Читать книгу Стихотворения - Ян Вильям Сиверц ван Рейзема (А. И. Аргутинский-Долгорукий) - Страница 48

Если я мог бы возвышенно-просто,

выйдя на миг из обычного роста,

вам рассказать напряженно и тихо

протуберанец и солнечный вихрь.

Как нестерпимо, тоскливо для слуха

мечется мозг, покидаемый духом.

Будто на тайном полночном совете,

в зареве снов и за вьюгой кромешною

вы различали в изменчивом свете

образ далекий с улыбкой нездешнею…

Дух, устремившийся к звездному граду,

преодолеет любую преграду!

Весь этот мир —

покой необычайный…

В покоях светлых вазы горицвета,

шаг мой утопает, слышно

оцепенение веранды.

Я не бегу от вас.

Зеленый переплет настольной лампы

и лейки разговор

меня наполнят.

Ростки,

столь неожиданны для грядки и семян,

ладошками всплеснут.

Мир загудит.

И дождик,

неожиданными слезами разразившись,

над дальним краем тихо прошумит.

Случайная догадка

воплотится.

Тогда ты вспомнишь удивленно

тот мир, где светел горицвет,

и, может быть, уже на склоне дней

ты будешь вовлечен в движенье тех же сил

все тем же неизменным притяжением.

Не знаю я, кем буду в этот день —

в обычный день последнего отсчета.

Я буду сам, иль будет только тень

держать ответ за бывшего, кого-то?

Ну а тебя? … Не мучают тебя

больничный блеск и коридор молчащий,

твой голос собственный в кассетах ломких фраз?

Как будто ты – чужой, не настоящий,

а настоящий – упустил свой час.

Ей надоело, и она ушла,

тобою же оставлена – душа.

Слова так тяжелы.

Ненаписанного тайна!

И чувствовать – не знать,

предчувствовать невнятно.

Пусть улица течет, и коротка

не жизнь, а только память наша.

Течет, течет.

Но мучают тебя

шаги, и разговор случайный,

и маленький безоблачный цветок.

Течет, течет.

Так медленна вода,

и так стремительно неслышное движенье.

Спрячьте поглубже в Землю,

в капсулы – вязь нейронов,

все ваши «не приемлю»

радиомикрофонов.

Потом установит Шлиман —

осколок стены лелея —

какими путями шли мы

в собственные Помпеи.

Даже пустяк – открытка —

все это будет важно.

Вытащено, открыто,

выставлено однажды.

О чем думают ночные птицы?

О тишине, похожей на пещеру,

на лабиринт с чердачными ходами?

Недвижны арки каменных улыбок.

Мосты парят…

И чьи-то мысли медленно текут.

Плывут река, созвездия, дома,

и донесет твой голос из тумана.

А ночь, струясь, кладет свои румяна

на облака и призраки фронтонов.

О, голоса межзвездных телефонов

ваш дальний блеск ловлю я неустанно!

Когда-нибудь и мы, старушка и старик,

боясь всего, привыкнув сторониться,

мы будем грустными глазами провожать

чужие нам, мелькающие лица.

Безумство слов, нахлынувших в язык,

каких-то мод, машин и наваждений,

старушка тихая и медленный старик,

отставшие от бега поколений.

С недоуменьем, глядя в апокриф,

и мы с тобой застынем в безучастье?

Я так люблю, когда ты, закурив,

вдруг вспыхнешь вся прямым отпором власти.

Когда нервически, рожденное в умах

столетий Герцена, предчувствий Огарева,

летело в их неумерших мирах

из уст твоих возвышенное слово.

Мы шли с Горацио.

Ночным плащом укутан, мир буйный спал.

Пространства площадей,

громады заселенных скал

застыли в живописных позах,

но, знавший толк в ночных метаморфозах,

мой спутник вдруг задумчиво сказал:

«Твой путь южней средневековых мистик

и северней расчитанных путей.

Ведет компас – святой тысячелистник,

вобравший голоса нам дорогих людей.»

Выл ветер. На площадке черной

электомозг повизгивал, взывал.

Но там, над площадью, над областью Нагорной

лик новых лун вставал.

И женщина немеркнущего мира

подъемной силой вечного крыла

созвездиями Лебедя и Лиры

в слепой полет нас бережно несла.

Я жажду безотчетно темноты,

неясных сил, какого-то движенья —

глаза смежив, вдруг высветить черты,

мелькавшие в тумане умозренья.

И кажется при выдохе, что пуст

мой мозг, и зрелище души ничтожно,

и все, что упадет из рук моих и уст,

так откровенно праведно и ложно.

Но берег виден, и жилье в тумане,

и отягченный ношею прилив

опять живет,

чтоб глубины мотив,

измучившись, вдруг выплеснуть волнами.

В некий час пустующие ниши

призовут кочующие души.

Город грез из стен прозрачных вышел

и повис меж звездами и сушей,

будто мозг сверкающий. И тут же

перевернуты реальнейшие крыши,

и попробуй высчитать, где глубже,

где огни естественней и выше.

Когда я решил проверить часы,

выверить как-то свой собственный час,

стрелки засуетились, как муравьи,

скрываясь от глаз.

Циферблат,

как замкнутый некий знак,

сверкал сквозь хрусталик и лак.

Я подумал, что это возможно. И что

мы носим в себе производные тел —

просеяны будто бы сквозь решето

дыханья и меты мыслительных стрел.

Дыханья и меты мыслительных стрел,

как связи вещей, окружающих нас,

как самый обычнейший уголь и мел,

хранящий огонь динозавровых глаз.

Я подумал, что в сумерках звездной глуши

какой-нибудь птеродактильный гад

носил, как детеныша, клетки души,

глаза превращая во взгляд.

И может быть, задыхаясь и мучаясь,

громадный и скользкий, оттачивал в семени,

вынашивал мой интеллект и живучесть,

погружаясь в пепельный вакуум времени.

Часовщик исследовал недра часов,

погружал во что-то блестящий ланцет…

Стрекотали колесики: тик-так, тик-так.

Был выправлен видимый стрелок разлад.

Как некий туманный и замкнутый знак

блистал и чернел на руке циферблат.

Есть среди звезд желанная звезда,

планета с неизбежными морями,

и там, светясь, парят сверхгорода,

и зев пространств пронизан голосами.

Быть может, в недрах Млечного Пути,

в какой-нибудь неведомой спирали,

туманности…

–  И в этот град войти нам суждено.

–  Едва ли. Вы не учли, что скорости удел

фотонами, их свойством ограничен.

–  Но удержался ли единственный предел —

фантазии? Вселенной органичен

закон: что мыслимо – реально,

точней, реальным может стать.

И мы не знали, побежит ли вспять

в каком-нибудь участке провиденье,

и будем ли вне летоисчисленья

свой прежний сон, смущаясь, догонять.

Вот что хотелось на сегодня знать. —

Но здесь меня настигло возраженье:

–  Ну вам-то что,

пусть существует где-то

туманная звезда.

Не рыбы вы, чтоб нынешним рискуя,

мчать нереститься.

Нет, и не птицы вы —

в глухую даль

с привычного гнезда стремиться.

Зачем вам дальняя звезда? —

Но тайный глас: «Переселиться!» —

нас заклинал.

Есть среди звезд Желанная Звезда!

Я помню все – тяжелая сова

огромным глазом медленно взирала,

качался лес, и отблеском металла

посверкивала жесткая трава.

Пиликала неведомая скрипка, дремал телец,

и путник утомленный,

и ветхий дом ладьей златооконной

врезался в ночь, как божеский резец.

Я плакал, спал, кружилась голова,

и стрелки сонные текли за кругом круг,

и демон ночи – черная сова —

всей мощью крыльев мчалась в Бежин луг.

Брат любимый, слышишь ты меня?

Маленький страдалец неутешен,

голый труп качается, повешен.

Весь уж Рим во власти забытья.

Ах, что заготовили – осталось,

выпитого – горестная малость,

нить судьбы – негаданно распалась.

Весь уж Рим во власти небытья.

Милый ангел,

тень моей подружки,

ты лежишь прозрачен и недвижим,

перышки сладчайшие разъяты,

горсткой пепла, пухом серебристым.

Кто же твой доносчик и убийца?

Аргус,

что смотрел ты в рот воды набравши?!

Верный ангел, друг мой ненаглядный.

Где твой взор, хваленный мерзкий Аргус?

Вот повержен, распластан и смят,

милый птенчик как будто уснул,

красных бусинок порван ряд…

Где же друг твой, любимый Катулл?

Десять тысяч стадий меж нас пролегли,

десять тысяч стадий, дюн или ден,

десять тысяч страждущих к лику Земли,

милый птенчик канул, пал, убиен.

Где твой верный ангел, бедный Катулл?

Где твоя веселость, воля, жест?

Милый птенчик канул, почил, уснул,

волчьи стаи бродят Рима окрест…

Клио слепая, ты плачешь навзрыд?

Где твой Флавий Иосиф, где честный Тацит,

где же утро твое, где туманящий день?

Пал трепещущий птенчик, и ранен олень.

Поминания колокол – убиен, убиен,

окровавлено облако, порван шелковый лен.

Глухо в городе. Подвал.

Освешенная котельня,

а над нею параллельно

звездно выстужен провал.

И печей гудящих рокот,

и рыдающий орган…

А слепцы давно уж в сборе,

и заполнен крематорий.

Что ж, идет церемониал.

«Это странно, – я сказал, —

я живой еще как будто».

Но оркестрик ликовал.

«Это просто идиотство —

положась на благородство,

даться в руки – и в подвал».

И хотел уйти я быстро,

силой вышвырнуть флейтиста

(тот, который уповал).

День безжалостный, постылый.

Я воскликнул: «Что ж ты, милый?»

Попытался, но не встал.

Неужели так жить, появляться на свет

на каких-то отмеренных семьдесят лет,

а потом, покидая свою наготу,

быть вколоченным намертво в черноту?

Но не это ужасно. Из двух половин

вдруг останется кто-то бесцельно, один.

Он потянется ночью в мою теплоту…

Но обрежутся руки о пустоту.

Мне приснился однажды – наверное – сон.

Там белела доска и чернел телефон,

молоточки стучали по сфере ядра,

и тянулись ко мне, вглубь меня провода.

Я услышал: с орбиты сошел электрон,

я увидел волчком завихрившийся звон,

закорючка кривилась, и морщился знак,

и пространство смотрело в меня сквозь кулак.

Но, быть может, не здесь – за десятой звездой

напряженный, усталый, но Некто другой

весь ушел в расшифровку бессвязных речей

перекрестков искусства и Млечных Путей.

На страницах утренней «Star»3

встречу я собачонку Пифа;

и, покуда туманно и тихо,

благодушен Тверской бульвар.

Фонари отодвинуты в площадь.

Скорбный Пушкин, и рядом – аптека.

Что ж, живущему здесь от века

обитаемо все на ощупь.

Собачонка бежит, петляет,

а за мной господин наблюдает.

И лицо его так знакомо,

и черты его так покойны.

Это он, кавалер закона,

Бенкендорфа слуга достойный.

Вот идет он. Бульвар пустынный,

собачонка за ним ковыляет…

Будто мысли мои читает

философии друг старинный.

Расскажи мне сказку, что ли,

про сосновый бор дремучий,

про дорогу в чистом поле

и про случай неминучий.

И про участь бедной девы,

что в изгнании томится,

повернешь коня налево —

королевские темницы.

А направо или прямо —

путь заказан и запретен,

за опушкой – волчьи ямы

и ловцов стальные сети.

Что-то сбудется в дороге,

быть ли раненым, убитым?

Витязь крестится в тревоге,

верный конь уж бьет копытом.

Дева ждет в чужой неволе,

замка высятся твердыни,

верный конь – умчался в поле,

витязь – крестится поныне.

Куда мы донесем свои инициалы,

своих пожарищ где оставим след?

Но в будущих мирах мы все – провинциалы,

с усмешкой горькою непретворенных лет.

И поступью тяжелой и надменной,

равняя в строй машины и умы,

мы к вам всплывем с окраины Вселенной,

как осминог, поднявшийся из тьмы.

О где?!.. Откликнись!

Я от тебя пространством отгорожен,

отринут, обездолен, обострожен.

Где голос твой, где запах твой и смех,

где каблучков звенящее стаккато,

где милых глаз небесный, тайный свет?

И душат слезы вдруг, как в юности когда-то.

Откликнись, друг! Беспечность слов

нам бесполезных рук не свяжет,

глагол возвышенный обяжет,

но крепок роковой засов!

Так бедный узник мечется по клети,

услышав вскрик призывный за стеной!

Что делать мне, услышав голос твой?

Откликнись, друг!..

Далекий колокола звон

звучал над башней городской,

где никнул уличный прибой.

Как непрестанный стон окон,

он ничего не означал.

Ах, не забыть, как он звучал!

И кто-то плакал надо мной

в стране – далекой и родной.

Благодарю учителей

за все немыслимые муки,

за все искусства и науки,

за Царскосельский наш Лицей.

Тебя я славлю, Геттинген,

и Лейден славлю, и Сорбонну

за вольность нашу и свободу!

Сим победиша прах и тлен!

Чтоб вторил чувству дух христьянский,

разлей хмельное, Дионис,

и звоном чаш благословись,

как наш Денис, Денис гусарский.

Наставники мои, я вас

в заветной памяти лелею…

Но сердце, блага вожделея,

ведет свой собственный рассказ.

Раздвинь глухие шторы

и лист багряный тронь,

в хитиновых узорах

там плещется огонь.

И лампы Аладдина

повернуто кольцо.

И ярко опалимы

и руки, и лицо.

Над безной хлорофилла

из вечной немоты

зеленые светила

нам блещут с высоты.

Там жизни вызов гордый,

пронзающий века,

и розовой аортой

пылают облака.

И жест ее отточен,

и взгляд ее упрям,

как этой звездной ночью —

багрян, багрян, багрян!