Читать книгу Письма Никодима - Ян Добрачиньский - Страница 3

Дорогой Юстус!

Ее болезнь совершенно сломила меня. Когда-то я был человеком полным сил, который с окружающими людьми умел обходиться мягко и снисходительно, мне несвойственны были вечная раздражительность, нетерпеливость и несносная потребность постоянно жаловаться. Только сейчас я открываю в себе эти отталкивающие черты загнанного существа, которое, как дикий виноград, готово обвиться вокруг любой изгороди и заодно пенять ей за то, что та недостаточно высоко возносит его к солнцу. Если раньше я был способен отказать себе во многом, то теперь я с трудом соблюдаю полагающиеся посты! Должен признаться также, что не осталось во мне и прежней снисходительности, все более чужими мне становятся наши хаверы из Великого Совета. Мне смертельно надоели их бесконечные споры об очищении и дискуссии о новых галахах. С каждым днем это становится мне все более безразлично. Можно всю жизнь скрупулезнейшим образом выполнять все предписания, и тем не менее ничего не получить взамен… Почему болезнь поразила именно ее? Закон в его основной сути сосредоточен в словах псалма: «Делай, что велит Всевышний, и Он никогда не оставит тебя»[1]. Никогда… Так ведь немного найдется людей, которые бы так неуклонно постились, соблюдали очищения, приносили жертвы, размышляли над предписаниями и притчами, как я. Тут что-то не так. Не так уж много я грешил, чтобы Всевышний мог покарать меня за это таким страшным несчастьем. Правда, в Священном Писании имеется история Иова… Но, во-первых, этот идумеец не был верным, и, во-вторых, ему было невдомек, как полагается служить всемогущей Шхине; он упорно не желал признать, что грешит всякий, кто денно и нощно не печется о чистоте своих помыслов и поступков. Но ведь в конце концов Всевышний поразил страданием его самого, а не того, кто был бы ему так же дорог, как мне Руфь. Какая страшная вещь болезнь: мне часто случается видеть тех отталкивающих, изуродованных существ, которые живут в расщелинах у Навозных ворот. Однако беспомощно смотреть, как болезнь пожирает тело самого любимого человека, – с этим невозможно примириться!

Я то и дело возвращаюсь к этому, с кем бы я ни разговаривал. Скоро люди начнут избегать меня, боясь, что я заражу их тоской, как заражают проказой или египетской болезнью глаз. Одно спасение мне осталось: работа. Когда я пишу мои аггады, прославляющие величие Предвечного, я пьянею, как от вина. Мне известно, что они пользуются все б°льшим признанием, и слухи об этом, которые до меня долетают, служат мне некоторым утешением. Впрочем, меня не только хвалят, но и ругают, что я воспринимаю особенно болезненно. Люди не понимают, что переживая болезнь Руфи, я способен только на суровые слова, и ни на какие другие. Если мне все же не удается найти подходящего и точного слова – что ж поделать… Все чаще мне приходится говорить «что поделать», и этими словами, точно щитом, я стараюсь прикрыть свое окровавленное сердце. Я чувствую себя тогда, как черепаха, втянувшая голову и лапы под панцирь; она предпочитает не шевелиться, чтобы только не подвергнуться болезненному прикосновению. Раньше я произносил «что делать», подразумевая, что дело серьезное, и ради него можно принести любую жертву. Сегодня мое «что поделать» означает, что пусть лучше самые серьезные дела исчезнут, чем еще больше страдать. Хотя, собственно говоря, можно ли страдать больше? Разве тот, кто из страха перед дальнейшим страданием неспособен больше ничего отстаивать, не испил уже всей чаши человеческой боли?

И еще меня угнетает, что несчастье обрушилось на меня как раз тогда, когда весь мир оказался на пороге больших событий. Не ты один это чувствуешь, здесь у нас тоже людей словно охватило безумие. Споры в Синедрионе становятся все более ожесточенными; потом они переносятся в притвор, на Ксистус, где нередко кончаются потасовками, в которых, увы, принимают участие даже мудрые и почтенные ученые. Самые яростные конфликты разрешаются с помощью стражников: как это ни позорно, но этих рьяных смутьянов попросту нанимают убивать тех, кто почему-либо неугоден. Люди старые и опытные говорят, что подобное возмущение и ненависть царили здесь двадцать с лишним лет назад, когда из Галилеи на нас то и дело обрушивались банды мятежников. Римские власти сумели тогда усмирить страну, и надо признаться, что их правление оказалось гораздо сноснее, чем деспотия Ирода и его отпрысков. Но долго ли продлится это относительное затишье? В воздухе носится тревожное предчувствие бури; она еще скрывается за горами, но уже близка. Все против всех. Ни для кого не секрет, что римский легат в Сирии ненавидит римского прокуратора в Иудее, что прокуратор и тетрархи грызутся между собой, как собаки; что потомки Ирода яростно враждуют и всегда готовы к взаимной резне и травле. И надо всем этим рыжим хамсином нависает тень далекого кесаря, сумасбродного и жестокого. Вести о кровавых проскрипциях, творящихся по его произволу в Риме, пробуждают в людях дикий необузданный инстинкт ненависти. В Кесарии греки уже не раз нападали на наших. В Александрии и Антиохии, кажется, дело дошло даже до крупных потасовок. В Риме, как я слышал, при известии о том, что преторианцы взяли Сеяна, толпа напала на наши поселения. Повсюду война, кровь и убийства, а еще так недавно римские писаки возвещали наступление «золотой эры» и «вечного мира».

У меня есть предчувствие, что готовится что-то недоброе. Естественно, в подобный момент желательно чувствовать себя свободным, чтобы, по крайней мере, быть в состоянии понять, с какой стороны надвигается опасность. Вместо этого все мое внимание приковано к болезни. Не исключено, что не сегодня-завтра произойдут решающие события, а я даже не замечу их приближения. Я подобен человеку, несущему такую страшную тяжесть, что он даже не в силах взглянуть, куда ставить ногу…

Нечто надвигается, и оно уже близко… Как ты думаешь, Юстус, что это может быть? Скажи, ты действительно веришь, что когда-нибудь придет Тот, Кого мы называем Мессией? Саддукеи, например, давно уже не верят в Его пришествие. Они нахватались греческой философии и мыслят Его только в качестве символа. Они презрительно смеются, когда кто-нибудь говорит им о Мессии в человеческом облике. Впрочем, зачем им Мессия? Им нужно только, чтобы существовал Храм, куда бы весь Израиль приносил пожертвования, чтобы они одни были посредниками между людьми и святыней Господней, и, наконец, чтобы римляне не препятствовали такому положению вещей. Мы, фарисеи, далеки от того, чтобы отнимать у людей веру в Мессию, мы неустанно учим о Нем, разъясняем в многочисленных аггадах, как будет выглядеть Его пришествие. Хотя и сам я много говорил и писал об этом, но все же мне трудно отогнать тревожную мысль, что наши обещания звучат чересчур прекраснодушно. Мессия, Покоритель Едома, Владыка мира и природы, которая с Его приходом призвана плодоносить, как никогда прежде… Разве это звучит правдоподобно? Кто мы такие? Маленький народ, окруженный десятком других народов и вместе с ними прикованный к колеснице варварского Рима. Мы в раздоре сами с собой… Кем же должен быть этот Сын Давидов, чтобы изменить подобное положение вещей? Обычным человеком или полубогом? Но полубоги ходят по земле только в греческих сказках. Я верю, что некогда Всевышний творил чудеса, но сейчас все вокруг стало безнадежно обыденным. Говорят, что где-то за морями есть край чудес, да только это, к несчастью, неискоренимая ложь. Лично я вещей необыкновенных не наблюдал никогда. В мире, который меня окружает, не отведено места чудесам; я знаю, что им правит злоба, ненависть, гордость, тщеславие и страсть. Чтобы этот мир победить, надо быть еще более злым, ненавидящим, тщеславным и алчным, чем остальные. В этом мире победу приносит только война. Мессия должен быть вождем, который сумеет повести нас против всех наших врагов, а их – легионы! Возможно, тебя это возмутит, но я не в состоянии представить себе такого Мессию. Увы, я не могу игнорировать того, что я наблюдаю вокруг, слышу и, наконец, чувствую… Разве по силам человеку из плоти и крови восстать с горсткой наших молодых боеспособных людей против всего мира и победить его? Хоть мне и ненавистно все, что исходит от саддукеев, к сожалению, я чувствую, что начинаю рассуждать, как они. Мессия представляется мне лишь идеальным носителем всевозможных добродетелей, и если мы были бы в состоянии подражать этому посланному нам образцу хотя бы отчасти, то наша жизнь стала бы лучше, добрее, прекраснее. Похоже, не я один так рассуждаю. Некоторые фарисеи, когда при них упоминают о предреченном возвращении Илии, отвечают: «Вот и дожидайтесь его». Так говорят о вещах, которым не суждено сбыться. Впрочем, никто не осмеливается высказывать такие мысли во всеуслышание, и я тоже воздерживаюсь. Пишу об этом только тебе, Юстус, и еще немного беседую с Иосифом. Он, как тебе известно, не фарисей и не саддукей; он и вовсе исповедует философию, согласно которой основной смысл человеческой жизни в том, чтобы честно зарабатывать золото. Мои хаверы не одобряют нашу с ним дружбу, равно как и то, что мы совместно ведем торговлю. Из-за его сношений с гоями его считают нечистым. В сущности, Иосиф – большой грешник… Но я питаю к нему слабость. Невзирая на свои многочисленные дела, не позволяющие ему долго засиживаться на одном месте – ни в Иерусалиме, ни в Аримафее, он – единственный, кто интересуется здоровьем Руфи и находит время, чтобы навестить ее, поболтать с ней, развлечь подарком. Я не могу постичь, как в человеке, не соблюдающем Закона, может быть столько доброты. При этом я убежден, что если бы не его богатство, он давно был бы причислен к минам. Я привык оценивать людей по их благочестию и потому никогда не мог даже представить себе, что именно с Иосифом у меня завяжутся такие близкие отношения и даже дружба. Если бы не он… Мне уже случалось переживать минуты полного душевного упадка, когда мне хотелось богохульствовать, сыпать проклятиями и искать забвения в грехе. В такие дни преувеличенные и неискренние слова утешения, которые на меня изливали мои собратья, вызывали у меня отвращение. Зато простые слова Иосифа, безыскусная шутка, которой он, как я понимаю, хотел отвлечь меня от отчаяния, помогали мне вновь обрести равновесие. Никогда прежде не испытывал я такой нужды в дружбе, как сейчас, никогда не добивался ее настойчивей. Какая, оказывается, это редкая драгоценность! Особенно, когда в ней нуждаешься…

Благодаря сотрудничеству с Иосифом, мое состояние растет и умножается, хотя теперь я не прикладываю к этому никаких усилий. Я стал почти так же богат, как он. Нас считают самыми состоятельными людьми во всей Иудее. Сколько радости я мог бы доставить Руфи этим богатством, будь она здорова! Но она равнодушно глядит на все мои приношения. Изредка я кладу ей на постель драгоценности, привезенные из дальних стран; чтобы не обидеть меня – а Руфь удивительно деликатна, – она с минуту перебирает перстни и браслеты своими маленькими ручками, такими ловкими во всяком рукоделье, а потом говорит: «И вправду очень красиво…» Ее голос выдает уныние, хотя она и старается его скрыть. «Унеси это…», – произносит она, вытягивается, легким кивком головы делает мне знак, чтобы я ушел, и закрывает глаза. Всякий раз, когда я это вижу, спазм перехватывает мне горло. Вот и сейчас, когда я пишу об этом.

Я всегда полагал, что богатство, нажитое мной по воле Всевышнего, было ниспослано в знак Его расположения ко мне. Перечитывая какую-нибудь аггаду перед тем, как отдать ее другим, я нередко думал, что Предвечный доволен мной, раз позволяет мне так писать о Нем. Откуда же тогда взялась эта болезнь, словно заноза, впившаяся в руку работника? Почему именно меня решил Он сломить, когда вокруг столь великое множество грешников, так и остающихся безнаказанными? Иногда мне кажется, будто я заточен в какую-то ужасную тюрьму, где людей подвергают страшным пыткам, и в то же время прямо за решеткой я вижу дома, в которых люди живут своей повседневной жизнью: любят, переживают маленькие будничные радости, столь мало ценимые на воле, но столь взыскуемые в заточении. Кто знает цену здоровью, пока к нему в дом не придет болезнь? Кто в состоянии понять, что любовь способна высосать из человека все силы, и тогда он теряет возможность помочь тому, кого любит?

Разумеется, моя собственная боль кажется мне невыносимее любой другой, однако же я не могу не признать, что весь мир полон жестоких страданий, которых не миновать никому, поэтому каждый в какой-то степени достоин сочувствия. Кто знает, может, мы все живем в тюрьме, и, заглядываясь на дом соседа и завидуя его счастью, мы на деле видим перед собой точно такую же тюрьму. Если тому, что грядет, действительно суждено перевернуть мир, то это грядущее должно как-то объяснить абсурдность жизни. Пусть «абсурдность» и не совсем точное слово – я не могу подобрать другого. Ты меня знаешь, Юстус, знаешь, что я всегда останусь верен Всевышнему. Я не в силах отказаться от надежды, что Он все же пожелает мне помочь. Впрочем, даже если я лишусь этой надежды, то не посмею отступиться от Него. Что мне тогда останется? Я – истинный израильтянин, один из тех, которые призваны свидетельствовать о Нем. Моя жизнь сложилась так, что всякое мое деяние в то же время и акт служения Ему; в противном случае, оно теряет для меня всякий смысл. Я не убегу от Него, как Иона. Так за что Он сокрушил меня этой болезнью?

Вот, дорогой мой учитель, каково состояние моего духа, о котором ты спрашивал. Как видишь, оно сильно изменилось с тех пор, как я сиживал у твоих ног и внимал твоим наставлениям. Иногда мне кажется, что я сильно постарел. Знаю, что не пристало мне так говорить перед лицом твоей достойной старости. Напиши мне ответ, и я тоже напишу тебе о себе и о Руфи… О, если бы я только мог сообщить тебе: «Она здорова!»