Читать книгу Дождевой бубен. Избранные стихи - Ян Кунтур - Страница 6

Я окунаюсь в снег,

на пряди мои налипший.

Моя голова из снега.

Я утопаю в снегу.

На тополе бьющийся лист —

я таю, стекая с крыши

на тёплые травы – шариками

блестящими. Не могу,

никак не могу о ветер

свой нож тупой заточить…

Не нож, но кривую полоску

из остроугольных слов,

врезанных рунами снега

в разрывы массивных домов,

в китайские стены скворечен

и в акведуки туч,

несущих не воду, но чувство

сплошного снега и шёпот,

слышный лишь дряхлому Ною,

погибшему не от потопа,

но от Великого Снега

у самых дверей Пенелопы…

Утерянным оберегом

в бессмертном снегу утопаю,

таю, стекая с крыши.

Моя голова из снега.

Телефон расколол на куски

гипс розеток сна.

Подошёл.

Тихий голос дрогнул из трубки:

«Кто ты?..» —

Женский голос,

древний, как ночь,

неизвестной работы.

Я ответил:

«Бродяга, чья тропа не ясна.

Чья эпоха ещё не пришла,

время тянет к нолю…»

«Ой, не мой адресат.

Я в столетье попала не то…

Я наверное сплю…»

«Кто же вы, робкий ангел,

посетивший монашьи пределы?

Ваше имя?»

(молчанье)

«Ваше имя?!»

«Надежда…»

И гудки, как прощальный салют…

Сквозь редкую крону вижу

Синюю шкуру небесной рыси

В желтых пятнах листьев берёзы,

Накинутую на плечи князя-шамана —

Владетеля Сосьвы,

Который с вершины Ялпынг-Нёр-Ойки

Шлёт отражения лужам,

Шлёт зрачки отраженьям,

Шлёт скакуна зрачкам,

Чтобы нестись на нём

Сквозь призраки сосен и облаков,

Сквозь облака и рощи духов…

Превращая в каменных болванов

семёрку колдунов Вражеского Севера,

Он пытается предотвратить зиму…

Но поздно – оленьи стада уже рассеялись по тайге,

Когтистого Старца клонит в сон…

Сил не хватает. Блёкнет синяя мантия,

Теряя последние магические золотые блёстки.

Катится, каменея,

вражеский бубен…

1.

Мы всю ночь напролёт говорили.

Костылём деревянным стучала в асфальт забытья

наша память.

Мы обнялись по-братски. Лился дождь

Опечаленной радости из-под закрытых зеркал.

Под глазами

Проступали круги. Время дробно молилось за нас,

За ушедших в тяжёлой коричневой шубе мохнатой.

Ты сказал: «Мне пора.

Завтра на Луначарского в шесть

Буду в гости тебя ожидать…»

По канату

Улиц, гулко качавшихся вслед мертвецам-демонстрантам

Ты спешил. Не хватало правой ноги…

Костылём об асфальт забытья

Разбивал ты молчание сумрачной арки…

Ты был жив, как когда-то…

2.

Телеграфный столб на горе нёс табличку

«НА ПАМЯТЬ ДЕТЯМ»

Фотографии были сухи.

Фотографии помнили слезы,

Те, что лились два мига назад

Из бумажных глаз,

Из завешанных болью зеркал.

Ты был рядом, смеялся. А смерть? —

Белоглазая Чудь скрыла с собою под землю.

Белоглазая Чудь, лишь она понимает:

Смерть не может нести на себе запах пота

Душных солнечных полдней,

Смерть не может нести на себе

Лунно-солнечных зайчиков смеха,

Что кидались под танки печали.

Смерть взяла и, заштопав протертое сердце

Где-то в горных долинах Алтая,

Возвратила назад,

Обернув колдовскою травою

И молитвой во славу спасения…

Он поцелуем разбудил Её.

А на Реке все степени рассвета

запечатлелись, как на фотоплёнке,

и поезда пытались обогнать

несуществующее время.

Он превратился в дым над костровищем.

Хранили такт султанчики травы.

Она – в берёзу, что у насыпи белеет…

Качались в такт султанчики травы,

сквозь заросли которой пробивались

два крохотных дубка, чтобы достичь

пределов… Маковка берёзы пожелтела.

Кричали петухи над лесом и лугами,

хранили такт султанчики травы…

Неугомонный белый дым над костровищем

будил Её чуть горьким поцелуем.

Под рясу бы, под клок бордовой ткани,

под пёструю, лоскутную накидку,

сползти бы вниз сознанием двускатным,

как снег тяжёлый, до пещерных скитов.

Подпитывают лишь воспоминанья

да слабые мечты на воскрешенье,

смертельной мудростью внесённые заранее

в столбцы хрустящие пергаментных крушений.

Истошная бессмысленность оспорит

стараний денежных последние подпоры…

И вдруг, за пропастью, за темно-синим морем,

за мысом видишь сквозь туман Святые Горы.

И слева Крит лежит младенцем нежным,

а справа – Фракий виноградные долины,

и радостью душевной неизбежность

тебя ведёт к преданию, к вершинам.

Разве мог ты представить себе такую запредельную высоту?

Ты, пришедший из страны,

где самая высокая точка —

это построенная тобой стена родного города…

Кирпич к кирпичу…

Вавилонские башни

будут намного позже…

Державший в руке только лишь медное копьё,

ты не мог даже вообразить себе

как сверхпрочное остриё

медленно, но действенно

пробивает стальной панцирь неба.

Причём подножие от этого напряжения

уходит глубоко в преисподнюю.

Ты мечешься в исступлении от предельного

ОТЧАЯНИЯ:

Наследный энси стал невольником своего

ОТЧАЯНИЯ

Что же зашвырнуло в него правителя Ура? —

Боль от потери того, с кем ты был един?

А может быть невинная кровь Лесного Хранителя —

Хумбабы —

смолистой коркой запятнавшая твои руки?

Или неутолимая боязнь потерять точно также

и самого себя?

Что мечешься ты мышью, попавшей

в кувшин для вина?! —

успокойся, ведь частица божественного семени

просочилась в тебя и укоренилась с мыслью:

«Так жить нельзя!»

в тот самый момент, когда ты бился головой о валуны:

«Что же делать! Как прорваться за последний предел?!»

Ты НИКОГДА, увы, не найдёшь того,

что ищешь…

Ты УЖЕ нашёл это.

Теперь остался

лишь чёрный бездонный провал,

откуда выходит солнце.

Если тебе это нужно —

пробивайся сквозь него:

новые мучения и отчаяние.

Но ты уже преодолел его тогда,

когда поставил правильный вопрос,

когда, осознав, бился лбом о валуны,

в жажде полной разгадки,

которой просто НЕ СУЩЕСТВУЕТ,

потому что она живёт только в тебе.

Ты сам, даже не зная того,

достиг уже Сапфирового Сада, на другом конце провала,

но поймёшь это лишь тогда,

когда в ужасе и боли

прорвёшься, раздирая мысли и чувства об острые

камни и страх, через чёрный холст

этого бесконечного лаза.

Нет, ты НИКОГДА не найдёшь БЕСКОНЕЧНОСТИ…

Ведь ты УЖЕ обрёл её, когда первым в истории

возвёл стены вокруг родного города.

Кирпич к кирпичу…

Вавилонские башни

Будут намного позже…

Разве мог ты представить себе такую высоту,

задаваясь идеей, обрекая себя на Тупик.

Вот он! Вперёд!

И волосы – в клочья! И головой – об стену!

Но тупика не существует!

…Галки что-то клюют на газоне.

Накрапывает тёплый дождь… —

В любом тупике есть невидимый чёрный лаз

Ужаса и Отчаяния

(это единственные истинные проводники).

Доверься им, оставаясь собой,

И однажды солнце пройдёт сквозь тебя.

Лобовой ветер

срывает капюшон с моей головы

и набивает его снежной крошкой

и выжимает маленькую льдинку

в уголке глаза

Словно командует:

Шапки – долой!

объявляя минуту молчания

Его ресницы покрыты инеем

Нас с тобой разделяет стена

из спрессованной пыли.

Вся моя жизнь —

прорыв сквозь дремучесть и крутость

к твоему огоньку:

Сквозь непроглядную темноту —

на звук журчания ручья,

скрытый в дыхании,

которое даёт жизнь глиняным птахам

и жаждущему пустыннику,

идущему между отвесов.

– — – — – — – — – — – — —

Я стою пред тобою,

как первоклассник, —

разинувший рот и

теряющий кепку с запрокинутой головы —

впервые увидевший звёзды.

Не отпускай меня ни на шаг,

не дай заблудиться,

не дай пройти мимо,

спутай намертво по рукам и ногам,

вдохни меня и задержи дыхание,

чтобы я разлился по твоей крови,

став Единым.

«И-цзин» мне нашептало: «Всё будет хорошо.

Держись, браток, дерзай, – кленовый сок

вернётся…»

И вьётся путь трамвайный по городу ужом,

мотает и бросает меня на дно колодца

неясных, липких снов, где в стаях голубей

я также ожидаю трамвай, держась за палец

родной руки, чтоб ехать средь городских зыбей

туда, где ждёт нас запах стряпни, где я в запале

наивной шалости на свечке подпалю

оправу дедовских очков, где ждут потачки

и балованье бабушкино, плюс

гость из арабских сказок (как Хотабыч):

Али Хусеин с острова Бахрейн —

сокурсник дяди в МГУ, что был подпольно

доставлен бабушкой в закрытый город, чей

фабричный дым доходит до Престольной.

Из прошлого везёт меня трамвай,

как детский паровозик, до стыковки,

коллажем сновидений, сквозь слова…

Открыл глаза… Проехал остановку!

И вьётся путь трамвайный по городу ужом.

Ворчание. Толчки. Как нестерпимо солнце.

«И-цзин» мне нашептало: «Всё будет хорошо…»

Держись, браток, дерзай. Кленовый сок вернётся.

Некто в черной одежде

на штормовом побережье.

Черная птица зависла

на фоне хмурого неба.

На штормовом побережье —

белые, черные пешки…

И нет желанья для спешки.

Лишь жажда поиска смысла,

который насущнее хлеба.

…Но ничего, кроме решки,

не выпадает… —

без спешки…

следом за острой косою:

дама…

кузнец с женою…

девушка…

оруженосец…

актер…

благородный воин —

рыцарь, высок и строен —

с застывшим в глазах вопросом…

Но нет на него ответа,

как нет и в тучах просвета

на штормовом побережье…

Белые… черные… пешки…

И катится прочь кибитка

Бродячего балагана.

Ты замечаешь, как уходит время,

по сверстницам своим, их лицам…

Оно – завистливой царицей

из Закавказья – дарит птицу

из золота, чтоб клюнуть в темя…

И это для тебя – спасенье

внезапное… И торопиться,