Читать книгу Путь Проклятого - Ян Валетов - Страница 5

Август, 1100 год. Англия.

Нью-Форест. Гемпшир.

Дорогу развезло.

Лошадь недовольно фыркала, оскальзываясь, и Филипп был вынужден править к обочине: плотный ковер травы, растущий по краю, был лучше, чем жидкая грязь посередине тракта, хотя и на траве подковы держали плохо. Жеребец, купленный за большие деньги, оказался пуглив, как лесной олень, постоянно приседал на задние ноги, частил, выравниваясь, и тряс небольшой костлявой головой.

Филипп слегка ударил его коленями, и конь нехотя пересек мелкую лужу, протянувшуюся от обочины к обочине, оставляя круги на мутной коричневой воде. Сквозь рваные тряпки облаков просвечивало утреннее солнце. День обещал быть теплым, лес начинал высыхать и исходил паром, прогревающийся воздух дрожал.

– Через час будет нечем дышать, – подумал Филипп и негромко выругался.

Шерстяная охотничья куртка набрякла ночной влагой и отчетливо издавала запах псины, словно была соткана не из шерсти здешних овец, а сшита из плохо вычиненных собачьих шкур. Филипп вспомнил одеяло, которым был вынужден укрываться прошедшей ночью, и содрогнулся. Кожа зудела от укусов насекомых, он не выспался и чувствовал себя разбитым, но, по крайней мере, был живым. Останься он ночевать под открытым небом и больная поясница была бы самым меньшим злом, которое ему грозило. Ночью дороги Гемпшира были небезопасны для одинокого путника. Особенно для хорошо одетого всадника, будь он хоть сто раз вооружен и опытен в боях. Здешние крестьяне никогда не отличались зажиточностью, зато отличались завидной сообразительностью и умением орудовать тяжелыми дубинами. Что крестьяне! Здешние помещики тоже не брезговали кошелями незнакомых проезжих и их лошадьми, особенно если были уверены в безнаказанности. От ночных разбойников одинокого путника не защищали ни меч, ни охранная грамота, грабили, бывало, и днем, поэтому следом за Филиппом ехало трое вооруженных солдат, услуги которых он купил еще неделю назад, пускаясь в путешествие.

Все тщательно продуманные планы сломал шторм, налетевший внезапно, как всегда в этих водах, и превративший торговый барк в обломки за каких-то полчаса. Из его Двенадцати плавать умели трое, включая его самого, остальные пошли ко дну не более, чем в стадии[11] от скал, и на берег Британии он вступил не во главе организованного отряда, а лишь с двумя членами Легиона, практически безоружным, но зато с золотыми монетами в поясе под одеждой. Хоть вес золота едва не отправил его, плавающего не хуже рыбы, на дно, Филипп пояс не сбросил – только деньги могли помочь ему завершить начатое. Случись кораблекрушение весной или осенью, и миссию можно было считать проваленной – не спасся бы никто. Даже в теплом июле вода пролива, который франки называли Ла-Манш, была холодна, как воды его родного моря зимой. Когда Филипп с товарищами выбрался на землю, он старался не думать о поражении и, может быть, именно поэтому через два дня они сумели продолжить путь по побережью и еще через трое суток въехали в столицу.

Лондон было трудно сравнить с Константинополем – городом тысячи церквей, даже потерявшие столичный блеск Афины были куда привлекательней и гостеприимнее британской столицы, и причиной этому были войны и пожары, терзавшие Англию почти сотню лет. Но все-таки Лондон строился, преображался, через красивую и широкую Темзу, соединяя плотно застроенные берега, тянулись мосты – где каменные (в опорах некоторых легко угадывались остатки римской кладки), а где деревянные. Лондон зализывал раны, захлебывался в нечистотах, горел, но все-таки жил. Грязные улицы его с утра до позднего вечера кишмя кишели горожанами, воинами, бродягами и крестьянами. На рыночной площади давал представление передвижной театр, и толпа, жадная до зрелищ, качалась вокруг балаганной сцены взвизгивая и хохоча. Город пахнул прелой соломой, мочой, рыбой и гнилой капустой, но Филипп легко разглядел под неопрятной шелухой, бросавшейся в глаза путнику, мощные дома купеческих богатых кварталов, золоченые носилки знати без труда находящие себе дорогу на запруженных улицах, да многочисленные конные и пешие патрули, рассекавшие толпы.

Вильгельм Нормандский, по прозвищу Бастард, сделал невозможное – превратил истекающий кровью труп в страну, которая вполне имела шанс стать могучей, если только для этого сложатся обстоятельства. Короля не было на свете уже 13 лет, но оммаж[12], который принесли ему за год до смерти большинство представителей англосаксонской знати, до сих пор помогал удержать страну от междоусобных войн и бессмысленных кровавых волнений. Ах, если бы дети повторяли своих отцов! Тогда бы, наверное, Филиппу не пришлось бы отплывать из устья Соммы к берегам этого негостеприимного острова. Но Вильгельм II Рыжий, прозванный так за вечно налитое кровью лицо, был гнилым плодом, дурным отростком на древе королевской семьи. И отросток этот надлежало отрубить незамедлительно. Вильгельм Нормандский сам передал власть в руки среднего сына и был уверен в своем выборе, но далеко не все пошло так, как хотел старый король. Впрочем, то, что Англией завладел Рыжий, а не его старший брат Роберт Короткие Штаны, можно было вменить в вину не столько отцу, сколько архиепископу Кентреберийскому Ланфранку. Именно с его легкой руки на престол английский взошел столь ярый враг церкви, каковым мог считаться Вильгельм Второй.

Почему человек, воспитанный столь яркой личностью, как архиепископ Ланфранк, столько лет грабил церковь, а недавно, (прости, Господи!) заявил о своем желании перейти в иудаизм, было загадкой, но пожив на свете, Филипп знал, что очень часто самыми страшными врагами становятся самые близкие друзья. Нет ничего удивительного, что бывший ученик презрел идеи и наущения наставника. Хотя, скорее всего, именно благодаря былой дружбе с его Преосвященством Рыжий до сих пор был жив, но….

Любой источник рано или поздно иссякает, терпение же иссякает еще быстрее. Филипп не знал, кто именно отдал приказ, переданный Легиону, но при жизни архиепископа Кентерберийского король Англии был фигурой неприкосновенной и оставался таким, несмотря на порочные деяния, еще долгих одиннадцать лет. Достаточно долгих для того, чтобы нанести такой вред слугам Господа, что даже длань мертвого учителя перестала прикрывать его от гнева отцов Церкви. А сейчас, в 1100 году от Рождества Христова, решение, наконец-то, было принято, и Двенадцать пустились в путь, чтобы исполнить приговор.

По идее, Филиппу незачем было вдаваться в подробности: приказ ему был отдан по всем правилам, безо всякой двусмысленности, допускающей вольные толкования, и проявлять любопытство было вовсе не обязательно. Более того, любопытство не поощрялось, а иногда служило поводом для больших неприятностей. А неприятности эти вполне могли закончится смертью любопытствующего. Что может быть глупее, чем отправиться в небытие из-за собственной несдержанности? Но Филиппа и Ираклия связывали теплые отношения – значительно более прочные, чем могли быть у начальника и подчиненного. Ираклий по сию пору относился к воспитаннику, как к сыну, несмотря на то, что устав Легиона не одобрял ничего, что выходило за рамки исполнения обязанностей. Легату Филипп мог задавать любые вопросы. Ну, почти любые…

Ираклий по-прежнему оставался во главе Легиона, хотя возраст уже давно не позволял ему сесть в седло. Годы превратили легата в болезненно худого старика, недуг скривил ему лицо и заставил подрагивать некогда твердую правую руку. Он окончательно облысел, и только легкий белесый пух, клочьями растущий на пятнистой сухой коже, напоминал о том, что когда-то на этом вытянутом черепе что-то росло. Кустистые седые брови скрывали тяжелые веки и, когда Ираклий поднимал на собеседника взгляд, под зарослями белых толстых, как иглы ежа, волос открывались два темных колодца, по-прежнему горящих тяжелым мрачным огнем.

Несмотря на самочувствие, он встречал Филиппа на ногах, стоя у ворот дома, служившего ему прибежищем уже четвертый год. Раньше у него никогда не было дома, но время взяло свое. Именно здесь его подлечили после случившегося удара монахи расположенной неподалеку обители Святой Варвары, и поили травами до тех пор, пока к легату не вернулась членораздельная речь. На это ушло долгих одиннадцать месяцев. Старик заново научился говорить, ходить, самостоятельно оправляться и принимать пищу – это стоило ему колоссальных усилий, но Ираклий все же превозмог себя и недуг. Он победил болезнь, так как всегда привык побеждать – только побеждать при любых обстоятельствах – и не представлял, что может не подняться с постели и за считанные дни превратиться в растение, способное лишь пускать слюни и мочиться под себя. Глядя на него сегодня, было трудно предположить, что год назад священник уже собирался читать над ним отходную. Вот только левую ногу легат приволакивал и ничего с этим поделать не мог.

Поддерживая Ираклия под руку, Филипп прошел в трапезную, где в прохладном полумраке и тишине они уселись за огромный деревянный стол и неторопливо откушали, не как братья-монахи, а много обильнее, с вином, как подобало людям светским.

Выслушав приказ, Филипп склонил голову в знак понимания и подчинения, но показное смирение не обмануло Ираклия – он слишком хорошо знал своего воспитанника. Хоть конечности легата и утратили подвижность, но ум его от удара практически не пострадал. То, что могло легко укрыться от взгляда человека незнакомого с воспитанником, легат читал с полужеста даже в сумраке трапезной.

– Ты хочешь спрашивать? Спрашивай! – предложил Ираклий, усаживаясь в кресле поудобнее. – Ты удивлен моим указанием?

– Если честно, да, Первый. Я удивлен…

– Можешь звать меня по имени, – сказал легат, усмехаясь. – Просто по имени. Легат теперь ты, я лишь передаю тебе приказы Первого… Пока я не умру, он не встретится с тобой. Таков обычай. Так что ты теперь мои руки, ноги и глаза, Филипп. Мое второе я.

– Как скажете, господин Ираклий…

– Господин Ираклий – это слишком длинно для имени. Просто Ираклий больше подойдет старику.

– Могу ли я тогда звать вас… отцом?

Старик недоуменно поднял мохнатую бровь.

– Отцом? Что за странный выбор, Филипп? Я не священник, не настоятель…

– Я имел в виду совсем другой смысл этого слова… – произнес Филипп негромко.

Бывший легат замолчал и задвигал губами, словно пробуя несказанные слова на вкус.

– Вот даже как…

Ираклий посмотрел на пожилого седого мужчину, сидящего напротив него, и подумал, что мальчишки остаются мальчишками до самой смерти, а мальчишке очень надобно иметь отца.

– Мы же оба знаем, что я тебе не отец. – сказал он осторожно. – Я купил тебя у родного отца, пристроил к делу, которое нельзя назвать добрым…

– Зато можно назвать благим, – так же осторожно прервал его воспитанник. Голос его звучал мягко, но в интонациях все равно сквозила привычка повелевать. Точно такая интонация была и в речи самого Ираклия, он не мог ее не узнать. – Я знаю, кем я мог стать, господин Ираклий. И вижу, кем я стал. Я пролил много крови, но пролил ее потому, что верил – вы никогда не пожелаете от меня плохого. Что ждало того мальчика, останься он тогда на острове? Таверна? Кухня? День, похожий на день? Скучная жизнь и такая же скучная смерть? Нет, господин Ираклий! Случись мне выбирать, я бы снова выбрал эту дорогу. Тогда, увидев вас на пристани, я понял, что вижу свою судьбу. Мы вдвоем держали меч, когда я убивал в первый раз, и вместе отомстили за убийство моей матери.

– С той поры прошло слишком много лет, – сказал старик глухо. – Ты вступаешь в старость, а меня заждалась смерть. Я не отец тебе, Спирос…. Как бы мы оба не желали того, все так было, и так останется. Хотя ближе тебя у меня никого нет….

– Вы назвали меня моим первым именем, господин Ираклий.

– Я знаю.

Несколько секунд они просидели молча.

– Вернемся к делу… Спрашивай, – повторил легат. – Что удивило тебя?

Филипп едва заметно вздохнул и пожал плечами.

– Почему вы посылаете в Англию меня? Разве на островах нет своего Легиона?

– Правильный вопрос, – сказал Ираклий и, отломив кусочек хлеба, окунул его в вино. Хлеб набряк, налился красным, и легат отправил его в рот, изо всех сил стараясь не выдать дрожания ослабевшей руки. Вроде бы получилось! – Ответ прост – мы потеряли Легион и не можем наладить связь ни с тамошним командиром, ни с тем, кто передавал приказы Первого. Мы ничего не знаем об их судьбе, но можем предположить, что она печальна….

– Их раскрыли? – удивился Филипп.

– Не думаю. Ты же знаешь, что наша скрытность – это наше великое преимущество, но и наша ахиллесова пята. Разве кто-то, кроме тебя знает где искать твоих Двенадцать?

Филипп качнул головой.

– И что делать, если тебя вдруг постигнет смерть? Набирать новых?

– На случай своей смерти я оставил вам записку.

– Ты нарушил устав? Там имена?

– Нет, господин Ираклий. Имен там нет. Но если вы захотите понять, что именно там написано, то вы поймете. Только вы. Больше никто.

– Шифры, тайнопись… – легат пренебрежительно дернул здоровой щекой. – Нет шифров, к которым нельзя подобрать ключа. Нет тайн, которые не становились бы известны по прошествии времени. Не будь наивен, Филипп. Тайна Двенадцати должна уходить вместе с Легатом. Или передаваться наследнику, если Легат сумеет умереть в своей постели. Ее не доверяют бумаге. Письмо сожжешь. У него все равно нет адресата.

– Вы собираетесь умереть, господин Ираклий?

Старик хрипло хохотнул, задирая бритый подбородок.

– Нет, я собираюсь жить вечно! Если Бог даст, я дождусь твоего возвращения. Никто не знает, когда кончаются его дни, но я чувствую, что костлявая уже стоит у моего изголовья. И не могу сказать, что меня это пугает. Когда мы встретились, мне было сорок, этой весной мне исполнилось восемьдесят шесть. Никого из моих сверстников нет в живых. Никого. Я никогда не знал, что такое одиночество, Филипп, но вот уже лет пятнадцать, как знаю. Слишком хорошо знаю. На свете нет никого, кто бы мог разделить со мною воспоминания. Так что, мальчик мой, не засиживайся на этом свете. Долголетие совсем не Божий дар, уж скорее повод усомниться в Его милосердии. Мой мир умер, а я все еще жив, наверное по недоразумению. Кто придет на мои проводы, кроме монахов? Дети? У меня не было детей. Жена? Женщины, которые любили меня, давно лежат в земле. Так что некому справлять по мне тризну. Разве, что ты придешь…. Если успеешь вернуться, конечно.

– Я постараюсь успеть, господин Ираклий, – пообещал Филипп. – Постарайтесь дождаться, потому что дорога не близка. Чужая страна, чужой язык…. Наша цель – только двое?

– Считай, что речь идет только о Вильгельме. Его советник, этот Ранульф Фламбард, сам по себе никакой опасности не представляет. Более того, есть епископы, с которыми он находит общий язык. Поэтому можешь его убить, если подвернется под руку, но цель у тебя одна – Рыжий.

– Позволительно ли мне спросить еще кое-что?

– Да.

– Ранее его Святейшество поддерживал их королевское величество…

– Ты осведомлен, – согласился Ираклий. – Но сведения твои устарели. Этот человек давно использует английскую церковь в своих интересах. Именно ему платят за назначение на пост епископа или аббата. Он ограничивает сношения церкви со Святым Престолом в Риме. Ты должен был слышать, насколько тяжелы его отношения с Ансельмом, после того как тот стал новым Архиепископом Кентерберийским.

– Настолько тяжелы, что архиепископ уже три года, как в Риме, и не собирается ехать в Лондон. Я знаю это, господин Ираклий. Думаю, что отец Ансельм жив только потому, что Папа вмешался в их с Рыжим конфликт. Я осведомлен о том, что Архиепископ Кентерберийский сумел покинуть остров чудом.

– Ты знаешь больше меня.

– Ничего удивительного, – согласился Филипп. – Последние годы вы провели здесь, а мне довелось поездить. Я умею смотреть и слушать. Вы учили меня этому. Я не думаю, что Рыжий действительно собирался перейти в иудаизм. Это слишком невероятно, чтобы быть правдой….

– Зачастую, Филипп, – сказал Ираклий, усмехаясь половиной лица, – самое невероятное и оказывается чистой правдой…. Неважно, что именно собирался сделать король. Важно, что о нем напишут потом, после его смерти.

– Разве недостаточно написать, что он любил мужчин? – спросил Филипп, отвечая на улыбку наставника.

– Слишком многие сейчас любят мужчин, – буркнул легат. – Я никогда не понимал до конца идею целибата. Обмануть человека нетрудно, а вот обмануть его естество…. Королям можно все, но не оставлять наследника чрезвычайно рискованно. А я что-то не слышал, чтобы мужчина родил от мужчины. Грешен Рыжий, грешен…. Он храбр, умен, жесток – у него есть все, что надо королю, кроме одного… Он не умеет выбирать врагов.

– И друзей, – добавил Филипп.

– И друзей, – согласился Ираклий. – И я советую тебе найти одного из тех, кого Рыжий считает своим другом. Его называют Вальтером Тирелом.

– Кто он?

– Никто. Приближенный короля. Знатен. Не слишком богат. Честолюбив, но деньги любит больше всего на свете. Но есть еще более важная вещь….

Ираклий снова окунул хлеб в вино и неторопливо прожевал ароматную кисловатую мякоть.

– Тирел женат на сестре Гилберта де Клера. О нем ты многое, как я понимаю, знаешь…

Филипп кивнул.

– Вот и скажи мне, Филипп, как можно приближать к себе человека, шурин которого участвовал в восстании де Морбея.

– Лорд де Клер доказал свою непричастность…. Так говорят в Риме, господин Ираклий.

– Да? – с нарочитым удивлением протянул легат. – А я думаю, что это как раз тот случай, когда король Вильгельм проявил несвойственное ему великодушие. Из финансовых соображений. Я бы еще понял, если бы де Клер умер спустя год или два после событий, но он жив уже пять лет…. Впрочем, для наших целей это только лучше. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то заподозрил в смерти короля Вильгельма сторонний замысел. У короля есть враги, и это не секрет. Вот и хорошо будет, если к этим врагам и протянется след. Не совсем очевидный, но достаточный для того, чтобы неглупый человек сделал выводы.

– Вы думаете, что Тирел согласится?

– Разве это важно? – спросил Ираклий и недоуменно пожал плечами. – Хотя, я думаю, что ты его уговоришь. Денег у тебя достаточно. Ну, а если он не согласиться, то что за беда? Ведь главное не то, что он сделает, а то, что напишут о нем после его смерти, ведь так?

Филипп отломил хлеб от лежащего в его тарелке куска, окунул его в вино и так же, как наставник, неторопливо разжевал.

– Конечно, господин Ираклий, – сказал он негромко. – Не волнуйтесь. Все будет сделано в лучшем виде. Да исполнится воля Первого.

– Да исполнится, – откликнулся легат. – Амен.