Читать книгу Среди болот и лесов (сборник) - Якуб Брайцев - Страница 6

Миновали тревожные и бурные годы первой русской революции. Восстания крестьян, волнения среди рабочих города как массовые явления прекратились. Правительству удалось подавить разрозненные силы восставших. Карательные отряды ушли, еврейские погромы не повторялись, но воспоминания об этих зловещих деяниях еще были свежи в памяти народа.

Темная завеса снова опустилась над измученной землей. Но среди болот и лесов Белоруссии не погасло пламя революционной борьбы. Оно поддерживалось партизанской народно-революционной партией Савицкого. Недавние герои революции – идейные интеллигенты, безработные рабочие, голодные, нищие, безземельные крестьяне не верили в гибель революции, не могли примириться с мыслью о безвозвратной утрате свободы и счастья.

Слабые духом, предавшись отчаянию, бесславно гибли в пьянстве, ханжестве и богоискательстве, многие в поисках спасения бежали за границу.

Но сильные волей, крепкие духом не сложили оружие. Они привлекли обездоленных, протягивали им руку помощи, организовывали и вдохновляли на борьбу с оружием в руках, мечтая снова зажечь пламя всеобщего восстания.

Силы реакции крепли; полиция, чиновники, помещики, духовенство – все вместе стремились вырвать корни революции, особенно среди крестьянской массы.

Черная сотня продолжала свое темное дело, разжигала национальную вражду, и еврейская беднота продолжала жить в страхе и беспокойстве. Среди учеников различных школ поддерживались антисемитские настроения. Одной из жертв черной сотни стал Наум Гуревич.

В гимназии шел третий урок; в шестом классе был немецкий язык. Тучный немец Карл Иванович, которого гимназисты прозвали «Карлушей», спрашивал Прокофьева, сына местного купца. Поговаривали, что отец его состоял в черной сотне, во время еврейских погромов награбил денег и разбогател.

Сын был плохим учеником и забиякой. Особенно придирался он к Науму Гуревичу, лучшему ученику класса, тихому и скромному юноше.

За одной партой с Прокофьевым сидел Станкевич, сын исправника, а с Гуревичем – Семенов, сын народного учителя.

Семенов учился посредственно, но старательно. Он подружился с Гуревичем, который бескорыстно помогал ему одолевать науки, особенно математику. Он любил этого доброго, смирного товарища; не раз вступался за Наума, когда Прокофьев и Станкевич задирались с ним, делали мелкие пакости, портили книги или издевались над его народом.

Прокофьеву неизбежно угрожала единица. Но Станкевич решил выручить приятеля. Скоро должен был раздаться звонок на большую перемену, и надо было сорвать конец урока. Сжав губы, глядя в книгу и не меняя выражения лица, Станкевич замычал на весь класс.

Карл Иванович вскочил, как ужаленный, направился в сторону Станкевича, но мычание раздалось где-то на передних партах. Карл Иванович повернулся обратно, но мычание раздалось слева, потом справа. Несчастный немец совершенно растерялся и бестолково бегал по классу в поисках виновных. Наконец, устав, он вернулся на свое место и заявил Прокофьеву, что ставит ему единицу.

Прокофьев вступил в пререкания:

– Чем же я виноват, Карл Иванович? Гуревич начал мычать, а я должен за это получить единицу?

– А вы уверены, что это Гуревич? – переспросил учитель.

– Вы же сами направились в его сторону, – ответил Прокофьев. – Гуревич! Я не ожидал этого от вас, примерного ученика! – обратился обалдевший Карл Иванович к Науму.

Семенов встал и крикнул:

– Прокофьев врет!

– Да, но тогда вы, Семенов, начали?! – гневно спросил Карл Иванович.

Наступило молчание. Немец был взбешен. Он мог бы несправедливо придраться к Семенову. Гуревич поднялся и, обернувшись к Станкевичу, громко заявил:

– Вот кто начал!

Трудно сказать, чем бы это кончилось и как бы поступил Карл Иванович, но тут раздался звонок, гимназисты толпой повалили из класса в коридор.

Карл Иванович что-то записал в свою памятную книжечку и, взяв подмышку классный журнал, весь красный как рак вышел из класса.

Станкевич и Прокофьев подошли к Гуревичу и Семенову.

– Фискалы! Мы вам покажем, как кляузничать! Только кончатся уроки, будет вам баня!

– Ты подлец и погромщик, как и твой отец! – сказал Гуревич Прокофьеву. – Что ты придираешься ко мне? Зачем издеваешься надо мной, клевещешь? Что я сделал тебе плохого?

– Молчи, ерусалимская сволочь! – прохрипел Прокофьев и замахнулся, но Семенов крепким толчком сшиб его с ног; Станкевич ударил Семенова в лицо, Гуревич вцепился в Станкевича, и началась свалка. Прокофьев, выскочив в коридор, крикнул:

– Шалыгин, сюда! Наших бьют!

Шалыгин, сын городского старосты, бесшабашный гимназист, учился плохо и в каждом классе сидел по два года. С разбега он бросился на Семенова и ударил его ногою в живот. Семенов охнул и, схватившись за низ живота, упал. Несчастный Гуревич очутился беззащитным, его начали избивать.

Громкие крики дерущихся привлекли в класс учеников и надзирателя Дорменева. Когда отняли Гуревича, он был весь в синяках. Семенов, с трудом поднявшись, опустился на парту.

– Господа! Что вы наделали? – с тревогой обратился надзиратель к гимназистам.

– Пусть не фискалят! Гуревич первый начал, – крикнул Прокофьев.

Вошел инспектор Штольц, строгий и сухой немец. Серые глаза навыкате, подтянутый, с гладкой, прилизанной прической, с пробором посредине, с холеными руками и длинными отполированными ногтями на мизинцах.

– Вы, господин надзиратель, плохо выполняете свои обязанности, потакаете хулиганам! Не позволю! – металлическим голосом крикнул он на весь класс.

– Семенов и Гуревич! Марш по домам!

– Станкевич, Прокофьев и Шалыгин – ко мне в кабинет, – и, круто повернувшись, он вышел.

– Ах, господа, господа! – говорил растерянный и перепуганный надзиратель. Был он уже пожилой человек, имел большую семью. Низкий ростом, с ожирелым животом, мягкими и добродушными чертами лица, был он безропотным служакой.