ссутулившись, сидит на своём троне, посаженный тут, возле библиотеки Ленина, громоздкой имперской громадиной раскинувшейся по-за его плечами. Колоны, как в древнем Риме, а рядом старинные домики в три, четыре и пять этажей; жестяные крыши, из-за которых виднеются маковки кремлёвского собора. Вперемежку с советскими пентаграммами. Солнышко не греет здесь Достоевского, заслонённое ленинской махиной. Грустен он, печален он, Фёдор Михалыч наш − наш бастион! А мимо лишь шумят машины шинами, моторами урчат, не слышно человека двадцать первого века. Никак.

***

Вот молодая особа, наряженная, мотается на поручне, как сопля. То прильнёт ко мне своей махонькой задницей, то окинет взмахом волос. А я сижу и места не уступаю. И ни за что!

***

На город наплывают тучи. Тускло горят фонари.

***

Наблюдаю такую картину. Сажусь в 3-й трамвай, со мною в него садится собака: на улице холодно. Пересаживаюсь на «Пролетарской» в 40-й, она, собака, − за мной. Вот как! Не придумали для собак турникетов, не придумали туалетов за 25 рублей, и взять нечего с тебя, если ты собака! Человек же хуже собаки, его драть нужно до смерти самой!

***

Мы все здесь безумно дорогой биологический материал. Нельзя ничего здесь взять волевым движением руки, скорее, руку нужно приложить к козырьку, протянуть, ну или, на крайний случай, бесшумно просунуть в карман в толкучке; тогда только чего-нибудь и ухватишь.

***

Ранним морозным утром я хотел бы сидеть в кабинете главврача и смотреть в окно его, а в окне его видеть морозный узор, снежинки, вьюгу и снег. И хочется, чтобы слышно было, как зазывает вьюжный ветер, чтобы придавало уюта мне это и тепла в комнате-кабинете главврача Юрия Мунштеля. А потом бы врач стал задавать вопросы, а я – отвечать на них своевременно. И было бы всё у нас замечательно, по-врачебному, на санаторном уровне. Может, мы даже и поцеловались бы с врачом взасос, всё может быть в советской стране. Хочется, чтоб вспоминалось, хочется вспоминать.

***

Поцеловав меня, она вцепилась мне в грудь и зашептала: «Какой у тебя размер ботинок?» Я знал эту фишку, распространённую в женской среде. «Он очень большой, этот размер, – ответил я, − он охренительно громадный, то ли 44 с половиной, то ли 45, я затрудняюсь ответить». − «45!» – почти простонала она. «Да, мы измерим его вместе. У моего друга − 46 размер обуви, правда, я никогда не видел, мы не ходили в баню». − «В баню твоего друга! Поехали к тебе!» − «Конечно, едем!» – ответил я, и мы сорвались. А дома с нами случилась баня. Она была спортсменка, бегала дистанции на 800 метров, все эти 800 метров я пробежал вместе с ней, так что утром еле сполз с кровати.

***

Волнение и как следствие страх прямо пропорциональны терпению и обратно пропорциональны смирению. Закон Яшича.

***

Утиная история. Стою на остановке; мудацкий 13-й автобус уехал без меня. Набережная; прохладный бесснежный ноябрь. Смотрю в воду: чайки и утки плавают. Два селезня сцепились, один другого щипает в шею, тот никак не может вырваться, но всё же ему удаётся, теперь они кружатся, пытаясь поймать друг друга за хвост, но вот расходятся. Женщина улыбается, глядя на них.

***

Еду в маршрутке. Церковь проезжаем. Смотрю, на паперти распластался кто-то, на улице снег, а он в свитере, костыли какие-то лежат. Вот, думаю, человека-то плющит, по Богу как истосковалась душа, а ближе подъезжаем: а это не костыли у него, − а инструменты всякие: перфоратор и т.д., а мужик просто коврик под ступеньки подлаживает, чтобы прихожане ногами не сбивали.

***

Отдавили ноги в трамвае? Улыбайся, ёб твою мать, ты живёшь в счастливой стране!

***

Не люблю читать, пока сидишь и ждёшь чего-то: чтение же занятие не второстепенное и отдаваться надо ему полностью, а не совмещая со жданием. Ждание же само по себе тоже неплохой опыт, нужно только как следует ждать, полностью сконцентрироваться на ждании и ждать, отдаваясь всей душою этому чувству.

***

Садишься с краешка − на тройном месте в метро, втискивается какая-нибудь падла, и не просто надо сесть ему, а человеком-распоркой себя почувствовать! Выдавить окружающих.

***

Подобность человека прёт откуда-то куда-то. Чайки тихо сидят, будто вмёрзшие в лёд, утки плавают гурьбой, поддерживая на участке, отбитом у льда, вечное, не дающее воде застыть движение.

***

Страх за себя – это наиглупейшая иллюзия: всё равно умрёшь, вопрос в качестве жизни, поднять которое мешает страх.

***

Когда люди зевают, не закрывая рукой рта, то превращаются в хищных зверей и по-кошачьи сексуальны. Манерные привычки же глупы и продиктованы неуверенностью.

***

И руки чешутся, как у безрукого, и истинное понимание вещей приходит вместе со смирившейся перед смертью любовью. В тот момент, когда топор палача застыл в сладострастии и толпа истекает слюнями, тебя пронизывает любовь к толпе. И ты осознаёшь, что всё это время, ненавидя и давя в себе человека, ты любил это безмозглое стадо баранов из мяса и костей.

***

А есть ещё такой вид. Возле не открывшихся ещё дверей сгрудилась кучка овнов с открытыми ртами: ждут великого открытия, как Рождества Христова; а этот юркий, прыткий сбоку пригнулся, всмотрелся, выудил глазами тёплое, не занятое местечко и, как только двери-то открылись, нырк туда. И только его и видели.

***

О, это прущее напролом безрогое слепое существо в наушниках и с Айпадом в руках! Не видящее ничего перед собой, кроме места под задницу, которой зарабатывает, просиживая на ней сутками в офисе! Его толкают в спину обиженные, задетые плечом пассажиры, а оно даже не фыркнет, не пукнет − только вазюкает пальчиком по планшету, как ребёнок палкой в говне.

Заметьте, совершенно не важно, что у такого существа в штанах: крестик или нолик, палочка или дырочка − всё одинаково это урод, подлежащий скорейшему уничтожению.

***

Ты не живёшь реальной жизнью, а мне не интересны те, кто меряют человека по степени его адекватности, мне не интересно это глупое податливое «адекватное» стадо, учащееся говорить у болтливых и пустых политиков с экранов телеящиков; и даже те, якобы оригинальные, с розовыми ирокезами и татушками на задницах, − не интересны. Всё это тупое безнравственное быдло, листающее картинку за картинкой в интернете; сдохнет оно – его не жаль.

***

Скоро в школах введут новый предмет. Человекоеденье. Поскорей бы.

***

Почему во времена оные шута называли шутом гороховым? Потому что спецодежда шутов была тогда в горошек зелёный. А с коих времён пошла мода на такую спецодежду? Со времён царя Гороха. А почему Гороха звали Горохом? Да потому что он первый научился пукать в кулак. В дальнейшем это приём перенял брошенный на Русь корпус отчаянных сионистов.

***

Выстроенные в ряд (одна за одной) машины с горящими фарами стояли второй час в пробке. Дымили, перемешивая с выхлопами воздух. Падал хлипкий сырой снег. Правительственный экипаж струился чёрный убывающей водой сквозь застывшие потоки разноцветных машин.

***

Он такой розовый и чистый, пукает мыльными пузырями. Жопа в мыле − это про него.

***

Побывал в ресторане «Ножки да рожки».

***

Прочитал Солженицына. Пишет о том, как глупое племя неадекватов в товарных вагонах погнали в игнор. Если переводить на современный. Обычная прозападная дрянь.

***

Общество козлов и уродов. На дороге столкнулись два пидораса − пострадало имущество. Ёб твою мать: царапины и вмятина! Бабки на остановке ждут своего автобуса, но нихрена его не дождутся, потому что «сынки» в своих пидористических полушубках вальяжно разгуливают вокруг своей собственности, решая по мобильным, важные дела! Все послушно объезжают двух мудаков, потому что сами такие же мудаки, трясутся за своё сраное говно на четырёх колёсах. Бабки на остановке терпеливо мёрзнут. Автобусы, кстати, ездят парами, а то и по трое. Час ждёшь, потом приезжают сразу три, два уезжают битком, третий пустой − сопровождает. В автобусы народ втискивается не до упора − до середины автобуса жопу доволокут как-нибудь, а дальше не идут совсем (хорошо бы подгонять хворостинкой). Внутри автобус остаётся наполовину пустым, а оставшийся на улице «хвост» матерится в кулак. Я уж не говорю о троллейбусах, которые не могут объехать долбаёбов, припарковывающихся на дорогах. Или эту проблему решили? Нихуя не решили! И запомните: два дебила, стукнувшиеся на проезжей части, – это просто два дебила, стукнувшиеся на проезжей части, а не авария! Только и всего. А авария в ваших пустых головах, общество козлоногих блядей и мудаков!

***

Долбанный метеоризм, нечего было жрать фасоль перед бассейном, плавал, как торпеда, оставляя пузыри за собой.

***

А так хотелось бы снова надевать ей носочки поутру, утопать лицом в мягком её животе, но нет-нет − всё разломано, разбито, удушено, мной же! Мной же!.. Да заебал ты плакаться! Вытри сопли!

***

В этом мире не о чем абсолютно грустить, оглянешься: дураки. Посмотришь прямо: придурки. Снизу – выродки, а сверху – ублюдки. Была одна любовь, и та не стоила гроша. Так что выкинуть из головы и пойти упереться в кого-нибудь!

***

Мы пили с ним водку по-разному, как по-разному прыгают в воду. Я отчаянно − так, чтобы не вынырнуть, а он только чтобы искупнуться и выйти из воды свеженьким.

***

Пусть она останется такой в моей памяти: покачивающей ножкой, укоризненно смотрящей или просто не понимающей в чём моя очередная глупость. В учительских очках и нижнем белье за столом.

***

Ощущение такое, когда хочется слегка пукнуть, но знаешь, что слегка не получится и это потянет за собой нечто не поправимое.

***

Я никогда не хотел идти по головам, пока не понял, что это не головы, а пустые тыквы. Они не издают человеческих криков − они просто хрустят под ногами. Под грузом обыденных мыслей, проблем и сложных жизненных ситуаций. Со временем привыкаешь и даже ходишь по ним босыми ногами − с лёгкостью и кокетством. Пяткам щекотно и приятно. Скоро без этого уже и не можешь совсем.

***

Интеллигенция есть не что иное, как народный высер, − самое худшее, обессоченное, не переваривающееся в желудке государства. Интеллигенция – органическая масса, схожая с фекалиями прозападного свойства.

***

Дружбанок Миша вместо истины нащупал подлог − фальшивку. И поверил и возрадовался, израильтянин, словно находкой своей спас и себя и народ свой от бесчисленных обвинений.

***

Между соревнующимися мужчинами не принято называть друг друга по имени. В разговоре с предметом соревнования. Допустим, один уже имеет (в обоих смыслах) этот предмет, а второй только тщится. Тот, что тщится, не будет говорить ей: ну как там твой Василий? Лучше будет строго и тактично держаться общепринятых по условной конвенции правил и говорить «он». Он любит тебя? Он правда любит тебя? Да разве он способен оценить всей прелести твоей?! Да разве может он?! Да брось же ты его, в конце концов!

Если б было иначе, мужчины в своём дружелюбии, солидарности и услужливости дошли до того бы, что начали безбожно тыкаться друг в друга членами. Но разве не смех это, тыкающиеся членами мужички? Толстенькие, с брюшками. Волосатые брюшки трутся, упираются! Смех-смех! До пота! Впрочем, какая чушь…

***

Повелительно она попросила подойти к ней. Я выполнил и оказался с нею лицом к лицу. Всё было понятно. Её взгляд, её губы. Коснулись моих, и стало приятно. Я тут же увидел его лицо, непомерно беззащитное. И было так хорошо, от сознания, что прыгаешь сам на себя, ногами проламывая грудь, что хотелось прыгать ещё и ещё, растоптать себя в прах! О, эта маленькая победа над собой! И ни капли жалости! Оплеухи сладострастны, если заслуженны тобой.

***

Я наделён чрезвычайной человечностью. И мне по-человечески жалко будет твоего друга, если ты покинешь его ради меня. А я не хочу наделять никого своей жалостью. Люди, кажется, заслуживают большего. Они заслуживают любви. Но любовь должны выскребать из себя заржавелыми тупыми совочками. Забытыми Маленьким в песочнице во время дождя.

***

Кто-то считает, что всё решает «как», но я думаю, «как» напрямую зависит от «что»; «что» полностью формирует «как», и нельзя отделять одного от другого. Поэтому Сорокин, например, − это дерьмо дерьмовское. Что снаружи, что внутри. Может, конечно, дерьмо так затвердеть, что на секунду покажется благородным камнем бурых пород. Но стоит только слегка ковырнуть его упредительным движением палки, как вырвавшаяся наружу вонь провозгласит царя своего – Великого Навозника.

***

Выходишь из метро: чёрненькие москвичи кружатся вкруг девочек беленьких, хищно скалятся: «Лэна, тебя Лэна зовут?!» И девочки блядски лыбятся им в ответ. Может, в душе они шлюхи, а может, родители, нарядив их в красочные шапочки и курточки, не объяснили, как себя вести с чужаками. И мальчиков русских нет почему-то. Да. И я не знаю, что должно сделать бы. По-стариковски читать нравоучения, подраться, зашить девкам их щели? Эти клыкастые разгрызут нитки в два счёта, и огребёшь вдобавок задаром! Нет, я не стану вмешиваться. Я вам не герой.

Наконец решили отменить в школах Толстого, Лескова и Достоевского. Давно пора, господа, в добрый путь! Головастый царёк и его соплеменники всё продумали, не стоит рыпаться! Уберите свои вострые собачьи члены обратно в штанишки и застегните на все пуговки! Мне, конечно, немного болезненно и тревожно, но всё это пройдёт − перетрётся в совместных наших трениях и исполинских усилиях не дрогнувших век.

***

Мне всегда нравились нежные утренние сумерки и затихающие, но пылкие сумерки вечера – раннего, зимнего. Я стою на поле перед своим ветхим домом. И кажется, я готов ему поклониться. Он похож на старый улей; а с виду обычная обшарпанная многоэтажка, но во мне она вызывает душевный трепет. Я всегда любил утреннюю дорогу в школу, но мне никогда не нравилась самая школа. И дорогу домой любил. Я верю − смерть моя сквозь боль, чужие запахи и разлуку будет тем нежным неясным рассветом − утренними сумерками. Иначе, не стоило жить.

Июль 2012 – март 2013 год.

***

Мы ходили по набережной, и ты кормила голубей. Их, правда, особо не было; но один, чёрный, ходил по пятам. Он был хворый и умирал. Он с трудом склевал кусок хлеба, брошенного нами (всё же стараясь насытиться перед смертью). Я сказал: «Хватит ему!» И мы пошли дальше, и хлеб ещё остался. Дальше голубей совсем не попадалось. «Ну вот, − сказала ты, − надо было той птички скормить!» И я взял и обнял тебя, поцеловав в лоб, как свою жену и ребёнка одновременно. Возле метро мы бросили хлеб помойной стайке голубей. Среди них уже не было чёрных.

14.02.2013г.